© Алексей Нехорошев, наследники.
Нехорошев Алексей Леонидович родился в 1965 году в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова. Работал в газете «Советская культура», журналах «Киносценарии» и «СПОРТклуб», в издательстве «ЭКСМО». Скончался 13 августа 2014 года. За исключением четырех стихотворений, опубликованных в альманахе «Слова, слова, слова» (РФ — США; 2014, № 1) как поэт никогда не печатался.
Алексей Нехорошев
(1965 — 2014)
*
ШЕПОТЫ И КРИКИ
Случилось так. Ксения Драгунская прислала в редакцию стихи Алексея Нехорошева. Такого поэта я не знал. Мы прочитали: хорошие стихи, надо печатать. Я написал Алексею, что он пишет хорошие стихи. Он поблагодарил: кратко, однословно. Чувствовалось, что к похвалам он не привык. Начали готовить публикацию… И тут пришло сообщение, что Алексей Нехорошев умер. В августе 2014 года. В возрасте 49 лет.
Я так его и не увидел и почти ничего не успел ему сказать о его стихах. Не знаю, почему он не печатался и мало кому показывал свои стихи. Может быть, боялся их испачкать о чужие губы, которые их прошепчут, о чужие пальцы, которые их перелистают? Может быть, из какой-то гипертрофированной застенчивости? Этого я никогда не узнаю.
Стихи Нехорошева царапают действительность, как дворовый хулиган, оставивший росчерк ржавого гвоздя на лакированном крыле «Мерседеса», о котором грезит. Это тоже — форма любви. Главное — с какой легкостью нанесен этот ущерб. Вжик! И действительность, плотная, тяжелая, потеряет границы, начинает куда-то смещаться: «В космосе — как в пельменной». Сатурн с его кольцами похож на пельмень.
«Русая девушка в кофточке белой, / Где ты, ромашка моя?» — запел солдат Иван Бровкин. И Нехорошева немедленно стошнило: «Толстая девочка в кофточке белой… / Может, засеять квартиру гречихой? / Может, фиалки мочой поливать? / Может, встречаться с нетрезвой крольчихой? / Может, салатом весь мир облевать?» Достойные всё варианты. Есть из чего выбрать. Но дело не в цитате. Просто, когда появляется глянец общих мест, его надо процарапать уверенным движением сверху вниз. И здесь не важно, что именно процарапано. Ценность имеют только треск и шелест.
«Напрасно ты, Зина, / Не ходишь в буфет, / Где жарят грузины / Шашлык на обед». Сравним. Олейников: «Смотрите, как вяну / Я день ото дня. / Татьяна, Татьяна, / Кормите меня. // Поите, кормите / Отборной едой, / Пельмени варите, / Горох с ветчиной». Меню несколько поменялось. Пельмени, впрочем, остались. Суть дела тоже осталась прежней: «Без хлеба и масла / Любить я не мог» (Олейников). Связь между пищей физической и любовной (а потому духовной) у Нехорошева столь же крепка, как и у Олейникова. Обэриуты важны для Нехорошева своей звонкой трагической игрой, той легкостью, с которой они переламывали действительность.
«Пароход белый-беленький / Дым над красной трубой / Мы по палубе бегали / Целовались с тобой…» (Шпаликов). «Мимо санатория / реют мотороллеры. / А на них влюбленные / Как ангелы рублевские» (Вознесенский). «Ах, мало мне другой заботы, / обременяющей чело, — / мне маленькие самолеты / все снятся, не пойму с чего» (Ахмадулина).
Нехорошев откликается и окликает: «Что нам смерть — она в пролете, / Не грущу я о былом: / Только белый самолетик / Вижу в небе голубом».
В стихах Нехорошева, как в запаянной капсуле, сохранилась та хрупкая нежность, которая была в стихах поэтов шестидесятых. У Шпаликова. У раннего Вознесенского. У Ахмадулиной. Эта нежность у них случалась. Они ее не сохранили. Слишком хрупкой она была. Нехорошев сохранил. Потому что сохранял не сами вещи, а их осколки, «травинки, вздохи, столбики из пыли» (Заболоцкий). Сохранил, потому что не сохранял, не было такой сверхзадачи. Сохранил, потому что любил. Получилось легко. Безответственно. Походя, случайно.
Вот так и случились эти стихи. Наверно, автору было весело их писать. Вот так он сидел и слушал позвякиванье вилок в пельменной и музыку хрустальных сфер (которые тоже надо непременно разбить).
Жил человек. Писал стихи. Любил Шпаликова. Пил водку. Ел пельмени. Хотел «потрогать за попу женщину-милиционера», но так и не решился. Умер. Горько думать, что он не дождался не только признания (заслуженного), но и сколько-нибудь внятного прочтения.
Стихи остались. Они оказались сильнее и смелее человека.
Стихи Нехорошева нужно собрать и напечатать на бумаге. Чтобы перелистывать и слушать их шелест.
Владимир Губайловский
* *
*
С разных концов Вселенной
Смотрим мы друг на друга.
В космосе — как в пельменной:
Хаос и бег по кругу.
Если звезда погасла,
Это вопрос мгновений.
Я подложу тебе масла —
Станут вкусней пельмени.
Мы посидим, насытя
И животы и души.
Скажем врагам «простите»
И надерем им уши.
* *
*
Это гиперсексуально,
Что в июне выпал снег:
Иллюзорно, нереально
И — как будто бы — во сне.
Ни к селу, ненужный, лишний
Снег идет, и я иду —
Ни к селу, ненужный, лишний,
Засыпая на ходу.
* *
*
Толстая девочка в кофточке белой
Вышла, смущаясь, из черной воды.
Жизнь продолжается, но надоело
Быть провожатым вселенской беды.
Может, засеять квартиру гречихой?
Может, фиалки мочой поливать?
Может, встречаться с нетрезвой крольчихой?
Может, салатом весь мир облевать?
Может… Не может… Какая досада,
Что непогода и дождь — по стеклу.
Толстая девушка с книгой де Сада
Тихо скулила, как сука, в углу.
Завтрак
Я — обитатель стеклянного зверинца.
Открыв глаза, долго наблюдаю творог.
А ты не стоишь и моего мизинца,
Потому что мизинец мне очень дорог.
Впрочем, ты не стоишь и моей спины,
Живота, лопаток, даже лодыжки.
С большим аппетитом я ем блины,
Радуя всех оглушительной отрыжкой.
Любимая, как мы быстро стареем —
Пускаем пузыри, пинаем друг друга.
Электробритвой свои подмышки брея,
Ты не слышишь, что за окном — вьюга.
Начало дня — это всегда праздник.
Сытного завтрака последние крошки,
Вытянув шею, как первоклассник,
Беру губами с твоей потной ладошки.
* *
*
Была бы ты Курочкой Рябой,
Курил бы тебе фимиам.
Последнюю лампочку я бы
Делил бы с тобой пополам.
Но там, где растут баобабы
И берег, как девочка, чист,
Гуляют большие прорабы,
И каждый — кудряв и плечист.
А в небе висит жаворонок.
А в поле свирепствует крот.
Но мне не хватает силенок
Тебе оцарапать живот.
Лишь ногу тебе окорябал —
В дурацком экстазе раба.
Была бы ты Курочкой Рябой…
Но ты — ни хрена не ряба.
* *
*
Два-три слова: обозначим
Переход из ночи в день,
Я с тобой, со старой клячей —
Самый старый в мире пень.
Будет всхлипывать украдкой,
Танцевать на новый лад
С малахольной куропаткой
Малахольный куропат.
Что нам смерть — она в пролете,
Не грущу я о былом:
Только белый самолетик
Вижу в небе голубом.
* *
*
Девушка пела. Жарко. Плюс тридцать.
Я тоже пел. Или пил. Что? Не важно.
Может быть, я восторгался девицей.
Или, увы, крыл трехэтажным.
Девушка пела. И задом виляла.
Словом, хотела создать атмосферу.
Я на нее реагировал вяло,
Пил свою водку, не чувствуя меру.
Девушка пела. Красивая очень.
Создана просто для всяких проделок.
Кто она мне — медсестра или дочерь?
Я не люблю независимых девок.
Девушка пела. Под звуки рояля.
Что-то о том, без чего невозможно.
Летняя сцена. И капли роняет
Радостный, как электричество, дождик.
* *
*
Я — шут гороховый. А ты?
Не бойся, говори.
Ты гений чистой красоты
По имени Мари?
Я угощу тебя едой —
Ты любишь есть еду?
Я угощу тебя водой —
Как птицу какаду.
Но не гони меня взашей,
А лучше, втихаря,
Мои подштанники зашей
При свете фонаря.
Чтобы когда-нибудь в глуши
Чужих библиотек
От одиночества души
Не сдохнул человек.
* *
*
Напрасно ты, Зина,
Не ходишь в буфет,
Где жарят грузины
Шашлык на обед.
Там есть чебуреки,
Весь день напролет
Сидят там узбеки
И прочий народ.
Напрасно ты все же
Не ходишь туда:
Получишь по роже,
Случится беда.
Беда за бедою —
Бедовая жизнь,
Умрешь молодою,
А, впрочем, держись.
Не скоро, наверно,
Хотя — как сказать.
Как дикая серна
Не хочешь скакать?
…За окнами осень —
Январь или май.
Кого-то уносит
Последний трамвай.
Последний-последний.
Который ушел.
Последний посредник,
Но мне — хорошо.
* *
*
Шпаликову
Шепоты и крики.
Вижу наяву:
Капли земляники
Падают в траву.
Все бывает после…
А чего? — прости:
Если это гости,
Надо угостить.
За столом такая
Вроде карусель, —
Болен, неприкаян,
Хочется в постель.
Хочется, не хочется,
А потом опять
«Мне во сне хохочется»,
Но — пора вставать.
* *
*
Я умер, подавившись чебуреком.
Хотя — как знать — дожил бы до седин.
Но умер я счастливым человеком,
Талантливым — как Александр Грин.
Я умирал не в муках, не в запое —
Я напоследок скушал чебурек.
Прощайте все, прощайте лес и поле,
Прощаю всех — я добрый человек.
* *
*
Потрогать за попу женщину-милиционера
Мне очень хочется.
Да гордость не велит.
Нет, просто боюсь: ударит она меня резиновой дубинкой.
А вдруг пристрелит из нагана.
А вдруг натравит на меня служебную таксу.
А вдруг заставит жениться на беременной стрекозе.
Много всяческих «вдруг», а я ведь только и хотел —
Погладить ее попку, милицейскую такую…
* *
*
Девушка в костюме свинопаса
Заразила нежностью меня.
Я же ей, как лейтенант запаса,
Обещал квартиру и коня.
Девушка заплакала, как арфа,
Уронив конечности на лед.
Мне сказала: ждите меня завтра,
Только заплатите наперед.
Я, недолго думая, описал
Весь ее диковинный наряд.
А затем, доев тефтели с рисом,
Принял крепко действующий яд.
* *
*
А потом — за градом град.
А потом — за снегом снег.
А потом — и сам не рад,
Что не умер по весне.
Лучше мая — только май,
Ухожу, меняя курс.
Вспоминай, не вспоминай —
Все равно я не вернусь.
Если утром — повезет.
Если вечером — увы.
А душа — как самолет —
Улетает из Москвы.