ВСЕ ПРОСТО

Лескова Алла Львовна родилась в Ленинабаде Таджикской ССР. Окончила факультет русской филологии Тартуского университета (1978) и факультет психологии СПбГУ (1997). Журналист, прозаик, психолог. Печаталась в журналах «Этажи», «Родина», «Новый Берег». Автор книг «Фимочка и Дюрер» (СПб., 2014) и «Кошка дождя» (USA, 2015). Постоянный автор журналов «Millionaire.ru» и «Горец». Живет в Санкт-Петербурге. В журнале «Новый мир» публикуется впервые.

Тексты даются с авторской пунктуацией.

Алла Лескова

_*

ВСЕ ПРОСТО

Short-short

_{СПУТНИЦА ТРЕВОГ}

Тетя Аня, тетка моей подруги, уехала из России более тридцати лет назад.

И вот решила посетить родину, впервые.

Звонит уже месяц, ежедневно, и задает вопросы.

Что-то я боюсь ехать, если честно, говорит тетя Аня.

Не бойся, отвечает подруга. Чего ты боишься?

Всего, отвечает тетя Аня.

Ну, тогда не приезжай, говорит подруга.

Ты не хочешь, чтобы я приехала?! — потрясена тетя Аня.

Хочу!

А что же тогда болтаешь? — возмущается тетя Аня. И продолжает задавать вопросы.

А ты ездила когда-нибудь на «Саксане»? — спрашивает она.

На «Сапсане», наверное… Сто раз.

И как?

Что как?

Как там с безопасностью?

Нормально, отвечает подруга и вытаскивает третью сигарету из пачки.

Прям-таки нормально? Прям-таки садишься и доезжаешь такой же, как вошла?

Тетя Аня, там ехать всего ничего, три часа... Какой села, такой и встала...

А там кормят? — спрашивает тетя Аня.

Там предлагают напитки и какую-то еду, да.

А она свежая, еда ваша? Не отравят?

Специально — нет, отвечает подруга и вытягивает из пачки восьмую сигарету.

А ты сама ела или мне первой предлагаешь попробовать? — спрашивает тетя.

Ела.

А что ты так отвечаешь?

Как? — потихоньку звереет подруга. Как я не так отвечаю тебе?

Ну, как-то неприветливо. У вас там все такие неприветливые?

Нет, только я, цедит подруга.

Тогда скажи мне, продолжает тетя Аня, в вагоне много пьяных?

Где? В «Сапсане»? Нет. Вообще нет пьяных.

Как это может быть, чтобы у вас в поезде не пили?

Может быть, пьют, но не успевают стать пьяными, сучит ногами подруга.

Послушай, а вот расскажи подробно, что там есть? Кресло удобное? Не холодно? Туалет чистый?

Чистый туалет. Не холодно. Чисто, удобно, светло и тепло.

В нашем поезде? Не смеши! Чисто... А вот мне тут одна сказала, что там есть бизнес-класс. Может быть, туда купить билет?

Купи.

А что ты так отвечаешь?

Как?

Невежливо! Вот как! У вас там все такие?

Нет, тетя Аня, только я.

Так мне брать бизнес-вагон? Он лучше? Безопаснее? Чище? Теплее?

Не стоит, тебе будет и в обычном хорошо.

Но мне сказали знающие люди, что в бизнес-вагоне люди поприличнее!

В обычном тоже приличные.

Да? Так ты хочешь или нет, чтобы я приехала? Мы же столько не виделись!

Хочу, отвечает подруга и глазами посылает мужа за второй пачкой сигарет.

Тогда скажи… А вагон по пути не отцепят? И не прицепят к другому поезду? У вас же там бардак кругом! Я все помню!

Тетя Аня. Слушай внимательно. Тебе надо взять билет в пломбированный вагон, ты поедешь, как Ленин, тебя подвезут прямо к броневику на Финляндском вокзале, а там я буду стоять справа в уголке, в руке красная гвоздика, спутница тревог. Ждем.

Вот это другое дело, выдохнула тетя Аня. В пломбированном вагоне мне будет намного спокойнее, только еды надо побольше взять, вдруг буфет тоже будет опломбирован.

_ЗЯБЛИК

Есть люди, чьи имена вспоминаются только с суффиксом -ка.

Райка.

Ну, никак не Рая, вообще никто не называл ее Рая, только Райка, хотя мы все были тогда моложе ее, а ей аж сорок было. Тогда это было «аж».

Я только устроилась на эту работу, только приехала в Алма-Ату.

Директор там был такой вельможа, весь в окружении атрибутов вельмож того времени.

Высокое царственное кожаное кресло, непомерно большой стол, портрет вождя на стене, завоеванные на выставках-ярмарках книг награды ровными рядами.

Посидите несколько месяцев корректором, даже меньше, потом редактором возьму, ждем, что место скоро освободится, — сказал он мне.

В корректорской, после чопорной Эстонии, где каждый ест свой красиво завернутый бутерброд в обед и рассчитывается до копейки за булочку, которой ты угостила, в нашей корректорской была просто семья из разных народов.

Кореянка и хохотушка Ольга, которая угощала всех корейскими острыми домашними заготовками.

Уйгурка Ася, молчаливая, худая, длинная, но очень добрая. Приносила уйгурские манты с тыквой, баловала нас часто.

И татарка Рая, тоже на общий стол выкладывала свои татарские блюда.

Райка сидела в своем углу и все время поеживалась, хотя было лето и была жара.

Есть люди, которые ежатся всю жизнь, им как будто холодно жить.

Райка поэтому попивала каждый день, дома, после работы, приходила утром помятая, с запашком и невыспавшимися синяками, садилась в свой угол, нет, сначала шла курить, она много курила, потом садилась в свой угол и начинала корректуру. Корректор была прекрасный.

У Райки было потрясающее чувство юмора, редкое, и она на каждое мое слово хохотала, по нарастающей.

Я любила ее смех.

Смеялась она хрипло, много курила, и пила, как я уже говорила, тоже часто.

Обожала своих детей, их было много, а мужа не было, не знаю, не помню, что с ним там было. Жили бедно.

Дети Райку тоже любили, и рассказывают, что когда она умерла, были безутешны и до сих пор плачут.

В общем, Райка, не Рая, и уж никак не Раиса.

Наконец меня перевели в редакторы, но пока я оставалась в корректорской. Рабочее место пока было там. Стул и стол.

Весть о моем редакторстве разнеслась по издательству, как чернобыльское облако.

И Райка перестала со мной разговаривать, просто не замечала. Сидела в своем уголке, тихо поеживалась и часто выходила курить с больно уж прямой спиной, особенно когда мимо моего стола шла.

Зарплата редактора была неплохая, хорошая даже очень, с корректорской не сравнить.

Оказалось, что все, за спиной, считали меня любовницей директора, мы с ним были одной национальности, и вот он продвинул свою, а татарку Райку с тремя детьми и без мужа, сто лет уже корректором просидевшую, не продвигал.

Какая любовница! Вы с ума посходили... Он же прекрасный семьянин, вельможа наш, такие все прекрасные мужья, и вообще. Какая к чертям любовница! Совсем не мой герой, совсем.

В общем, обиделась Райка, не разговаривает, спину выпрямляет, как только мимо моего стола курить выходит...

Не с кем стало смеяться. А смеялась она всегда впопад и заразительно.

Не переубедила я никого. Все равно любовницей считали. Еврей свою продвинул, шептались.

Ну, пусть.

И вдруг наш вельможа отодвигает в очереди на квартиру, тогда очереди были, списки на получение квартир, рабочую типографии и отдает эту квартиру своей родной дочке, которая вообще к издательству отношения не имела, а только к его директору.

Издательство зашумело.

Инициативная группа собрала всех и вельможу пригласила. И ту рабочую типографии, у которой квартирку забрали для вельможной доченьки.

Люди выступали, потом к трибуне, тогда везде были трибуны, пошла я. Беспартийная. А собрание было партийное.

Я сказала все, что хотела, ему, своему как бы любовнику. Потом мне звонили домой и говорили, что в зале была такая трепетная тишина, и я говорила «трепетно», и все поняли, что нет, любовнику такое и так не скажешь, нет.

И на следующий день Райка со мной снова стала разговаривать и смеяться.

Если честно, я ее любила, даже когда она что-то там себе напридумала и стала меня игнорировать.

Прокуренная, зябкая, в мятой коричневой юбке одной и той же, но такая отзывчивая на тонкую шутку, так по-детски отзывчивая, очень щедрая и непутевая. Зяблик такой.

Прости меня, что я вот так с тобой... Простишь?

Она подошла к моему столу.

Не морочь голову, пошли покурим, ответила я.

Она облегченно вытащила сигарету и спросила — тебе взять?

Не так давно мне рассказали, что Райка умерла, и пятидесяти не было.

Дети до сих пор оплакивают, уже взрослые, своего любимого зяблика. И не винят, что их недолюбили, недокормили и недодали. Только оплакивают.

Почему-то я не удивилась, что Райка так рано умерла.

Совсем озябла, наверное, от такой жизни.

И околела.

И упала с ветки, на которой вечно кому-то места не хватает.

_{СОВСЕМ ДРУГАЯ ПРОБЛЕМА}

Пришла ко мне давным-давно молодая женщина, села в кресло и говорит: я лесбиянка.

Киваю и жду.

Сказать на такое «это хорошо» — чревато. Дома только мы с ней.

Сказать «ну и дела!» — еще хуже.

Молчу.

Но это, произносит женщина, для меня не проблема, с этим у меня все в порядке, есть любимая, все у нас хорошо.

Киваю.

Да, говорит, я еще работала до того... как поняла, что лесбиянка... девочкой в пятизвездочном отеле.

Я киваю и молчу.

Сказать на такое «вон из моего бесплатного в плане любви дома!» — лишиться клиента.

Произнести «молодец, уважаю и завидую» — не совсем правдой будет.

Но с этим, говорит, у меня все позади. Заработала на хорошую квартиру, отличную машину, питаюсь вкусно и полезно, одета. Так что это не то, с чем пришла.

Жду. Молчу.

Еще, говорит молодая женщина, у меня есть судимость, убойная статья.

Я вжалась в кресло и смотрю в окно, скоро ли муж вернется, уже темно, значит скоро.

Киваю, как будто ко мне каждый день убийцы на огонек заходят. Молчу, во рту пересохло.

Но с этим у меня нет проблем, я не поэтому пришла...

Киваю. Хотя нет проблем с ЭТИМ — скорее плохо. То есть убить не проблема. Ноу проблем.

А пришла я, говорит она, потому, что никак не могу научиться вязать.

Кого вязать? — в ужасе спрашиваю я, но лицо спокойное сохраняю.

Крючком не получается вязать, говорит женщина. Спицами могу, а крючком ну никак. Думаю, надо искать причины в детстве...

А что в детстве с крючком было не так?

Я пыталась повеситься. В 12 лет. Но не удалось. С тех пор вот никак крючком вязать не получается. Хочу решить эту проблему.

Простите, я на минуту отойду, можно?

Да-да, конечно.

Разрешила.

Я пошла в ванную и стала лицо ополаскивать ледяной водой, а сама села на край ванны, ноги подкосились.

Возвращаюсь, а она хохочет, откинув голову, и говорит — расслабьтесь, я все наврала. Проверяла вашу нервную систему. Вы отлично владеете собой! Поразительно просто. А у меня, продолжает, на самом деле совсем-совсем другая проблема.

Какая? — с облегчением, но еще не веря счастью, спрашиваю я.

Я на самом деле мужчина! Но пол изменил, а люблю по-прежнему женщин. Можете помочь?

_{БЕТХОВЕН}

В парикмахерскую вошел мужчина, похожий на стриптизера.

На голове у него была кичка, а вокруг развевались волосы, длинные и волнистые.

Загорелое лицо его было неподвижно, глаза не моргали.

Он молча сел в кресло и сказал — все везде уберите, а внизу оставьте, как у Бетховена.

Парикмахер, похожая на учительницу первого класса, беспомощно посмотрела на напарницу. И та пришла ей на помощь.

Так Бетховен же глухой был! — сказала она с вызовом.

Зато я не глухой, очень тихо изрек стриптизер. Поэтому прошу не разговаривать со мной во время стрижки. Я этого не люблю. Окей?

Акей, тихо ответила парикмахер, но тут же заговорила.

Вы так загорели хорошо и красиво. Это где?

Парень в изнеможении прикрыл глаза.

Неужели у нас? Холод-то какой, ветрюга сегодня жуткая, меня чуть не снесло. Где это видано, чтобы в Питере такие ветра были? Уже два года такие!

Парень молчал с закрытыми глазами, только икроножная мышца у него чуть подергивалась.

Да, продолжает парикмахер, как климат изменился... Минутку, не дергайтесь, я вам подшерсток подбрею.

Я никогда не дергаюсь, с закрытыми глазами произнес стриптизер.

Точно, я это заметила, вы как неживой... Я вам и щеточкой по лицу провожу, и подбриваю, а кожа ваша вообще не меняется, не розовеет даже. Загар такой красивый... Где это?

В Сочи, процедил парень.

Кстати... В Сочи или в Сочах? — спросила парикмахер.

Икроножная мышца его еще сильнее задергалась, но лицо он держал. И паузу тоже.

Через минут семь ответил — можно и так и так. Сочи и в Сочах.

Я тоже так думаю, — оживилась парикмахер. — Вот я живу на проспекте Большевиков. Так мы говорим — на Большевиках. Значит, можно и в Сочах, раз на Большевиках.

Стриптизер помолчал, открыл глаза и произнес — лучше в Сочах...

А мне на Большевиках нравится, — весело сказала парикмахер. — Я на них всю жизнь, а в Сочах бы не смогла жить, на меня там мужчины смотрят. Пристают. А на Большевиках спокойно.

Мужчина наконец тихо хохотнул, и мы все убедились, что он живой. А не кукла Кен, с ровным загаром и одновременно очень похожий на мужа Наташи Королевой.

В общем, Бетховен.

_ЖАК

Ко мне в библиотеку, где я когда-то работала и стояла за стойкой, приходил негр Жак. Судя по имени, из французской бывшей колонии, не помню название его страны.

Он был всегда веселый и черный и все время говорил «люблю» белыми зубами. Лублу, вот так говорил Жак. И приносил букеты, почему-то из сухих цветов, в Таллине продавали и такие. Жак приносил их и говорил — все равно засохнут.

Эстонские коллеги уходили в подсобку и шептались — к Алле опять Жак пришел. Они тактичные были, тут же уходили, бросали меня на произвол Жака и его букетов.

Жак учился в мореходке, на восьмое марта приносил мне уже несколько сухих букетов, а не один, и опять говорил — все равно засохнут. Пусть лучше сразу.

Букеты долго стояли дома в разных маленьких вазочках, потому что были маленькие. Но однажды Жак не пришел и не поздравил.

Эстонские коллеги обвинили его в коварстве, а меня в жестокосердии, потому что он так старался и столько сухих букетов принес, я же не отвечала на его порывы, а только смеялась по ту сторону стойки, а Жак смеялся вообще всегда. Веселый такой, черный абсолютно Жак. Взял и не пришел однажды. И никогда больше не сказал — все равно засохнут.

Наверное, устал любить в одну сторону и ушел в другую, в море, наверное, ушел и вздыхал там на волнах морских.

А я сегодня вздыхаю на этих же прекрасных, как сон, волнах… Моей памяти.

_{БАРРАКУДА}

Мне только что приснилось слово барракуда, и я проснулась и сразу вспомнила одну замечательную историю про жену-барракуду.

Когда у меня вышла первая книжка «Фимочка и Дюрер», четыре года назад, я была еще совсем юным прыщавым писателем, поэтому глазам и ушам своим не верила, когда хвалили.

И тогда один хороший, очень даже, поэт мне написал — ты если не веришь своим ушам, то там у вас в Петербурге сходи к одному, тоже хорошему поэту и подари ему книжку. И она ему понравится, а он всех знает, бывалый литератор, и он тебя за руку поведет в мир славы, и все твои юные писательские прыщи в твои сто сорок лет отпадут мигом.

Вперед, одним словом. Не дрейфь.

И я задрейфовала в сторону хорошего поэта, который всех знает и член союзов.

Писатель мне понравился, мы пили шампанское и смеялись. На прощанье он дал мне свой мэйл и телефон и сказал — ну, если ЭН тебя похвалил, то я ему верю. То и мне понравится, а значит всем, кого я знаю из маститых членов.

Союз меня совсем не интересовал, в связи с хронической социопатией, но мнение было интересно.

И вот я в назначенный день пишу хорошему и славному поэту, с которым шампанское пили, на его мэйл, а в ответ тишина.

Тогда я думаю, мало ли. Занят, творит. И пишу снова.

Опять тишина.

Начинаю думать, что книжка моя говно и прыщи мои юные писательские только укрепятся и никогда не отпадут.

Но делаю третью попытку-не пытку и...

Приходит вожделенный ответ. И там написано — он не твой, поняла?!

Я перечитываю раз восемь это и смотрю на адрес отправителя. Все верно.

Сижу, думаю — кто не мой-то? Фимочка? Дюрер? Текст не мой?

И я робко спрашиваю, желая одновременно свести счеты с жизнью, а кто... простите... не мой?..

Опять тишина в ответ.

И тут мне стало по-настоящему страшно. Какой-то спиритический сеанс, а не переписка.

И едва мне стало страшно, как приходит ответ — я тебе его не отдам, заведи себе своего, поняла?!

Кого не отдам? Кого мне завести? Это так книга понравилась, что он мне ее не отдаст? Но почему тогда ЕГО? И зачем мне отдавать, если я эту книгу подарила?

И тут мне надоело ничего не понимать, и я в бешенстве беру телефон и звоню этому поэту, который хороший и всех знает.

Он очень обрадовался, а, привет, говорит. И в голосе ничего не предвещает. Улыбка беспечная в голосе.

Я спрашиваю — а почему вы мне так отвечаете странно на мэйле? И рассказываю в подробностях нашу переписку с ним. Ему же.

Тогда он нервно как-то смеется и произносит — ой... это моя жена Галка тебе отвечает. Она не разрешает мне почту от нее закрывать, у нас одна постель и почта одна. И мы идем по жизни вместе и везде. Ревнивая она у меня очень. Я тебе перезвоню, она тут рядом, не могу... И отключился.

Тут я все поняла и пишу первому хорошему поэту — слушай, тут такая история... А он отвечает — да, у него эта Галка такая барракуда, с ней не шути. И смеется, как я понимаю. Смайлики шлет. Ему смешно.

Но она девка хорошая, продолжает, компанейская, только барракуда, вцепилась в него зубами, не отодрать. Гордись, это она приревновала его к тебе. Хахахахаха, пишет он мне. Роковая ты моя, хоть и прыщавая пока.

А мне совсем не до смеха, потому что если это его Муза, барракуда эта, то как он вообще рифмует слова и хороший поэт? И всех знает при этом, тоже хороших и маститых. Не то что пубертатная я.

А если у него другая Муза, то как Галка-барракуда ее еще не сожрала, отрывая куски от ревности?

Вопрос повис в воздухе и так и висит.

_ЛЕНКА

Когда-то у меня была подруга Ленка, в школе, а у нее был брат, красавец Стасик.

Стасик стал военным врачом и однажды упал на ковре у генерала, который на него наорал по работе. Упал и умер.

А когда Стасик был молодой и только женился, я часто бывала у них в гостях и поражалась его тестю и теще.

Тесть был Борис Моисеевич, тщедушный интеллигентный еврей, ученый. Тихий и навсегда влюбленный в свою жену. Вернее, в супругу. Это слово ей только и подходило.

Ее звали Людмила Николаевна, она была украинкой, могла одной рукой поднять Бориса Моисеевича и спрятать его в своей необъятной груди 24-го размера.

Людмила была шумная, большая во все стороны, без комплексов, с башней на голове. Пела, как только первую рюмку выпьет, казачьи песни, а потом кричала ЛЮБО! — и целовала тихого и влюбленного в нее безвозвратно Бориса Моисеевича. Взасос и долго.

Все наблюдали за этим слиянием взаимоисключающих особей с восторженным интересом и не уставали изумляться. Чего только не бывает...

Однажды Людмила Николаевна выпила лишнюю сто первую рюмку и вдруг при нас, детях, тогда мы с Ленкой в седьмом классе учились, говорит громко — не знаю, как вы все, а я люблю ночью на Боре поскакать!

Стасик, и мама Стасика, и его молодая жена Любочка побледнели, а мы с Ленкой уже тогда богато умели воображать и повалились со смеху под стол. И там продолжали ползать на коленях и рыдать.

Потом вылезли и опять смеялись.

Малые еще, подрастете — дай бог вам такого Борьку найти, сказала Людмила и опрокинула очередную горилку в рот.

Борис Моисеевич сидел пунцовый и безысходно влюбленный в свою Люду, а она вдруг вскочила и стала плясать под маруся раз два три калина кудрявая дивчина.

…Уже нет, наверное, ни Бориса Моисеевича, ни Людмилы той неистовой, Ленка вообще исчезла со всех радаров, а главное...

Главное, Стасика нет. Красавца и военного врача, на которого наорал генерал.

_{ХОЛОДНО}

На остановке, где холодно, как и везде сейчас, мимо меня туда-сюда ходила женщина и спрашивала — холодно?

Я кивала.

Ее автобуса все не было, моего тоже, и она все ходила туда-сюда, а около меня притормаживала.

Холодно, говорила она. Ужасно холодно.

Я кивала.

Автобусов все не было.

А вам разве не холодно? — в который раз спросила женщина.

Холодно, ответила я.

Вам-то что. Вот мне холодно, так холодно, потому что я намного раньше вас пришла, просто ужасный холод и мороз.

Я молчала.

Правда ведь? — заглянула мне в лицо женщина.

Я кивнула.

И она опять пошла топать по снегу туда и обратно.

Неужели вам не холодно? — спросила она.

Мне холодно, ответила я.

Но все же вам теплее, вы всего минут десять ждете, а я давно, а его все нет и нет.

Я отвернулась, потому что мне уже становилось жарко...

Она обогнула меня, тронула за рукав пальто, заглянула в лицо и спросила — а почему вы без шапки, как же можно, вы что?! Такой дикий холод...

Я промолчала.

Вы шапку дома забыли? — спросила женщина.

Я не ношу шапки.

А как же так? А менингит? А воспаление уха? А холод-то какой, а вы без шапки...

Ваш автобус... у него какой номер? — спросила я.

Ой, его давно не было, он редко ходит, я давно жду, даже замерзла, да и вашего что-то нет. Вместе будем мерзнуть, да? — Женщина обрадованно это спросила, детским каким-то голосом, не по возрасту. С надеждой.

Вместе будем мерзнуть, можно? Ну, пожалуйста, не откажите. Хочу вместе. Я и вы.

Хочу вместе… Вот что слышалось в ее вопросах бесконечных.

И я подумала, что ей даже мерзнуть не с кем. Не то что согреваться.

_{ГРАФИНЯ ВИШЕНКА}

Сегодня среди молчаливо плавающих тел появилось новое.

Женщина была в яркой, цвета молодой вишенки, шапочке на резиночке.

Именно все эти суффиксы. Вишенка, шапочка, резиночка.

Она была похожа на врача-стоматолога, которая заранее улыбается пациенту, чтобы он от страха не упал в обморок. Через очки она посылала всем, как любят сейчас говорить, лучики добра.

Именно лучики, не лучи.

Ее, как оказалось, тут знают и называют Графиня Вишенка. Из-за шапочки яркой и из-за ее нечеловеческой доброжелательности.

Люди не бывают такими доброжелательными, а она именно такая.

Добрый день, говорит она всем проплывающим мимо, под водой и в другую сторону. И улыбается лучиками света и добра.

Вы уже поправились? — спрашивает она у какой-то дамы.

А та не так понимает и надувает от обиды губы, потому что у нее большие проблемы с весом. Графиня же имела в виду другое. Не болеете ли больше, я вас давно не видела, поправились?

Вот что имела в виду Вишенка, но народ по привычке готов к отпору и нападению.

Я вас не сильно забрызгала? Я вам не загородила дорожку? Ничего, если я у бортика постою и ноги помассирую свои гидромассажем? Водички никто не хочет, друзья? У меня много, могу поделиться... Две бутылки...

Неугомонная Вишенка улыбается, желает всем только добра и радости, но плавающие тела почему-то начинают нервничать.

Как будто графиня не лучиками добра их обдает, а лазерными лучами прямой наводкой...

Проплывающая мимо меня бабуля произносит сама себе — вот балаболка, отдохнуть не дает, до всего ей дело есть... и так каждый раз, Вишенку эту давно тут вижу... Графинюшку эту...

Ну, вам не угодишь... То у вас все хамы и мимо проходят и проплывают, напролом прут, хоть сдохни. То женщина про здоровье спрашивает и водички предлагает, путь на дорожке уступает — тоже плохо...

Это средних лет крепкий мужчина вдруг сказал.

Но внезапно вынырнул мой любимый кругленький пенсионер. Он присоединился к диспуту и, отплевываясь от хлорки, произнес: я знаю, как ученые могли бы искоренить в будущем недовольных всем, всегда и везде!

Как? — хором спросили мы.

Нужно изобрести такое средство, чтобы новорожденный, который орет, как только белый свет увидел, обратно превращался в сперматозоида или яйцеклетку. А то потом так и будет орать всю жизнь, недовольный...

Мы все замолчали от возможности такого мощного изобретения и молча доплавали свое время. И даже не раздражала больше Графиня Вишенка со своими лучиками добра... Даже тошнить от нее перестало.

_ОЛИВИЯ

Я увидела ее у стойки регистрации на рейс, а потом мы оказались в одном ряду в самолете.

Женщина эта, молодая еще, была очень полная, болезненной полнотой, нереально полная, вся колыхалась, даже сидя в кресле самолета.

Она купила, как потом рассказала, два места, так как на одном не помещалась. Всегда два места покупаю, сказала.

Лицо у нее было очень приятное, про такие говорят — славное, сладкое... Почему-то лицо это напоминало оливу. Само ли слово «олива», цвет ли оливы... Или сочетание звуков в этом слове рифмовалось с ее лицом. Не знаю...

Хотелось, чтобы ее звали Оливия.

Когда самолет вдруг резко на большой скорости падал вниз, то Оливия хватала меня за локоть, а себя за сердце, и говорила потом, когда самолет выныривал назад, как будто летчики там развлекались, и так три раза...

Она хватала меня за локоть и говорила — столько летаю и все равно боюсь каждый раз, когда такие ямы.

Много летает.

Я бы с таким весом в полтонны просто лежала бы под одеялом всю жизнь и ждала естественного окончания жизни с отвращением к своему рождению, к себе, ко всем...

А она много летала.

Одета Оливия была стильно, размер был неизвестный науке, наверное, шила у кого-то.

Блузка с дырочками, рыбацкая сеть такая...

Юбка. Юбка! Не брюки, чтобы не натирало до крови между ног, а юбка.

Маникюр и педикюр. Педикюр!

Это какие акробатические номера приходилось исполнять ее мастеру! И ей самой.

На руке Оливии был нежный бирюзовый браслет, на шее точно такие же бусы. Комплект.

Оливия в бирюзе.

Она была любознательна, все листала какие-то журналы гламурные, которые «Аэрофлот» положил в кармашек, все листала и листала.

Столик для еды она открыть не могла, он упирался в ее живот даже закрытый, поэтому ела Оливия на весу, аккуратно и медленно.

Ела!

Мне иногда кажется, что такие не бывают голодными. Как можно таким есть, как!

Ела.

А в самом начале полета ей принесли дополнительный ремень и молча протянули.

Я боялась смотреть на нее в этот момент, покраснела, как будто мне принесли.

Этого ремня ей не хватило. Тогда принесли еще один. И еще один. А я все не решалась смотреть на нее, боялась увидеть пунцовое несчастное лицо. Но не увидела.

Оливия оказалась улыбчива и спокойно сказала — да, я большая. Спасибо вам.

И стала опять листать журнал.

Вышла из салона она последней. Чтобы никому не мешать.

Я подождала ее, чтобы она не чувствовала себя совсем выкинутой за борт жизни.

А она и не чувствовала. Вдруг все же не чувствовала?

Такая славная, красивая, выдержанная, с педикюром. С бирюзой на шее, с браслетом таким же на пышном запястье.

Летает часто… Всего пять дней, сказала, жаль, еще бы побывала там... Не все посмотрела.

Конечно, идеальным финалом было бы... если ее встретил необыкновенный красавец, такой же оливковый.

Но я ее потеряла из виду.

Может быть, встречал. А может быть, вообще никто.

И тогда я порадовалась, что она так много летает.

Что есть возможность хотя бы так полетать.

Хотя бы так взлететь. Хотя бы так. На крайний случай, на крайний...

_{АБСОЛЮТНОЕ И БЕССМЫСЛЕННОЕ}

Морские волны Балтики как их жители.

То теплые и ласковые, то сдержанные и прохладные.

Накатывают вперемежку, но там, дальше, где уже глубоко, там — тепло. Надо только полностью окунуться.

И вот плывешь по золотистой дорожке, которую бросило через море предзакатное солнце.

Плывешь до совсем близкого солнца, оно еще красное, но вот-вот резко упадет куда-то. Исчезнет. Как кукла в театре Образцова падала за ширму.

Но пока солнце ждет, плывешь по этой дорожке золотой, чтобы приблизиться и успеть сказать — привет, солнце! ты как?

Но не успеваешь.

Вдруг небо начинает меняться каждые несколько минут, самые причудливые невероятные краски на северном небе в закат, то одна картина, то другая, и краски другие, уже не красные с синим, а желтые с зеленым, например. И серым.

Как будто художники, которые уже давно покинули этот мир, спешат по очереди напомнить нам, дуракам, с неба, как красива планета наша.

Напомнить и спросить — люди, что же вам все не живется спокойно, когда такие моря и закаты? И сосны, и песок, и топот ежиков в ночи. И черника, и смородина с нежным творожком по утрам, полная миска, заботливыми руками приготовленная и поставленная на круглый летний столик под сосной. Сосна упирается в небо.

Что же вы все делите и поделить не можете, и наесться не можете, и навластвоваться всласть?

Плывешь и думаешь об этом, а потом думаешь — а просто плыть не пробовала? Нет?

Попробовала. Опять думается. О том, что вдруг, быть может, появится принц рядом и спросит с надеждой — вы не тонете случайно? Нет? Как жаль. Ну ладно. Пока. А то я вас хотел спасти.

Два часа в думах прошло, два часа плавала.

Восход и закат.

Каждый день.

Абсолютно бессмысленное счастье.

_ГЕВАРА

В нашем бассейне появилась новенькая и тут же назначила себя начальницей голубых дорожек.

Только оказалась в воде — и приступила к руководству.

Вы слишком широко расставили руки, произнесла она мне в спину, когда я подтягивалась на бортиках.

Широко подтягиваетесь, нужно сузить, сказала она.

Сузь, подумала я и продолжила.

А ей тут же дала имя — чегевара.

Эта гевара имела лицо бывшей светской красавицы. Но вряд ли львицы. Скорее гиены.

Ее губы почему-то были все время вытянуты, как у утки, и накрашены яркой малиновой помадой. Я посмотрела на цвет помады и вспомнила романс «Темно-вишневая шаль».

Казалось бы, где помада и где романс...

Брови были высокие и все время как бы в недоумении и изумлении.

Глаза красивые когда-то, но надменные до сих пор.

Гевара выскакивала из бассейна каждые пятнадцать минут, чтобы освежить новым слоем помады чуть смытые хлоркой губы. Очень резво выскакивала, несмотря на свой слишком уважаемый возраст.

Когда я отдыхала на своей дорожке после подтягиваний, плыла и о чем-то бездумно думала, гевара внезапно оказалась перед моим лицом, по встречке, наверное, двигалась, и приказала — уйдите вправо! И показала туда рукой, на правую сторону дорожки.

Почему? — спросила я.

Потому что у нас правостороннее движение, правила ПДД не знаете... У вас же машина наверняка есть?

Нет.

А что же вы тогда делаете в бассейне? — пожала плечами гевара, чем дала мне пищу для ума на несколько заплывов.

На нашей дорожке ей не повезло со мной, потому что я плохо поддаюсь руководству, и потому она переключилась на третью дорожку, где кругленький волосатый пенсионер занимался сам с собой синхронным плаванием.

Он то поднимал одну ножку назад, держась за бортик, как в балете, то другую, то обе... То пытался сделать мостик, это видно было по вдруг всплывшему, как подводная лодка, круглому его волосатому животику.

То вдруг начинал кружиться в воде вокруг своей оси, как снежинка в детсаду на утреннике.

То в одну сторону покружится, то в другую. Потом просто как волчок быстро-быстро завертелся, и тут раздался окрик гевары — а ну прекращайте там вальсы Штрауса выделывать! Вы тут не один! Всех забрызгали! Плавайте как человек, а не как баба.

Но мужичок продолжал синхронно плавать сам с собой.

Больше в бассейне никого не было, и гевара заскучала.

И вдруг появился у бортика молодой накаченный парень, который громко произнес — б-ть! опять шапку забыл!

Гевара очень обрадовалась возможности хоть тут навести порядок и крикнула — я вас ни за что не пущу в бассейн без шапки! Имейте в виду.

Но тут неожиданно мужичок-синхронист остановил свое кружение и громко сказал: слушай, ты кто такая вообще?! откуда ты только взялась?! ты кто? генеральный секретарь? верховный главнокомандующий? Мы тебя знать не знаем, тут все равны, мы не рабы, рабы не мы! Пришла, приплыла... Ледокол какой-то... Танк... Революционерка!

О, не только я сразу о ЧЕ подумала...

И тогда гевара замолчала.

Молчащие гевары самое жалкое зрелище, тяжелое. Я посмотрела на ее лицо и испугалась. Оно было белое, а яркие малиновые губы уточкой стали как будто черными на таком фоне.

На всякий случай я подплыла к ней, мало ли, возраст-то какой...

А она все молчит.

С вами все в порядке? — спросила я.

Она посмотрела на меня и ответила — со мной-то все в порядке. А вы могли бы шапочку в тон купальнику подобрать, а не лишь бы!

_{ВСЕ ЖЕ ОБЕРНУЛАСЬ}

Молодой быть хорошо.

Можно дерзко и со значением не отводить взгляд, когда на пути в далекий город на изумрудном Каспии, сначала на регистрации, а потом на посадке в автобус, который до трапа довезет, на тебя в упор смотрит молодой человек, через много голов смотрит, издалека выбрав. Глаза мои и лицо. Не знаю, что выбрал.

Дерзко смотрит, а я дерзко и честно не отвожу взгляд.

Потому что он мне тоже нравится, сразу понравился.

И мы уже оба все понимаем. Что будет, мы понимаем.

Хорошо быть молодой. Весь неблизкий полет, я в командировку, он на работу возвращается, нефтяное месторождение, нефтяник, весь полет целоваться можно. Попросил сразу пересесть того, кто рядом оказался, тот все понял, пересел.

Хорошо быть молодой и три часа в воздухе целоваться, так, что аж отсели на свободные места те, кто в креслах впереди и сзади. Тактично отсели. А новый знакомец мой аж рубаху снял, жарко стало. Молодой!

Хорошо потом провести вместе целую неделю, зная, что больше не увидишься и не надо.

Есть вместе на ледяном ветру шашлык из осетрины, город Шевченко, ссылка поэта, Каспий, ветра. Потом гулять по улицам, которые строила вся страна, больше всего ленинградцы, там и остались. Была в гостях у некоторых, полюбили эту ссылку на берегу Каспия, прикипели.

Хорошо быть молодой, легко проститься, или сейчас кажется, что легко.

Проститься легко, он в одну сторону, мне в другую, улетать скоро...

Иду, очень хочется обернуться, посмотреть, смотрит вслед или нет. Обернулась.

Смотрит. Снова побежали друг к другу навстречу, сто первое объятие, ну теперь все, что-то никак не проститься, никак не нацеловаться. Теперь все.

Хорошо быть молодой. Не бояться снова обернуться, а он все стоит на фоне неестественно зеленого Каспия, по берегу которого верблюды бродят, лебеди или другие белые птицы, уже не помню, и дети казахские перекрикиваются. Как чайки. Или чайки, уже не помню, чьи крики это были. Но детишки, школьники, бегали там точно.

А он все стоит. Но я уже не обернусь.

Только через столько лет захотелось обернуться, надо же, какая выдержка.

_{ПОДСНЕЖНИКИ ОТ ЛЕВОНА}

Села в такси, а водитель меня спрашивает — ничего, что я армянин?

Ничего, говорю, в жизни всякое бывает, что ж теперь... Главное, чтобы это не дороже стоило, чем по прейскуранту.

Нет, что вы, довезу в лучшем виде!

И тут же — жен надо слушаться! Вы согласны?

Не знаю...

Жены умнее нас, продолжает таксист. Да?

Да. Если умнее. А если глупее, то нет…

Как-то вы непонятно разговариваете... Вы вообще русская? — шутит таксист.

Я еще хуже, чем армянин, отвечаю. Я еврейка.

Оооо... Что за день у меня сегодня... Ну ничего, говорит. Зато они умные. Особенно жены. Жены вообще умнее нас. Моя все с красными дипломами закончила. И школу с золотой медалью! И педучилище с красным! И институт! И курсы повышения! Все с красным!

Повезло вам, соглашаюсь. Такую жену только и слушаться. Что еще с ней делать?

Тут мы в пробке остановились, и мой водитель подзывает продавца подснежников, который между машин лавирует, лавирует и все никак не вылавирует.

Подзывает и жене подснежники покупает.

Какой вы молодец, говорю. Счастливая жена ваша!

О, моя жена самая лучшая в мире! Потому что я ее всегда слушаю! А не слушал бы, может, не такая хорошая была бы.

Я задумалась. Молчу. Силлогизм этот разгадываю.

Да... Вся с красными дипломами! Вся! Ну и вы тоже, наверное, хорошая, улыбнулся таксист. Я вам тоже подснежники купил, возьмите.

Я растерялась. Спасибо, впервые живые подснежники вижу, правда...

Ну вот, говорит, теперь армян любить будете!

А вы евреек. Да?

Он засмеялся и отвечает — только никому не говорите, но у меня любовница была давно, настоящая еврейка.

Ничего, всякое бывает... Главное, чтобы вы жену слушались...

О, это золотые слова вы сказали! Приехали!

Всего хорошего, осторожно выходите, скользко. Подснежники нюхать будете — меня вспоминайте. Левон меня зовут.

_{НЕСВЯТОЙ ВАЛЕНТИН}

У меня тоже был святой. И звали его по паспорту Валентин, а так Валерка.

У него было несколько судимостей, хотя сроки неогромные, дожидалась, шесть классов образования было, потом спецшкола... И все статьи уголовные.

Хулиган с голубым прищуром.

Нормальные люди вертели пальцем у виска, а моя мама стояла на коленях перед прокурором района, чтобы он дал на вынос все сто томов его уголовного дела. Чтобы я пришла в чувство.

Но для меня Валентин, Валерка, был святой.

Я пролистала равнодушно все тома прокурорские, просмотрела его бритые наголо фотографии, в профиль и анфас, закрыла всю эту глупость и сказала — я его люблю все равно.

Сумасшедшая, сказала мама. И пошла ко всем моим подругам, чтобы они следили за мной и прослеживали динамику моей любви к святому Валентину, а также сообщили сразу о моих дальнейших планах на эту любовь.

Подруги стойко держались, кроме одной. С тех пор она не подруга.

Однажды я пришла к нему после очередного его возвращения из Коми АССР, а он спал.

Я села на край дивана и все время, что он спал, смотрела на него. Я не помню, было ли более сильное счастье у меня потом.

Валентин выспался, открыл глаза, подложил руку под голову и минут двадцать смотрел на меня и молчал.

Потом из глаза вытекла слеза.

Я тебе на одной станции «Жемчуг» купил, ты же его любишь...

(Это такая зубная паста, тогда с ней туго было. «Жемчуг» называется, и сейчас есть. Хорошая.)

Я тебе «Жемчуг» привез, на одной станции купил, сказал Валерка. Пять штук, добавил он.

Этот «Жемчуг» и слезу из голубого глаза ни один прокурор не даст мне забыть.

_{НУ И ПРАВИЛЬНО}

Я сидела на террасе с видом на набережную, был сильный ветер, и улетел с блюдца мой пирожок с яблоками.

Пледик принести? — спросил официант.

Нет, спасибо, ответила я и стала смотреть на воду.

Там было много кувшинок и желтые цветы на них, ярко-желтые на зеленом.

Чайки орали и просили хлеба.

Зрелищ же и так хватало.

Фотографировались выпускники, но больше себя фотографировали, очень смешно наблюдать со стороны, как мы делаем селфи, очень.

Хороший безмолвный документальный фильм бы получился. Селфи. Одни крупные планы.

Рядом за столиком хохотали много выпившие учительницы, расслабились. Полный стол одних женщин.

Мимо шел на неверных ногах беззубый мужчина.

Сорок семь рублей не дадите? До Йошкар-Олы не хватает доехать...

Не дам.

Почему? — удивленно спросил беззубый.

Потому что ты врешь.

Ну вру. Ну и что. Сорок семь рублей никто не дает, во народ черствый пошел...

Потому и не дают, что врешь. Какая еще Йошкар-Ола к чертям?

Ну, извините, неожиданно произнес мужчина и пошел дальше.

Я продолжала ловить ветер лицом, смотреть на воду и людей, когда остановился еще один, молодой и крепкий, с красным не от солнца лицом.

Полтинник до Йошкар-Олы не дадите?

Я засмеялась. Какие-то дети лейтенанта или марийского народа, потерянные...

Доехать не на что, пояснил молодой и крепкий.

У вас тут секта какая-то? Любителей Йошкар-Олы?

Не. А что?

Вы уже пятнадцатый до нее доехать не можете, сказала я.

Правда? — весело спросил он. Во дают придурки... И засмеялся.

Ну ладно, извините. Или все же дадите?

Нет, не дам, до свиданья.

Ну и правильно, сказал мужик.

_{ВСЕ ПРОСТО}

Баба Лиза была древняя, как грек.

Казалось, она никогда не была девочкой, а сразу родилась бабой Лизой, шустрой, с выцветшими голубыми глазами, глубоко морщинистой и длинноносой.

В свои двести лет она совала свой нос во все, никто из соседей не оставался без ее внимания, ворчания, вопросов обо всем и изнурения заботой.

Она часто пекла пирожки, и все знали, по запаху на весь южный двор, что сегодня можно ужин не готовить, обязательно прискочит баба Лиза с тарелкой, а на тарелке будут горкой горячие пирожки, а под ними салфетка.

Баба Лиза жила с дочкой и зятем.

Зять был вечно курящий и смотрящий с балкона третьего этажа увалень в майке, он все время бросал сверху моей дочке конфеты, а жена его, дочка бабы Лизы, все время с матерью ругалась.

Баба Лиза носила вместе с пирожками в каждую квартиру сплетни, все закатывали глаза, но из-за пирожков терпели и кивали невпопад. А вслед говорили — чертова старуха, вот живчик!

Живчик внезапно умер.

Это было так странно и дико...

Сразу стали интересоваться ее жизнью.

Кто-то сказал, что Лиза, оказывается, была когда-то молода и пела в опере. Кто-то сказал, что она даже была еврейка, вспомните, какой у нее длинный нос был!

Дочка бабы Лизы, некрасивая и грузная, тоже горько плакала, как будто они не ругались никогда с дикими воплями.

Никто не верил, что баба Лиза способна умереть и так всех осиротить.

Разве такое возможно с древними греками!

Они же не умирают, просто сменяются цивилизации, все очень просто.

_{АП ТОЧКА КОМ}

Сегодня в бассейне одна дама лет семидесяти, в ярких голубых очках, крупная, с полдорожки шириной, громко и долго плавала исключительно под водой.

Все оплывали ее, чтобы не столкнуться, чтобы ей было удобно и комфортно, а мы уж, надводные, как-нибудь. В сторонке, огибая.

И только у бортика она выныривала и всех внимательно обзирала.

В одно из таких выныриваний она крикнула девушке через три дорожки — вы так похожи на Софью Палну! Вы не ее внучка случайно?

Девушка хихикнула и говорит — нет, не ее... А кто такая эта Софья Пална?

О, как можно не знать Софью Палну?! — воскликнула подводница и опять скрылась в пучине.

Но вдруг резко вынырнула и кричит девушке — она со мной в ленинградском обкоме работала! Не знали такую?

Девушка переспросила: в обкоме? А что это за сайт? Ап точка ком?

Дама-ихтиандр испепелила ее взглядом и опять покинула этот глупый недоразвитый надводный мир.

_САША

На прогулке, был сильный мороз, я встретила ее. Она жевала булочку, отрывая куски деснами сухого замерзшего рта, потом начала играть снова, на неиграющей гармошке, древней, потертой. Раздувала, как настоящую, сдвигала, прикрывала в музыкальном экстазе глаза, хмурилась, сопела, улетала с улыбкой в небеса, как великий маэстро. Смотрела там, внутри себя, кино про красивую жизнь и про копеечку. Быть может…

— Копеечку дашь?

И долго пристраивала, вертела мою бумажку. Не знаю, куда твой полтинник сунуть, как-то зло буркнула она.

— Кто играть научил?

— Саша, — ответила она и немного смутилась.

Какой прекрасный исчерпывающий ответ. Саша...

И эта то ли бабуля, то ли женщина, эта блаженная снова беззвучно заиграла, прикрыв глазки.

Ибо ей уже принадлежит царствие небесное.

_{И НЕБО В АЛМАЗАХ}

Он обнимал меня за детские плечи пятиклассницы, было лето южного вечернего города, уже темно, это мы всей семьей возвращались из кино, а он был друг отца.

Алка, а ты «Слово о полку Игореве» читала? Почитай обязательно. Я все время перечитываю... И Юрия Казакова почитай, у вас есть, я видел, черная книжечка такая, почитай, почитай, гений. Но «Слово о полку...» обязательно.

Говори, говори, только руку не убирай с плеча, я ведь так тебя люблю, дядя Юра. Живи у нас подольше, со мной в одной комнате живи, а я буду не спать ночью и смотреть на тебя с другой кровати у окна, видеть, как тебе жарко и ты отбрасываешь во сне одеяло. Я улыбаюсь, а ты стонешь. Наверное, жена твоя снится, которая ушла от тебя или ты от нее, и теперь временно у нас, все ей оставил. Как можно от тебя уйти!

А потом я буду разучивать гаммы, а ты подойдешь сзади, через плечи мои бросишь руки на клавиатуру, костяшки красные на пальцах твоих, с легкого мороза вошел, зима, и скажешь — «Хабанеру» сыграть? И сыграешь. И твое дыхание холодной улицы на моем теплом затылке, детском, но уже таком взрослом, потому что любовь.

А потом на «до востребования» в Тарту вдруг придет письмо, уже студентке, как же я его могла не сохранить... Как бы оно мне сейчас и раньше пригодилось. Ничего не храню, простить не могу, что твое не сохранила, сейчас бы лучше утешения не было, не было, не было и не будет.

И тебя уже нет, вас, дядя Юра, нет, лет тридцать как.

Ничего не осталось.

Только шум тополей в южном детстве, твои руки за плечи обнимают, сквер, потом бульвар, запах дрожжей с пивзавода и еды из летних окон, южные запахи еды, оперный театр, куда Таганка с рыжим в веснушках Высоцким приезжала, роста небольшого Владимир Семенович был, рыжий, конопушки помню...

И родители позади идут, скоро дом, посмеиваются, дочь влюбилась, вся пылает. Идти бы так вечно, только руку не убирай.

И небо в алмазах.

_{И НИКОГДА НЕ УВИЖУ}

Не так давно, совсем недавно, сине-красная «Ласточка», уютная, теплая, мягкая, с девушками и их чипсами, горячим кофе, чаем таким и сяким, шоколадом...

Наша эта электричка вдруг остановилась на какой-то станции и долго стояла, минут сорок, наверное.

Кого-то ждала, или положено так по расписанию, или встречный еще не прошел, не понимаю в этом.

И все эти сорок минут, зима за окном, снег, минус одиннадцать, мне внутри и всем тепло, все эти минуты я смотрела за окно, где темно и холодно.

Там, рядом, стоял какой-то паровоз или тепловоз, совсем я ничего в этом не понимаю, не пассажирский поезд, а с цистернами состав.

Тоже стоял.

И прямо перед моим окном два парня в вязаных шапках, в каких-то телогрейках сбивали лед.

Лед они сбивали со всех сторон, со всех выступов, со всех маленьких даже кругов каких-то.

Один сбивает с одной стороны, потопчется, ноги замерзли, на руки подует и снова берет лом или что это — и снова сбивает. Льда много...

А другой с другой стороны то же самое делает.

И так они вдохновенно и не кривясь, так серьезно и заботливо сбивали лед с этого металла, как будто всю жизнь мечтали только об этом, сбивать лед в минус одиннадцать.

Собьют, полюбуются своей работой, опять сбивают.

Один другому что-то говорит, рукой показывает — вон еще... сбей. Тот кивает и опять сосредоточенно сбивает этот бесконечный российский лед на цистерне.

Наверное, инструкция такая, или товар испортится, или состав не двинется, но зачем-то сбивают.

Я просто загляделась, сидя в своем мягком теплом кресле. Провалилась в эту картину.

И вдруг в этом же окне увидела отражение девушки, которая сидела через ряд от меня, но на креслах, которые против движения, лицом ко мне сидела, ее отражение в окне я и увидела.

Она была симпатичная, юная женщина, что-то совсем недавно пережившая, и еще не пришла в себя, смотрела в одну точку очень долго, всю дорогу, около трех часов в одну точку, куда-то в воспоминания. Очень печальна была и даже потрясена как будто чем-то...

В ступоре.

Волосы распущенные, пшеничные, писать портрет можно было, так не шелохнувшись и углубившись в себя она сидела. Потрясенная.

Никогда не узнаю, что случилось у нее. И про парней тех, которые лед сбивали в темноте на сильном морозе, — никогда не узнаю ничего. И не увижу больше никогда.

_{ЧИНГАЧГУК БОЛЬШОЙ ФИНН}

А напротив этого дома, который зиял черными пустыми окнами и никто там, кажется, давно не жил или никогда не жил, напротив того, после бомбежки как будто, дома была и есть сувенирная лавочка.

Мы зашли туда, и продавец в очках, работник культуры на вид, радостный вид был у нее, потому что люди зашли, если не купят ничего, то хоть поговорить, разговаривала с мужчиной.

И застали мы весь разговор, а был он прекрасен.

— А что это за дом такой у вас напротив? Как после бомбежки. С войны так и стоит?

— Что вы! Этот дом расселили в 90-х... Чтобы капремонт сделать.

— В лихих 90-х? — уточнил мужчина.

— В девяностых годах того века.

— А.

— И вот выделили деньги на капитальный ремонт, людей расселили, а деньги куда-то делись, подрядчики постреляли заказчиков или наоборот. В общем, да, получается, что лихие. В общем, вот так. Все перестрелялись, деньги исчезли, дом зияет окнами и дрожит на ветру.

— Ничего себе... А что ваш мэр? А где люди? Люди, которых расселили на время... Они где?

— Не знаю... Боюсь даже думать. Не скажу. Город наш то финский был, то шведский, потом вот наш.

— Шведский? Это каким боком шведский?

— А финским боком. Финнов же не было, не было Финляндии, была только Швеция. А финны при ней были маленьким племенем... Никто, по сути.

— Финны? Племенем?! Как индейцы?

— Нет, терпеливо ответила женщина. Как индейцы финны не были. Просто племя.

— Смех. Чингачгук — большой финн...

— Ну, считайте, что так.

— А дальше? Вы так интересно рассказываете...

— А дальше Петр Первый.

— Этот что сделал?

— Он финнов к Петербургу присовокупил. Приросла чтобы земля русская финнами. Потом там войны были же со шведами, и это племя кочевало. То в Швецию, то обратно в Россию.

— Понятно, цыгане шумною толпою... А потом?

— Потом Александр Первый, кажется... Да, первый.... Дал им свободу. У них даже памятник ему стоит везде. Или не первый... В общем, Александр.

— А дальше?

— Дальше дедушка Ленин пришел.

— Сразу дедушкой-то он не был, возражает мужчина.

— Он никогда им не был, не успел, отвечает рассказчица. Это вообще не возраст, когда он умер. И Ленин такой молодой, помните?

— Нет.

— А я помню. И красный октябрь впереди. И вот Ленин такой молодой дал финнам свободу. Идите, говорит, на все четыре стороны. Они ему тоже памятники поставили.

— А Выборг наш. Он почему не в Финляндии? Почему Ленин его себе оставил?

— Да не себе. Это во время войны как-то наши отбили город. Финнов всех выселили, военные части тут были...

— Так этот дом с войны все-таки такой?

— Нет. С 90-х. Капремонта ждет.

— А эти... перестреляли которые друг друга за этот дом... Может... они там до сих пор, внутри?

— Вот все тоже так думают, и никто не заходит, боятся. Даже мэр. Новый пришел, может, глаза зажмурит и все же решится. Зайдет.

— Да... Жутковато тут у вас. Но красиво. А люди, которых расселили на время капремонта, они где?! Где эти люди? Кто-нибудь знает?

— Никто не знает, тихо и зловеще ответила продавец сувениров. И палец к губам приставила.

На улице завывал северный ветер. Ууууууууууу.

_{А Я ОТДОХНУ}

Тетя Аня, спутница тревог, позвонила в новогодние дни по скайпу из Израиля, где уже двадцать лет живет или больше, поздравить племянницу.

С Новым годом! — сказала тетя.

Подруга подвинула ближе к себе сигареты, а остатки шампанского налила в фужер.

Интонация тети не предвещала ничего хорошего.

С новым, ответила подруга.

Включи камеру, или ты меня не хочешь видеть? — спросила тетя.

Тетя Аня, я вся помятая, не спала, не буду включать, это ты меня не видишь, а я тебя как раз очень даже.

А я думала, тетка тебе уже не нужна, даже камеру не включаешь... Ну, и что теперь?

Что теперь? — не поняла подруга.

Все восемь дней вашего безумного отдыха будешь камеру не включать? Как можно столько отдыхать, вы что, все устали? Вся страна?

Подруга промолчала, закурила и выпила залпом.

Ты что молчишь, камеру выключила и молчишь, ты чем там занимаешься?

Тебя слушаю... Да, мы устали. Все.

Да ты всю жизнь уставшая, с детства. Как родилась, так сразу лицо было уставшее. Я еще подумала — какое личико... Прелесть. Но какое уставшее!. Так до сих пор и не отдохнула... Восемь дней отдыха! Все-таки хорошо, что я уехала в свое время. Не знаю, как можно столько отдыхать.

Подруга выпила еще фужер и икнула.

Господи... Можно не икать хотя бы? Я звоню пожелать всего доброго, поздравить, а она немытая, нечесаная, камеру не включает, отдыхает всего второй день, а уже икает. Страна рабов. Через восемь дней все икать будете?

Все, ответила подруга и закурила. Глубоко затянулась и громко выдохнула.

Чего вздыхаешь? Отдыхать устала? А еще шесть дней!

Тетя Аня, ты поздравила уже?

Да.

Тогда я тебя тоже люблю. То есть нет. Поздравляю с новым годом и желаю, чтобы он был счастливым.

И к чему этот сарказм? — спросила тетя. Эх, не делай добра, не делай....

Не делай, подтвердила подруга.

Меня не переделаешь, мне уже лет столько, что захочешь зло сделать, а все равно добро получается.

Это точно, ответила подруга. Добро, оно такое. Его в дверь, а оно в окно.

Я слышу иронию, говорит тетя Аня.

Подруга не ответила.

Алло, алло... Ты почему молчишь?

Я не молчу, тетя Аня, это что-то со связью.

Господи, как хорошо, что я уехала двадцать лет назад. Со связью плохо, с изображением плохо, камера не включается, голова не моется, лица помяты, мозги промыты, а они все отдыхают, все никак не отдохнут. И литература такая же. Еще помню, не думай... В школе отличница была.

Я не думаю, тетя Аня.

А надо думать! Плохо, что не думаешь.

Так какая литература у нас, тетя Аня?

«Мы отдохнем, мы отдохнем!» Помнишь? Все никак не отдохнете... Все никак...

С новым годом, тетя Аня!

Ты уже поздравляла, не издевайся! Мой голову, приводи себя в порядок, и чтоб камера была включена, когда я завтра позвоню.

Звони, тетя Аня, а я пока отдохну... Я отдохну.

_{СТРАШНЫЕ ВРЕМЕНА}

Моя приятельница ехала в троллейбусе по делам.

Но вдруг у нее резко спазмировался кишечник, и она в ужасе стала оглядывать троллейбус, нет ли там вдруг туалета. При этом понимала, что нет.

Спазмы предательски усиливались, а еще ехать и ехать.

Путь до ближайшей остановки показался вечностью, а там уж я выскочу, если дотяну, подумала она. И хоть бы сразу кафе какое-нибудь, господипомоги!

Выскочила и на счастье увидела прямо напротив остановки какую-то забегаловку. Там шаверма и фалафель.

Бедная женщина ворвалась в спасительный домик и помчалась прямо к месту реанимации.

Куддаааааааааа?! — остановил ее хозяин шавермы. У нас сначала поесть хорошо нужно... Наесться!

Вот шаверма.... фалафель... манты... все есть! А туда можно только тем, кто что-то закажет. Если каждый, слушай, будет с улицы к нам в туалет, а? Что будет тогда, слушай!

Приятельница оттолкнула его слегка и ворвалась, и закрыла крючок с той стороны. Сердце билось, как колокол, у горла.

Вот же люди, слушай... Конец света просто... Воюют, взрывают, головы отрубают, в туалет с улицы врываются, как к себе домой, а я убирай потом. Страшные времена, точно вам говорю! Не было еще таких!

А приятельница уже умиротворенная сидит, слушает все это, как песню Сольвейг, и думает — вот сейчас бы я на пятерку написала сочинение на тему, что такое счастье. Ответ найден, целая жизнь понадобилась.

Сидит, мысленно сочинение пишет, куда теперь спешить...

Но хозяин вдруг стучит громко с той стороны и говорит — не выпущу, пока не купите у нас покушать!

Шаверма такая, такая и такая. Фалафель... Манты... Плов... На выбор! Только у нас за наличные, на двери читала?

Куплю, теперь я весь мир куплю, думает счастливая женщина, ополаскивая прохладной водой руки и лицо.

Выходит и говорит — я у вас все сейчас куплю, не волнуйтесь.

И вдруг опять почувствовала спазмы в животе, так как вспомнила, что у нее только карта, наличных нет.

Вы меня простите, тихо говорит она, но у меня нет наличных. Есть только карта... И суетливо ее ищет дрожащими руками в сумке.

Мне зачем карта? Издеваешься? — горько произносит фалафельщик. Обманула. Страшные времена...

Я пойду найду, где снять деньги, и вернусь, честное слово, говорит приятельница.

Надоела, уходи! — воскликнул хозяин и показал ей рукой на выход характерным жестом.

Приятельница вышла из этого сначала счастья, а потом кошмара на свежий порывистый воздух и стала искать в незнакомом районе сбербанк.

Искала целый час, нашла, сняла наличные, вернулась в то кафе и купила себе манты, попросила с собой завернуть.

Хозяин изумленно посмотрел на нее и говорит — страшные времена наступили. Человек не обманул. Сто лет меня все обманывают и я всех... И вот конец света. Не обманула. И к мантам еще шаверму завернул ей, в подарок.

А вы говорите — Петербург...

_{ШАЛАМ ШАБОТ}

Меня в коррекционной школе очень любил мальчик Вася с отвисшей влажной губой, он все время говорил, что я красивая.

Через три дня работы в этой школе я поняла, что Вася говорил это всем. И еще один человек меня любил, наша вахтерша, она же охранник, она же бабушка тоже особенной девочки, которая, наоборот, у всех спрашивала — а я красивая?

То есть все было правильно. Мальчик Вася говорил всем девочкам, что они красивые (настоящий мужик), а девочка у всех спрашивала, красивая ли она (истинная женщина).

Болезнь не изменила в них главного, принадлежности к своей природе.

Да, так вот, вахтерша.

Она меня любила, чаем угощала в своей каморке, конфеты горстями в карманы куртки пихала. От одной не поправишься, говорила.

А вот ты, Алла, почему в Израиль не уехала? Мама там у тебя, сестра, племянники, дядя...

Эльвира, так звали вахтершу, часто меня об этом спрашивала, но ответ не слушала.

А отвечала я ей — а там жарко очень, я север люблю.

Эльвира однажды все же услышала ответ и сказала — вот вроде бы евреи не дураки, а зачем страну сделали в такой жаре? Мерзлявые, что ли? Мерзнете все? Вон Россия какая огромная, места всякому еврею хватит... Создали бы здесь свою республику, и вот тебе шалам шабот.

Шалам Шабот (шабат шалом) мне очень нравился, и Эльвира не понимала, почему я смеюсь каждый раз.

Так у нас есть республика еврейская, Эльвира! — говорила я ей.

Где это? Чего придумываешь? Кто им разрешит, когда самим жрать нечего...

Есть-есть, говорю. Еврейская автономная область, на Дальнем Востоке. Столица есть даже, Биробиджан.

Да чтоб еврей на Дальний Восток поехал?! Вы же мерзлявые, вам где потеплее да посытнее, а там холод и только лагеря и зеки бродят, любого еврея обидят. Нет, шутишь, конечно, ты любишь шутить.

Не шучу. Правда, есть такая республика. Столица даже есть у них...

И тут Эльвира томно закатила глаза, куда-то в воспоминание отправила их и тихо говорит — ух, Алла, какой у меня в молодости еврей был, какой мальчик, какой горячий, нежный, ласковый, грустный... Я его как прижму, сама улетаю, а он плачет от счастья. Хорошо мне с тобой, Эля, говорит. Вот так бы с ним и пролежала всю жизнь...

Потом женился на своей и уехал в Израиль, а я бы с ним даже на Дальний Восток уехала, в автономию вашу, если не врешь... Хоть на Колыму... Хоть куда...

Обняла бы и никуда не отпустила. И была бы счастлива всю жизнь... А теперь вот сижу, за больной внучкой слежу, Вася слюнявый мне каждый день говорит, какая я красивая, а я верю, представляешь? А он тебе говорит?

Он всем говорит, Эльвира...

А Мишенька мой, еврей тот, ничего не говорил. Только глазами любил. Горячий такой, нежный, грустный...

Нет, не только глазами, конечно, любил, все как положено, огого какой, но разговаривал глазами.

Как посмотрит — хоть в их автономию, хоть куда бы с ним, в вечную мерзлоту, везде бы поехала...

А он взял и в жару свою уехал, в Израиль… Ну, хоть ты не уезжай, хорошо, что жару не любишь, я к тебе привыкла, и Анька моя тебя любит, внучка... И глазами мне Мишку напоминаешь. Как посмотришь...

Не уезжай, будем чай пить, конфеты у меня всегда есть... Печеньице вот еще возьми, сама пекла. А там жара все время, у тебя ножки полные, будешь мучиться там, ножки растирать до крови... И Васьки с губой там нет, кто тебе будет говорить пять раз в день, что ты красивая?

Он всем говорит, Эльвира...

Да знаю я, сказала Эльвира и отвернулась в окно.

Долго смотрела, и я тихо вышла.

_{ЧЕРНАЯ ВОРОНА АЙКАНУШ}

Бахадыр сидел на последней парте, со мной.

Я всегда любила последние парты, последние столы в аудиториях, последние сиденья в автобусе. Хотелось видеть, что там впереди, наблюдать.

Бахадыр сидел на последней парте, специально для него сделанной, выструганной, сколоченной, тоже черной, все парты тогда были черные. Даже не коричневые, черные. Наверное, чтобы наши коричневые формы с белыми обязательными воротничками не сливались с партой, чтобы пришла комиссия — и вот мы все. За черными партами, все в коричневой форме с белым воротничком. И на душе у комиссии сразу хорошо.

Бахадыр весил, наверное, пять центнеров. Болезнь была какая-то, очень толстый, с узкими узбекскими глазами, всегда добрыми, как у всех толстых.

Толстые как будто заранее извиняются за свое безобразие перед строгим обществом и на всякий случай улыбаются и добродушны. Чтобы не обидели.

Бахадыр был не просто толстый, чудовищно, сказочно толстый мальчик.

Мы втыкали в его руку железные перья наших ручек, такие дураки были, как в ножички играли, он разрешал.

Сидел не шелохнувшись, улыбался. Ничего все равно не чувствовал, ну что его руке наше перышко....

Лицо не менялось, не кривился, не ойкал, точно как Моргунов, когда ему иглу в зад огромную воткнули. Только с детским лицом.

Мы, которые чернильные перья втыкали в его бедные толстые руки, больше даже боялись, чем он. Все же страшно в живого человека.

А он улыбался.

Я рядом с ним, да и вообще, была малюсенькой, но как-то спокойно мне было с такой горой.

Однажды учительница истории Айкануш Исаевна, армянка со специфическим произношением звука Хэ, рассказывала про Тигр, Евфрат и Хаммурапи. Стучала указкой по карте.

Темпераментно стучала и громко нам вбивала в головы — вот здесь река Тигр. Вот! Здесь! А вот Евфрат, вот! Здесь правил Хаммурапи. Вот. Здесь.

Она была похожа на ворону, черная, лохматая, с большим носом, которая каркает, а не разговаривает, но на добрую ворону.

Бахадыр, повтори. Где Тигр и Евфрат, кто такой Хаммурапи? А то ты как будто не здесь. Жду, повтори.

Я толкнула локтем Бахадыра, но он не почувствовал, что ему мой толчок против железных перьев, которые в него бросали, как дротики в дартс.

Бахадыр, зашептала я громко, Айкануш тебя спрашивает... Где какой-то Хапи... или Мурапи...

Бахадыр очнулся и говорит — Айкануш Исаевна, я не слушал.

Это я поняла, вздохнула Айкануш, черная добрая ворона. Садись, четыре.

А он и не вставал, как встать такому! Полурока пройдет, или парта перевернется вместе со мной.

Почему четыре? — удивился Бахадыр. — Я не ответил.

Ну, пять я не могу, тихо сказала Айкануш. Надеюсь, выучишь дома. Пусть будет четыре.

Во жирдяю повезло, крикнул кто-то. Четыре ему...

А тебе кол!!! — взвизгнула Айкануш. И сразу превратилась в злого черного истеричного ворона. Черный ворон, я не твой.

А тебе кол, закричала она и резко отвернулась к доске, и стояла несколько минут, как будто карту изучает.

Девчонки с первого ряда потом рассказывали, что она плакала тихо.

Добрая черная ворона Айкануш...

Самые умные птицы, между прочим.

_{НЕ ПОЦЕЛОВАЛ}

Эстония любовь моя.

Как бы хотелось так сказать и почувствовать хотя бы минуту из прожитых там 12 лет...

Не скажу. Не случилось любви.

Все годы плакала и слезами, и душой — не мое, чужое, чужбина, все хорошо, чисто, красиво, вкусно, правильно, нож-вилка-цветочек и свеча на каждом столике в кафе — а тоска разрывает.

Как будто живешь с мужем (женой)... Они красивы, чистоплотны, умны, элегантны, разумны и практичны, а хочется выть. И уходишь, уезжаешь, убегаешь от этого совершенства к полной противоположности, и только там начинаешь дышать, а не задыхаться.

Лишь через тридцать с лишним лет, когда где уже только не жила, и вот Петербург... Лишь сейчас начинаешь скучать по ней. Издалека. Три часа на автобусе, издалека, но три часа — и ты в юности.

И вот окна, где моя спина видна была с улицы, это я стояла за стойкой в библиотеке, в отделе, где заговорила, заверещала по-эстонски как миленькая, до сих пор говорю, надо же... Там одни эстонцы работали, по-русски не говорили, хотя все знали и понимали, окунули в среду с головой, выплывай как хочешь, ори, зови на помощь, бесполезно, взбивай лапками сметану, выплывай, если жить хочешь у нас.

Выплыла. Спасибо за невольные гениальные курсы чужого языка последнему моему в Эстонии коллективу. Они плакали, когда увольнялась, отвальную им устроила, улетала навсегда в Алма-Ату. Подарков надарили, плакали. А я думала, эстонцы не плачут.

Все плачут. Все народы.

Вииве... Элегантная одинокая завотделом. Очки поблескивают, всегда улыбка вежливости, но искренняя, редкое сочетание, а на спине огромный... горб. И ходит Вииве, ходила… Ходила так, как будто не подозревала об этом горбе. С достоинством, без суеты, без извинения за свой уродливый, скошенный влево горб. Ей богу, она о нем не знала, так ходила, так держалась, так разговаривала. От нее скрыли словно и так и не признались, что горб у тебя, Вииве... Могу поспорить... Так ходила, да.

Такая была Вииве, всегда меня к телефону звала с двумя Л, АЛЛа, как-то выделяла эти две буквы. Она всегда у телефона сидела, всех звала к нему. Потом тактично вставала и уходила, пока разговаривали.

Тарту... Общага, ой.... Клопы сначала. Убили! Эстония и клопы. Недавно была в Тарту, на том месте уже хайтек, то же общежитие, но не узнать.

Юрий Михайлович Лотман, Минц Зара Григорьевна, мой руководитель научный, одни светила. Но светила издалека же только видны, когда на небе. А вблизи... Юрмих, Зара, Паша... Боря... О великих тогда только так, еще дураки были. Юные придурки.

Теперь светила почти все там, где положено. На небесах.

К морю приезжаю, теперь тянет, теперь скучаю.

Как скучают иногда по красивой, ухоженной, хозяйственной, элегантной, сдержанной бывшей жене, приезжают иногда проведать и вспомнить, кофе вместе попить, а потом опять к любимой, родной возвращаются. К несовершенной, но с которой счастлив.

Пишу — и твой свежий ветер чувствую с моря и шум сосен...

Твоя сказка старого города... Твое озеро Харку около моего дома в белые ночи, и лодки под розовым предрассветным небом... И ни души. Только зябко, и он рядом в лодке, свой свитер натянул на меня, дрожал весь, я думала, что от холода. Обнял, за спиной сидел, всю обнял, двое в лодке.

Но так и не поцеловал.

_{ТОЛЬКО РЯДОМ}

Вчера села на конечной в автобус, никого нет, притулилась у окошка, смотрю через непомытое окно в свой дзен, отрешилась и воспарила.

Тут меня вытаскивает из небытия женский голос.

Простите, можно рядом с вами сесть?

Да, конечно, — отвечаю я и снова отрешаюсь.

Но не тут-то было.

Простите, продолжает женщина, это вы так иронизируете? «Да, конечно» — это что? Вы что хотите сказать — мол, ага, только и мечтала, чтобы вы рядом сели? Да?

И стоит.

Нет, я просто ответила, что да, садитесь, конечно, не возражаю.

Это вам так кажется, что вы просто ответили. А вы ответили ехидно. Я же вижу, что автобус пустой, могла бы на любое место сесть, и вы тоже это подумали, да?

Нет. Я это не подумала. Я вообще ни о чем не подумала...

Но ответили! Ответили, не подумав? Может, все же раньше надо подумать, потом ответить? А то я, например, сарказм услышала в вашем ответе. ДА. КОНЕЧНО.

Женщина произнесла это, поджав губы. Меня изображала, наверное.

Я засмеялась, потому что губы у меня никогда не поджимаются по причине специфической их формы и необычного прикуса. То есть я только мысленно могу их поджать.

Вы... простите... что от меня хотите? — спросила я женщину.

Я хочу искренности. Вы искренне хотите, чтобы я рядом с вами села в пустом автобусе или из вежливости?

Тут я немного подустала от такого иезуитства и говорю — я очень искренне не хочу, чтобы вы сели рядом со мной. Очень искренне и от всей души не хочу. Отстань.

И тут она улыбнулась и говорит — вот это я сразу поняла. Что на самом деле вы не хотите, чтобы я рядом села. Это вы так издевались, издевка была в вашем ответе... Хоть бы раз в человеке ошиблась! Никогда не ошибаюсь.

Потом помолчала и снова — а что это вы со мной на ТЫ? Почему отстань, а не отстаньте?

Вы просто очень молодо выглядите, отвечаю. Поэтому — отстань.

Да?! Ну, спасибо. Даже настроение поднялось. Сами испортили, сами и подняли. Пойду сяду наконец. Можно рядом с вами?

_{ЛОЖКА В СМЕТАНЕ}

Вчера я ждала гостя — врача и симпатичного человека.

Я колдовала над вкуснейшим армянским супом с грибами, я купила молдавской баранины и сделала с ума сводящий плов с узбекскими приправами.

Я сварила компот из свежих ягод, пирог с малиной испекла и разные пирожки с разными начинками.

К супу купила сметану, в которой ложка стоит.

(Когда я жила в Эстонии, эстонцы часто говорили — до прихода русских у нас все было, а в сметане ложка стояла, сейчас ничего в ней не стоит, от вашей оккупации.)

В общем, купила я эту стоячую сметану, выложила, потому что она не льется, в серебряный соусник, хотя не серебряный, конечно. Только цвет такой.

Накрыла стол, фужеры арабские хрустальные из цветного хрусталя поставила, в Акко купила, волшебные... Сижу жду.

А надо сказать, что гость мой по телефону сказал — ничего не готовь, так посидим, чайку попьем.

Но кто же всерьез про чаек слушает. Вежливый, вот и сказал. На чаек я никого не зову, пусть дома чай пьют.

И вот звонок в дверь.

И гость все это увидел, гастрономическую эту живопись, носом повел и печально говорит — ну вот зачем... Я же ничего, кроме овсяной каши на воде, не ем. Честно, не обижайся. Проблемы у меня со здоровьем некоторые.

Я стою и молчу, даже слова вымолвить не могу, от усталости и сожаления.

А он увидел мое лицо, глаза и напоминает виновато — я же честно предупредил. Только чайку, поговорим просто, люблю с тобой говорить.

Я села и смотрю в даль оконную. А он на меня.

И вдруг как крикнет — да пошло оно все! Давай. Одну, буквально одну ложку супа. И ВСЕ.

Я ожила, реанимировалась, налила два половника супа, он ест и думает, что это одна ложка. И нахваливает. А про сметану я и вымолвить боюсь. В ней же ложка стоит, жирная, а у него поджелудочная....

Молчу и даже не вынимаю из холодильника.

А сметанки нет? — спрашивает неожиданно гость.

Есть!!!

Я вскочила — и поставила на стол стоячую дооккупационную сметану производства Лосево Ленобласти. Густота сметаны его не испугала, он все съел и сказал, что это что-то.

Я робко напоминаю — а еще плов есть. Из баранины... С приправами... Настоящий... Узбекский... И чувствую, что сжалась вся от ужаса. Что творю, что творю...

Ну... одну вилочку только, соглашается он.

Я вскочила и положила ему четыре больших ложки, а сверху горкой куски баранины.

ОООООООООООООООООО, произнес гость. Какой плов!

Потом кофе попросил, и я боком как-то, на свой страх и риск, вынесла из другой комнаты малиновый пирог. Боясь, что гость им в меня запустит.

Но надежды не оправдались. Выпил кофе и большой треугольник пирога съел.

Теперь бы водочки хорошей, холодной... Но нельзя. Поджелудочная. На одной овсянке сижу. На воде только сваренную можно... И больше ничего, ничего...

И вздохнул.

Так что давай чайку попьем и поговорим. Чаек мне можно.

_{ФИНСКИЙ ЗАЛИВ}

Собака с глазами, которые не могут быть у человека, а жаль. Красивая, теплая, все время сидела у моей ноги, грела или грелась.

Тихая, послушная, по команде хозяйки встает как заяц, вылитый заяц становится, и тут я падаю со стула от смеха, ложится по команде и встает на задние лапы, а главное говорит, именно говорит МА-МА. Не с первого раза, с десятого, все у нее какие-то диалекты получаются сначала, МА-МО, например. Или это не диалект, а язык, не важно. Наконец внутриутробно и жутко выговаривает МАМА. И мама дает ей всего лишь штучку из кошачьего корма, а радости сколько! Вот умеет собака малому радоваться, хотя ради этого в попугая пришлось превратиться.

Две кошки в ногах ночью, тишина...

Море, которое рядом, не плещется, замерзло.

Белое, замерзшее едва море, с озябшими растениями на косе, в него врезающейся, лакуны поблескивают, не замерзли пока.

Ни души.

Только ряд небольших домиков кирпичных. Кадр из фильма.

То ли Швеция, то ли Норвегия, очень холодно, очень.

Но дома ждут теплые собака и две кошки в ногах, это ночью в ногах, а днем на плечах. И кофе вкусный с запеченными яблоками, в яблоках творог с изюмом.

Закроешь глаза, вспомнишь море, где только что гуляли, домики эти, ветер с поземкой, пакет, летящий низко над землей, и вдруг слышишь голос Клаудии Кардинале из «Красной палатки», и лицо ее, искаженное горем и презрением, — Мальмгрен погиб, а вы все живы, в тепле, тапочки домашние…

_{СНЕЖКИ ДЛЯ ЛЮБИМОЙ}

Мне рекомендовали много гулять на свежем воздухе, и я поехала за город, где настоящий Новый год, лес настоящий, елки в снегу, снег чистый и везде светло, в нем утопаешь, а в городе все черное и скользко. Грязно.

Моя загородная подруга повела меня в девственный лес, где много свежего воздуха, и мы гуляли, разгадывая следы — санки? собака? кошка?

И вдруг в девственном новогоднем лесу увидели женщину на корточках под елкой и мужчину, который стоял к ней спиной и говорил — давай быстрее, кто-то идет!

Я что, виновата? — кряхтела снизу бедная женщина, говорила тебе, не надо холодец подкладывать...

Быстрее! — нервничал мужчина. Они уже рядом.

Мы тактично свернули на другую тропинку, но успели увидеть, как мужчина лепит снежки и подает женщине.

Еще лепи, заодно геморрой вылечу, сказала женщина.

Цирк какой-то, нервничал мужчина, вечно ты…

Бумаги не взяла, извиняйте, что уж теперь...

И он подавал ей снежки. Лепил и подавал, продолжая стоять спиной.

Все. Лес больше не девственный, сказала я.

Да уж, засмеялась подруга. Вытираться снежками — очень, кстати, идея свежая. Наука выживания.

Степные народы камешком, когда-то... Северные снежками. Очень экологично, геморрой опять же... Очень целебно.

Шли мы так, шли, смеялись и жалели эту бедолагу под елкой, а потом вышли на шоссе.

Резко затормозила машина, и водитель что-то спросил.

Потом вышел покурить в уже недевственном лесу и поведал, что служил в Биробиджане, в еврейской автономной области около Китая. Там очень красиво, очень. Там ледяные скульптуры слонов, собак и медведей. Я возил генерала Александра Иосифовича, хороший генерал был. Поезжайте туда, очень красиво, очень. Скульптуры животных из льда! Поедете?

Обязательно, но не сегодня, уже темно, ответили мы.

Водитель, вспоминая службу у генерала и молодость, ностальгически сделал последнюю затяжку и сказал — но здесь вообще сказка. Новый год просто. Так девственно...

Уже не девственно, одновременно произнесли мы и стали думать, как там эта женщина под елкой? Не застудила ли снежками себя? И что бывает с ледяными животными летом в автономном Биробиджане около Китая...

Шли, молчали, проваливались в снег и думали обо всем этом.

_{МАРИНА И ПАРАНОИК}

У меня есть еще три часа до приезда в родную страну, более того — в родной город.

Поэтому расскажу, кто сидит со мной рядом.

А сидит рядом высокий мужчина непонятной наружности и все время звонит супруге. Он ей задает вопросы и дает ценные указания, которые кажутся ему бесценными.

Через три часа подъезжаем. Начинай готовить. Старайся учесть все мои замечания. Ну, хорошо, просьбы... Ну, хорошо, требования... Хорошо, пожелания, хорошо. Ну, уж никак не занудства. Не соглашусь... В общем, учти, не забудь.

Ну, еще позвоню, а то тут людей много, все куда-то едут. Не говори...

Потом опять звонит.

Слушай, два с половиной часа осталось. А ты книгу-то прочитала, которую я тебе оставил и рекомендовал? Мысль главную поняла? Главную, да. Главную, говорю, мысль... Поняла?!! Нет?.. Не поняла, понятно. А я ведь ее тебе сто раз объяснил заранее. Она там красной нитью проходит. Нитью, говорю. Слушай, я не могу громче, тут народ везде... Красной мыслью нить проходит. Тьфу. Нитью мысль. С ума меня сведешь.... Красной нитью, а не строкой. Красная строка — это другое, сто раз объяснял... Ну, хорошо, не нервничай, а то плохо сготовишь, а я голодный. Учти все мои замечания и пожелания, особенно про медленный огонь. Да. Про медленный, да. Мед-лен-ный. Да, про медленный. Огонь, да. Ты же на огне готовишь... Вот. Про него.

Ну, пока. Будем в Ропше — еще позвоню, чтобы подогреть успела. Что? Не успеет остынуть? На улице льет дождь, успеет. Я не люблю остывшее, сто раз красной нитью эту мысль до тебя доносил... Да. Ну, громче не могу, тут везде... эти... Одна рядом все время смеется, трясется аж вся, больных-то много...

И тут я слышу, как девочка-подросток, в капюшоне, близоруких очках и умных глазах, которая мне еще на таможне очень понравилась, маме своей говорит — параноик! Громко так.

Мама ей — тихо, Марина. Некрасиво так. Он услышит.

Параноик — упрямо, как все подростки, повторяет Марина, а я оборачиваюсь назад и подмигиваю ей. Марина улыбается одними губами, а глаза такие же умные и близорукие, и тихо говорит мне — у меня сестренка тоже параноик. Ужасно боится мух, и всех птиц и все самолеты принимает за мух. Тоже параноик, но не такой, неееееееееееееееееет!

И закатывает близорукие глаза.

Марина, прекрати, сердится интеллигентная мама. Некрасиво вслух это говорить....

Тогда Марина вытаскивает лист бумаги и пишет там крупно ПАРАНОИК.

И показывает мне, подмигивая в ответ.

_{СТЕРИЛИЗОВАННАЯ И ЖЕЛАННАЯ}

Соседский блеклый кот Кузя, рожденный в подвале, влюбился в нашу, там же рожденную Мусю.

Они никогда не виделись, Муся не выходит из дома, а Кузя ходок, он знал много кошек, но любит только нашу Мусю.

Он слышит ее «мяу» за стенкой, он сидит подле нашей двери и разве что не спрашивает — а Муся выйдет?

Он не знает, что наша красавица давно стерилизована, а может, знает, кто ж его знает.

Вчера мы не углядели, не прикрыли дверь, и Муся робко вышла на площадку, где ее уже поджидал на лицо ужасный и добрый внутри Кузя.

Муся сразу приосанилась, сделала вид, что смотрит вдаль, а Кузю в упор не видит. Но глаза заблестели, хвост расцвел и заиграл всеми красками, она стала чрезмерно нежно что-то мурлыкать, изображать беспомощность. Мол, я Муся, я девочка, возьми меня с собой, там, в стране далекой назовешь ты меня сестрой...

Потому что женой никак не могу быть, но ты мне нравишься, хочешь — корма отсыплю?

Кузя нагло подошел к Мусе и стал поцарапывать слегка ее лапу.

Муся отскочила, но не убежала.

Потом Кузя подошел ближе, еще ближе, и Муся была в этот момент красавица, я ею гордилась.

А Кузя — что Кузя? С лица воду не пить. Был бы человек...

И пусть он гулящий и весь район его знает и видел с разными облезлыми тварями, Муся у него одна, словно в году весна нету другой такой.

Стерилизованная и желанная.

А вы говорите, что секс и любовь одно и то же, эх вы.

_{ПРОСТО ЗАДУМАЛСЯ}

Сегодня в очереди к врачу у одного дедушки зазвонил очень громко мобильник.

Звонок, музыка, звонок, музыка.

Эти звуки взорвали монотонию обреченного ожидания, у людей стали оживать лица, у некоторых даже заиграла часть глаза.

Все встрепенулись и убедились, что это не у них звонит, а у того дедушки.

Дедушка сидел как изваяние и по-прежнему смотрел в одну точку, не реагировал, как будто не его телефон звонил.

Все вредничали и не подсказывали ему — мол, это у вас! ну чего вы! Берите, отвечайте!

Или не вредничали, а не хотели нарушать личное дедушкино пространство. Звонит и звонит.

Или лень просто было.

В общем, телефон звонит и играет музыку, все слушают, дедушка смотрит перед собой в одну точку и не моргает. Вдруг в этот предбанник входит молодой мужчина с рюкзаком и спрашивает — а это где звонит?

Все глазами показывают на дедушку,

Дедушка смотрит перед собой и не моргает.

Дед, ответь, тебе звонят, — говорит молодой с рюкзаком.

Дед медленно переводит взгляд на карман, медленно вынимает телефон, и тут все слышат, как кричит его жена хриплым старческим голосом.

Все слушают, как она кричит — Витя, Витя, ты обещал отвечать с первого раза, я чуть с ума не сошла, десять минут звоню, ну, слава богу, чуть с ума не сошла, больше одного не пущу, ты забыл правила покупки всяких деталей для газовщика. Газовщик написал тебе правила на бумаге, там надо купить, все написано, детали, размеры, буквы, а ты забыл.

Дед Витя медленно и спокойно отвечает — я сейчас вернусь, заберу этот список и все куплю, прости, что сразу не ответил, задумался. К врачу? В другой раз пойду. Врачу я ничего не обещал, а газовщику обещал. Надо купить. Да не плачь... живой я... задумался просто.

_{ЖДУ ГРУЗИНКУ}

Иногда мне кажется, что есть какая-то подпольная фабрика сюжетов, которая работает только на меня.

И что ее владелец тайно и анонимно в меня влюблен.

И все время подкидывает.

Вчера спустилась выпить воды в один бар, перенервничала в медкабинетах. В себя приходила.

Кафе-бар этот вечно меняет хозяев.

То там грузин, то азербайджанец, то армянин, и кухня меняется вместе с ними, и официанты тоже, только всякие цезари и греческие салаты остаются неизменными.

Ко мне подошел ботаник, в очках, тонкий, интеллигентный, в безупречной белизны рубашке и представился Джабраилом.

Вид у него больше подходил для корпораций «Гугл» или «Майкрософт».

Я попросила воды и все.

У нас есть много вкусного, посмотрите, сказал Джабраил.

Не было сил говорить «нет», и я попросила первое, на что упал взгляд. Цезарь с креветками.

Джабраил поправил очки на переносице и учтиво кивнул.

Через полчаса он подошел и говорит — простите, у нас повар азербайджанка.

И молчит.

Я смотрю на него и жду продолжения.

А салат греческий, говорит Джабраил.

То есть вы ждете... гречанку? А она скоро прилетит?

Нет, я жду грузинку.

И молчит.

А грузинка... она где? Она умеет греческое готовить или...

А грузинка пошла куда-то, у нее паспорт потерялся...

Тут я засмеялась, а он поправил очки и говорит — она паспорт просрочила, потом пошла в УФМС и потеряла. И теперь некому готовить греческий салат, понимаете?

Я онемела от восторга и именно в этот момент подумала о подпольной анонимной фабрике сюжетов лично для меня.

Но вы не переживайте, говорит Джабраил. Вам от нашей фирмы за эту неприятность мы предлагаем бутылку домашнего грузинского вина. И приносит эту бутылку и ставит на стол.

Тут я есть захотела и попросила овощей на мангале.

Джабраил кивнул и через полчаса принес мне огромный кусок форели, запеченной с овощами. Необыкновенной красоты кусок, большой.

Я рыбу не заказывала, вы столик перепутали, Джабраил...

Он поправил очки и растерянно оглядел пустое помещение.

Не заказывали? А тут никого нет, кроме вас...

И что мне теперь делать, спрашиваю.

А ничего, отвечает юноша. От имени фирмы мы дарим вам эту форель, поскольку это я перепутал, а не вы.

И завернул мне эту розовую рыбину с овощами в контейнер. Туда же и бутылку вина от фирмы уложил, рядышком.

Это от нас, сказал мальчик, которому надо жить в Сиэтле и работать на четыре корпорации, они там все на одной улице, еще «Боинг» есть.

Но на «Боинг» я бы его не пустила, уж больно мирный и интеллигентный, не вяжется.

А главное, рассеянный.

Такая рассеянность и честность только на пользу моему вчерашнему праздничному ужину, но никак не на пользу безопасности пассажиров в «Боингах».

Прелестный Джабраил, чудный.

_{ПИНЦЕТ ДЯДИ АХМАДЖОНА}

У меня случилась беда, но не совсем. Скорее, беденка.

Где-то в процессе путешествия в Эстонию пропала косметичка, которая для меня была просто черная кожаная сумочка, а для ПОНИМАЮЩИХ — ох, какая у тебя косметичка.

До сих пор не поняла, что в ней такого было. Черная и черная. Наверное, бренд крутой, но я в них не разбираюсь, это мне кто-то подарил.

Но дело не в этом черном куске кожи.

Дело в том, что там было мое любимое зеркальце, которому двадцать пять лет, губная помада и пинцет самаркандского часовщика, которому (пинцету) сорок лет.

Сорок, вы слышите?

Сорок лет назад в Самарканде часовщик подарил мне этот длинный пинцет с острыми длинными тонкими краями и сказал — какая ты девочка красивая полумесяцем бровь на щечке родинка а в глазах любовь.

И подарил со словами — вырастешь, дядю Ахмаджона вспомнишь, бровки подправлять будешь. Нигде такой пинцет не купишь, аллахом клянусь.

И вот этот пинцет тоже пропал, я даже заплакала.

Больше там ничего не было, только помада, потому что я не крашусь, только губы.

Весь дом обыскала — нет косметички.

Включила дедукцию.

Написала тартуским друзьям, попросила в гостиницу сходить, вдруг там оставила.

Отвечают мне друзья — нет, увы. Эстонская девушка очень распереживалась, все тетради три дня проверяла с забытыми туристами вещами, но нет.

Тогда я позвонила в автокомпанию, чей автобус меня вез. Вдруг там выпала моя черная косметичка.

Мужчина на телефоне ответил, что главный офис компании находится в Риге и они внесут мой запрос, обсудят на селекторном совещании, доведут до сведения всей Латвии и будут отзваниваться мне ежедневно.

И, представьте, отзванивались. Но косметички не было.

Тогда я позвонила в такси, на котором приехала домой с Балтийского вокзала. Там, правда, сидел противный дядька-таксист, и он бы не передал мою косметичку куда положено, выкинул бы брезгливо, как дохлую ворону за окно, и все.

Но заявку мою все же зафиксировали и отзванивались.

Надежда найти пинцет дяди Ахмаджона и любимую помаду умерла последней.

И тогда я пошла в магазин и купила новую уродскую косметичку, две помады, какой-то хилый пинцет для выщипывания одуванчиков и китайское зеркальце. Принесла все это домой, жить-то как-то дальше надо!

И сели мы ужинать.

Вдруг подруга сына нагибается и лезет под стол, потом вылезает и говорит — вы не эту косметичку искали?

Я увидела родную черную маленькую сумочку и замолчала навеки. Долго молчала.

Через вечность ответила — эту...

Она под столом была, я случайно глаза опустила и увидела, засмеялась подруга сына.

А сын сказал — две бабы в доме, а убирать некому. Убирались бы почаще — половина постсовесткого пространства не отзванивалась бы маме каждый день.

И правда.

Чуть Союз обратно не воссоединился из-за этого пинцета дяди Ахмаджона, светлая ему, уже наверняка, память.