ЧЕТЫРЕ ПРОЧТЕНИЯ

*

ЧЕТЫРЕ ПРОЧТЕНИЯ

Александр Чанцев. Желтый Ангус. М., «Arsis Books», 2018, 232 стр.

В издательской аннотации книга определена как сборник рассказов. Формально — да, но тут все тексты монтируются вместе, складываются в один — что за жанр? Сами тексты не однородны, что их объединяет? Вероятно, авторская позиция. Она какая-то такая, что позволяет это сделать.

Сказанное о монтаже не имеет в виду, что текст следует за текстом по конкретной сценарной логике. Тут цельность другого характера. Книга делится на две основные части, первая относится как бы к Японии — но там не сборник строго японских историй. Вторая часть имеет дело уже с российскими реалиями, но тоже содержит в себе не только их. А слова в заголовке о количестве прочтений — не так, что читать надо ровно четыре раза. Книги, вообще, бывают с разным количеством вариантов прочитывания. Самые бесхитростные предполагают одно (сообщено то, что сообщено). Бывают два (то же плюс обобщения и мораль). Если книга всерьез, то там их три. Третье, что ли, соотносится уже с личным читательским опытом. А четвертое — вот о нем тут и пойдет речь.

Первый слой здесь — сами истории, Япония. Вполне обычные дела. Люди собираются, едут в ресторан, они в ресторане, после него. Как бы вот и все. Но текст функционирует так, что сразу начинает размывать свою оболочку. Чисто за счет слов. Едут в ресторан, и по дороге произносится слово «тикан». Что такое тикан? Или «эноки». Что такое эноки? Вот что:

Эноки, грибы белого цвета, бледно-поганочного такого вида, не тоньше стержня от ручки, продающиеся охапками, как у нас салат или укроп. Завернутые в тонкий ломтик ветчины и проткнутые зубочисткой, брошенные на пару минут на жаровню и посыпанные крупной солью — да, я это действительно люблю…

Здесь не страноведческие отступления, но бытовые элементы, которые необходимо пояснить, а иначе все происходит будто в каком-то космосе. Безусловно, алкоголь и секс неизбежны и обязательны — потому что общепонятные. И это работает, потому что как быть, если объяснять надо даже еду? Собственно, тут и небольшая ловушка: надо объяснить, что это за грибы, но есть ли уверенность в том, что все остальное будет понято адекватно? К сексу и алкоголю это тоже относится. Как, скажем, действует именно то, что они там пьют? В первом прочтении все это считается понятным по умолчанию (ну, после объяснения незнакомых слов). Попутные объяснения оказываются частью нарратива, это нетипично и хорошо.

Второе прочтение здесь уже не типовое. Не обобщения и мораль, а скорее трипы. Не сдвиг сознания, а, что ли, эмоциональный сдвиг. Делается это даже стилистическими сдвигами. Так, после японского рассказа будет текст, происходящий... не сказать даже, где именно, а главным персонажем и действующим лицом там окажется снег:

Снег солил океан так часто, что снежинки не успевали таять и тонуть, отчего совсем скоро волны покрылись изморозью, будто их окатило жидким азотом. Океан стал неотличим от земли, таким же присыпанным и только в просветах черным; вода стала как земля, только слегка покачивающейся и перекатывающейся черным мускулом огромным, единым.

«Трип» тут понимается как путешествие невесть куда с неизвестным итогом. Местности, безусловно, новые (для читающего, если и не для автора), но здесь не экскурсия, список достопримечательностей не прилагается. Даже и не путешествие — нет и карты. Трип, что же это еще. Вот Япония, некий субъект, описываемый через внешние, более-менее понятные реалии, — но в глубине там же неизвестно что. Япония, Мексика, снег, океан. А когда режим трипа включен, то нетипичными станут и бытовые варианты. В следующей цитате Япония, но уже и не обязательно именно она:

Стемнело, ночь будто омывала перрон, выхваченный светом ламп из сумерек и ночных звуков, потоками душной, несущей запахи пооткрывавшихся с сумерками разнообразных забегаловок, темноты. Темноту изредка прорезали не останавливающиеся на этой станции экспрессы и полу-экспрессы (сооруженная специально для их университета — так как других более или менее важных объектов в округе не было — станция по утрам и вечерам наводнялась студентами в однотипных одеждах, в другое же время была абсолютно безлюдна). Клочки липкой потной тьмы, казалось, прилипали к стеклам поездов, где в мягких креслах уставшие клерки смотрели невидящими глазами наружу.

Третий слой, третье прочтение — текст взаимодействует с читателем. С его, например, представлениями о японской кухне или о жизни в непонятном месте. Здесь такое прочтение возможно именно потому, что было и второе — переводящее чтение в трип. Читательская эмпатия включается, есть же некий механизм интереса к неизвестному и, в принципе, возможному. Где-то же это сидит в человеке, в неизвестной ему самому части психики, производит оттуда приятно-непривычные импульсы. Если бы эти тексты или их фрагменты выкладывались в фб, тут же пошли бы комментарии о том, кто и как ел суши и т. п.

И тут вопрос, а где в это время находится сам автор? Сейчас он рассказывает одну историю, затем будет другая. Для него в таком чередовании есть логика. Ergo, она переходит и в книгу. А если книга сделана не непрерывной историей и даже не историями в тех же окрестностях, то автор находится вне них. Он по ходу дела превращается в автора каждой следующей истории. Он не один и тот же, а всякий раз немного другой.

Ну а если он превращается, то вот и четвертое прочтение: возможность превратиться в персонажа историй. Раз уж автор это делает сам, то обеспечивает возможность превращений и читателю. Не так, что дает отмычку к своей жизни, но указывает точки, откуда смотреть на происходящее. В каждом случае они разные, надо перемещаться. То есть — участвовать. Это ощущение возникает уже к концу первой части, что весьма кстати, потому что начнется вторая часть книги, где уже знакомые реалии: «Рожденные же в конце 70-х расставались с Союзом неосознанно, будто отнятые от груди, от детства. Они оказались одной ногой там, еще в Союзе, другой — в новой реальности. То есть — между двух стульев. Самым потерянным из потерянных поколений».

Если бы четвертое прочтение не включилось, все сдвинулось бы к ностальгическим нарративам. Тут всем есть что вспомнить, комментарии в фейсбуке пошли бы косяком. А ощущение авторской позиции, ее изменчивость меняют дело. Именно то, что она вне суммы текстов. Намеренно так, или нет, но получилось хорошо. Автор не только пишет слова, но еще и начинает выдавать, предоставлять свою точку зрения:

Мне хочется почувствовать простые эмоции — есть, спать, гулять — и радоваться им. Мне хочется сделать самые простые вещи сложными, наложить на них схему метафор, таблицу умножения сравнений, накинуть лассо поэтических формул — может, тогда я пойму эти простые старые вещи? <...> Мягкая утренняя пульсация, интерзона хрущоб. Эхо в приходящем во сне доме — бесконечном доме переходов, коридоров, колодцев, ступенчатых лифтов, доме-городе. Желтые кирпичные сны. Выйти из абстракции сна в утро будильника — от еды тошнит, от холода руки под себя на кухне, а на приступке ванны хочется заснуть. В зимний холод, дойти в темноте до школы, а там заскорузлые от снежных градусов пакеты со сменкой становятся пращой, портфели — таранами, и мы идем на штурм входа, где дежурные проверяют ту же самую сменку, их сносят, они хватают, трещит форма, крик, ты напираешь… Моя оборона взрывается к ночи шампанскими хлопками салютов — генсек умер, да здравствует генсек, мы ни за что не умрем?

Желание «сделать самые простые вещи сложными, наложить на них схему метафор» реализуется, например, так:

Теофания черного напитка в красно-бело-синих ризах вилась, как Дух Святой над Иорданом, в прозрачно-голубом сиянии — с экранов ТВ, а потом и видео. Когда же черная река нефти, идущая из Союза на Запад, стала мелеть из-за заслонов, обратно потекла река напитка с засейфенной рецептурой — в Союзе стали продавать «Пепси». В стеклянной бутылке (вместо жестяной банки), напиток таил в себе заморско-романтического поболе, чем модель корабля с алыми ассолевыми парусами. Затворенный в стекле — «чтобы нарисовать птицу, нужно сначала изобразить клетку» — как за тем пресловутым занавесом из железа.

Стык фактур первой и второй частей, учитывая разницу между ними, очень хорош. То, что автора не свести собственно к текстам, становится понятно. В целом ясно, как действует механизм, который производит эти воспоминания. И это не ошибка изложения и не упрощение. Это, по факту, внедрение эмпатии в читателя. Или даже иначе: вот есть дырка, точка, в которой был автор, все это сочиняя и составляя, а теперь эта точка как-то незаметно, по факту, передается читателю. Это уже сильнее эмпатии. Еще можно обратить внимание на то, что неназванным цитируется Жак Превер. Откуда он тут мог взяться, как не из авторской позиции? Значит, она предполагает и его присутствие в книге. Ее, авторскую позицию, не составляет только то, что объяснено.

Во второй части тоже не непрерывный тематический нарратив. Например, «Дэвид Боуи меняет пол»:

Боуи <споткнувшись и покачиваясь в танце> кидает в зал салфетку — сцена становится шахматной клеткой. [Концерт начинается и она выключает звук зеркалу — ремарка, что остается двое]

TRUE!

Боуи как таковой не очень-то тут при чем — просто это снова трип, который мог бы произойти где угодно, но происходит именно во второй, как бы понятной части. Разумеется, он эту общепонятность сдвигает и, на самом-то деле, мог происходить только там. Ну так тут не сборник рассказов, а книга. Составленная таким и сяким образом. Автором, который управляет ситуацией через такие трипы.

Вместе с текстом поставляется дополнительная опция. Да, выдается некоторая более-менее ясная позиция чтения, только трипы ее маскируют — еще и эмоциональной стилистикой. А тогда позиция станет равна эмоциям, не так ли? Читатель может в них влипнуть и ощущать, что тут просто вот такая реальность. Она будет им как-то пережита — потому что влипание этим переживанием и станет. То есть его обеспечит. Но сама позиция при этом никуда не денется. Она изнутри будет влиять.

Да, «Ангус» в тексте не встречается ни разу. Только в названии. Это слово (добавим и Angus) имеет много трактовок. В частности, «элитная порода крупного рогатого скота». Но вот, например: «Ангус — английское мужское имя; англизированная форма ирландского и шотландского гэльского Aonghas, образовавшегося от кельтских слов „один” и „выбор”»^[1].

Андрей ЛЕВКИН

^Рига