ЛАУН-ТЕННИС

Золотарев Сергей Феликсович родился в 1973 году в г. Жуковском. Учился в Государственной академии управления им. С. Орджоникидзе. Публиковался в журналах «Новый мир», «Арион», «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Гвидеон» и др. Автор поэтической «Книги жалоб и предложений» (М., 2015). Лауреат премии журнала «Новый мир» за 2015 год. Живет в Жуковском.

Сергей Золотарев

_*

ЛАУН-ТЕННИС

Практическое руководство

Бульдозеры гудят и рушат последнее пристанище предков. В раскаленном воздухе стоят столбы желтой пыли… И желтая пыль не успевает оседать на иссохшие от жары листья сирени.

Ревут бульдозеры. Поднимается пыль, и в желтой пыли черными мочалками стоят кипарисы с окаменевшими стволами.

Давно уже улетели мраморные ангелы, опирающиеся на расколотые кресты. Лабрадоры давно распилены и проданы по нарядам. Союз художников и сейчас не протестует против происходящего.

Бульдозеры ровняют кладбище. И прыгают в желтой пыли юноши в черных трико, с теодолитами и нивелирами.

С. Параджанов. «Исповедь»

_{ГЛАВА 1}

₁

Героев сидит на лавке, он стар, у него желтая борода фараона. Лицо его — пустыня, по которой лет сорок блуждает потерянный взгляд. Индивидуальность стерта с него, как древний Ханаан.

— Как мыслишь, старую трубу запустят к весне?

Время действия — последняя декада августа.

— Или на консервацию поставят?

— Думаю, надо колесо на велике проверить, травит.

— В ванную камеру сунь.

— Думаю, на консервацию надо ставить.

— Велик?

— Старая труба тоже травит.

— Ее не сунешь в ванную камеру.

— Знаю. — Потомственный рабочий Пикунин действительно знает, и башка у него забита другими мыслями.

Небольшой населенный пункт при филиале института. Две аэродинамических трубы, на которых продувают всяческие снаряды на предмет сопротивления и прочности. Одна — старая — давно «стоит».

— Сколько у нас населения?

— В масштабе державы?

— В поселке.

— Тыщи три по перекиси десятого года.

— А всего из досуга — клуб, парк с тиром и искрящимися машинками, да спортзал в школе.

— А пивная?

— Молчи. Есть у меня мыслишка одна. На вон, журнал почитай. Только с возвратом.

От Пикунина пахнет супом.

Ветер относит запах на безопасное расстояние.

Героев, шамкая вечным ртом, смотрит в глянцевую обложку. Старик Героев отвечает за ОБЖ на предприятии. Учит жизни.

— Химера какая-то. Тень из… Из чего тень?

— Из дури твоей. Не тень, а теннис. Большой теннис, понимаешь, играют на грунте. Так-то даже лаун-теннис, от слова «лужайка» по-ангельски.

— Ну, дак в чем же дело? У нас земли — навалом, чай, не Идумея.

— Не те грунт и трава. Там все по технологии. Я вот думаю на кирпичный сгонять с директором, поговорить насчет пудры.

— Зойке, что ли?

— Кирпичная крошка мелкая такая — пудрой зовут. Нужна для покрытия. Но это верхний слой, а для основной плиты — смесь необходима и глина.

— Ты в самом деле надумал, что ли, площадку городить?

— Две. Бизнес-план у меня есть. Надо народ подтягивать, пока на голом энтузиазме.

— Авантюрист.

— Не без этого.

Городок небольшой. Пропорциональный. Окрас золотистый. Улицы прямые, уходящие от центральной площади. Окраины с подпалиной.

₂

Тягучие бородатые дядьки расчищают пустырь под теннисные площадки. Углубляют на полметра уровень земли. Засыпают щебнем. Инвалид труда Иван Гелиевич Псков (Евангелич), отдав свою землю под организацию строительства, теперь тайно ликует от сопричастности мировому благоустройству. Участок большой, вытянутый к реке, в его основании — множество мелких разработок местной глины, похожих на вырытые ранними христианами катакомбы. Оппозитно — ближе к дороге — возвышается мартирий — ветхая двухэтажная постройка, в которой летом подолгу живет калека. Почему мартирий — одному богу известно. Евангелич сидит в коляске и тычет черным пальцем в желтое небо. Бородатые звезды сыплются на потные спины. Жарко.

— Неровен час, — произносит старик и словно тужится выправить его взглядом.

— Что говоришь?

— Говорю: час сильно неровен. Начали за здравие, а уж минут десять, как дрочите впустую.

Калеку занимает идея света.

— Солнечный свет есть свет отраженный, — роняет старик себе на грудь смешанные со слюной слова. — Какая-то древняя светлость, реликтовая махина отражается в нашей солнце, и солнца наша — как бы луна. Отсвет.

И громче — на публику:

— Оттого и просроченный.

Смотрит в свои пустые ладони, как в таз с водой. Привыкшие к его философемам селяне не реагируют. Свет разносится ветром, как споры.

Вдалеке виднеется бетонный забор с колючей проволокой — дальний край огромной площади, которую занимает филиал института, в коем подвизается большая половина мужского населения поселка. Чуть ближе видна очистительная станция.

— И чего ты все в небо пялишься, Гелич?

— А кто вам, дуракам, подскажет, как площадку располагать.

— В смысле?

— Ну дак вы ж безуглые. Солнца, она где встает? Она вам что, в глаза светить должна весь день? Давайте размечайте с востока на запад, чтобы днем играть не мешало.

— А ведь дело говорит калека.

— Щас тебе этот калека даст знать, почем фунт лиха!

— Все. Разворошил лосиное гнездо.

Двое совковыми лопатами перегружают крупный щебень. Варфоломей Субботин, похожий на большого плюшевого слона, которыми выдают зарплату на местной игрушечной фабрике. И Юра Христарадов, напоминающий всех юродивых одновременно. Христарадов икает третий день.

— И как тебе, Марк Ильич, все это в голову пришло?

— Да как? Один монах знакомый рассказывал, как они с отцом огород закатали и в теннис с утра до вечера резались. Складно так рассказывал. Вот я и подумал.

От Марка Пикунина пахнет супом.

— А монахам разве положено в теннис?

— Так он до монастыря играл. А так не знаю. Вроде исторически все с монахов и началось. Они еще костями играли.

— Костями, скажешь тоже. Блин, жарища. Хорошо — у воды. И как вы надумали здесь ставиться?

Старик с удовольствием щурится.

— Этот надел издавна нашей семейности надлежал. Еще дед-гончар, Царство ему небесное, от своего деда-гончара, земля ему пухом, по наследству получил. Да и колхоз не тронул его. А почему? Почва на этом участке насыщена жирной глиной, которая и использовалась горшечниками. Поэтому раньше на этом месте сельцо стояло Гончарово — в несколько дворов всего. Вишь, какой ярко-красный цвет у ей. Глина такая и для кортов подойдет лучше всякой специальной. Это сколько ж я вам денег сэкономлю разом. И участок, и покрытие. За то мне медаль полагается.

— Будет тебе, Евангелич, ЗМС. — Пикунин чувствует неловкость.

Но калека смеется, и лицо его излучает смиренномудрие.

— Какой еще замес? Глиняный, что ль?

— Заслуженный мастер спорта.

Старик смотрит в полуденное небо.

— Как оплодотворится полетом капля, так и выйдет дождь к вечеру. Телескопа не достает. Совсем я с вами завозился.

Ким де Гон Василий (так указано в паспорте) дует на палец. Зуев бреет ноги косой. Тишина до вечера.

₃

Вечером пустырь оглашается точечными криками. Пикунин, Героев и Зуев решили взять на пробу пласты глины, а циркуляров толком никто не знает. Глина красная и упругая, пласт ее — жирный навоз. Зуев бритыми ногами давит ее виноград.

— Уйди ты, челентана! Марк Ильич, как ее потом раскатывать-то?

— Давай брать как придется. На месте водой будем смачивать и на щебень тонкими слоями укатывать.

— А укатывать чем?

— Катком вручную. Укладочный не пойдет, я с дорожниками о маленьком договорился.

— Свет уходит из звезд, как цвет из собачьего дерьма; вымывается кальций из костей.

— Евангелич опять за свое.

— Не за твое же!

Остывают стены, облетают капли, трезвеют рабочие. Тускнеют звуки. Этакая убыль не в ущерб.

— Завтра каркас надо заливать. Бетон подвезут к одиннадцати.

Пикунин гладит свое каркасно-надувное лицо.

— Скажи, Ильич, какого рожна мы осенью-то копошимся? — Героев, присев на пустую тележку.

— А яблоню когда сажают? Правильно — в сентябре. Чтобы за зиму прижилась. Так и наша поляна должна усадку дать в земном грунте, пока тот молчит. А то как по весне воды грунтовые проснутся — мы и поплывем. Распутица, брат, это такая вещь.

— Ну, смотри.

Не зря Марк Ильич пятнадцать лет в дорожном хозяйстве отпахал. Теперь даже Фирс Героев доверяет ему земное.

В вечернем небе виден теннисный мяч луны. Ящерки звезд скользят по камням темноты. Оставляют хвосты комет.

Старик Евангелич сидит и смотрит на воробья открытым ртом. Шамкающий рот его как моргающий глаз. О чем думает инвалид труда? Решает, как вернее прорубить крышу, чтобы наладить безлинзовый телескоп для наблюдений за небесной сферой. Но и думает он так, словно моргает:

— Аллергия.

— У кого, родимый?

— Сколько уже лет проявляется луна в небе. А ведь это обыкновенная аллергическая реакция на свет.

— А! Он опять за свое. Чья реакция-то, Евангелич?

— Дак тьмы.

От пустыря до центра пгт минут 10 пешком. Летом здесь любят прогуливаться парочки вдоль берега реки.

Пикунин упрекает Ким де Гона за невнимание к калеке.

— Василий, ты бы повежливее с ним. Все ж таки луженый человек. Скоро заслуженного получит. И вообще — культивировать в себе надо любовь к человечеству.

Но Ким беззаботно цепляется к словам.

— Культивировать от слова «культ». Это ясно. А культиватор?

— Так и то и другое относится к культуре.

— Землечерпалка-то каким боком?

— Так что она делает? — Пикунин серьезно. — Способствует росту культурных растений. Отсюда и культиватор.

— А культя?

— Тьфу.

Время качает деревья через ременную передачу ветра. Пустырь уже не столь пуст. Невдалеке виднеется «золотовалютный резерв» — канализационный сток, куда время от времени подъезжает цистерна золотаря.

— А знаете ли вы, из чего получаются лучшие грунтовые корты?

— Нахватался Евангелич. В интернет слазил.

— Так из чего?

— Могу предположить, что из грунта.

— Чушь! Лучшее теннисное покрытие случается из муравейников. Эти насекомые своей деятельностью сцепляют глину и землю в нужную консистенцию.

Пыль оседает в воздухе, на одежде, вдыхается глазами и растворяется слезами.

— Опаньки. — Героев нагибается над углубленной землей. — А это у нас что такое?

Субботин с Христарадовым откладывают лопаты, подходят на расстояние вытянутой руки.

Героев извлекает большую белую кость — животного или человека.

— Этим играть нельзя, — задумчиво произносит Пикунин.

— Ты обалдел, нешто? Тут и копать-то, возможно, нельзя. Захоронение какое-то.

— Да не. Нога вроде лошадья.

— На дренаж пойдет.

— Смерть вымывается из костей вместе с...

— Со звездами? Тебя заклинило, что ль, Иван Гелиевич?

Героев вертит большую бедренную кость, желтую, как зубы курильщика.

— Жизнь поверх ее была как косметика. А в жизни капитального только и есть, что смерть.

— Чего делать будем?

— Индонезийские крестьяне каждые три года выкапывают своих покойных предков, чтобы помыть их и переодеть в новую одежду. 

— И чего ты предлагаешь?

Пикунин наносит свои ступни на неровную поверхность земли:

— Лично я строить буду. Выроем их, сложим в сторонке, пусть спецы приезжают и разбираются.

— Так дело не пойдет. Скажут — не имел права трогать. Нарушил естественное расположение. Самоуправство учинил. Как мы теперь будем восстанавливать историческую справедливость? — Героев упорядочен в твердом агрегатном состоянии.

— Да коровы это.

— Все одно, надо оповещать.

— И что, пока они будут ехать да копаться — а ты знаешь, как это у нас делается, — у меня все дождями размоет, теннисит пропадет, дренаж забьется — сезон к чертям.

— Не кипятись.

— Не кипятись. Ты советы давай, а не умничай. Сам, что ль, не понимаю.

— Прах, может, еще лучше муравейников держать будет, — под нос себе гундит Евангелич, но его слышат.

— А и дам. Подь сюды. — И Героев любовно выкладывает насекомые слова рабочему в ухо.

₄

Бабье лето. Теплынь. Сезонная краска — все оттенки желтого.

Вылезают жучки да паучки. Сплетают паутину и давай ею воздух набивать. Листопад отщелкивает желтые солнечные листья в сторону земли. На площадке — веселье. Похмелившийся чеканщик Хомский увидел чудо — цветущую по осени сирень. И забрался в сухие кусты наломать охапку жене. Но завалился и не может выбраться. Лежит и песни орет.

На разворочанной площадке решается вопрос консервации на зиму. Голоса отчетливо доносятся до чеканщика.

— А по весне как возобновим работы, так и тренером займемся. Вон Лукин, говорят, играл по молодости.

— Твой Лукин — папарац. Да даже, если и играл, самому уметь и другого обучить — три большие разницы.

— Три?

— Надо уже сейчас начинать удочки закидывать. Кто поедет в нашу глухомань?

Идет по улице со свежесрезанными солнечными лучами Нюрка. Она пришла на голос чеканщика. Пластиковые стаканчики ее глаз наполнены до краев терпкими тягучими слезами.

Лежалый человек выпивает их за один взгляд, как розовый портвейн, и смахнув с ресниц остатки:

— Чего тебе, Нюра? — спрашивает. — Видишь сама, деревьям помогаю.

— В чем, ирод?

— В сбрасывании. Думаешь, они сами вовремя отстреляются?

— А без тебя забудут?

— Дуба дадут.

— А чего разлегся?

— Усадку даю.

— Тут не фундамент, тут чердак поехал, — раздается комментарий со стройплощадки из-за кустов.

— Усадка нужна всему, иначе морда треснет, — гордо ответствует пьяный человек, пробуя, впрочем, самостоятельно подняться. Поди выкрути тут. Вишь, шляпки какие — тычет в цветки сирени — тут отвертка нужна крестовая, а я со шлицевой полез.

_{ГЛАВА 2}

₁

Весна. Центральный городской парк. Лавки у Вечного огня пусты по причине раннего часа. Рядом со старым обелиском отряд чернорабочих собирает при помощи крана конструкцию нового памятника. Покорителям неба. Думает Тпрунов, не решаясь присесть на смолистый пень в тени деревьев, и делает протяжный глоток из холодной алюминиевой банки. Банка Туборга окрашена в салатовые молодежные цвета. Тпрунову милее старый дизайн — темно-зеленая замша с путником при дороге, вытирающим белым платком пот с пыльного тупого лба.

— Сварить пиво — да так, чтобы шва не было видно, — глоток, — целое искусство.

Матвей Тпрунов служит сварщиком в филиале института. Раз в месяц, чтобы дать отдых глазам, ему нужно пить «Рижский бальзам». Матвей предпочитает пиво. Выглядит мир удовлетворительно.

Звуки нового дня стекаются в ушную раковину, как вода в обычный мойдодыр, — под силой собственной тяжести. Закручиваются против часовой стрелки.

Весна набирает. Осенние ливни, кувыркнувшись в земле через голову, подступают к корням питательными соками, нагнетая давление в древесных пузырях. Пломбы срываются, деревья распахиваются и на поверку оказываются вагонами-теплушками, провезшими через всю зиму толпы зеленых переселенцев.

Сухой, голый по пояс старичок трусит мимо Тпрунова. Кожа болтается на костях марафонца.

— Как думаете, зачем ему это? — Незнакомый голос за плечом.

Тпрунов, не оглядываясь, смотрит вслед морально устаревшему старичку:

— Почем знать.

— Не желаете присесть?

Кто-то чихает. Девочка на роликах синхронно падает.

Тпрунов оглядывается. Глаза вытканы паучками зрачков.

— Добро.

— Хорошо бежит. Баланс соблюдает.

— Кислотно-щелочной?

— Шутите? Между жизнью и смертью.

— А вы не шутите, получается?

— Ну, если только немного. Но наш бегун и впрямь канатоходец. Видите, как стопы пружинят и тело совсем не раскачивается. Правильная техника.

— Техника — молодежи, а тут…

— Вот только недавно узнал ваш городок, а уже влюбился. Люди все с юмором у вас.

— Не без того.

Клетчатые шерстяные брюки и бежевый жакет с крокодильчиком. Мягкие теннисные тапки из 80-х. Кожаную спортивную сумку везет на колесиках, поскрипывающих от осознания величия проделанного пути.

— Хотите пива?

— Пива-пива. Пива-пива.

Красивый осенний дуб, выросший фоном для группы скульптур Вечного огня. Бронза тоненькой женщины держит свечу. Каменная Кааба «Никто не забыт, ничто не забыто». Черного мрамора бассейн с газовым рожком посредине. Область не пожалела денег. В неоплатном долгу.

— Пива-пива, — повторяет человек, точно задумавшись о чем-то глубоко. — А! — выйдя из оцепенения. — Верите, я все фразы сдваиваю. То есть по два раза повторяю. Но это профессиональная деформация, когда приходится объяснять все по тысяче раз. На той стороне плохо слышно.

— На той стороне?

— Именно. По ту сторону все иначе.

— Так хотите?

— А, давайте. — Человек тянет баночный ключ на себя.

Раздается характерный звук стравленного воздуха:

— Знакомый пшик.

— Еще бы.

— Банки с мячами так открываются.

— Теннисными?

— Да. Я это дело практикую.

— А ту сторону?

— Сами увидите, если захотите.

— То есть что я должен увидеть?

— Разделительную линию. Сеть. Мрежи. Ежели придете завтра к нам на корты, то все сами и увидите.

— Да вы ловец человеков, как я погляжу.

— Отнюдь. Только тренер оных. Ваш новый тренер по большому, прости Господи, теннису махатма Воланов собственной персоной.

На бордюре сидит шеренга рабочих с красными, воспаленными от усталости и насвая глазами, напоминающими сцепленных жуков-пожарников.

— И на что ловите?

— Видите мяч? — Человек подбрасывает в воздух кислотного цвета шар. — Это ведь сфера, не так ли? Сфера моих интересов. И вы в нее входите уже минут пять как. Погодите, не возражайте. Если его разрезать, мы увидим, что он состоит из резины, клея, ткани, ворса. Чего еще? Но чего-то мы все-таки не увидим. То, за счет чего этот маленький спортивный снаряд превращает жизнь в танец. Где тот невообразимо яркий свет, что высекает в нем одно прикосновение режущей поверхности современной ракетки? Почему взрослые люди ежедневно выходят на размеченную поверхность земли и принимаются двигаться в такт скачущему мячу, обуславливая его ритм своими побуждениями? Что заставляет их потеть и уставать до окончания долгого рабочего дня? Магия. Хранители бессознательного вступают в единоборства и побеждают жалкое человеческое разумение о причинно-следственном изоляторе. Изоляция. Душа этого мячика находится в вас. Да. Вы для него господь бог. Ежели захотите, вдохнете в него жизнь. Но и вы уже находитесь внутри этого мяча, черепным давлением раздвигая его упругую стенку. Вы уже существуете отдельно от себя.

— Стоп-стоп-стоп. Так мы еще бог знает до чего договоримся. Я существую отдельно от себя?

— Ну да. Вы же существуете в восприятии вас другими людьми? И то, как они вас видят, вовсе не совпадает с тем, что думаете о себе вы сами. Вы целиком есть смешанное существо: как вы себя представляете и то, что о вас думают другие. Нечто среднее. То есть между. Человек обычно вынесен за границы своей физической оболочки.

— Допустим. Но при чем здесь мяч?

— Мячи — гении беспорядочного движения, вроде электронов. Кто подчинит себе ярость мячей, тот сможет управлять материей.

— Так уж и материей?

— Да. И насчет моей нормальности можете сомневаться сколько угодно. Упорядоченные колебания взбивают молоко пространства до сливок. Секция тенниса сродни адронному коллайдеру — только в области физической культуры. Порою удается сделать удивительные открытия в области силовых полей и аэродинамики.

— Полей аэра... Заморочили.

— Приходите к нам и сами убедитесь.

— Я по пивку с вашего разрешения.

Тпрунов делает большой округлый глоток.

По воздуху прокатывается громкий неровный звук.

— Что это сирена у вас чуть не каждый день воет? Меня учили за двадцать минут бежать в убежище.

— Почем знать. Об этом лучше у Фирса спрашивать.

— А? Героев. Как же. Как же. Могу я вас попросить об одолжении? В этом доме, — тренер указывает на угловое четырехэтажное кирпичное строение, на первом этаже которого располагается городской суд, — мне нужно забрать натянутые ракетки. Только вот отношения у меня с дедом, который их натягивает, тоже натянутые. И если бы вы согласились их захватить для меня…

— Да ради бога. Как раз в ту сторону лабаз.

— Пиво за мой счет, и попрошу не возражать.

— И не подумаю.

₂

Деревянная дверь без признаков. Толкнув которую, Матвей попадает в прихожую. В открытые створки видна залитая утренним солнцем комната. В клубах солнечного дыма обнаженная девушка в рабочем переднике тянет ракетку на причудливом станке. Противовесы и грузы занимают чуть не полкомнаты. Солнечный ветер проходит сквозь тонкие стены оконного стекла. Солнце падает на струны ракетки, и те отзываются еле уловимым звоном. Обнаженная вытягивает тонкие, как паутина, лучи на допотопной растяжке. Залитая потоком янтарного света спина девушки напряжена, как струбцина. Ложбинка позвоночника серебрится утренним инеем. Золотые нити стягивают лицо Тпрунова. Он молодеет. Стены комнаты обвешаны всеми видами ракеток, пол завален цыплячьими, только что вылупившимися мячами. Нагибаясь и прошивая струну, девушка словно и себя продевает в зрачки человека, притягивая его к себе все крепче. Тпрунов рассматривает чудо в увеличительное стекло приливных глаз.

В прихожую, плотно притворяя за собой двойные двери, выходит старичок лет семидесяти:

— Что ж сам черт боится сунуться?

Берет протянутые ракетки:

— Подгорчук.

Кивнув на дверь:

— Внучка моя. Помогает старику. Пуля.

— Простите?

— Пульхерией назвали родители. На Пулю отзывается. Ух, какое от вас амбре. С чего бы это такой порядочный человек связался с этим проходимцем? Я вам знаете, что скажу: это такой тип человека, что… Вот на днях — чего он суется? — говорю ему, чтобы Горохову не давал перекручивать, а он, наоборот, потакает в этих вращениях — извращенец. А знаете, как она принимает обратным кроссом справа?

— Кто?

— Ладно. Вот ваши ракетки, бобина и проваливайте. А Воланову скажите, пусть в следующий раз кого посмышленей пришлет.

В комнате что-то падает, слышится тихое мужское ругательство, и в прихожую выходит внучка. Из одежды — большая белая сорочка.

— Опять порвалась. Я узел завязала. Сьте!

— Сть! — свистит Тпрунов в ответ.

— Пойду кофе выпью. Не люблю синтетику. Неужели так важно эту бобину использовать? Брак один. Добро бы чайникам. А это вроде как профессионалы. Негоже.

При слове «негоже» Тпрунов икает и вспоминает что-то вроде «и убит из него же».

— Вы ведь тоже не в восторге от синтетики? — неожиданно спрашивает девушка.

— Даже не представляете, в каком. В смысле не в восторге. В общем, обеими руками против, — путается Матвей в показаниях.

— Натурал, — роняет старик и закрывает за собой створки раковинной комнаты.

Пуля оценивающе смотрит, словно из-под очков, разворачивается и идет, негромко позванивая чем-то женским, раскачивая весь коридор. Из конца которого доносится:

— Мячами только половина траектории описывается. Ночью-то игра с обратной стороны происходит. Солнце, свечой пущенное под землей, только утром возвращается. А полный круг описанный — еще ни один игрок не видал.

Матвей Тпрунов вытирает пот со лба. Желание острое, яркое, зверское, пробудившись в нем, пугает своей силой. Хочется пойти в кухню и поцеловать эти сезонные губы сорта микадо. И не просто хочется, а он идет. Отрезвляет старик.

— Куда в обуви? Ты пьяный, что ль? Говорят тебе — ступай.

₃

Тпрунов на улице с четырьмя скрипками в руках. «Как она принимает!» — звучит в голове. Матвей прикладывает к затылку обод ракетки, точно нимб, и, довольный, смотрит на красное солнце:

«Он держал в деснице своей семь мячей, и из уст Его выходил острый с обеих сторон мяч; и лице Его, как солнце, сияющее в силе своей.

Мяч, а не меч, потому как оперные певцы произносят мяч, вместо меч на верхних нотах — а слышится меч!» — вслух комментирует сам себя Матвей Тпрунов.

Вспоминает про пиво и покупает портвейн.

— Ну и как там наш стрингер?

— Сталкер?

— Вроде того. Старикашка, натягивающий хлопуши.

— Так внучка тянет.

— Тянет-потянет, вытянуть не может.

— Вытянула ж вроде?

— Вроде — играть в огороде.

_{ГЛАВА 3}

Ветер. Ветер по городу. Словно вырвавшись из Трубы, продувает окрестности на предмет лобового сопротивления. Ветер завывает в печных трубах и теннисных мячах.

Лучами пропитанный воздух.

Матвей Тпрунов подходит к площадкам, обвязанным по периметру сеткой рабицы, закрепленной на столбах, и уже издали слышит громкую речь пророка:

— Тонут ли пушечные ядра? С позиции теннисного тренера ответ ясен: никогда! Философия тенниса есть тактика отложенной казни.

Где вы, те, кто думают, что могут? Приидите ко мне, и я научу вас подавать и принимать. Я научу вас подавать надежды и принимать мир таким, каков он есть. Откуда взяться миру в душе, если нет правильной работы ног? Если ты не можешь четко войти в удар, на что тебе дар провидца? Там, где время превращается в тайминг, попахивает вечностью. Потому, пока человечек сосредоточен на игре, физика мира предлагает другие законы. Время, зацикленное на человеке, переключает внимание с него на мяч, и вот здесь появляются зазоры для жизни!

На дальней площадке играют заезжие «звезды». Две девушки. В одной Тпрунов простреленным сердцем признает Пулю.

На ближнем корте выстроились новобранцы из местных.

— Присоединяйтесь, милейший. Берите мяч, — выводит Матвея из задумчивого состояния голос тренера.

В глаза бросается толстяк Варфоломей Субботин, похожий на огромный рекламный мяч в своей канареечной футболке. Юра Христарадов — прямой, как хорда. Рабочие местной фабрики по производству игрушек и выглядят соответствующе. Фабрика, к слову, давно размотана на нити по всей стране.

Усатый — по моде семидесятых — серебристый Марк Пикунин. Прокуренный бородатый Героев с каким-то насосом подмышкой. Руки обоих словно выточены из тяжелых сортов дерева на токарном станке. Редкоземельные люди. Эти — из филиала.

— Простите, тренер, а как нам обращаться?

— Ах да, мое упущение: заслуженный тренер области, педагог с мировым отчеством, автор фундаментального труда «Теннис древней Иудеи»…

— Ишь ты. Хоть православный?

— ...Воланов…

— Тише, Вась, шутка это.

— А то я не понимаю.

— Чего вы там шепчетесь. Воланов О Эн. Выходите вперед, как раз добровольцы нужны. Соберите мячи в корзину, пжалста.

— Вот песья ты все-таки муха, Вась.

Воланов выходит на центр, дует в свисток и крутит ракетку на пальце:

— Все, что вам нужно знать о теннисе, это что теннис — игра мертвых.

— Лихо. И бровью не повел. — Ветерком по шеренге.

Пикунин растерянно переглядывается с Фирсом Героевым. Тот в ответ только пожимает плечами.

Воланов снова коротко свистит:

— Три круга вокруг площадки.

Христарадов на ухо Субботину:

— Со свистком это и я могу. Ну, про мертвых нагнетать. Они же из костей делаются. Так сподручнее.

— Ты подавишься скорее этим свистком, вон как спотыкаешься, того и гляди…

— А шнурок на что? Ну подавлюсь, а ты за шнурок потянешь и вытащишь меня с того света. Все у них продумано.

Нашим шутникам больше подходит молоть языком, чем шевелить ногами. Выглядят они комично — огромный сом Варфоломей и тонкий двуручный головастик — Христарадов. Бегут хаотично.

На соседней площадке сражение.

Летит, летит взбитый пух желтых мячиков. Осаждается где-то в углах земли. Остается в уголках ее улыбки — тенью сомненья. Но приживается. Вот взойдут по осени из него теннисные гладкоствольные деревья. Потянут свои нарезные удары к солнышку, нальются плодами — новыми августовскими мячиками, аккурат к яблочному Спасу.

Так строится игра.

— Стоп. — Короткий свист. — Теперь разминка. Главное: суставы, связки — рук, ног, поясничный отдел. Все мы люди взрослые — не дай бог, дернете чего-нибудь.

Воланов показывает легкие упражнения.

— Начнем с хватки.

— Схватки?

— Этот вброс мне потребовался, чтобы узнать, кто у нас тут самый умный. В каждом коллективе есть такая уховертка. У нас это Василий.

— А то. Его даже с базы увольняли с формулировкой — за моральное разложение коллектива.

— То-то ты пованиваешь, Фирс Кузьмич. Разложился, видать.

— А пока мы разминаемся, немного теории, — возвращает инициативу в свои руки Воланов О Эн. — Замах это не просто отвод ракетки. Замах — это перенос массы тела на заднюю ногу, — показывает, — и с шагом — в вашем случае с шагом — масса переносится с задней ноги на переднюю. Одновременно с переносом происходит удар.

Бьет на ту сторону.

— Так, задняя — это у лошади. — Василий ждет реакции.

Воланов не слышит:

— Удар — это не единовременное касание струнной поверхности мяча. Мяч держится на поверхности некоторое время, удар проволакивает его по поверхности одновременно и вращая, и выстреливая, как из пращи. Бить по мячу это талант — смотри не смотри — один четко попадает в нужной точке, другой не совсем. Подход к мячу — да тут можно подтянуть, но вот этот тайминг — врожденное.

— Талант — дело латентное. — Маленький кореец в ударе.

— Вася в ударе.

Лето. Солнце. Красная глина. Мартирий Евангелича плавится толью покатой крыши.

— Сеть у вас крупная, как соль. Где брали? Что за мрежи вместо сетки?

— Да взяли бредень и натянули. Обычно мы им всю реку проходим, хватает от берега до берега, вот и сюда подошла, на столбы закрепили. Да и денег сэкономили.

— Эхх. Рыбаки. Кстати, нужно бы фоны повесить.

— Это еще зачем?

— Видите, мячи отскакивают и опасно со спины возвращаются. А фон смягчает. И мячи остаются у забора.

— Фон завсегда смягчает. Вот у нас радиационный фон повышенный, а смягченный первачом ничо-так, правда, Вань?

— Бывает, выводим из организма. — Великан Зуев растягивается в улыбке.

— Фоном всей Библии выступает история еврейского народа, — выходя из хозблока, как из оцепенения, роняет Евангелич.

— Вот ты к чему это, а?

— А к тому, что прав начальник, надо фоны провесить. Не видно мяча ни фига. Рябит все.

Воланов улыбается.

— Встаем в исходную позицию.

— В древнем Египте все иудеи находились в исходной позиции.

— Евангелич, ну ты допек уже про своих.

— Теперь разберитесь по задней линии. Сейчас будем по одному подходить на центр линии подачи. Я бросаю вам мячи из корзины, вы своим ударом пробуете отправить мяч через сетку. Сначала правый удар. Форхенд. Смотрите.

Воланов священнодействует. Показывает. Перебрасывает мяч за мячом через сетку. Ученики по очереди пытаются попасть, с той или иной долей успеха. Тпрунову удается лучше прочих.

— Дабы правильно и вовремя бить по мячу, нужно его прозреть. Прозреть в его летящий пробор, расчесывающий воздух на две равные части.

Уже вспотели, задышали.

— Марк Ильич, ты ж не голыш в море бросаешь. Он пока до Матвея летел, раз семь отпрыгнул.

— Рекорд.

— Чего у вас так низко над сетью мячи летают?

— К дождю.

Тренер делает паузу.

— Собираем. Если мячи вылетели за пределы площадки, надо найти. Собственно, теннисные мячи, удовольствие дорогое, — вертит желтый кругляш. — Хотя того стоит. Решающий мяч — как золотое руно.

— И все же, коуч? Можете выделить основные позиции, необходимые для роста? Классифицировать по степени важности, так сказать. Обозначить прерогативы. — Пикунин чуть не записывать готов.

— Не вопрос. Первое: смотреть на мяч. Внимательнейшим образом, пытаясь сопроводить его глазами аж до самой струнной поверхности ракетки. Второе: работа ног. Пружинистые стопы. Третье: кисть. Теннисная кисть — это как гениальная кисть Рембранта. Четвертое: дыхание. Бить на выдохе. Это основное. Дальше будем разбирать по косточкам.

— Будем что?

— Будем бегать по двору и всюду видеть чудищ. Люди из-под земли запросятся наружу. Я ж говорю — разбирать по косточкам.

И долго еще тренер преподает основы спортивной премудрости. День набирается сил. Птицы смелее пересекают нагретое небо. Ежи выпускают иглы, как протуберанцы.

Игроки осваиваются. Расслабляются. Тренер доволен тем, как идет процесс.

— Смотрите сюда. — Воланов чертит палочкой по глиняной крошке теннисную разметку: — Правда хочется вписать четыре картинки? Изображения животных? Нет? Ну ладно. Между прочим, отношение сторон теннисного корта — равно отношению… Чего? Пуля, вы теперь по каждому пустяку меня будете отвлекать? Полейте, конечно, раз скользко. — Оборачивается: — А так для начала запомните: это задняя линия, это линия подачи. Хавкорт. Первый квадрат, второй. Коридоры для парной игры.

— Отношению чего? — Ким не пропустит.

— Чего?

— Вы сказали — отношение сторон корта равно отношению…

— А? Вашему отношению к жизни. Стоп. Вначале разметите, потом поливайте, ну что как маленькие… К практике. Итак. Двуручный удар слева (коли вы правша) выполняется ближе к телу, это из-за правой руки и наносится так, чтобы локти прилегали к ребрам грудной клетки. Поэтому удар слева бьется дополнительно ко всему еще и ударом сердца. Поехали, — командует, и Ким теряет надежду услышать продолжение загадочной фразы.

Опять отвлекается на соседний корт, где девочки отрабатывают подачу:

— Ты столько его подбрасываешь, что он уже должен научиться летать. Так вот, раскрыла ладонь, а он крылышками взмахнул и взмыл без твоей помощи.

Рука отбрасывает сиреневую тень на землю. Рука шевелит пальцами, словно губами, пытаясь что-то сказать.

— О, горе мне! Кто ж так бьет? Закрыть надо ракетку. Выпустить закрылки. А вы, господа хорошие, — обращается Воланов к загрустившим любителям, — делайте заминку.

— Это что еще за зверь?

— Это дверь ваша в жизнь вечную. Сделаете упражнения и свободны. Только. Вот еще что: попробуйте покатать мяч по струнной поверхности.

Пробуют.

— О! Тарелочка с яблочком.

— И что?

— Что «и что»?

— Что видите?

— Свое будущее, тренер. Только ни пса в нем не видать.

— Ну, стало быть, пока не время. И — задание на дом. До следующей тренировки надо научиться чеканить ободом по пять раз.

— Девушки, — активизируется Ким, — вы нам не поможете? Азы, как говорится, освоить?

— Фирс, что это сирена у тебя чуть не каждый день воет?

— МЧСовцы учатся.

— А мы что должны думать?

— По радиоточке, вообще-то, предупреждали.

— У тебя что, она еще стоит?

— А как же. У нас все стоит. А хотите, коуч, я начало наших занятий сиреной оповещать прикажу?

— Нет. Сереной Вильямс не надо. Вот ведь Россия-матушка: сигналом тревоги хоть благую весть разносить готовы.

_{ГЛАВА 4}

Кто в Извинигороде не знает Марка Пикунина? Городок в былые времена был закрытым и немноголюдным. Сейчас открылся, но стал и того меньше. Образующее предприятие одно — филиал аэрогидродинамического института. Есть еще фабрика мягких игрушек, но работает с перебоями. Марк Ильич родился, вырос, дорос до начальника цеха, да и умереть надеется в своем родном городе. Искупавшись перед тем в речке Вишенке. Старожилы очень трепетно относятся к своему краю, который, прямо скажем, краше от того не становится. Потому извинигородцы любят зазнаваться и носить под костюм кирзовые сапоги.

Коттеджный квартал. Участки в четыре сотки, усыпанные листвой. Двухэтажные строения пятидесятых годов с верандами из дерева и стекла. Стены домов из дранки, но вполне надежные. Селянин граблями расчищает землю от листьев. Делает вид. Cам ждет соседа, который обещал ему тайком налить.

Но Пикунин забыл. Пикунин обедает. Варящиеся в салат яйца стучат зубами на медленном огне. Пикунин ест одно из пашотницы. В мешочек. И если яйцо символ жизни, то пашотница — устойчивости и надежности. Пикунину такое сравнение по душе, и ест он с аппетитом.

— Знаешь, Зоя, мне понравилось. Подбрасывай мяч с ладони, как будто кормишь лошадь, говорит.

— Ешь — остынет. И откуда только ты его откопал на нашу голову?

— О, это отдельная история. Теперь могу рассказать. Что остынет?

— Сделай милость.

— Помнишь, ездил я в Клейменово к сталепрокатчикам? Там церковка неказистая и склеп. Как большой погреб для картошки. Зашел я чего-то и сам не знаю, чего, стою, рассматриваю надгробные плиты в гулкой тишине. Но чувствую — не один. В углу сидит человек и смотрит. «Историей интересуетесь?» — говорит. Я отвечаю, мол, шел бы ты, мил человек, лесом, а он улыбается так и руку тянет, а в руке трепещет цыпленок осенний — мяч теннисный. «Слышал, вы тренера ищете, так он перед вами». Я удивился. Откуда про тренера ему известно? А он развеивает, мол, сам у сталеваров преподает в поселке, у тех денег много, вот супруги и пристрастились. А я-то намедни как раз бригадиру свою идею рассказывал, тот, соответственно, ему. Контракт-то закончился уже с министерством. И он второй месяц сидит на чемоданах. Так и склеилось.

Кот ходит по дому, включив ночные лапы.

— Совпадение. Или промысел о нас, дураках. Почем мне знать? Главное, что мы теперь при делах.

Пикунин подносит ложку сильно сбоку, точно сшивает рот большой серебряной иглой. Ест из глубокой тарелки столоначальника. Время вытекает из черепной коробки часов.

Перед рабочим — открытая книга. Пикунин надевает очки. Некоторое время молча исследует содержимое:

— Слушай же, женщина. Илие Настасе породил Джона Ньюкомба, Ньюкомб породил Джимми Коннорса, Коннорс породил Бьерна Борга. Борг породил Макинроя от Уимблдонны, Макинрой породил Ивана Лендла, Лендл породил Виландера…

— Стоп, ты сколько еще собрался этот бред нести?

— Всех родов от Настасе до Риоса четырнадцать, и от Риоса до Надаля четырнадцать.

Мельничка с перцем возвышается над столом, как черный ферзь. Пикунин снимает очки и ставит шах:

— Не боись. Пророки, они завсегда мячами побиваемы бывали.

— Беда.

— Сегодня, представляешь, дал нам в конце поиграть самим, как Борг на душу положит. Ну, все натурально мимо мяча бегают, а Мотька Тпрунов — как будто занимался до этого — ладно так прикладывается к летящему снаряду.

— Ты бы поскорей ел.

— Говорит еще: теннисист как лозоходец. Есть только одно правильное место, где надо копать колодец. Есть только одно место, где надо бить, как будто внизу протекает подземная река, а рамка ракетки ее чует.

Тук-тук.

— Кто там?

— Слежка-наружка.

Героев сам смеется удавшейся шутке:

— Впускай, Марк, Ильин сын.

— Идем лучше покурим.

Над городом проносится тяжелый вздох.

Стоят смолят. По участку бегает пес, по виду приходящийся Героеву дальним родственником.

Фирс:

— Чего там Колян злой стоит?

— От, блин. Совсем из головы вылетело.

— Ладно. Не фиг ему дурить. Домой пошел. Пусть лучше поспит. Как думаешь, коли накачать мяч при помощи шприца воздухом, будет дольше служить?

— Вряд ли. Тут еще от шерсти много зависит. Лысеют же быстро.

— Но отскок-то нормальный?

— Отскок нормальный.

— Тогда подкачаю, пожалуй, свои. Мне тренер выдал пяток. Говорит, можно о стенку гаража колотить покуда. — Героев вертит одутловатый мяч. — Неплохо бы продуть на трубе.

Аэродинамическая труба, при которой окормляется добрая половина наших героев, — циклопическое сооружение славного советского времени. Постепенно разрушаясь и подлатываясь, она дожила до настоящего в каком-то непоколебимом бесстрашии, ибо сама обращена внутрь себя силами внешнего воздействия. Наша труба — это содержание ветра, обросшее формой только по необходимости. Ощущение, что разгоняющийся в ней титаническими усилиями воздушный поток просто намотал на себя все, что попалось под руку, — кирпич, бетон, стекло, железо, набрав его в ближайших балках и каменоломнях. Два пресноводных карьера — также результат его роста. Стало быть, и воду намотал.

«Хорошо бы продуть на предмет соответствия» — любимая фраза посельчан, произносимая по любому поводу.

В трубе проводят испытания всякой летной и иной техники, исследуя обтекаемость, возможности снижения коэффициента сопротивления воздуху, показатели прочности и упругости. А также изучают новые формы мышления.

— По сути, на работе мы разгоняем воздух, который обтекает мяч, который мы разгоняем на отдыхе.

— А где магия технических терминов?

— Суперпозиция?

— Любишь ты суперпозицию свою вставлять к месту и нет. Лучше скажи, чего на занятия вчера не приходил?

— Клавка не пустила.

— Шутишь? Тебя удержишь.

— А вот не пустила, — шепчет на ухо.

— А. Ну, это верный способ. — Пауза. — Но вот нет в тебе чувства такта.

— Зато есть чувство ритма.

— А я вот тоже. — Пикунин понизился до шепота. — У нас кровать криво стояла и громыхала всю дорогу. Дык я разрезал мячик на четыре части и рессорами проложил — едет как Восточный экспресс.

— Это он думает, что, положив меня на свои мячи, в свою веру обратит. — С кухни Зойка. — Тоже мне, секспресс.

— Ладно, — отмахивается Пикунин. — Лучше скажи, как думаешь ОФП подтягивать?

— Так до магазина можно бегать теперь, вместо пешка.

— Тебе все шутки.

— Да какие шутки, вы все с ума посходили, даже стакан опрокинуть не с кем стало.

— Пей с Бу.

— Бу не пьет.

— Бу у нас подшиток, подшиток, — ласково треплет пса по загривку. — А что чеканщик?

— А, — машет рукой Героев, — человек, запрещенный к показу.

— Что, совсем?

— На всей территории. Неделю керосинит.

— А он мне нужен.

— Зачем?

— Снилась сегодня ракетка — плоская, как весло. Обода, как направляющие, идут по бокам, а сверху только струны — последняя струна просто прочная осень. Очень, тьфу. И вот эта плоская, как лопата, плоская, как…

— Земля, — подсказывает сквозь желтую бороду Героев.

— Почему Земля?

— Земля тоже плоская.

— Тьфу ты. Хочу вот с Хомским посоветоваться.

— Рассудительный ты человек, Пикунин. Много рассуждаешь.

— Спасибо на добром слове.

— А ведь это первый признак глупости. Морочишь всем голову. Короче надо мыслить.

— У тебя-то точно ум короток.

— Марк Ильич, ты мудак.

Героев, посмеиваясь в бороду, ретируется. Следом петляет Бу. Пикунин, посмеиваясь своему отражению, проходит в горницу. В комнате гостит солнце и хозяйничает жена. Посуда вымыта, теперь гладится белье. Рыжий кот.

— Чего стоишь, как на нересте?

И правда, животное стоит ровно, точно его рыбью спину огибает некое невидимое течение.

Марк Ильич собирается на работу. Но что-то его подмывает:

— Смотри еще какое упражнение. Яблочко по тарелочке называется. Только ракетки нет. А, возьму отцову.

Пикунин снимает со стены советскую деревянную «Тарту».

Батя поигрывал некогда. И ракетка уже лет тридцать висит на стене в большой комнате, похожая на охотничий трофей. К ней и отношение соответствующее — то есть про нее попросту забыли.

— Ишь. Тяжелая. Смотри.

Рабочий пытается покатать мяч на поверхности так, чтобы он обегал внутренность обода.

Неожиданно из ручки вываливается пруток и падает на пол с костяным стуком. Разваливается и принимается отражать солнце.

— Что бы это могло быть?

Полтора десятка золотых червонцев. Зоя стоит, остолбенев. Разглядывая клад, Пикунин шепчет:

— Прессованное солнце. Ну батек, ну дает. Тогда при обыске, оказывается, не все нашли.

Монеты лежат на паркете, как двухмерные проекции теннисных мячей, за десятилетия спрессовавшиеся внутрь ракетки, как материализовавшиеся духи всех нанесенных ею когда-то ударов, как слезы порванных струн. Ракетка похожа на змею в прыжке. Змея, превращенная в золото.

Марк Ильич усмехается:

— Вот тренер. Теперь вижу. Теперь ясно зрю наше будущее. Вот и яблочко по тарелочке заработало.

_{ГЛАВА 5}

₁

Неделя, как чеканщик сел на кочергу. Неделю пьет, семисвечник ему в дышло. Неделя чеканщика увенчана, как еврейская менора, трещащими свечами страстей. Блюдо с головой Крестителя отложено в сторону и пылится. Замысленный было шедевр. Злые языки поговаривают, он хочет, чтобы Нюрка с его подносом голая станцевала перед ним, когда закончит работу.

Теперь у него лицо мертвеца и походка утопленника. Походка требуется для прогулки в лабаз, ибо Нюрка не наливает.

Чеканщик пьет и восхваляет Спасителя. Ибо, по его чеканному слову, — алкоголь даден ему как ритм. Как шаг деления во время дробного биения волшебной киянкой. Просветленный чеканщик поет мерные песни, по глотку выдавая их из сердца, булькая луженым горлом на весь двор.

— Хоть молчал бы уж, раз и так пьешь.

— Не забивай мне рот глиной, женщина. Не залепляй мои горящие глаза своей ласточкиной слюной, не вей в них своего гнезда, ибо не камень мое сердце: не то основание ты выбрала для оседлости, Нюра.

— Вот словоблуд. Ну вот чего ты несешь, красуешься передо мной. Сейчас через час мычать уже будешь. Думаешь, красавчик?

— Думаю, да.

— И то правда. — Нюра неожиданно приникает к пьяному и целует его в красные глаза. — Мой красавчик. Закруглялся бы уже.

— Как земной шар?

— Иди уж.

— Могильный холм скруглит угловатость моей натуры.

Глаз Хомского вращается, как падающий вертолет:

— Опять за молоком поедешь?

— Опять. А что? Нет, тебе не возьму.

— Даже пива?

— Ты не понимаешь. Тогда дорога собьется. Может, даже другой станет. Ведь там со мной птица. А она не любит этого, понимаешь?

— Надеюсь. Тогда налей.

— Хомский! Организуйте свой досуг сами. Неделя уже.

Чекан тычется в стол, точно лис, почуявший мышь под настом:

— Ишь. — Глаз его сверкает, как золотая фикса. Пьяный лукавый задор задобренного любовью человека. — Огненной воды истоки не во мне. Вдохновения нет. Ушел ритм из руки. Бью в пустоту. Не чувствую отдачи материала, и борода Предтечева не выходит. Текучая получается или чешуйчатая. А мне нужен псалом номер один. Иже не идет на совет нечестивых. Борода мертвого, оставшаяся звучать вместо молитвы. Борода — пламя. Отсюда — огненная вода.

— Окропил бы лучше святой.

— Лучше. Да не хорошо. Одинокий я человек. Ибо одноокий.

Нюра уходит в дом. Чеканщик живо ныряет к яблоне и делает несколько больших глотков из припасенной фляги. Возвращается на место с ломтем хлеба, потягивая носом дрожжевое свечение теста.

Нюра гонит самогон. Чеканщик снюхивает его на корню. Корнеплоды, используемые в производстве, чеканщик закидывает в свою темную суть. Говорят, на груди у него растут грибы.

Нюра выходит с бельем, принимается вешать, Хомский долго задумчиво смотрит на крепкий зад.

— Ориентация — это вообще не вопрос постели. Ориентироваться надо по звездам. При чем здесь: с кем спать? Это вопрос общения с миром-женщиной, одевичивания мироздания. Разделения материального мира по половому признаку. Вдох — женский, выдох — мужской. Мужчина, не могущий вздохнуть полной грудью без женщины, творить, писать, паять, лудить, грызть в своем саду яблоки: без нее все теряет смысл! — вот краеугольный камень взаимоотношения полов… А тело… Что тело? Господь бог заповедал человеку его тело как некий Завет, заключенный на небесах, надлежащий к исполнению во всех подробностях, — переводит дух. Но дух не переводится в нем.

— Любимая, мы поплывем с тобой за звездой, за рубиновой звездой всех обреченных, она будет колоть нам глаза и давить пальцами лучей на глазные яблоки, но мы и слепыми выйдем из этого леса, сядем при дороге, обнимемся и запоем. ЗапОем.

— По-не-сло, — по слогам выговаривает Нюра и улыбается.

— Как думаешь, может, выбросить голову из головы и набить поцелуй Иуды?

— Вот почему люблю тебя, дурака, так потому, что в слове набить — у тебя акценты не как у других мужиков.

— Нет, я серьезно. Образ поцелуя Иуды — прикосновение к богу, может быть, первое в своем роде. Это же даже причастие, как бы. И одновременно — знак вохровцам — кого брать. Предательство через прозрение. Признание в человеке бога с последующим отречением? Какой образ найти?

— Ищи.

— Может быть, он прилипает, как к железу на морозе — губами?

— Нуу.

— Ишь ты. Надо подумать.

— Вот и думай, а не пей.

— Нее, можно пить и думать. Мне Жаба два дискоса — подноса по-нашему — заказал под артосы. Вот на втором и будем бить поцелуй.

Нюра уходит в дом.

Чеканщик вновь ныряет к яблоне и допивает остатки.

— Душное пойло. Бррр. Нюр! — зовет чеканщик, посматривая по сторонам.

Девушка в переднике на крыльце.

— Скоро выблюешь сердце вместе с кровью души, — нагибается за бельем.

Хомский видит два мерцающих глаза стрекозы.

Игриво, подходя сзади и приобнимая:

— Ваша лошадь обвиняется в езде по встречной борозде.

— От дурень.

— Где мой велик? Мой верный скакун.

— Ты ж его давеча сломал, когда за портвейном летал. За линию фронта, — улыбается девушка, что-то вспомнив будто. — Как сам не убился только?

— Символично, что коня моего убили подо мной. Симптоматично. Падает обычно тот, кто несет.

Хомский затихает. На минуту.

— Нет — взвивается. — Не надо мне тишины. В тишине я слышу свое сердце, и это меня не радует. Все, что есть у меня, — это жесть желтоватого дня для чеканки по нему дождем непоняток. Ну, люблю я грохотать по делу. Возвышаться, эдак, громовержцем посреди улицы. А когда замолкаю, страшно становится. Кажется, что умер. И тогда начинаю чеканить сызнова.

Глаза чеканщика — в перьях ресниц, точно туда только что рухнул Икар. Круги от падения расходятся под глазами.

— Так ты иди по мячам стучи. Пикунин всех зазывает. То ж занятие. Ракетка, опять же, вместо киянки. Лучше бУхать, чем бухАть.

— То будет — жест отчаянья, а не великодушия. Случится дождь, тогда пойду. А то еще накапает заклепок, чтоб воздуха обшивку проклепать.

— Да, Хомский, ты нажрался. Как только у тебя получается?

Чеканщик поет. Чеканщик поет песню отрешенного — песня растет из него, как укроп.

Любовь к женщине —

оплакивание мертвого бога.

Снятое с дерева тело —

его мякоть.

Можно не плакать,

Но посаженный на кол,

Я плакал.

Мертвое тело бога —

Это наша земная любовь.

Вечер пятницы — самое время.

Обнимая тебя, обваливая,

Я оплакиваю мертвого бога,

Воспеваю его терпение и прощаюсь с надеждой.

Образовавшаяся пустота осветляется внутренним солнцем вставшего сердца.

— Дело стоит, а он сидит тут, как Алексей Кунгуров.

— Кто это?

— Вот именно.

Молчит. Еще молчит. Вэ ар ю нау, май компаньера?

Нюра оставляет чеканщика одного во дворе их частной жизни с его личным горем.

Нюра едет за молоком.

Нюра едет на старой складной «Каме» холмистыми лугами, увязшими в мелких степных нескладных цветах.

Нюра выезжает на тропинку и разгоняет с горки свой велосипед. Она едет, отпустив педали и зажмурив глаза. Спуск пологий и долгий, означающий такой же долгий подъем на обратном пути, но это не беда. Нюра катится.

На полпути из воздуха вылетает большая соломенная птица, пристраивается и некоторое время сопровождает ее, словно дельфин — океанский лайнер. Нюра мысленно подзывает ее — птица виляет хвостом. Парит параллельным курсом на уровне руля. Омывающий воздух в хоботках-присосках.

— Здравствуй, птица, — говорит Нюра, — степная кобылица. Вынес тебя теплый ветер на меня. И за что мне такое?

Шевелит птица мелкими рулевыми перьями, балансирует.

— Дурака мне жизнь послала. Но люблю его пуще смерти. Он хороший, птица, а пьет от избытка. Ума в нем изрядно и чувств. А только не на месте, чувствую.

Перья птицы скрипят, точно пишут что-то важное прямо в ее белое терпеливое тело, на чистый лист бумаги.

— Что делать, посоветуй. Как место ему сыскать?

Птица описывает круг и выходит в открытую дверь воздуха.

Молоко, купленное в магазине, пахнет белой коровой.

Хомского во дворе нет. Лежит дома на тахте — ворочается. Видно, сон нейдет.

— Ты чего в очках спишь?

— Да понимаешь, во сне плохо вижу.

— Вот дурень, — смеется Нюра.

Нюра смеется, дает ему молока. Чеканщик нехотя пьет стакан.

— Давай еще. Печень почистит.

— Не знаю. Пойду пройдусь. Не спится.

— СобралсЯ куда, горе мое?

— Голем твой собрался обратно в глину, чтоб стать человеком. Дух сивушный выпустить надо.

Нюра стоит в вечернем свете дня, как вырезанная стеклорезом.

— Пойду с ребятами посижу, посмотрю, как играют.

— У них там ЗОЖ нынче в моде. А ты не в тренде вроде как.

— Вот и подышу на них перегаром, чтоб не задавались.

— Иди, подыши, подкидыш.

₂

Исполинское слепое солнце садится в глухое небо и становится зрячим. Прозревая от собственной невидимости. Ярости поубавилось. Сквозь копоть человеческих свечей похмельный чеканщик идет на корты древнего храма. Идет и сердцем толкает впереди себя тоску, как груженую тележку.

Вечерняя тренировка в разгаре. Игроки пытаются совладать с разбегающимися цыплятами новеньких мячей.

— Это прям какой-то антитеннис. Что вы мяч так высоко задираете?

— Это у них антеннис. Хотят, видимо, антенну свою наладить.

— Еще скажи — Антея.

— Не, Антей должен поближе к матушке-земле держаться, а вы, наоборот, всю перекидку в воздух подняли, вот сил-то и нет в ударах.

Чеканщик присаживается на лавку.

— Верно говоришь, Иван Гелиевич.

— Ну так, ить. Хлопушами машут. Закрывай, закрывай ракетку.

— Осторожно, двери закрываются. — Ким. — Надо будет еще «не прислоняться» написать на струнах.

— Надо будет — напишем. А пока там пусть значок «Wilson» побудет, ок?

— На Омегу смахивает, — заинтересовывается Хомский.

Пауза.

— Ребятушки, теннисный мир подразделяется на приверженцев двух противоположных игровых систем. Первые толкают мяч, вторые бьют щелчком. Правильно второе. Вот и товарищ из пятого измерения подтвердит.

— А что? Я и пью щелчком, — улыбается Хомский.

— Старайтесь хлестко бить по мячу.

— Как хлестко? — Потный, как закопченное солнышко, Варфоломей Субботин.

— Внахлест, — подсказывает Хомский.

— Head возьми, там хоть виброгаситель стоит. Не так звенит, — советует Пикунин Героеву.

— Ты это о чем сейчас? — вскидывается чеканщик.

— О чем?

— Хэдом кого назвал? Это же голова по-английски вроде как будет.

— Ракетку. Фирма такая. Вот смотри.

Чекан смотрит на значок и расплывается в улыбке.

— Вроде как — эврика, ребцы!

_{ГЛАВА 6}

Вывеска на двери гласит:

Литературно-художественный журнал «Текст Иль»

явь и навь извинигородского наива.

В комнате сидит Егор Лукин — местный журналист, главный редактор, пишущий под псевдонимом Е. Ридикульцев. Он только что ударился о ножку стола мизинцем ноги.

«Эпическая сила. Кто тебя обтачивал? Где такой токарный станок взяли? Это ж уму непостижимо, наверное, сломал палец. Нет, точно, сломал. Вон опух уже».

Впрочем, нечего расхаживать по редакции в одних носках.

«Что вы молчите, ангелы? Как проблема — так вас нет. Сдувает. Вот возьму и развяжу с горя».

Представляющий в одном лице всю редакцию Егор Лукин любит поговорить вслух. «И где нам, скажите на милость, взять новостей? Ведь не стенгазету же издаем, а как бы главный информационный орган. А событий даже на листок не набирается. С заголовками — беда. Устал уже ваш покорный слуга шнягу всякую выдумывать. Вот что прикажете дать на первую полосу? Новости недели — Василий Беднов украл топор у Йозефа Сталина? Плашкорез Пряхина затупился? Устьсоликамские уходили Сольвычегодских? Кровельщик Алов открывает новые горизонты? Устал фонтанировать».

Здоровенный черный кот пересекает редакционный кабинет по синусоиде.

Шерсть с икрой.

«Эгоист. — Лукин ежится. — И почему? Я забочусь о людях. Очень даже. Потом животные. Опять же цветы поливаю, — подливает воды в разросшийся фикус. — Но самое главное — я протираю пыль с предметов. Мусор выношу. Как это — не забочусь?»

Егор шутит. Он считает, что у него хорошее чувство юмора, сильно развита самоирония и потому он обязан нравиться женщинам.

Некоторые пишут в стол, некоторые в прокуратуру. Лукин всю свою жизнь писал в бутылку. Мысленно зашвыривал ее в океан и мысленно находил ее руками нежной интеллектуалки. «Ах, если б, ах если б».

В задумчивости листает огромную десть «Аргументов». Егор Лукин любит подшивки старых газет и даже, когда предложили завязать, предпочел быть подшитым.

Побродив еще по комнате, стерев пальцем пыль с багета фотографии актера Маклакова, принимается очинять перочинным ножичком затупившиеся карандаши.

В редакцию влетает смерч.

— Пиши, писарь.

— Эпическая форма. Ты чего?

— Кляузу пиши. Анафему.

Эдуард Эдуардович Жабкин. Активист. Чиновник городской администрации, побочный предприниматель, активный прихожанин. Дает советы батюшке. Когда-то учился в Святотихоновской семинарии, но был отчислен со второго курса. Теперь причисляет себя к тайному священству.

— Что случилось?

— Да этот чеканщик ваш, нехристь. Я ему заказал дискосы в подарок отцу Олегу, а он на них знаешь, что изобразил? А вот погляди.

Открывает холщовую суму и извлекает на свет два медных солнца — на одном значок фирмы «Head», на другой «Wilson».

— Это же артос ставить надо.

Лукин улыбается.

— А тут арт какой-то.

— Смешно? Это он мне вместо Крестителя и Спасителя набил. Говорит, голова на подносе — символ Предтечи, а Омега — Христа. Ну не сволочь?

— Актуальное искусство.

— Он бы еще в храме Божьем перформанс устроил. Как низко мы пали!

— Это не падение, а нижний брейк какой-то.

— А? Ты вообще к этому спортинтернату присматривался? Может, у них там секта?

— Вообще, имел такое намерение информацию пособирать. Для газеты.

— А нужно — для людей.

Неожиданно нож соскальзывает на палец. Втыкается острием. Лукин смотрит: змейка крови высовывает голову и прячется назад.

— Удачно. Если бы резанул — полпальца отхватил бы, а так в кость воткнулся и затих. Кстати, известный американский живописец, основатель абстрактного импрессионизма Джексон Поллок жил в первой половине двадцатого века. В возрасте примерно одиннадцати лет (около 1924 года) с ним произошел несчастный случай — товарищ отсек ему фалангу указательного пальца. Одним из художников, на творчестве которого вырос Поллок, был Василий Кандинский, основатель абстракционизма. Смею утверждать, что, создавая свое художественное объединение «Фаланга» в Мюнхене в 1901 году, Кандинский имел в виду отрубленную часть пальца Джексона Поллока.

— Все ты обуреваем. А в нашей брани всегда начеку надо пребывать. Враг не дремлет.

— Как и в бане…

— И все ж, сын мой…

— Я тебя умоляю.

— Присмотрись к этой секте спортивной. Мне не по чину, а тебе сам бог велел. Ты же вроде занимался в городе?

— Когда это было!

Лукин достает из шкафа старую деревянную ракетку «Союз» и втягивает носом ветхие запахи. Темная бордовая обмотка едва слышно издает звуки кожи, пота и детства.

— Тянет?

— Вот — бородатое лицо моей реальности. — Лукин тычет пальцем в нос Жабкина. —Я, может и писать начал от того, что, когда играл в детстве, при натяжке и ремонте ободов использовали стержни от ручек, в которые продевали струну для предохранения оной от стирания.

— Так что?

— Иди уже к лешему. Загляну к ним. У меня там знакомец есть. Юра Христарадов — поэт наш местный. Ну как, поэт? Печатал я его. В область его странные листочки посылал. Он, видишь ли, берет откуда-нибудь из научно-популярной литературы абзац, ставит его лесенкой и видит в этом поэзию. Надергает таких мест из разных источников и подборки делает со внутренним смыслом, так ему мнится.

— А тебе?

— Есть в этом что-то, но как все у нас — сыровато.

Эдуард Эдуардович Жабкин ищет глазами потускневшие в помещении блюда.

— Так что насчет чеканщика?

— Не катит. Народу нужны горячие пирожки. А это даже не калорийка.

— Ладно. Отца Олега попрошу — пусть епитимью наложит.

— Лучше анафеме предай.

— Анафеме — это собор нужен.

Молчат. Егор прикуривает от пальца.

— Чем витийствовать, лучше новость прокомментируй как сильноверующий человек, вот смотри: «Астрономы Абастуманской обсерватории обнаружили планетарную систему из двенадцати планет у двойной Вифлеемской звезды».

Жабкин открывает рот, но вовремя чует подвох.

— Тьфу на тебя, балабол.

Егор смеется, довольный розыгрышем.

Активист уходит, оставляя журналиста со своими мыслями.

«Реклама отечественного автопрома: УАЗ есмь!»

«Конкурс пародистов: Обкакайте Орбакайте!»

Лукин зевает.

И помещает в рубрику «Разное» объявление:

«Пропью мастерство! Дорого!»

_{ГЛАВА 7}

Мячи лежат, как остывшие звезды.

— Струны-то ему какие натянули! Серебряные. На оборотней, что ль? — Ким вертит ракетку Христарадова.

Второй час от рассвета. Проезд ассенизаторской бочки сопровождается таким зловонием, что даже наши нюхавшие пороху селяне покряхтывают и трут слезящийся глаз рукавом. Однако же странным образом этот аромат придает сплоченности коллективу, как некий культурный код, и даже романтизирует, что ли, всю обстановку.

Волшебным образом материализовавшееся пикунинское «наследство» направлено на развитие теннисной базы. Уже закуплены новые сетки, уже заказаны освещение и теннисная пушка. Плачет дома обойденная мужем Зоя. Плачет и копит обиду. Довлеет дневи злоба ее.

Марк Пикунин — главный закоперщик во всем, что касается дел. Что до слов — тут заправляет безудержный Ким:

— Причесывай ее.

— Кого «ее»?

— Ну, мяч. Они же разнополые, не знал? Вот это — явно девочка.

— Как арбуз, что ли?

— Не. Дело в ориентации.

— И как определить?

— Да летят в разные стороны, — смеется.

Евангелич восседает на своем троне, как библейский патриарх, держась рукой за валиковую метелку для разметания линий, точно это копье со змеей. В его вместительной лачуге устроили раздевалки, второй этаж он оставил себе, куда забирается по крутой лестнице на руках — старик разбирает крышу для наблюдений за небом. Но сейчас он весь поглощен тренировочным процессом.

— Мяч — это дудочка, жалейка.

— Как же это?

— Как-как. Как любая полость.

— А тональность?

— Разная. Смотря как дунуть. Так вот, дудочка. А вы, как в барабан, бьете.

Летит тополиный пух, смешиваясь с желтым пером мячей, сматываясь в огромные газовые клубки новых вселенных.

Воланов похож на жреца. По бороде течет елей кленового сиропа:

— Из траекторий, прочерченных мячами за одну только тренировку, можно поставить походную скинию. Что значит — физически — удар по мячу? Перераспределение энергий. Это зажигание маленьких лампочек с каждым ударом.

— Так у нас Зуев главный по фонарям. Это его епархия. — Ким тычет пальцем в великана: — Он же электрик, так-то.

— Представьте только — на каждой вечерней тренировке вы зажигаете фонарики: кто газовый рожок, кто керосинку, кто — как Ваня — огромный светодиодный фонарный столб. Все они корнями уходят в землю. И кому-то становится теплей.

Птичий щебет как основа утреннего воздуха.

Бетонный забор института медленно, как всякий массив, разрушается выветриванием и эрозией. Строения внутри обнесенной территории кажутся заброшенными. Назначение их — неясным для непосвященного наблюдателя. Летающие мячи видятся продолжением вьющейся колючки.

— Ребята, смотрите: серьезнее относитесь к количеству упражнений, которое каждому задаю. Говорю сделать тридцать подач, или пятьдесят, или сто — значит нужно именно столько. Ни больше, ни меньше. Все удары старайтесь производить на выдохе. Со временем войдет в привычку, а пока играем «солнышко».

Варфоломей Субботин и сам как солнышко:

— Время мое прошло, — говорит он о себе. — Фамилия моя, на самом деле, Саббатини. Имеет итальянские корни. А капитана Блада Рафаэль, мой далекий предок, писал с другого моего предка. Так что пиратство у меня в крови. И когда мне впаяли три года условно за копирование видеокассет, никто не удивился. Но мама расстроилась, и время мое ушло, как уходит пьяная женщина. Я решил больше не печалить маман и забросил в далекий сундук все свои возможные подвиги и будущие сражения. Теперь я веду лишь образ жизни, но не саму жизнь.

Так говорит Варфоломей Субботин — толстый ленивец — и все врет — от первого до последнего слова. Бьет в сетку.

— Перетончил, Варфоломей, а, например, есть слово по-латыни Тenuis — оно означает «простой». Упрощайте удары. Они не должны быть избыточными. Тем более убыточными. Поправляйте струны на ракетке — вот так вот сразу пятью пальцами — это необходимо, чтобы они не рвались преднамеренно, раньше времени, как земные меридианы от эксплуатации шарика. Поправляйте их, этим вы выражаете инвентарю свое почтение, и он вам обязательно ответит взаимностью. А где у нас Матвей?

— Отпросился сегодня.

— У кого? Ладно. Когда человек бьет плоско, все понятно, а вот когда он вращением пытается придать мячу новые свойства, тут и начинается мистика. Силы, спящие до того, просыпаются. Новое качество мяча — вращение. Спин.

— Каких спин? Наших?

— Топ-спин.

— Тебе ж говорят: поп и спин.

— Да. С вами все понятно.

— Нет, шеф, нам интересно. Тока недоступно все это.

— Поглумись-поглумись. Посмотрим, как вы дальше запоете. Ну-ка веер на время. Поехали.

— Всегда так. Духовные споры решаются физическим воздействием.

Начинающие теннисисты носятся по площадке.

Тем временем Евангелич пробует понять, в каком месте удобнее прорубать крышу:

— Звезды, они как ягоды калины. Их оставили на зиму, чтобы мы склевали их морожеными. Чего ждать от горячего света? Звезда должна остыть, проморозиться и сделаться сладкой, радующей, а не вяжущей глаз.

Спускается, чтобы оглядеть снаружи. На площадке идет парная игра.

— Ты можешь бить не в меня? — возмущается не успевающий реагировать у сетки Пикунин.

— Ты невменяемый, что ли?

— У тебя не крученый мяч, а курчавый какой-то выходит, хрен проссышь.

Через минуту уже:

— Ты можешь сильнее бить, Марк Ильич? Медленно мяч у тебя летит. Они успевают среагировать.

— Свет от звезды идет миллионы лет, — комментирует Евангелич.

— Да, но с какой скоростью?! Вот Иван играет срывающимся голосом постоянно. Ему и потише можно.

На дальней площадке Ким де Гон старается выполнить задание — попасть в пустую банку из-под мячей.

— Чтоб тебя. Шеф, как стабильность превысить?

— Повысить? За счет ног. Новичок слушает тренера и бьет по мячу как велено — промахиваясь и ошибаясь; старается выполнять правильное движение, еще ничего не чувствуя. Набравшись чуток опыта, человек начинает понимать и чувствовать. И вот тут таится опасность. Плохо подойдя к мячу, он старается компенсировать неправильное положение согнутой рукой, вывернутой кистью и проч. Профессионал же неверный отскок или нечеткий подход компенсирует ногами — а верхняя часть работает как автомат. Ноги. Основной упор на ноги. В ногах — вся соль.

— Плохо, когда в ногах соль — это отложение солей.

— Не делай большой петли, при неожиданном отскоке, не успеешь. Ох уж эти петли. Как мухи под абажуром.

— Так к чему стремиться, масса Дик? — Василий: — Ноги, петли. Хоть в петлю полезай. Вперед ногами. В чем главный секрет?

— Все просто. Научись бить ободом и попадать в трос, вот и вся премудрость.

— Хе-хе. Шутите все.

— Да нет. Это скорее по твоей части, Василий Алибабаевич.

Желтые, твердые, как кость мамонта, редкие зубы корейца светятся латунным блеском.

Целый день на кортах слышны хлопки и крики, шутки и полупрофессиональные советы, подаваемые с искренней серьезностью и деловитостью. Воздух носит всю эту дребедень в синей авоське ветра.

— А где дужка от ведра?

— Я ее на другое перецепил.

— И ведро теперь бездушное.

— Скорее недужное.

На ракетку Христарадова падает сосновая булавка.

— Смотри, иголка прилипла. Как намагниченная.

— Игла проигрывателя.

— Нет, магнитная пленка.

— Один черт, записи нам не услышать.

— Тему сосны?

Варфоломей Субботин ходит с теннисной клеткой под мышкой и напевает.

— Лом, а ты прям шарманщик с ящиком этим.

Субботин улыбается. Шарманщик — это зачетно. Ему с детства нравится образ бродячего музыканта. Играющего под окнами на булыжной мостовой. В шляпу его кладут деньги, а он меняет вальки и крутит ручку своей вечной машинки. Железные щеточки, встречаясь с медными неровностями, подскакивают и издают печальные звуки тщедушного механизма. Вращение земли под щеточками солнца издает похожие печальные звуки.

— Тренер, вот вы говорите смотреть на мяч до конца — так голова кружится. Объяснитесь.

— Слушайте же, о быстроногие ахейские мужи. Вот я говорю — смотреть на мяч. Только смотреть вы должны научиться так же на автопилоте, как ходите и бьете. За вас это должен делать ваш внутренний человек, организм, соматическая система, спинной мозг, компьютер, обрабатывающий информацию в миллион раз быстрее, чем вы сами. Если вы переходите в режим ручного управления и начинаете смотреть на мяч собственными глазами, то, естественно, можно сойти с ума. Смотреть должен тот же, кто за вас ходит. Внутренний человек. Но — вопрос. Его же еще нужно наработать. Как? Миллионом ударов. Сознание, мысль — самое медленное действие организма. Бессознательные операции совершаются с гораздо большей скоростью.

— Что извлекает звуки из вращающейся земли? Кто вращает ее ручку?

— Я вот что подумал. — Пикунин трет переносицу. — Вот вы говорили: теннисист — как лозоходец. Важно ему со своей лозой ракетки найти нужную точку в пространстве, под которым единственно существует возможность подземных течений. А как найдет — так и смысл его приходит. Недавно еще чушью мне все это казалось, а сейчас чувствую — правда.

— Правильные ты, Марк Ильич, темы поднимаешь. Теннис ведь не только на поверхности происходит как игра, он еще и под нами протекает как жизнь, а то и стекает через дренаж земли чьей-то усталостью. Недаром игра мертвых.

— Почему мертвых?

— Потому что умирать надо на корте, а не ползать, как дохлые мухи. Все: перерыв, ребятки.

Перекусывают в тени мартирия. Молоко белее хлеба. Колбаса исполнена масла.

Евангелич тычет пальцем в пролетающего жука:

— У хрущей, вишь, июньских, по идее, не должно хватать способности поддерживать свои тушки в воздухе. Размах и мах не соответствуют. Так ученые говорят. Стало быть, у них антигравитация вырабатывается каким-то образом во время полета. Должно быть, от усердия или всеобщего весеннего ликования. Нам механизм этот позаимствовать было бы неплохо.

Зуев:

— Тут без турбийона не обошлось.

— Мож, его продуть?

— Ага. Держать ты будешь?

— Не, ну натурально, модель сделаем 43 к одному.

— Начинай.

— Тебе не интересно?

— Думаю, дело — не в обводах и не в пропорциях жука и не в подъемной силе. — Задумчиво тренер.

— А в чем тогда?

— В глубине взгляда.

Со стороны города подходит Подгорчук. Стоит и долго смотрит в поле.

— Стенку надо строить, — наконец Воланову.

— А смысл?

— Крышку гроба у выхода ставят.

— Сказанул.

— Как есть, сказанул.

— Ну хорошо, переговорю с Пикуниным. Стенка для тренировки нужна, это факт.

— За хороший удар придется держать ответ. Они знают об этом?

— Узнают.

Тем временем Субботин с Христарадовым, ушедшие искать мячи, улетевшие за ограждение, возвращаются с неожиданной находкой — коричневый от времени, проведенного в земле, в снегу и лужах лысый мяч.

— Эге, «Ленинград», «Красный треугольник». Сколько лет, сколько зим! Ну вы, черные копатели. Ему ж лет тридцать как стукнуло.

— Эхо войны.

— Откуда ж он здесь мог взяться? Да и вообще: значит, до нас еще кто-то играл? Прямо на этом месте? — Христарадов оглядывается, точно ища глазами источник.

— Не обязательно. Здесь раньше пустырь был. Мог кто с собакой гулять, а та играться с мячом. Собаки любят это дело.

— Его надо торжественно предать земле. Первый мяч, чудом живший здесь задолго до самого тенниса. Предтеча всего нашего клуба, можно сказать. Пророчество о нем. — Христарадов серьезен.

— Ну, пошло-поехало. — Ким. — Усынови его.

— Надо всем по нему ударить поочередно и отпустить с миром.

— Этак мы с него три шкуры спустим скорее!

— Такой расклад не исключен. — Воланов крутит мяч в ладони. — Однако голод мячей утоляется только ударами. Мяч — внебрачный сын солнца греческого происхождения.

— Так куда его?

— Возьмем на рассаду.

Мимо кортов проезжает Нюрка. Весело крутит педали складного велосипеда. Мячи летают над площадкой. Мелькают колеса. Сетка ограждения вплетается в спицы. Нюра минует забор, и внутри ободов радостно вспыхивают, отблескивая, четыре оранжевых круга — яркие катафоты на скрещенных спицах. Нюра разгоняется к берегу.

— Юр, а где еще четыре мяча? Двенадцать же должно быть.

— Почем я знаю. Не улетали вроде. Хрень какая-то.

— Как Нюрка проезжает, так мячи пропадают.

— Знаешь, почему она всегда на велосипеде? — задумывается вдруг Христарадов. — Хромоножка. Одна нога короче другой. Жаль девчонку.

_{ГЛАВА 8}

₁

Фирс Героев собирается.

С зацветшей бородой крутится у зеркала без толку, точно оно повешено не для отражения, а из сочувствия.

— Баланс соблюдает, — вслух комментирует сложившуюся ситуацию.

— Баланс?

— Объем комнаты поддерживает своей накопительной емкостью. Полжизни нашей вбирало, сейчас набрало полные зенки и задержало, как дыхание, а потом, когда уже и отражать будет нечего, выдохнет! Тогда и покрасуемся.

Клава чистит картошку.

— Куда такую лопату отрастил? Зеркало не носит.

— А она мне как фильтр от всякой заразы, — отвечает Фирс особо навязчивым. — Я вот чего сейчас тебе говорю? Оно ж неведомо. Мож, матерю по-всякому. Сердце-то у меня злое, вот борода и нужна, чтобы вы не обижались.

— Болтун.

— Ты лучше вот чего скажи. Я совсем стар для этого дела?

— Да уж, не молод.

— А то они там скачут все, а мне, боюсь, не угнаться. Обожди, ты какое имела в виду дело, женщина?

— Какое ты.

— Ладно. Проехали. Тут хитростью бы надо брать, а у меня ума не шибко. Боюсь, начнут на счет играть, не станут меня брать. Отклонят кандидатуру.

— Я давно отклонила.

— От баба. Я ж серьезно. Загнусь там. Может, ну их?

— Так это ж коллектив. И что ты против коллектива будешь? Индивидуальным порядком? Ты ж всю жизнь за колхоз.

— Думаешь. Ну да. Колхоз, он и есть колхоз.

— А в колхозах председатели есть. Которые на машинах ездют, а не пешком ходют. Не можешь бегать — организовывай.

— Так тут Марк все возглавляет. Его же детище.

— Ну а ты по идеологической части пойди.

— В комсомол, что ли?

— Книжки, дурень, почитай, теории нахватайся, ну и пригодишься с этой стороны.

— А тренер, дескать, не знает теории?

— То тренер. Лицо постороннее. А ты свой. Проводник его идей в команде.

— Вроде капитана.

— Вроде.

— Умная ты у меня, Клав. За что люблю.

— Тю.

— Но-но. Не только за что, но и за то.

— То-то же. Лучше скажи, чего это Жабкин тебе звонил? Кой черт ты ему сдался?

— Упырь. Хочет заключить с руководством договор на аренду помещений на условиях их якобы ремонта. А сам будет сдавать коммерсантам. Потом свалит и обанкротится. Он это уже не раз проделывал.

— А ты-то ему зачем?

— Ну, догадайся. Кто одноклассник директора? Фирс Героев. Стало быть, не в лоб хочет, а через меня.

— Рог изобилия обещал?

— Гроздь изабеллы. От него дождешься. И насчет кортов все пытался разнюхать. А это мне еще пуще не нравится. Как бы они ему не приглянулись. Тогда жди беды. Все. Ушел.

₂

Воскресный день. Солнце испепеляет бесплодные площадки.

Но вот раздается топот ног, точно ветер ссыпает на землю перезревшие плоды.

Бег по кругу. Разминка. Все как обычно. Воланов берет ведро с мячами, ставит его на стул и начинает монотонно набрасывать мячи на ту сторону, меняя направления — право-лево. Комментируя:

— Посмотрите, вот Зуев бьет что есть силы и Ким ему подражает. Ну и что? Били-били дед с бабкой — не разбили. Пришла мышка, хвостиком, то бишь ракеткой, махнула — яичко и разбилось.

— Чур, Зуев бабка, — реагирует Ким.

— Разворачивай плечи!

— Слышь, Иван, разворачивай печень, кому говорят. — Ким коротко, как отрезав, бьет по мячу.

Великан Зуев улыбается. Синее небо возвышается над головой, неся в себе легкую дымку — еще не облака.

— Удар начинается с ног: стопы, колени, бедра, плечи — по очереди разгоняют отведенную ракетку, она запаздывает. Это как первая разгонная ступень. Примерно на середине пути — в точке встречи ракетки и мяча — срабатывает вторая ступень: подключаются мышцы рук и происходит резкое ускорение — концовка. Слышите свист.

— Вторая ступень пошла.

— Помолчи, Циолковский.

— Вот ты, Вась, уже и одноручный бэкхенд пробовал, и двуручный.

— Осталось троеручицу на помощь позвать.

— Угомонись, и все пойдет. Не срывай удар, а накатом ускоряй. Первую часть траектории медленней, а после касания ускоряй. Максимальный разгон во второй части. В концовке.

— Хорошая концовка имеет большое значение.

— Мне вчера концовка не очень удалась. — Зуев покряхтывает.

Евангелич выкатывается с ракеткой в дощатых дланях:

— Концовка — это начало.

— О, Симеон Богоприимец к нам пожаловали. Старец с ракетой на руках.

— Язык у тебя, Вась, без костей. — Марк Пикунин принимает инструмент из рук инвалида.

— Нее, с костями. Только он их использует как лыжные палки для ходьбы. Чтобы нагрузка на спину поменьше была.

— В смысле?

— В смысле, трындеть — не мешки ворочать.

— Реально, Вась, мелешь попусту. Не физдипи.

— Может, ко мне примешан характер невыносимый вам же во спасение, как одорант к природному газу, что позволяет не отравиться моей прозрачной личностью — без запаха и без цвета.

Со стороны города к кортам подходит странное существо, обмотанное промасленной ветошью. Глаза — вывернутые носки — двумя комками смотрят из этой кучи.

— Вот вам и запах и цвет. Спортсмены, Спиридон нарисовался!

Названный Спиридон подходит с тачкой к ограде и молча наблюдает за происходящим.

— Уайт, вот скажи, зима будет? — обращается к нему Ким.

— Куда ж ей деться.

— А ежели будет зима и все померзнет, то откуда всему заново взяться?

— А из терпежа. Земля есть явленное терпение. — Бродяга берет ком глины и растирает по лицу. — На, попробуй.

— Не, брат, мы лучше водичкой умоемся.

— Вода уносит, земля плодоносит.

Воланов следит за происходящим краем глаза, не отвлекаясь от тренировочного процесса.

— Так: подача!

Спиридон оживляется:

— Ежели что, Уайт тоже не против поддать.

— Да не поддача, Уайт, а подача. Термин такой теннисный.

— Ну вас.

Игроки перераспределяются. Двое начинают подавать в разные квадраты, двое принимать.

День отзывается эхом далеких событий.

— Прием. Прием налаживай.

— Да как его наладить-то?

— Антенну повыше задери, и прием лучше будет.

— Приемистей.

Пока четверо играют, на лавочках расположились запасные игроки — Субботин, Христарадов, шамкающий бородатой челюстью Героев и Егор Лукин.

Уайт Спирит вертит в руке лысый мячик.

— И скока их у вас в наличии?

— В смысле?

— Ну, отходы производства имеются?

— Бывает.

— Уайт берет.

— И на кой они тебе?

— В переработку отдам, шины из них делать заново будут.

— Не получится, Уайт.

— Чего так?

— А обратной вулканизации не бывает. Их только в труху измолоть можно.

— Не скажи. Уайт их тогда в химчистку пристроит.

— А там они на что сдались?

— Они их в подкладки засовывают и что-то там помогают чистить.

— Мячи тухлые.

— Какие? Как рыба, что ль? Так Уайт их того, на дачу в парники, чтобы не рвался полиэтилен на острых краях. Всему найдется применение.

— А деревья вымажем в солидоле, пусть, от боли скрючившись, заживают.

— Ты вообще откуда, Спиридон?

— Из Сергиево-Аннинского ставропигиального.

— Монастыря, что ль?

— Штоль. Неделю пробыл. Там все нового настоятеля ждут. Вроде направили из центра, а он все не доедет.

Смена составов.

— Мяч подрезанный, а ты стоишь. Ближе надо подходить. — Наши мужички уже и сами тренируют.

— С подрезанными крыльями, — комментирует Уайт. — Такой далеко не улетит.

Он гладит свою всклокоченную бороду с таким видом, словно подрезанный мяч выскочил из ее гнезда.

— А если за сетку задел и перевалился, считается перебитым?

— Да, перебитый.

— С лапкой перебитой.

Спиридон все перекладывает на свой лад. Смотрит на тот же слежавшийся в углу мяч, о котором было сказано — подрезанный. Жалость клюет его сердце.

— И вот вы что ж, каждый день так? А Уайт ходит-ходит…

Бродяга замолкает, завороженный тем, как Зуев проходится волокушей по поверхности дальней площадки, выравнивая землю и пыля воздух.

Бродяга смотрит на крупу кирпичной крошки, волокушу, щетки и говорит:

— Пожалуй, Уайту и сад камней теперь не надобен. Уход нужен вашему больному. А кто, как не Уайт ваш Спирит, со всем этим справится?

Почерпывает крошку и перетирает ее пальцами:

— Берусь. Выхожу вашу глину.

— Шагами, что ль, выхаживать будешь? — щурится Вася.

— А хоть бы и шагами. Укатывать же надо. Поливать да укатывать.

Садится на землю.

— А не скучно будет так?

— Ты что! Радугу хоть каждый день можно видеть, — улыбается малым ртом Спиридон. — Знай только поливай.

Меж тем тренировка близится к концу.

Лицо Героева сведено творческими муками, какие бывают у исполнителей, когда они в моменты игры забываются, теряют контроль над собой и полностью отдаются музыке.

Воланов — Тпрунову и Лукину:

— Разница в уровне игроков определяется кистью. Теннисной кистью.

— И мячи ее листья, — шепчет Спиридон.

— Вы помоложе, вам легче. Старайтесь при замахе отводить кисть, чтобы во время удара возвращать ее и этим создавать щелчок.

Христарадов подходит сбоку. Не глаза — глазные капли.

— Мне кажется эта игра естественной. Но почему, почему меня что-то тревожит?

— Объяснения — позже. Когда сформируется игровая практика. Пока скажу только, что колебания грунта — необходимое условие.

— Чего?

— Беспокойства. Все, братец.

Воланов свистит три раза — сигнал об окончании тренировки.

— Как умру, хочу, чтоб из моих костей понаделали таких вот свистков. — Мокрый Христарадов.

— Чего?

— Хоть звуком остаться по смерти. Представляете свисток об окончании матча на мировое первенство.

Трудно понять, шутит или нет.

— А задание на дом?

— Покумекайте на досуге, почему счет в гейме ограничивается числом 40.

— Ну, нет.

— Да. И почему дальше счета нет, а только больше, ровно и меньше.

— Сороковины?

— На досуге…

₃

Вечер. Прободающие лучи солнца. Тень от ограждения — на полкорта. Тишина.

— Ну и вонюч ты, братец. Не худо бы помыться. — Евангелич оглядывает бродягу.

— Дух уйдет. Нельзя нам.

— Я тебя такого в дом не пущу.

— А и не надо в дом. Уайт на земле может.

— Ладно, — смягчается инвалид. — В сарае ляжешь. Там и тюфяк какой-то был. Ты видал, какой я там телескоп безлинзовый налаживаю?

— Евтстахиева труба.

— Чего?

— Христарадов так называет.

Спиридон ставит на землю несколько стеклянных банок горловиной вниз, выстраивая их крестом. До восхода солнца на внутренней поверхности банок появится роса. Где просто легкая дымка, а где и тяжелые капли, с неслышным грохотом скатывающиеся по стеклу. Где больше росы, там и водяная жила. Все просто и надежно. Останется только поработать лопаткой.

_{ГЛАВА 9}

₁

Наутро в больших трехлитровых банках то тут, то там зеленеют теннисные мячи, молодые, как день.

— Эх-хе. Вот тебе и роса. — Спиридон выкатывает Евангелича на площадки.

— Чудо какое-то. — Старик по очереди сжимает кругляши. — Отличные.

— Природное явление. Ну, конечно, не без отклонения от климатической нормы.

— Надо посмотреть положение звезд. Кстати, Уайт, сегодня тренировки утренней не будет.

— Уайт в курсе — понедельник.

— Именно. Давай-ка до вечера подсыпем пудры и укатаем покрепче.

— Уайт еще смеси хотел добавить. Золы чуть. Прах, он ведь скрепляет, вроде ласточкиной слюны.

По красному марсианскому грунту ползет мохнатое чешуекрылое без чешуи и крыл. Спиридон двумя пальцами аккуратно подхватывает и переносит пяденицу к забору:

— Теннисная гусеница превращается в мяч.

Ветер взметывает пыль и забрасывает глаза. Спиридон наклоняется к самой земле и ковыряет ее палкой. И мячики кровавые в глазах. Бродяга видит свою тень разноцветной, потому носит ее трепетно.

— Хорошая глина. Живая. В такой спокойно лежать. Только бегунки наши тревожат.

— Дык коуч говорит, именно, что надо топтаться, — в дыру крыши вещает Евангелич. — Связь какую-то налаживает. Ребята шепчутся, что он маненько того, но специалист хороший.

Спиридон кротом ползет по корту.

— А это что? Почему рыхлая такая? Непорядок, — долго ковыряется в углу, где тень. — Похоже на червей. Дождевые. Пористый слишком грунт. Рыхлите вы землицу, родимые, рыхлите, — пробует лопатой взять в глубину. — А мы цветочки посадим.

Лицо белое, как вспышка магния:

— Как знать, какой он специалист? — словно вспомнив.

— Резонно. Но, во-первых, журналист занимался в райцентре. А во-вторых, результат дает. Да и интересно всем. Магия какая-то есть. Нет?

— Вот и славно, — миролюбиво итожит бродяга.

Сильный ветер. Спиридон поливает корты перед тем, как начать укатывать. Ветер подхватывает рассеиваемые смесителем шланга частицы воды и носит над землей.

Спиридон весь мокрый от радуги.

Появляется Зойка, звонкая, как струна.

— Ну, что, курощуп старый, загибаешься?

— Загибаюсь, Зой.

— А разогнуться не хочешь?

— А на кой мне разгибаться? Землю мне отсюда лучше видно, а она-то и есть наш последний приют.

— А на небушко взглянуть?

— Так Уайту сквозь землю видно.

— Ишь.

Зойка думает.

— А скажи, старый, тебе на этом свете ведь что-то дорого, ведь есть что-то, до чего тебе дело есть?

— А как же? Грязь, например.

— Вот у меня дом, хозяйство. Я понимаю — я баба-дура. Но ведь где нам еще денег взять? А тут упали с неба, а он их на блажь свою выбрасывает.

— А ты погоди — может, еще все другим боком повернется.

— Нет, Спиридон, не вернется. Я дом хотела с террасой — в фильме видела. И с верандой для пикника. А деньги — вон в землю закопаны.

— Тут другое. Эта земля — целое поле чудес. Может, еще вырастет твое денежное дерево. Или еще чего вырастет.

Ветер сильный. Ветер настолько сильный, что рвет устойчивые связи. Зоя вытирает розовые слезы из серых глаз.

Начинается дождь. В начале дождя — капли, как нервные его окончания.

Слышен бой железной посуды. Евангелич расставляет миски на втором этаже лачуги, ввиду протекающей крыши, которую он самолично и расковырял.

— Погоди. — Спиридон помогает.

— Думаешь?

— Кто знает. Мож, и тут накапает. Смотри, что Уайт нашел. — Спиридон протягивает белые косточки, скорее позвонковые.

— Знаю. Тут этого добра навалом.

— Уайт даже знает, куда их пристроить.

— Зой, заходи, промокнешь вся. Как-то Харитон Лаптев нашел торчащие из вечной мерзлоты кости мамонта. Из этого он сделал вывод, что мамонт — животное, живущее под землей, но вылезающее умирать на поверхность, — умничает Иван Гелиевич. Ему нравится бывать рядом с женщинами.

— А я ведь не просто так пристроить дом хотела. Сестра умерла — двое детишек ее в городе живут с бабушкой. Хотела к нам перевезти. Своих-то Бог не дал.

— А чего мешает без веранды?

— Коли говорить по-вашему — маленькие забеги.

— Ну так входи в площадку и играй по восходящему.

— Мячу?

— Солнцу.

Дождь выходит через слуховое окно, и мир вспыхивает золотом. Все блестит в оставленной дождем паутине.

— Любая капля — все-таки отек.

— Отек чего?

— Воздуха, наверное.

— Как снять только эту отечность? — Зойка вздрагивает.

— Это нужно бы знать, что у тебя в слепом пятне.

— В смысле?

— Тренер говорит, что у каждого в глазу есть слепое пятно, в месте, куда входит зрительный нерв. Так вот, оказывается, оба глаза не компенсируют друг друга в плане обзора. Мозг сам достраивает невидимые участки. А коуч утверждает, что в слепом пятне у нас прячется скелет. У каждого — свой.

— Очень научно.

— А че ж. Я своего уже видел. Теннис помогает.

— Господи! Опять теннис…

— Погоди, и каков он, Евангелич?

— На тебя похож.

— Иди ты...

Дождь окончательно прекратился.

— Их все цепляют, а они как цыплята, — ворчит Зойка. Уходит мелким убористым шагом, осеменяя землю следами. Уходит осознавать свое положение, раздосадованная собственной же открытостью.

Спиридон открыл дверь и чего-то ждет.

— Я смотрю, ты по-человечьи заговорил, оборотень? Смотри, у Юрки струны серебряные.

Молчит.

— Ну, хоть скажи, чего это тебя на отшиб потянуло? — Евангелич, доставая бутылку перцовки и скручивая ей голову: — Был же раньше нормальным вроде мужиком.

— Не лезь.

— Ну как «не лезь». Я же свой. Мне можно. Да и кому, как не мне?

— И что ты хочешь знать?

— Ну, например, как ты до такой жизни докатился?

— Докатился ты, я своими ногами дошел.

— Цепляешь инвалида.

— Ты первый.

— Лады. — Калека разливает по железным кружкам. — И все равно, бездомному быть по собственной воле как-то…

— Так то не по собственной. Что нас тянет все время куда-то идти? Глубоко под землею в магме есть плавучие тектонические острова. Человеческие образования странным образом энергетически привязаны к ним. К примеру, большое переселение народов вызвано перемещением одной такой плиты. Корчевание с последующим кочеванием — известный с древности метод переноса землей собственных семян.

— Все бездомны, поскольку бездонны.

— В точку.

Спиридон замолкает, уставившись в асбестовую плиту.

— Знаешь ли ты, Иван Гелиевич, что существует предание, которое говорит, что в четвертом веке сюда пришел, поселился и провел здесь три года в посте и молитве святой преподобный Онуфрий Великий. Суть его подвига состоит в том, что он «вымолил у Бога всех погребенных в Акелдаме».

— Акелдама?

— По-иудейски, как ты любишь, это означает — земля крови или земля горшечника. У тебя как раньше село называлось?

— Гончарово.

— От. А я тебе про что. И предки твои все горшени.

— И что эта елдана твоя значит?

— То и значит, что земля, купленная ценою крови. Помнишь, за тридцать сребреников? Участок земли, купленный для погребения странников на деньги, полученные Иудой Искариотом от первосвященников за предательство Иисуса Христа. С тех пор вплоть до начала XIX века здесь бесплатно хоронили странников.

— Ты перебрал, что ли? Тож в Ерусалиме.

— А Иерусалим, по-твоему, где?

— В Израиле. Нет?

— В сердцах людей.

— Скажешь тоже.

— Скажу. Потому как так оно и есть. И потом, все сходится. И земля, и глина, и кости. А ты в курсе вообще, как нашего зовут?

— Тренера? Воланов.

— Воланов О Эн, а О. Н. — это Онуфрий Николаевич. Я документы видал.

— Да? И что с того? Ты вот тогда — странник. Тебя вообще погрести должны, исходя из твоей же логики. Можешь ты не чесаться?

— Не могу. Некоторые чувства водятся, подобно вшам. Не являясь внутренней неотъемлемой частью. Оттого заставляют расчесывать жизнь до крови.

— По-твоему, это…

— Вынесенная память. Каждый паразит несет несколько единиц необходимой информации, находящейся за пределами понимания. Она не может быть уяснена полностью, потому и находится на позициях гниды.

— То бишь вши — как дополнительные ячейки памяти?

— Точно так. Особой памяти. Не дающей человеку забыть о чем-то ни на миг. Архивация обязанностей.

— Мать твою за ногу. И ты ожидаешь, что я поверю в эту чушь? Ты, Спиридон, мне за пять минут уже две байки прогнал.

— Два байта. Так ты сам просил — расскажи да расскажи.

— Пей лучше. Совсем старику голову заморочил.

₂

И уже глубоко среди ночи наши не до конца протрезвевшие герои видят странную картину. Точнее, сначала слышат, а уже потом с трудом различают: на стенке в кромешной тьме играет человек. И ударяющийся мяч издает звуки одной тональности.

— Похоже, наш коуч, — шепчет Евангелич. — Играет на стенке, как на сцене в пустом зрительном зале.

Старики притихли и слушают звук космической капели.

— Ускорил.

— Раза в полтора.

Прошла минута.

— Еще ускорил.

— Прогрессия.

— Ба. Да это пластинка.

— Что?

— Я сосчитал. Он бил тридцать три удара в минуту. Потом ускорил до сорока пяти. Теперь колотит 78.

— Ну, это разве что слета.

— Неважно. А грампластинки столько оборотов как раз давали.

— Фирма «Мелодия». Производство Апрелевского комбината грамзаписи.

— И какой из этого можно сделать вывод?

— А такой, что человек слушает музыку. И мы не знаем, что у него сейчас играет.

_{ГЛАВА 10}

₁

Пригородная электричка сдвигает вид из окна куда-то назад и вниз. Глазные яблоки покачиваются при движении. Кажется, что во время разгона на них, как на рессорах, покоится основание чего-то большего, чем вагон. Шейные позвонки считаются от головы состава.

Нашу спортивную компанию мы застаем уже возвращающейся из города, закупившейся и слегка навеселе. Теплынь. Все живое покрывается новым эпителием. Древесина полнится прокамбием. Однолетние умножают сущности, имея на то причины.

Каталка Евангелича, которого взяли в поход, как он сам смеется, для балласта, стоит в проходе, придерживаемая мощной дланью Зуева.

— Ну вот толку-то, что ты их здесь меришь, Фирс Кузьмич? Надо было в магазе ногу совать. Что, как не подойдет теперь?

— Подходит, — сопит старик.

— А он там носков своих застеснялся. Их аромату.

— Но-но. Не аромату, а виду. Тут разница существенная. По аромату они в пределах нормы, а вот их прочностные характеристики оказались не столь хороши. — Героев влез уже в оба кроссовка. — Вот мне у тапок запах не нравится. Вроде по подошве новые, а как будто носил кто уже. Это наверняка охранники в магазине: надевают и сидят. Так полгода могут проносить, а ты и знать не будешь.

— Да ну тебя. Коуч, а мы мячи для грунта взяли?

— Думаю, теперь у нас не должно быть проблем с мячами. Вишь, чего Спиридон нашаманил. Ведь и мячи-то отличные. Оллкорты. Для всех видов покрытий.

— О! А что это значит? — Героев демонстрирует указательный палец.

— Что?

— Что нам о зале задуматься пора. На зиму-то.

— В школе спортзал есть. — Пикунин зевает.

— Мелковат. Да и на паркете играть, — авторитетно Героев.

— Нет, почему же. Можно и на паркете, — комментирует Воланов. — Лет тридцать назад в УЗС «Дружба» зимний чемпионат СССР как раз на паркете устраивали. Годах в 84 — 85, если память не изменяет, Зверев с Чесноковым бились. Дилогию устроили. В первую зиму матерый Зверев победил молодого Андрюху, а уж на следующий год заматеревший Чеснок порвал ветерана.

Воланов смотрит в окно на проносящуюся мимо них ярко освещенную равнину:

— Есть мнение, что теннисист должен все время смотреть на мяч потому, как это образ солнца, а на настоящее солнце человек взирать не может, вот и компенсируется эта невидимость теннисной зрячестью. Но это чуть по-другому.

— Не мячи, а прямо пасхальные куличи.

— А как по-другому?

— Рано еще. Сами начнете прозревать мяч, тогда и теория пригодится, а сейчас это все сказкой покажется.

Евангелич из прохода:

— Свет фиксирует положение вещи. Выхватывая из темноты, он ее как бы и схватывает. В абсолютной темноте частица, точка, вещь находятся в свободном агрегатном состоянии, то есть везде.

— Это как мяч после Ваниного удара. Срывается куда попало и оказывается где угодно.

Зуев рассматривает спортивный костюм на просвет.

— И за сколько ты взял? Чего-то я упустил. — Ким развел активность.

— За семь хрустов. Еще носки в подарок три штуки в наборе.

— А зачем, скажи, Юра, ты все монеты в прорезь для ключа перекидал? — Де Гон поворачивается к Христарадову.

— Да спутал же, говорю. Что, я эти аппараты каждый день вижу?

— Вот потому ты и бьешь всегда в корень сетки. Ой, мужики, я вот щас прямо представил этот корень сетки. Женьшеневый, нет-нет — такой глубокий, как у пустынных растений, чтобы до самого дна мог достать. До воды.

— До печенок. Шустрый ты, Вася, пронырливый, как подземный ход.

— Я бы даже сказал, сидит в нем что-то.

— Это у меня внутренняя турбулентность.

На лавочках газеты. На статьях хлеб с салом. Бутылка ходит по кругу и прячется за пазуху. Спортсмены расслабляются. Расслабленность членов передается голосам, и те, укрепляясь, становятся громче и деятельней.

— Зачем вы все производите бороны и диски ромашка, когда в стране большая потребность в сеялках и поливалках?

Ким подсаживается в оппозитное купе к Воланову, который перебирает инвентарь.

— Намотка?

— Да. Овергрип.

— Прямо больничное что-то.

— Почему?

— ОРВИ, грипп.

— Есть базовая намотка — она потолще, есть овергрип.

— Вроде изоляции, что ль? Вань! Это по твоей части. На фига ручку изолировать? Как палочку эбонитовую, что ль?

— Угу, Вась. Тебе просто слово нравится. А по науке и так все в землю уйдет твое электричество. Не переживай.

— Так подошва жеж.

— Тем более — не переживай.

— Не убедил.

— А я вот что думаю. — Юра Христарадов. — Изолировать надо не нас от ракетки, а ракетку от нас. Человек — источник всех бед.

— Да никого не надо изолировать. Обмотка нужна, чтобы грязь с потом впитывать. Потом сменил на новую, и все. — Пикунин не понимает юмора.

В вагон входит несколько человек — медленно, вязко, как натекает кровь. Коробейники, бесперебойно до этого поступавшие из одного вагона в другой, перекрывают свой поток. Даже вагонное радио смолкло предупреждать об опасности хождения по путям. В летящем коробе повисает напряженность.

— Ну-ка, пшел, попрошайка, — грубо толкают коляску инвалида.

— Чего вам, ребятки? — Зуев улыбается вошедшим бычкам.

Тпрунову нравится спружинившая в нем отвага и отстраненность. Девушки в конце вагона притихли и смотрят издали на назревающее противостояние.

— А чего это мы «ребятки», мужик?

— Ну, даже по возрасту. Мы же старше вас. — Зуев если в чем и имеет хороший опыт разговорного жанра, так это в подобных ситуациях. — Я, видишь, на «мужика» не обижаюсь, ибо в точку охарактеризовал. А вы, ребятки, идите, коли шли.

— А ты нас не посылай, дядя.

Воланов поднимается, чувствуя и в эту минуту ответственность за свою группу. Но Пикунин ласково тянет его за рукав.

— Присядь, коуч. Ваня разберется.

Драка есть состояние тела и духа, когда оба полюса одновременно рвутся наружу, чтобы смешаться со встречным потоком энергии. Интеллектуальная составляющая не актуальна. Значение имеет только ресурс витальности. Но при этом стадию непосредственного физического контакта предваряет дуэль взглядов и стадия переговоров.

— Ты трихопол пьешь?

— Че?

— Вот этот уважаемый человек, — Зуев указывает на Тпрунова, — сварщик, я — электрик. Наличие в нас биолюминисценции практически обусловлено нашими профессиями. Мы светимся по ночам. И моча у нас переливается всеми цветами радуги. Мы светоносные создания. А вы погружены во тьму. И потому вам надо чистить свой организм от всякой гадости. Вот сейчас твой гнев воздействует на печеночку, а она вырабатывает желчь и алкоголь, дезориентирующий вас во времени и пространстве. Бактерии тьмы. И моча у тебя вонючая.

— Да при чем здесь?!

— А кто сейчас между вагонами ссал? Сварщик? Дык он бы их заварил намертво! Электрик? Я бы поезд обесточил.

— Бить надо током, а не кулаком.

— Вот, товарищ не даст соврать.

Парни бочком просачиваются сквозь сливную решетку рабочего класса. Гегемона.

Потом уже будут преувеличения, как злой человек наводит на Зуева пистолет. И нажимает курок. И падает замертво. Впоследствии, объясняя случившееся, наши герои придут к фантастическому, но органичному выводу, якобы пуля не смогла преодолеть телесную оболочку пистолета и ушла в злого человека, как в наиболее слабую и уязвимую часть окружения. Добрая воля Зуева оказалась более высокой плотности, нежели хрупкая оболочка неправого человека. Так им по крайней мере до сих пор кажется.

«Что ж, все живое является источником смерти», — вздохнет Евангелич. И закурит. А дети будут громко хлопать белесыми ресницами.

Но сейчас наши герои едут дальше — удалые и зверские, как голод.

В окне проплывает равнина.

— Играет, — шепчет Евангелич.

— Чего ты бормочешь?

— Вижу, как все живое играет.

— В теннис, что ль?

— Красками жизни.

— А ведь правда похоже на нашу поляну, коуч?

— Похоже. Только масштаб побольше взят.

— Но нам-то отсюда в самый раз.

— Свой зритель должен быть у всего. А то как же? Кто-то же должен описывать природе ее состояния? Кто-то со стороны судить обо всем.

— Судить?

— Не в этом смысле.

— В этом. В этом, — вспыхивает вдруг Юра Христарадов. — Кто-то же обязательно должен судить, и если он в душе поэт, то и подсуживать.

— Ну уж. Все-все, поэт, угомонись. Тут люди серьезные, хоть и выпимши.

— Подсуживать и вообще быть на чьей-то стороне. Нельзя быть сторонним наблюдателем.

— Да вы революционер, батенька.

Тем временем солнце сходит с равнины и уводит с собой, как выводок цыплят, яркие краски.

Тренер достает катушку со струнами.

— А расскажите, коуч, нам еще что-нибудь. Вот Георгий Яковлевич нам о струнах давеча, что это архетип пространства говорил… А за временную переменную отвечают мячи?

— Струны-то? Эти фиговые листочки, прикрывающие наготу пространства? Хэ. Ну вот, к примеру, солнце ушло, а они светятся теперь.

— Вроде как стекловолокно.

— Вроде. Ну а философия мяча… Мяч — это сторона потустороннего. Одна сторона четырехгранной печати. Он — плоскость, которая здесь воспринимается сферой. Вот вы его продуть хотите на трубе, а еще неизвестно, что из этого получится.

— Как это? Мяч, он и есть мяч. Круглый.

— Тогда зачем вам его продувать, ежели и так все ясно? Нет, дорогие мои. И в вас закралось чувство несоответствия видимого и подспудного. Потому-то и захотелось поверить гармонию алгеброй, как с жуком.

— А вы откуда про жука?

— Так земля маленькая, вся под ногами. Как в сказках русских: приложил ухо к земле — послушал, что происходит на свете.

Тпрунов представляет мячи и струнную поверхность, и его накрывает волна желания. Пуля отливается в нем какими-то теннисными движениями, и одно привязывается к другому. Бросает его в пот, и в ярость, и в нежность, и в нужность. Какой-то плач большого животного рождается и умирает странным рыком. Тпрунов сидит и тычется в лобовой воздух, не в силах доехать оставшейся пары остановок.

В соседнем отсеке на деревянной лавке девушка, закинув ногу на ногу, пытается скрыть поползшие на колене колготки. Девушкины ноги, закутанные в густой туман. Тпрунову кажется, что весь мир облегаем такими черными колготами темноты, желания, а рваная стрелка — луч света, разрывающий приятную на ощупь поверхность мира и оголяющий еще более нежную поверхность тела мира. Девушка стесняется: тьма подвижна, свет — ее подвиг.

Мир делается вдруг женским. И только сам Матвей кажется себе тупым наконечником немого движения. Вагон, вид из окна, смех товарищей — все становится окружением, все обволакивает его собой, точно мягкое женское второе сердце.

Что-то тонкое протыкает зрачок — из глаз текут теннисные струны.

Капли за окном, падая, раскалываются на дольки.

— А че это нам тренер не дал эти хрени купить, как их, ну, пламегасители эти? — Варфоломей захмелел и расползся.

— Которые вибро?

— Вроде того. А они разве не пламя гасят?

— Да нет в них особой необходимости. Что зазря деньги тратить?

— Как это нет? У меня, например, сейчас бушует прямо. Гоголь борделло.

₂

От станции добираются до места на проезжавшей мимо подводе. Эпично смотрится груженая теннисным инвентарем пьяная телега. Галдящая и взрывающаяся хохотом удавшейся вылазки. Навстречу выкатывает ассенизаторская бочка. Подскакивает на ухабе. Обдает всех ароматом жизни и скрывается в собственной дымке, точно в пятом измерении.

— Ездить нужно неспешно, — заключает Зуев.

По всему Извинигороду ведутся дорожные работы. Безостановочно. Меняют бордюры и тротуары. Красят в яркие цвета, пережидают зиму, и все по-новому. Все потому, что у Эдуарда Эдуардовича Жабкина имеется небольшая линия по производству бордюрного камня. А мэр — его кореш.

Матвей Тпрунов идет по мокрой мостовой. Он идет туда, где его ждут. Строители забрались в люльки. Промазывают панельные швы. Швы порождаются двумя объектами, плотно пригнанными друг к другу. Швы нуждаются в промазке.

Матвей взбегает по лестнице на четвертый этаж. Заходящее за угол земли солнце.

Герань на подоконниках подъезда — кормовая печаль. Матвей чувствует себя огромной четырехгранной печатью. Мысленно выбирает грань и прижимается ею к девушке. Глаза Пули закрываются, ощущая себя укрытыми крыльями его глаз.

— Ты ангел, спускающийся на водный источник.

Матвей видит живой водный пузырь. Протыкает его — из девушки льется вода.

— Мяч — это кувшин.

— Почему?

— Похож на кувшинку.

_{ГЛАВА 11}

В последнее время можно часто наблюдать на дверях редакции табличку:

«Ушел в тень».

Но сейчас, в столь поздний час, на окне кипит чайник — в комнате слышен разговор.

Лукин водит пальцем по крыше стола:

— Мысли, конечно, он порою высказывает еретические, но в наше время за это уже не сжигают, хотя, может статься, и зря.

Стол откликается противным скрипом.

— Надо бы устроить провокацию. — Эдуард Жабкин во всем черном, похожем на монашеское.

— Плохая мысль. Мне в больничке, когда подшили, устраивали — ватку со спиртом поднесли — я и скрючился.

— Я о другой провокации.

— Да я понимаю, отец родной, ход твоих светлых мыслей. Вот скажи — этому тебя на богословском обучили? Методы ГБшные у вас. Хотя, поговаривают, вы плотно с ними общаетесь.

— Но-но. Я во благо. И не грех это — чуть сдвинуть ситуацию с мертвой точки. Оживить. Видишь, слова-то какие божеские. Мертвую оживить. Стало быть — на благо.

— И что твоя совесть предлагает?

— Ну, не знаю. Ты у нас специалист. Практический, так сказать, потолок знаешь. А мы тихо живем, в бездействии.

— О как! То-то ты одежку в церковной лавке прикупил. Ладно. Думаю, соберу я наш народец, подкину им пару мыслишек, и пущай они сами — из своих, так сказать, рядов — выдвинут недовольство.

— Ибо суетны внутри.

Глаза моргают, как если кто в них, как в кресле, качается:

— Можешь дать на каждого характеристику?

— А то ты их не знаешь. Чай, сам из месткома.

— Я имею в виду новых.

— А, профессора и свиту? Ну, смотри. Сам тренер дело свое знает крепко. Все, что касается спорта, — тут не подкопаешься. Но вот заговорки его, обмолвки… Постоянно о мертвяках твердит. Что топот наших ног бередит кого-то. Муть заупокойная. Но — находами. Может, нездоров?

— Так. Дальше.

— Струнщик его — мутный тип, старикашка себе на уме. Подойдет, жалом покрутит и опять свалит. Пару реплик бросит, а наш вроде слушается. Ну, девчонка оказалось, помимо спортсменки, вроде врача еще у них. Красивая. Но там Тпрунов Матвей уже вьется.

Молчат.

— Вот скажи как глубокопьющий человек…

— Я употребляю только крепкие безалкогольные напитки.

— Чай? Ладно, скажи как водохлеб, кто все корты давеча залил?

— А. Сия тайна покрыта мраком. Скорее всего, сами забыли шланг выключить.

— А вот и нет. У нас, господин журналист, появился еще один союзник. Со-узница.

— Даже так?

— Зоя Пикунина.

Лукин свистит и смотрит на чайник.

— А впрочем, после того, как он все деньги от отцовского клада на клуб свой пустил, этого стоило ожидать. Баба, она такого не прощает.

— Живая душа болеет за другую.

— Эд!

— Вот смотри, Зоя, жена Пикунина, озлобляется на то, что муж потратил клад на свою блажь, и начинает противодействовать. «У них там летний лагерь, батюшка», — делится со мной она.

— И прям по батюшке тебя?

— Не бери в голову. Я: «А не пытаются ли они построить там общинножитие какое со своим еретическим уставом?»

«Пытаются. Вот те крест. Он мне все время долдонит про какие-то правила».

А ночью Зоя пробирается на площадки и открывает кран у поливочного шланга. Утром все корты залиты водой, и играть нет никакой возможности. Разве что в водное поло. Вот такая история любви и ненависти.

И вот вопрос к тебе, божий человек: нужна ли нам ее разрушительная сила? Ибо не за правду она стоит, а с обидой борется. А наше дело правое. Мы хотим супостата на чистую воду вывести, так разумею?

Острый человек, освещенный лучиной и подбитый тенью с другой стороны.

— Больше всех сокрушался Спиридон. Он за этими площадками, как за могилками, ухаживает. Цветочки по периметру высадил. Бархотцы. Асфодели. Нда, женщины. Ну, там, правда, не так сильно залило.

— И что с ней делать прикажешь?

— Мужу.

— Что мужу?

— Мужу надо делать, а не нам.

— А коли запалит что?

— Ну, запалит, тогда и будем думать.

— Надо ее активность в правильное русло направлять, иначе она и нам мешать начнет, под ногами путаться. Надо ей поручить то, что у нее лучше всего получается.

— Вредительство?

— Свидетельство.

— Перед лицом?

— Да не. Свидетельство о регистрации их общества пусть скопирует. Нам знание будет.

— Знания умножают с копий?

— Ага. Да. И на участкового надо выйти, чтобы он пробил этого приезжего, что там за ним водится.

— Это можно. Не любит Фомич залетных. Только представляю наш диалог… что-то вроде: «Господин майор, мы, кажется, обнаружили труп. — Очередной бродяга? — Хуже. Теннисный мячик».

— Вот же издевательский ты человек, Лукин. Ну, лады. Давай двумя путями ступать — ползким и скользким.

_{ГЛАВА 12}

Канареечного цвета деревья в городском саду. Лимонные листья подсвечивают осенний сумрак. В парке светлее, чем в небе над ним. Лимоны листьев горят. Янтарная комната. В увеличительной ясности видны прожилки воздуха, его паутина. Альвеолы светятся золотым руном. Легкие Матвея Тпрунова сматывают воздух в тонкие ворсистые слова:

«Смерти нет».

Вымолвил — слово жмурится от удовольствия, и теперь нельзя разглядеть, чьи глаза у него.

Еще Матвей видит. Его зрение оказывается составной частью каждой частицы — является ее изнанкой. Зрение озарение. Он видит дерево изнутри клетки, в которой идет фотосинтез. Он спускается к корням и чувствует облегающую его землю, точимую дождями и короедами. Знает, как его тянет вверх по древесным волокнам поверхностное натяжение воды.

Он сошел с ума. Он ничего такого не пил, не курил, что бы могло вызвать столь ужасающие последствия.

Краски меняются. И становятся похожими на «Троицу» Рублева. Выцветшие фонарики нимбов физалиса подсвечивают безмолвную беседу ангелов. Небо делается голубым.

Подходит Пуля.

— Что с тобой?

Матвей не может ей ответить. Он не в силах рассказать девушке, что у него натуральный сдвиг по фазе. Она не поймет. Слишком мало знакомы, чтобы стала ему доверять. Выслушает и закроется.

— Слепое пятно, — бормочет про себя человек.

Цветов прибавилось. Радуга их стала гораздо более, чем семицветной, и переливается в Матвея и из него, точно все вокруг сделалось сообщающимися сосудами. Уже и частота сердцебиений ответственна за чистоту помыслов. Уже и помысел — обмылок милости.

Дуб. А вокруг корней его внизу вымощено мрамором белым, как пол церковный.

— Матвей?

— Ничего. Голова кружится.

— Авель и Каин?

— В смысле?

На левой руке Матвея белые шрамы от давних порезов. Пуля рассматривает:

— Правая рука убивала левую?

— А, позерство.

Но — вот что удивительно — головокружение легкое, как будто он вдохнул чистого кислорода, состояние возбужденное и радостное. Улыбка, юркая, как ящерка, то появляется на камне лица, то исчезает.

Это еще больше пугает, но Тпрунов ничего не может, да и не хочет поделать. Ему весело. Он хватает Пулю за руку и волочет куда-то за собой.

— Побежали.

Матвею кажется, что идет дождь, светящиеся капли которого бьют по лбу и текут по лицу, но это солнце. Капли солнца, струи солнца. Тпрунову хочется выкупать Пулю в лучах.

— Лучший удар — тот, который не нанесен?

— Лучший удар — который быстрый. С полулета, например.

— С полулета? Это надо у птиц поспрашивать.

— У водоплавающих.

Капли дождя, вышедшие из строя облаков, достигнут поверхности менее чем через пять минут, но за это время в корне поменяется действительность, и они приземлятся в другом измерении. Летящие капли — еще куколки. В бабочек они превратятся, когда встретятся с землей. Шлеп и — стайки бабочек. Эти тапочки наденет лето — один на правую, другой на левую ногу, и долго потом будет танцевать по полям. А жаворонок спустится из зенита к нему, как микрофон, в который лето напоет осень.

— Любовь — это равномерное распределение нагрузки сущего между двумя несущими.

— А неравномерное?

— Талант.

Потом они дома. Девушка гладит гору белья, а Матвей пьет зеленый чай и смотрит зеленоватым взглядом на гору.

— Я, дедушка, дядя и Ангелина. Был еще Борис, но он не выдержал походной жизни.

— И что, вы так и ездите по стране, как бродячая цирковая труппа?

— Представь себе. Дядя считает, что делает очень важное дело. Тут ведь не только теннис, ты уже понял.

— Догадываюсь, но не понял.

— Ну, поймешь, раз догадываешься. В моем пересказе будет выглядеть неправдоподобно. Это как самому почувствовать удар через связки, мышцы, их взаимодействие — чем долго выслушивать теорию тренера о подносе ракетки под мяч.

— И все-таки?

— Помимо спорта есть второй план: то, чему игра — только настоящая игра — может помочь. Точнее, те, кому это может помочь и помогает. Больше не скажу. Лучше обними меня сзади.

— Это и есть второй план?

Невесомость. Потом Матвей тяготеет к девушке.

Во время близости Пуля пользуется четками поцелуев.

Матвей вспоминает морской прибой на юге, когда у берега собирается много мелкого криля. Вечером в темноте вода светится их внутренним электричеством. Разбивая волны о берег, точно высекает изумрудный свет из воды. Накатывающие на них с Пулей волны возбуждения, его волны, бьющие в ее берег, также заставляют людей светиться изнутри каким-то мерцающим в крови крилем.

— Пойдем еще пройдемся. Картошки надо купить.

На улице — город. Собаки играют в траве. Под деревом, которые местные почему-то называют явор, что-то желтеется.

— Смотри! — Тпрунов поднимает две половинки мяча, разодранные по шву пополам. Желтизна оболочки и темнота резинового испода.

— Кто-то вылупился. — Девушка продолжает светиться.

— То есть, по-твоему, это скорлупа? И каков тогда птенец? И из какого такого гнезда он выпал?

— Георгий Яковлевич, говорят, видел. Мы никто не заставали, только вот скорлупки находили.

— И каков он, птенец?

— Сказал — сами узнаем. Это же души умерших.

— Погоди-погоди.

— Ну вот. Всегда торопишь. Говорит же тебе Воланов: через себя надо пропускать, тогда и доверия больше будет. Ладно. Чего особенного? Ну да, души умерших. Ты же веришь в душу? Почему бы им не брать себе такие оболочки до времени? Знаешь, по какому принципу строятся теннисные площадки? Чаще бессознательно, но порой вполне осознанно. Как храмы. Их же не абы как ставят. Святые видят место, наиболее подходящее. Сейчас бы мы назвали, где энергетические потоки сходятся и все такое. Ну вот, корты — это оборотная сторона кладбищ. Утерянных за века. Сровненных с землей погостов. И наоборот. Если действующее кладбище перевернуть, то надгробья окажутся фундаментом, а оградки — линиями подземных площадок, со своими сетками, столбиками, фонарями и фонами в виде завешенных зеркал.

Матвей Тпрунов стоит и слушает, слушает и верит во все сказанное Пулей, потому что… Потому что смерти нет. Вот что чувствует он по-другому, нежели раньше. Человек держит разорванный мяч и пристально смотрит в его глубину. Двумя зрачками в разные половинки. Разводит их все дальше.

— Кажется, я могу сварить их взглядом обратно. Вулканизировать.

Пуля останавливается и желтыми вращающимися, как мячи, глазами нежно и настойчиво смотрит в яблоки человека:

— Матвей, мне нужно осмотреть всю вашу команду. Я офтальмолог. В нашей игре очень важен зрачок, глазное яблоко в целом — для высоких результатов. Астигматизм я могу исправить, еще что-то. Передай ребятам, что в субботу будет медосмотр.

— Так ты еще и врач!

— Окулист.

— А тренер оккультист.

— Вроде того. У тебя очень специфический зрачок, в нем будто есть природное электричество.

— Так я ж сварщик.

— Слышала. Ты как глубоководный обитатель земли. Биолюминисценция.

— Я особенный.

— Знаю, — на полном серьезе отвечает Пуля. — Вот и проявления твоего расщепления — это возможность наблюдения светоносных созданий, пронизанности светом всего сущего. Редкое качество. Не задавайся. Хотя, — девушка обнимает, — задавайся, Тпрунов.

— Расщепление? Это вроде шизофрении?

— Нет. Спроси у Воланова. Он объяснит, если сочтет нужным. А вот ты знаешь, что глазные яблоки у всех людей одинаковы? И у Валуева, и у новорожденного. На несколько миллиметров диаметр может разниться, и все. Так-то. Загадка.

Они проходят липовой аллеей, заливающей их липовым светом. Аромат странным образом связан и с вязкостью воздуха, и с освещением. Кажется, что он ответственен за происхождение самих честных древ.

— А расщепление, что ж... это ведь еще и в зрачке дело. — Пуля шагает, как кремлевский караул, высоко задирая ногу и тяня носок. — Расщепленный зрачок становится как кофейное зернышко. Имеет бороздку — для считывания информации с мяча.

— Расщепление. Что дальше? Колись.

_{ГЛАВА 13}

Летний вечер тепличного городка.

Мимо кортов чинно следует бочка ассенизатора. В кабине — двое. Золотари катают барышень.

Евангелич мастерит безлинзовый телескоп. Или бензиновый, как еще называет его Ким, или безвизовый, как хотите. Наши теннисисты сдержанно интересуются обсерваторией. Ким, правда, употребляет те же слова при посещении удобств. Но не суть.

Телескоп — это длинный вертикальный желоб, отсекающий один небольшой участок неба от разных помех, вроде зари или отсветов городских фонарей. Фокусируя зрение на конкретном участке, можно разглядеть, оказывается, довольно слабые звезды.

Занятие в разгаре. Игроки скругляют углы. Тренер приводит аналогии:

— Посмотрите: лист, несомый ветром, приближается и, приближаясь, делается ярче. И гаснет, удаляясь. О чем это говорит? О феномене. Точно таком же, как звук проносящегося мимо нас поезда. Приближаясь, нарастает, хлопок — и он уже заметно тише. Перешел на тон ниже. Эффект приближения-удаления. Жизнь человеческая такой же хлопок. Удар теннисный такой же хлопок. Феномен. Да еще яркость мяча может дополнительно сообщить вам о скорости спектрального смещения (шутка, конечно).

— Это мы знаем. Это звуковой барьер. Конус.

— И синус.

— Исинус?

— Стоп, машина. Сегодня разберем механику движения в свете томящейся русской души. Возьмем мяч, — берет. — А ведь и у него есть душа.

— Тренер, это кленовый лист, а не мяч, ежели что.

— Анемяч. Видишь, ты сам, Варфоломей, подсознательно подтверждаешь это. Аниме мяча. Калька с греческого — душа мяча. Нет — это как раз то, что надо.

— Тогда уж — анималистика. — Юра перехватывает нить.

— Нет уж. Совершенно невозможно. Душа листьев — ветер. Это всем известно. А вот душа мяча — последний выдох. Как же нам рассуждать о механике движения применительно к душе, скажете вы? А вот так: если бы то было безоболочковое устройство — никак. Но у нас имеется оболочка, от которой и танцуем. А она в свою очередь контур того, что вложено. Человек — это дыхание и глина. Мяч — это выдох и каучук. Так, поехали. Разминаемся. Вчетвером встали на задней линии. Отошли подальше и накручиваем высокие плотные стабильные удары. Держим по тридцать-сорок раз. Ну что ты, Юра, в коридор встал?

— Он думает, его дальше коридора не пустят, так в прихожей и простоит.

— Ты тоже не умничай, Вась: что на линии топчешься? Забеги тебе на что? Щас Ваня шарахнет своей лопатой.

— Так это... Это ж с восточной стороны забеги? Стало быть, как бы алтарь. А в алтарь без благословения нельзя заходить.

— Сейчас я тебя благословлю ракеткой по хребтине. Вставай живо. — Зуев улыбается всей пятерней могучего рта.

— Считайте сами. Подсаживайтесь под мяч. Ногами, ногами толкайте землю. У художника процесс изготовления деталей пейзажа состоит в подчинении протяженности далей — размерности шага. Техника игры также идет от ног. Художник переносит на холст не то, что видит, — он мысленно исходил всю плоскость перед собой вдоль и поперек. Четкость удара зависит не от глазомера, но от точности сопереживания, попадания в ритм соперника всем существом. Теннисист — это художник, чувствующий поверхность того, что она покрывает… Что еще, Юра?

Христарадов стоит, открыв рот, точно в нем расковыряли дыру:

— Тренер, а у нас чего-то мячей опять больше, чем было.

— Это хороший показатель, стало быть, выдавливаете мячи из пространства, бьете, значит, мощно и выжимаете все соки из континуума. А может, делиться начали.

— Аминь.

— Смеешься, Василий. А ведь только разрывая сети мяч пролетает в наше измерение — этот желтый ангел печали, теряющий пух от удара твоей мухобойки. Но он отдает тебе свое тело. Он жертвует всего себя на твою игру. Значит, она того стоит. Желтый ангел знает это. А ты еще нет. Верь ему. Если в мире столько вещей изнашивается и разрушается во имя эксплуатации, что-то за этим всем есть, не правда ли?

— Я не знаю, коуч. Мудрено говорите.

— А ты бей по мячам. Оттуда опыт придет. Из навыка. И опыт этот будет твоим.

— Исинус Мария!

Мячи разбросаны по всей площадке. Неожиданно Зуев с подачи попадает одним в другой. Лежащий на земле мяч вскидывается, и уже Тпрунов удачно ловит его центром. Пикунин в ответ также неплохо обрабатывает. Игроки делают еще с десяток ударов, удивляясь своей стабильности, прежде чем мяч наконец попадает в сетку.

— Ишь ты, какой розыгрыш вышел. А ведь мы его даже не вводили в игру.

— Нерукотворный потому шта! — Ким сияет.

Следующий мяч попадает в край ракетки Христарадова и улетает ему за спину.

— Обратный кросс, — констатирует Ким.

— Стабильности все равно не хватает. Я не раз говорил вам про важность работы на ногах, пружинистость. Есть еще одна вещь, почему ноги выходят на первый план. Через стопы идет связь с землей. Посему ноги выступают своего рода антенной.

— Заземлением.

— В точку, Иван! Марк Ильич, как думаешь, почему ошибся?

— Не вышел из удара.

— Как Чекан из запоя.

— Цыц. Правильно. Быстрее концовку, и тут же в раковинку собраться. Юра, Юра. Под мяч подсаживайся, а плоскость закрывай. Головку подводи снизу. Вот-вот. Начал уже обрабатывать мяч. Правда, пока как первобытный — зубилом в бронзовом веке. Но уже ничего.

Улучив момент, Пикунин отводит Воланова в сторонку.

— Тренер, ерунда какая-то происходит. Со мною. Вчера вышел из дома. В небе звезды. Добро. Только вот положение их — не простой ковш, обычный наш среднерусский. Не созвездие Медведицы или что там еще. А как бы корт теннисный размечен, с квадратами для подачи. Ладно, думаю, устал, перетренировался. Сегодня иду на площадку: при дороге шиповник с боярышником плодами играют, точно через сетку перекидываются. Оранжевыми такими ягодками. С ума сойти. Кора как обмотка дерева.

— Ну, что тебе, Марк Ильич, на это ответить…

— Ответьте уж хоть что-нибудь.

— Начинается расщепление.

— Сознания?

— Во время игры у некоторых игроков при включении функции автомата возникает нечто схожее с медитативным состоянием — происходит расщепление — внешний и внутренний миры оказываются способными проникать друг в друга. И эта способность может сохраняться еще какое-то время. Вовлеченность внешних обстоятельств во внутреннюю жизнь, и наоборот. В тебе начинается осень, а в природе — плодоносный теннис. И это только начало.

Жонглирует двумя мячами.

— Во время игры рамки раздвигаются, и можно спокойно шагать туда-сюда из реальности в сознание и обратно. Вы становитесь координированными. Бессознательно координированными с определенными вещами.

Добавляет третий.

— А каков механизм этого состояния?

— Внутренний человек — это не только психосоматика. Есть подозрение, что за этим явлением стоят духовные сущности.

Мячи исчезают. Воланов держит ракетку за обод, ручкой указывая куда-то в сторону трубы.

— Не пугайте меня, махатма, скажите по-человечески.

— Перескажи точнее, что чувствуешь. — В сторону: — Теперь по двое у сетки с лета.

— Хочется любить это все и отдавать себя без остатка на теннисном корте. Вот хрень какая, тренер. Я же понимаю, что чушь несусветную несу, но мне весело и хорошо, как никогда. Вы мне ничего не подсыпали?

— Я — нет. Может, Зоя?

— Удивительно то, что я и не хочу менять этого положения. Я никогда не был так счастлив. Ни за что не хочу выходить из этого состояния блаженства. Расщепление, говорите, а чем оно заканчивается, ваше расщепление? Не отвечайте. Сам догадаюсь. Смертью.

— Ну уж.

— Наверное, смертью. Должно этим заканчиваться. А пусть бы и смертью, что с того? Тут такое блаженство, что и смерть не страшна.

Воланов улыбается.

— Ну, со смертью всем придется столкнуться. Вопрос только, в каком качестве. Не все так трагично, Марк Ильич. Все как обычно. Замах — удар, вдох — выдох, жизнь — смерть. Но — этим бы все и заканчивалось, если бы по ту сторону не находился наш партнер по игре, который на удар реагирует своим замахом, возвращая вам вашу смерть как новую жизнь. Возможность отдачи — основополагающее начало тенниса. И еще монотонность. Монотонность музыкальных повторов. Первой музыкой был ритм. Введение в транс. Музыка, которую мы определяем как похоронную, например, у Шопена известный марш или бетховенское аллегретто из Седьмой симфонии, — основана на монотонных повторениях двух-трех нот. Здесь мы имеем первое и последнее звенья цепи повторных степеней. И это колодезная цепь, при помощи которой мы можем почерпнуть неизведанного из внутренней страны. Но узнать о том, что она вообще есть, можно только посредством тенниса. А вообще, теннис — это…

— ...игра мертвых. Это я уже понял. Но — почему? К чему вы это уже не впервой говорите, твердите нам, как заклинание?

— Чтобы вы осознали. Там, под нами — другая площадка. И на ней идет своя игра. И нам в ней тоже предстоит поучаствовать.

— Помереть? Это вы в переносном смысле?

— В прямом.

— Каким образом? Спуститься в царство теней?

— Умирать на корте. Игра. Игра и только. Обязательное условие — внимательно, до конца, до струнной поверхности смотреть на мяч. И ноги — как вызывающий колебания механизм.

— Только и всего? Пару дней назад я бы ни слову не поверил. А теперь и сам не знаю. Как будто сильный пламень зажженной свечи вспыхивает внутри сердца и, выбрасываясь через горло наружу, освещает все вокруг, что как бы могу видеть даже очень отдаленные вещи.

— Марк Ильич, иди пока к сетке.

Лукин слышит конец разговора.

— Эге. Да тут не в сетке дело. Секта, а не сетка. Секта сетки. Хороший заголовок.

Солнце протягивает лучи вперед, как рельсоукладчик.

Тренер обращается ко всем со словами:

— Касайтесь мячей определеннее. Что касается определения мячей: мячи — это херувимы. Вписанные в обода. Это существа, соответствующие двум качествам. Качеству милосердия и качеству справедливости. Поехали дальше. Бьем драйвы.

С центра площадки Воланов набрасывает полусвечи — ученики, выстроившись в колонну, по очереди бьют хлестко слета по опускающемуся снаряду.

— Что это за звук у тебя, Варфоломей?

— А это он воском струны смазал.

— Ну и что? Лыжи смазывают, и я смазал. Чтоб сцепление лучше было.

— И как?

— Сцепление точно лучше стало. Ребята цепляют.

— Хорошо. Играем на удержание. Мяч должен летать у вас в специальном выделенном для полетов коридоре. Вам же легче его контролировать. Я ушел до Подгорчука. Адиос!

Героеву дадено задание отмерять количество бесперебойных ударов.

— 24-25-26, — считает. — О! Возраст Христа.

— Почему, Кузьмич, возраст Христа?

— Не знаю. Так говорят. А что не так?

— А Фирс по пальцам считает, потому и счет у него свой.

— Ну, имеет место быть недостаток. Так это я болгаркой маханул разок. Да фрезой. Было дело. По-пьяни, вестимо.

— И как ты технику безопасности преподаешь с этакой рекламой?

— А у него в отделе макеты делают. Там только с клеем дело имеют.

— Да, раньше клей был… не чета нынешним. Тиски разговаривали.

— И как ты все-таки с такими пальцами ракету держишь?

— А она к нему сама прилипает.

Героев ухмыляется в бороду, и та покрывается пеплом.

— Вот вы хищнически смеетесь над стариком, а между тем сами не соблюдаете техники безопасности. Не говоря уже про технику в целом. Вот почему у тебя мячи сзади? Наступишь — и кирдык. Травма, а то еще чего похуже. А вы вообще-то правила поведения на корте знаете?

Фирс Героев расправляет плечи. Прочитанная давеча брошюра окрыляет. Борода звенит, как хрусталь. Брови перекрывают переносицу, точь-в-точь ангелы — ковчег завета.

— Что вы можете сказать на случай, когда во время розыгрыша мяч попадает в птицу?

— Что птица его унесет. У нас орел ягненка утащил раз…

Евангелич постоянно подбрасывает какие-то реплики через свою Евстахиеву трубу:

— А ты видел?

— Видал.

— Небось в свою трубу и видел. Ну и что, правда днем звезды можно углядеть?

— Сам позырь.

— Да ну тебя. Может, у тебя там черная дыра.

Христарадов:

— А ты, Фирс Кузьмич, не бойся.

Поскольку время в окрестностях черной дыры

Замедляется из-за ее гравитации,

То наружному наблюдателю должно казаться,

Что вещество, падающее внутрь дыры

И тем самым ее образующее,

Будет падать бесконечно долго

И потому вся содержащаяся в этом веществе

Информация успеет испариться,

Так и не достигнув горизонта,

А значит — и нисколько не потерявшись.

— А ты боишься. Видишь, не успеешь испариться.

— Да я с вами и так уже упарился.

Тихо и ясно, как зимнее солнце, появляется трезвый чеканщик с зыбким свертком в крепких руках.

Хомский придумал новую ракетку и демонстрирует зрителям. Круглый обод колеса, радиальные спицы-струны. В центре — удерживающее центробежные силы маленькое кольцо, на котором и сходятся все силовые поля.

— Понимаешь, — объясняет Чекан, — удар такой поверхностью летит точнее. Попадая центром, ты попадаешь наиболее напряженной по силовым полям частью. Все играет.

— Это не ракета, а велосипед какой-то.

— Ну да — колесо.

— А как, позвольте спросить, такой натяжкой крутить мяч? Струны-то вдоль и поперек полагаются.

— А и не надо крутить, — обижается Чекан, — это же в самом деле не велосипед.

Тпрунов подходит к чеканщику. Тпрунов берет медовую, точно костяную, ракетку и вертит ее в руке, взвешивает, подбрасывает в воздух, потом берет скрипучий мяч и бьет в тело воздуха.

— Скажи, дорогой, а сам корпус у тебя из чего?

— Да так. Природные материалы.

— Надо попробовать. Сейчас все-таки технологии уже не те. Композиционные.

— Ребята, я, конечно, дико извиняюсь, но то для Федерера с Джоковичем. А ваш уровень все ж таки не тот. И игра строится на более-менее медленных скоростях, если я правильно понимаю. Я же все как раз просчитал. Ты, Матвей, бьешь больше плоским ударом, с легким вращением. Мой материал с данной конфигурацией натяжки только подчеркнет твои сильные стороны.

— И все-таки почему ты решил лучевидные, радиальные струны натянуть?

— А не радиаторные? Есть еще причина, помимо повышения точности. Но это уже метафизика. Обычные струны образуют пересечения друг с другом — пресечение. А это смерть. Лучи же и круги, как волны, распространяются в бесконечность и представляют собою жизнь. Вот я что еще подумал, помимо инженерных решений. Дать Мотьке чуток иррационального: преимущества в силовых полях, которые распространяет данная конструкция ракетки.

— Назови ее теорией струн. — Ким легонько чеканит мяч на ракетке. — И откуда ты только все это берешь, Чекан?

— Откуда? Хм. Щас расскажу. Видел я сон. И видел во сне, как пару вы играете — удивительные вы удивительными ракетками. Иже херувимы. Как увидел я этот сон, так бросился в Книге смотреть — и точно — нашел описание моих игроков. У Иезекииля — пророка ветхозаветного. Выписал себе. И набил на стену, чтобы, когда делаю, перед глазами было.

«И руки человеческие были под крыльями их, на четырех сторонах их… А ободья их — высоки и страшны были они; ободья их у всех четырех вокруг полны были глаз».

Вот как вышло у меня, братцы, ракетку увиденную сконструлить. Струны придумал новые — стекловолоконные, свет проводящие. Теперь играть будете исполненными очей. Видите концентрические круги расходящиеся?

«…Перед престолом море стеклянное, подобное кристаллу; и посреди престола и вокруг престола четыре животных, исполненных очей спереди и сзади».

— Еще одного понесло. — Киму уже не до смеха.

— Так ты только одну сделал?

— Пока да. Экспериментальный вариант. Скоро еще три будут.

Чекан с видимым удовольствием трогает ракету. Просто чудо, как она выглядит. Словно живая. Струны подсвечены из себя и кажутся, скорее, тянущимися к свету водорослями Саргассового моря.

— А на трубе продул?

— Как без этого? Прочностные характеристики отличные. Упругость в норме.

Звезды ссыпаются в безлинзовый телескоп Евангелича, как семена подсолнуха в кулек. Подсобка подсвечена и обособлена. Пикунин доволен:

— Так, давайте пробежимся по счету.

_{ГЛАВА 14}

₁

— Зачем тебе, Юра, этот мяч? — Христарадов с Субботиным идут по тропинке к водонапорной башне, за которой остановка и закусочная.

— Боль имеет годовые кольца. Каждый оборот земли вокруг солнца лишь плотнее пеленает слабое сердце. Мяч как напоминание о…

— Брось ты дрочить.

— А что, уже и почеканить нельзя?

— Вы чокнулись просто все, что ты, что Пикунин.

Деревья качаемы ветром. Мелкие ветки сыплются на землю. Черные липовые трухлявые.

— Чем тебе мяч-то помешал?

— Ты дерганый весь. Не идешь, а скачешь. В спокойствие природное дисбаланс вносишь.

— А в природе и так беспокойно.

— Да ты еще. — Варфоломей смотрит, как Субботин пытается жонглировать ободом.

— И кроссовки у тебя не для грунта, а для зала.

— Там желобок, чтобы землю загребать, имеется.

— Это же не лобок, а выемка, чтобы с землей смешаться побыстрее. Блин, да хватит уже долбить.

— Человек существо периодическое, а теннис — это колебание. Кстати, Васька сегодня впервые поймал мышь и обрел смысл жизни. Кем он раньше был? Кастрированным котом на всем готовом. Слонялся по дому без дела. А теперь он понял свою суть.

— Желаю каждому поймать свою мышь.

— Чтобы обрести суть?

— Чтоб не слоняться без дела.

Мяч срывается с обода и прыгает по дорожке. Христарадов неуклюже устремляется за ним.

— Беги-беги, Васька.

Мяч выскакивает на дорогу — проезжую часть целого мира. В дереве спит древоточец.

Нюра едет за молоком. Птица летит над ободом переднего колеса. Горловое пение плодоносящей черешни. Человек выскакивает под колеса. Велосипед сбивает его натужный бег. Струны ребер лопаются во внутреннем нагрудном кармане. Протыкают мягкие ткани в центре человека.

— Юра. Блин, — подбегает Варфоломей.

Нюра трет ушибленную содранную коленку, юбка задралась выше.

— Ну, елы-палы, Христо, ты как?

— Как вы?

— Башкой еще приложился. — Человек улыбается и откликается чувству заботы о нем. Ему больно, но и спокойно с тем.

Нюркина птица присела на липу и со стороны наблюдает за происшествием.

— Ну-ну, не шевелись.

— Да нормально вроде.

Варфоломей видит на земле бурые пятна.

— Чья кровь?

— Моя, наверное.

— Ну так не теряй. А то разбрасывается, понимаешь.

₂

На следующий день народ собрался пораньше. Народ сомневается. Имеет право. Воду мутит журналист Лукин.

— А кости? Зачем он кости собирает? Играли еще костями, говорит, а сам в руке вертит.

— Дура. Это ж он об истории нам рассказывал. Наглядная, так сказать, агитация.

— Ну, хорошо. Его ахинею про расщепление мертвых вы все приняли за чистую монету, я так понимаю? Вы, взрослые люди, поверили в полный бред. Нормальные люди санитаров бы сразу вызвали, но в нашем городе это считается нормой. Я не удивлен. Ладно. Тему потустороннего, как нефактологическую, трогать пока не будем. Я вам еще напомню при случае про нашего Вия. Но вы можете хотя бы себе ответить на вопрос: зачем он к нам приехал?

— В числе его планов на время поездки

было также изучение мозгового вещества,

описание языка дятла

и измерение тела умершего

с использованием его пальца

(в качестве мерки), — выдает Христарадов.

— О! Это про нашего?

— Это про Леонардо.

— Марк Ильич, смотри, деньги твои. — Лукин пытается вернуться в русло разговора.

— Я доверяю ему, потому что не верю своим глазам.

— Это потому, Марк Ильич, что они у тебя отстают. — Ким серьезен.

— Куда отстают?

— Ну не на работу же. От жизни отстают.

— И на сколько?

Ким делает вид, что внимательно осматривает пациента и изрекает диагноз:

— Где-то на один взгляд в сутки. Постепенно ты сможешь догнать себя прошлого, когда отстанешь на целый оборот.

— Помолчи ты, Василий. — Лукин напряжен.

Пикунин мудр и спокоен. От него по-прежнему пахнет супом, но теперь он ходит мягко и пружинисто, одышка исчезла, а на ее месте появился тихий звон здоровых альвеол. Пикунин спокоен и мудр, потому как на душе его тихое утро. Он улыбается:

— Так почему ты веришь ему, Марк?

— Потому как близкорук.

— А я, когда играю, — вступает Иван Зуев, — так через меня как будто ток пропускают. Так, в полампера примерно. И напряжение чую. И вот что скажу. Радует меня эта разность моих потенциалов. Жизнь протекающую чувствую. Голубиную почту в себе.

— Это-то при чем?

— Виноват, заговариваюсь.

— Так, — не к добру оживляется Ким, — ежели я пекарь, какой бы мне теперь пример привести. А? Когда я вынимаю пирожки на противне?.. Не подходит. Когда леплю тесто для колобка? Вы, ребята, не устали. Ну, спорт и спорт.

— Да нет, Вась, тут другое. — Юра Христарадов двоится своей хвойной улыбкой. — Вот мы клуб наш Клеткой называем. А ведь есть еще биологическая клетка. Она, кстати, похожа на ракету с мячом. Ядро, вакуоль. И вот, биологическая функция клетки, помимо всего, делится. Делится, понимаете. Собой. С другими. И вот это все я не просто знаю, говорю, анализирую — а в момент игры как будто встряхиваю в себе. Будто это раньше лежало забытым грузом, вперемешку, а теперь при каждом ударе — уплотняется и усваивается прямо туда.

— Куда?

— В почву. В кровь.

— Прямо диализ какой-то. Вас как промыли всех. — Лукин сплевывает.

— На площадке не стоит, — подходит Воланов.

Варфоломей Субботин достает порванную на прошлой тренировке ракету.

— Ты, Лом, молодец. Порвал ракетку и сразу срезал струны — это верно. Но не надо было их снимать. Теперь ему наобум искать, где был узел, — там же две струны входят в узкое отверстие. Ну да ладно.

— Срезал, потому как не мог видеть поверхность порванной.

— Какие мы ранимые. — Лукин не смеется, говорит резко.

— Не ранимый, а хранимый. — Воланов тоже предельно серьезен. — Все мы струны. То есть одна струна, которая просто воспринимается как отдельные пересекающиеся отрезки. Диалектика.

Заложив руки за спину, прохаживается перед игроками.

— Я уже говорил, что струнная поверхность — поверхность странная. Это, если хотите, нить Ариадны — символ всего земного, что выводит нас из царства теней, куда вводит внимательное чтение выдаваемых мячом посланий. Струнная поверхность — веревочная лестница в небо, виденная Иаковом, по которой снуют наши светлые игроки. Даже звонкий звук удара возвращает нас в реальность, иначе бы могли остаться там навсегда. Струны, струнная поверхность — ключ к утрачиваемой реальности.

Кто такой универсальный теннисист? Я вам скажу. Универсальный теннисист не тот, кто умеет равно хорошо играть на всех покрытиях. И не тот, кто одинаково владеет игрой на задней линии слета и при этом имеет убийственную подачу. Универсальный теннисист получает удовольствие от каждого удара: с улыбкой счастья он равно встречает удачи и поражения, он приветствует своего оппонента, если проигрывает, и просто рад тому, что принимал участие в красивом розыгрыше, сете, игре.

— Солнце земли. — Молчаливый до этого Уайт вспыхивает солнечным зайчиком. — Ваш универсальный теннисист — это солнце этого мира, но ступни его утверждены на горизонте, а корни — в земле. Корни его прорастают крюком в потолочном своде подземного мира, на который тени вешают люстру потустороннего.

— Эк тебя.

— Не обращайте на меня внимание. Это небо пахнет старым человеком. Хорошее доброе небо, просто пахнет уже старостью.

— Фьють. — Ким крутит пальцем у виска.

— Да ладно, — отмахивается. — Лучше крути, Юр.

Христарадов ставит ракетку головкой на землю и запускает за ручку ее юлу. Ракета кружится и не падает.

— В идеале, конечно, было бы выиграть.

— А без одеяла?

— Не проиграть.

Все смотрят. Ракетка крутится с минуту и не падает.

— Чудеса.

Падает Христарадов. Остановка сердца. Ракетка продолжает крутиться.

Мяч скачет по красной дорожке. Юра Христарадов бежит за мячом. Марсианские виды. Круглый снаряд прыгает по дорожке, обваливаясь в глине. Красный шар проваливается в круглое отверстие и продолжает бежать под землей по каким-то тоннелям и кровотокам, по подземным ходам артерий, пока не достигает Юриного глиняного сердца. Горловое пение черешни обрывается белыми лепестками.

Оторвавшийся тромб.

Приезжает «скорая». Вызывают труповозку, участкового. Христарадов лежит прямой, как луч; синий, как вечернее небо. Через время луч светлеет в ожидании рассвета, укрытый ночным полотенцем «Prince».

Красная пудра на кроссовках, вырывших своими желобками ему могилу.

— Все бы ничего, гражданин Воланов, да только скончался покойный прямо на площадке во время тренировки.

— А то, что человек скончался, это, по-вашему, ничего?

— На вопрос «по какой причине» должен нам ответить доктор Лейбниц. И вот, ежели окажется, что вы ему нагрузки давали неположенные, у вас могут быть проблемы. У вас вообще есть допуск работать с людьми? Есть. Ага — вы закончили профильный институт. Уже неплохо. А доктор у вас имеется на такие вот случаи? Думаю, положено иметь. Нет? Есть? Еще вам плюс.

Участковый Резник сам толком не знает, как… Осмотр проводит доктор Лейбниц.

Желтые сады осыпаются. Слышен шорох срывающихся голосов.

Эх, Юра-Юра! Не вышел ты из удара.

_{ГЛАВА 14}

₁

Кран «Галичанин» упирается в небо лучом стрелы.

Ассенизатор паркует говновоз у здания морга и выходит проветриться перед входом.

Красные. Кисти рябины. Кисти рук. Кисти гроба.

Прощание на дому.

Ким нагибается над Христарадовым и пальцами оттягивает верхнее веко, выворачивая его на свет. Легкое замешательство.

— Всегда хотел узнать, правда ли, что у нас с обратной стороны века имя наше записано.

— И как?

— Не разглядел.

— И чего тебе неймется?

Христарадов лежит в гробу, сложив руки на груди, сцепив пальцы на рукояти ракетки.

— Скальд с мечом.

— Нет. Мяча так и не нашли.

— Меч. При чем тут мяч?

— Ни при чем. Нет его нигде. При Юре нет.

— Зачем ракетку положили? Игровая же. — Героев косится на инвентарь.

— От ты мародер. К нему же она душой, как струбциной, прижата. Душа отлетит, тогда и возьмешь.

— На сороковины, что ли?

В ногах покойного — мячи.

— А где его родственники?

— Мать приехать должна была. Чего-то не видно. Из Казахстана. Должна быть.

Увядающая роза. Лепестки отошли от сердцевины, как штанги от готовящейся к старту ракеты.

Ким шепотом подходит к Пикунину:

— Мяч хрупкий, как крыло бабочки. Взял в руку — пыльца.

— А чего ты трогаешь все, что попало?

Уайт кладет Христарадову поясной поклон, утыкаясь лбом в ножку подставленной под гроб табуретки.

— Добро, — грузно, с достоинством поднимается с коленей Спиридон. Он выглядит здесь главным идеологом, точно каждый день принимает участие в подобных мероприятиях и чувствует себя самым близким к образовавшемуся вакууму.

Пикунин заглядывает в пустую квашню:

— А что прозектор сказал?

— То и сказал. Тромб оторвался. — Спиридон ценит медиков по умению завязывать пупки: — Говорит, возможно, при ударе об велосипед, когда он за мячом погнался…

— Вот он его и нагнал.

— В смысле?

— По тропинке мячик — по венам сгусток, Юрка за мячиком — тромб за Юркой.

— Юркий.

— Когда они столкнулись с Нюрой — гидравлический удар произошел. Ударная волна обогнула тело два раза. Сбился электрический потенциал миокарда. — Зуев трет переносицу: — В одну ночь все мячи испустили дух. Остановка сердца. Обнулился потенциал.

— Это в нем инстинкт самозахоронения проснулся.

В комнате воздух спертый, даже при открытых окнах. Изба небольшая, но чистая. Юра содержался в хороших условиях.

— Как сахар в крови.

— Что?

— Ну, содержался, как сахар в крови.

— Совсем, что ли?

— Ну что ж, — потирая красные мерзлые руки, — осталось предать тело земле, — проявляет излишнюю активность представитель ритуальных услуг.

— Сначала ветру, потом земле.

— Извините?

— Обычай у нас такой — продуваем в трубе тела новопреставленных. Сейчас едем в институт. И только потом на склад.

— Товарищ имеет в виду кладбище.

— Кладбище, складбище — корень один, и корень этот — человек.

— А мать?

— Мать — корень человека.

— Да ну тебя. Я про Фому, он про Ерему. Говорю, как же мать? Ждать не будем?

— А куда она опоздает?

— Ну ты, Вась, даешь. Связи, плохо, нет.

— Пока сказать что-нибудь можно.

— Так на могиле говорят.

— А дома и сказать нечего?

Спиридон окидывает взглядом предстоящих.

— Что Уайт может сказать за Юру? Юра был прямой, как кишка. От него пахло хвоей. Все шишки, что он набивал, были с семенами. Ссадины для рассады. Голосемянные не умирают. Они переносятся ветром жизни недалече.

Спиридон говорит — слова пузырятся у рта, ровно проглоченный карбид:

— Лучше стихи его почитайте.

— И то дело. Ты же хотел, Варфоломей.

— Да я не очень понимаю их, вот в чем…

— Читай, Субботин, как памятник читай, история, она разберется. — Пикунин переполнен. — И вот что Егор, ты уж протолкни, чтобы это все в областной напечатали, а то и на конкурс…

Через сорок минут над городком проносится тяжелый вздох, будто проснулся от спячки и дыхнул огненно сказочный змей Горыныч. Это ненадолго запустили институтскую трубу и после сбросили давление в выходное небо.

Продули Юру.

₂

Подвернув слезу, как брючину, Марк Пикунин топает глазами по центральной дорожке кладбища к выходу.

Варфоломей Субботин, Ким де Гон Василий, Спиридон и Героев Фирс сидят на каменном узорчатом заборе.

— Чего вы туда взгромоздились, ровно вороны?

— Экстенсивный ты человек, Пикунин.

— Вы мяч нашли?

— Говорят же тебе: нет его нигде.

— Что значит: нет? Плохо искали.

— Сам поищи.

— Ну вас. А кто организовывать все будет? Вы, что ли, лоботрясы?

— Мы охламоны, Марк Ильич.

Спиридон, смирительно:

— Нет, ну Марк, действительно ж все обыскали.

— Приехала.

— Мать?

— Да.

— Опоздала. Но землю на крышку успела бросить. А вы где были?

— Мы простились.

— Ладно, пойду в столовку. Через час поминки. Вы, что ли, уже отхлебываете?

— Ни-ни.

— Смотрите. О Эн тренировку на завтра назначил.

— Не наш человек.

Дневное солнце, приближаясь, скрипит лучами по паркету.

Внизу всхлипывают.

— Евангелич, ты чего делаешь?

— Выгораю.

— На солнце?

— Изнутря.

— Ты чего, старик, плачешь, чо ли?

— Слюна скопилась.

— В глазу?

— А то?

Героев ворчит:

— Чего взгромоздились? Вот человек! Отсюда же лучше видать, согласитесь?

— Соглашусь. За горизонт событий заглянуть можно.

— Он хотел, чтобы свистков из него понаделали. — Голос снизу.

— Это можно, — подходит чеканщик. — Главное, в земле отлежаться дать подольше. Но говорят, в нашей земле все разлагается и истлевает необычайно быстро.

— Ну тебя.

— А как очистятся кости, можно их использовать по назначению.

— Знаешь, что…

— Нате вот.

Чекан протягивает маленький желтоватый костяной свисток.

— Не боись. Это бивень. У человека нет бивней пока. Хотя…

Точно цигарку, передают друг другу и по очереди выдыхают в него свои пленчатые легкие. Не боясь, смешивают свою слюну и дают в память о Христарадове по три протяжных свистка.

— Когда отрастают, они завиваются.

— Кто?

— Слезы. — Евангелич все никак не успокоится.

Река в отдалении отражает небо, скашивая отражение чуть в сторону благодаря быстрому течению, и наверху случается уже два неба, которые, накладываясь, усиливаются.

— Как там Нюра?

— Убивается. Считает, она во всем виновата. Да птицу свою поминает словами разными.

Чеканщик хмуро оглядывает обыденность. Нюра ушла в себя. Слова отдыхают от произношения.

— Еще и факты подгоняет.

— Чего это?

— Да связала воедино обода моих ракеток со своим велосипедом. Говорит, мы чуть не ритуальное убийство устроили.

— Это у нее реактивная депрессия.

— Носится, как реактивная, вот что. Хотя что уж тут.

— Пусть не переживает, мы его воскресим.

— От, епт. Ты-то хоть, Лом! — Кореец ударяет ладонью по колену.

— А по всему выходит, что так и будет. Думаете, мы зря, что ли, грязь месим? Коуч знает, что делает.

— Я, по крайней мере, не удивлюсь.

— Мое дело — сторона. — Чеканщик встает. — Имею в виду материальную сторону. Ракетами обеспечим, если что. Не сомневайтесь.

— Мы и не сомневаемся. На поминки идешь?

— Напиться боюсь.

— Надо.

— Надо.

Ким материализует желтые пластиковые стаканчики, наполненные влагой.

Героев щурится и важно приподнимается на тощем заду:

— О, Лукин на полусогнутых.

— Завтра черканет че-нить о похоронах.

— О тебе, небось, не напишет.

— Небось. А я и не боюсь. А вы как думаете, искренне он с нами? Он же папарацци.

— С чего ты взял? — Чеканщик громоздится рядом.

— Что?

— Что искренне. Нет, конечно. А тебе-то чего? С тебя убудет? Ну, напишет кляузу какую.

— Угу. И клуб прикроют как игорный бизнес.

— Скажешь. У нас спорт.

— А администрации как преподнести. А подносить будет как раз Егорушка. Так что вы уж его не обижайте.

— А мы и не обижаем. Нехай играет.

— Только мяч у него чавкает вечно.

— Кстати, о пирожках?.. — Субботин вопросительно смотрит на Кима.

— У меня все готово. Пикунин чего-то дезорганизует.

— Я бы прям дюжину слопал зараз.

— К ужину дюжину?

— Новых и сладких калош?

— А ведь мячи сойдут за калоши. Калоши ударов. Мягкие, резиновые. Без них и ходить по воздуху возможности никакой нет.

— Помянем.

— Я пока пас. — Хомский мнется.

— Мне чутка — завтра тренировка. — Героев нерешительно подставляет стакан.

— Что с вами стало, соколы? Чекан? Ты же пил так, что под тобою зимой снег таял. — Щурящийся пекарь становится похожим на блин: — А ты, Фирс Кузьмич? Ты же отвратительный завистливый старикашка. Чего вдруг? Вы предаете наши идеалы!

— Не ставь.

— Чего?

— Стаканчики придерживай. Их ветром сносит. Я давеча вижу, желтеется что-то. Думаю — мяч. А это стаканчик.

— Так мяч по смерти в стаканчик и превращается. — Евангелич облизывается.

— Это почему ж?

— А присмотрись. У всего есть изнанка. Взять, к примеру, гроб. Это же крест, только с изнанки. Так и твой пластиковый стакан — просто вывернутый в другое измерение мяч.

— То калоши, то стаканы.

— И чем его наполняют?

— Отсутствием.

— Может, и Юрин мяч?

— Что?

— Ну, мы ищем, а он в руке у тебя, к примеру.

— Я не против.

Люди сидят тихо еще какое-то время. Каждый думает о своем. Но все вместе думают об одном. Одно стало на всех. Это называется «посетил Господь». Посетил несчастьем — и узрели они мертвую человеческую суть. Но и не только. Над нею, над человеческой бездной виден им плавящийся, животворящий, восходящий и утешительный огонь.

₃

Эдуард Эдуардович прет по левой стороне улицы. Нагибается, ласково поглаживает бурый бордюрный камень. Новенький, как пасха. По правой движется Егор Лукин. Заметив Жабкина, ускоряет шаг.

— Ты чего меня избегаешь, Лукин?

— Чего «избегаю»? Просто нет необходимости во встрече. Все без изменений. Никаких новостей.

— А «матч жизни»?

— Про «матч смерти» слышал — киевляне в войну с немцами играли…

— Ты мне зубы не заговаривай.

— Слушай, Эд, я ведь тоже нервный. Сказали тебе: нет новостей. Я ж не центральная пресса, у меня средств, кроме собственных глаз и ушей, — никаких.

— Матроскин ты наш. Ну, лады. Выделю тебе средств. Значит, не знаешь, что за «матч жизни»?

— Ну, может, «матч всей жизни» имеется в виду. Важный, стало быть.

— Да ты меня совсем за дурака держишь? Стал бы я спрашивать. Ходят слухи, там оккультизмом попахивает. Что скажешь?

— Попахивает? Это уже не слухи. За этим, — Лукин мотнул головой на проезжающую мимо ассенизаторскую машину, — вон к этим.

— Не дури, Егор!

— Одорант Одорантович. Хой!

Лукин выкидывает зигу, поворачивается и идет, куда шел.

_{ГЛАВА 18}

Площадки в утренней росе. Пудра тяжелая гигроскопичная. Вбирает влагу. Подошвы вбирают влажную пудру. Осенняя доминанта: окружающее пространство вбирает в себя тяжесть плодов, оставляя прозрачность садам и аллеям.

Обряд выравнивания кортов.

Сколько?

Дюжины полторы.

В ведрах, подставленных против протекающей крыши на случай ночного дождя, — очередная партия нерукотворных шаров.

— Наш Спиридон уже спит в бассейне из мячей.

Внутри что-то гремит.

— Как майские жуки в коробке. — Зуев ножом разрезает один и находит кусочек смолы, напоминающей ладан. При вскрытии другого обнаруживается черный, пачкающий пальцы уголек.

Воланов, задумчиво:

— Теперь в них новая жизнь завелась.

— И что теперь, коуч?

— Сходите пока к старику, гляньте, что на небе.

Сверху:

— Чего ходить? Ковш хорошо проглядывается. Копать, стало быть, придется. Подкоп через телескоп. Кхе.

— Ладно, поглядим. Подаете вы до сих пор лопатой, стало быть, инструмент имеется.

Воланов закидывает голову в небо.

— Начинаем с подачи. Подброс. А потом по сто раз.

— В небо бросать сложнее. Глазу не за что зацепиться.

— Твой глаз все равно определяет небо как потолок. Эта голубизна для мозга имеет высоту. Или глубину — как назвать. Подбрасывая мяч, игрок привязывается к тверди!

Чреватое воодушевлением лицо Васи Ким де Гона, в шутках которого почему-то слышится угроза себе. Ярость эта смешная, ярость комичная, ярость космическая и каминная, в которой сгорает злость мира.

Улыбчивый Зуев — затушенный о море бычок солнца.

— Не спеши, Ваня, — так размывают породу подземные воды. И потом уже, когда плавность проделает в тебе путь для удара, бей с концовкой так сильно, как можешь.

Спокойный Пикунин.

— Смотри, как выкладывает. Ровнехонько. Мячик к мячику.

— Ну, Ильич известный спец по кладке.

— Ровно-ровненько. Как ряды в коровнике, — где-то в сторонке комментируют происходящее Героев с Евангеличем.

— И все ж у Матвея сильнее всех летит.

— А у него технический допинг.

— Это как?

— Пишут, в велосипеды скрытые электромоторчики теперь ставят. А у нашего Матвея в ракетке какое-то устройство. Ему сам чеканщик благоволит.

— Смотри, мертвый мяч достал.

Воланов стоит посреди пустыни, как мираж:

— Сколько уже подали? Так. Еще пару десятков. И давайте в конце — последние из серии — подавайте первой подачей.

— Последние первой?

— Ну да. И последние станут первыми. Что непонятного? — О. Н. улыбается. — Как закончите: Ваня и Матвей подают, остальные по очереди принимают.

Чеканит мячом об землю. Мяч отбрасывает тень. Подбрасывает тень.

— Сегодняшняя задача — подготовить почву, передать грунту перкуссию сердец через вибрацию стопы, посадить в землю росток энергии, который корнями, пущенными в дренаж, растолкает энергетику земли, волны подземного мира. Слайд-степ, разножка — наши помощники в этой задаче. Перед подачей: постучать несколько раз мячом в землю — прикормить земную рыбешку, наметить место, где забьет будущий ключ.

— А вот слово сейчас было?..

— Слайд-степ? Показываю. Это такая припрыжка при подаче соперника, которая позволяет вовремя выдвинуться на мяч. Вроде разножки. Видели номер «Лицедеев» «блю канари», где смешно так трое подпрыгивают?

— И один все время не в такт.

Евангелич исчезает в кроне окна, и скоро оттуда доносится мелодия грустной канарейки. Народ улыбается, и оказавшиеся рядом Ким, Варфоломей и Зуев начинают паясничать и подпрыгивать, специально не попадая в музыкальное ударение.

Тренировка переходит в игровую стадию. Солнечные споры взбаламучиваются ударами наших игроков, оседают, снова подхватываются и вновь оседают на подготовленную поверхность. Удары переносят их желтоватую известь.

— Ким, а Ким? — Иван Гелич разошелся.

— Какой я тебе Аким?

— Видал, как он тебе закоротил.

— Может, укоротил?

— Не. Иван точно закоротил.

— Огласите приговор.

— Мяч верный.

— Оглашенные — изыдите. Верные, останьтесь.

— Не должен же был до мяча дотянуться. Как он его достал?

— Так известно. Ким же у нас кто? Баламут — пустой человек. Стало быть, внутри у него пустота, то бишь вакуум. Вот он и втягивает ближайшее пространство в себя.

— А Варфоломей?

— Не, ну тут уже мы имеем дело со сверхмассивным телом. Черная дыра практически.

— Вообще-то, тяготение пропорционально массам и обратно пропорционально квадрату расстояния. — Героев демонстрирует знание школьной программы: — Силы слишком малы для взаимодействия.

— Так то — квадрат. А у Кима рот не закрывается — стало быть, круг. Кривляется постоянно, вот и искривляет пространство.

Зуев и Ким продолжают играть, пока другие собрались вокруг тренера.

— И все-таки, коуч, что нам предстоит? Ведь не простая игра?

— Не простая. Уж точно.

И после некоторой паузы, за которую Уайт успевает полить угол площадки:

— Выверните все — и вы получите тот же мир, но со швами, на которых будет слышен еще запах рубцующегося тела. Эта поверхность прикасалась к ядру во время мучения и потому всегда будет запятнана кровью спасения. Выверните мир, и вы получите мяч.

— Что-то я опять не очень улавливаю.

— Вот эти косточки, что завелись в мячах, ковш на небе — все указывает на то, что «не пора ль нам, братия, начать…»

Самолет высоко в небе.

— Завтра мы сыграем главную партию.

— А...

— А остальное — потом.

— Мы, конечно, готовы, но ребята хотели бы знать, что за работка предстоит?

— Это еще не бунт, но уже черная метка. Команда веселого Роджера.

— Федерера.

— Точно. Вечером приглашаю всех к нам. Там и поговорим. Только к чаю чего-нибудь захватите. В шесть всех ждем. Иван, ты когда освещение закончишь?

— Разводки сделаны, с Марка галогенки, а он не чешется.

— Наш Иван считает, что мы не достаточно много двигаемся.

— Как это?

— Иван?

— Ну, обыкновенно — принцип динамы. Я ж хочу независимую подстанцию сконструлить — от них, стало быть, запитаться, источником животное электричество заиметь.

— ПроводкИ к нам подключить. Ну, Райкин, ты даешь.

— Не. Проводки не нужны. Мячей достаточно — они у нас заместо электронов побегут.

— Опять-таки — как это?

— Увидишь. У истины о вещах очень темная сторона. Но сейчас уже можно потихоньку начинать высвечивать.

— Матвей, а чо-эт у тебя поблескивает? — Ким замечает ободок кольца на безымянном пальце Тпрунова.

— Ишь ты. Откуда? — Тот сам не верит глазам.

— Натер, наверное.

Спиридон с Евангеличем сидят на скамейке. Клены выстроились по росту, как индийские слоники.

— На счастье. — Старик лукаво смотрит на Уайта. — Планетарий-то заработал.

— ?

— Ну, видел, на потолке карту звездного неба я рисовал. Да ты ж мне сам помогал.

— Конечно. И что, окончил?

— Если бы. Не успел кончить.

— Так что стряслось?

— Купол настоящим стал — звезды светятся и перемещаются.

Кленовый лист, похожий на рентгеновский снимок. Музыка на костях.

— И?..

— Самое интересное, — присаживается Ким, — что они его взаправду продули. Во дают.

— Кого?

— Мяч в аэродинамической трубе.

— Кто?

— Кто. Пикунин с Героевым.

— И какой результат?

— Пусть сами расскажут.

Пикунин молчит, не желая расплескивать авторитета. Героев же, напротив, возгорается:

— Обтекаемость соответствует ангелу.

— Что за чушь?

— А вот — не чушь. Зря ты. С год назад метеорит продували. Проект почему-то назывался «Ангел». Ну вот, у мяча сходные показатели.

— А вы ленточки привязывали или поток окрашивали?

— По-старинке, конечно. Ленточками.

— Ну, это не точно. Погрешность большая. — Матвей не может сдержать улыбки.

— У ангелов не бывает погрешности.

Спиридон:

— Просто некоторые не знают, что они ангелы. И людей-то никогда живых не видели. Не все бесплотные догадываются о существовании физического мира. Юра догадывался.

Спиридона, однако, плохо слышно, точно выключили микрофон.

— Ворс, само собой, не учтешь. Да и новый — одно дело. Чуть игранный — другое. А лысый — третье. Или распушившийся. Но в целом выводы напрашиваются следующие, — Героев многозначительно поднимает палец, — фактически мяч — это кружка.

— Смешно.

— Нет, правда. Топологически мяч неизменен при непрерывных деформациях. И гомеоморфно он может быть кружкой.

— В нем нет дырки.

— Есть. Только она внутри.

— То есть из него можно пить кофе?

— Теоретически — да.

Воланов молчит. Воланов смотрит. Воланов наконец говорит:

— Топологически жизнь и смерть — один и тот же объект. Связность и ориентируемость у них идентичны. А теннис является как бы отображением непрерывности.

_{ГЛАВА 19}

Комната в съемной квартире. Подгорчук и Воланов сидят у открытого балкона, откуда видны верхушки извинигородского парка.

Старик перебирает натянутые ракетки, берет аэрозоль и распыляет его на струнную поверхность через трафарет с диковинным значком. Воланов чихает, отворачивается в открытую дверь балкона. Сивый ковыль тает на ветру, как сахарная вата.

— Ты видел, они уже просвечивать начали.

— Но темнеют еще на просвет. Ядро видно.

— Матвей хорошо врабатывается, Пикунин похуже в удар входит, зато у него внутренний ритм четче.

— На мяч смотрят?

— Стараются.

— Это главное. Это основа. Меня всегда удивляет, когда столь возрастные игроки у тебя так быстро схватывают.

— А они у меня — как дети. Живут и радуются. Вот инстинкты и просыпаются.

— За хороший удар надо расплачиваться! Это-то они хоть понимают?

— Не думаю. Всему — свое время. А у нас его нет. Как по раскаленным углям ходим.

— Так потому и бегаем, что так — легче.

— Пойду встречу гостей.

Матвей Тпрунов с Пульхерией пьют чай на кухне.

— …поюще (это орел), вопиюще (вол), взывающе (лев) и глаголюще (се — человек)…

Подгорчук, заглядывая:

— Как бы нам яйца сварить, орлы!

— Так у нас сварщик имеется. Вот пусть и варит, — улыбается внучка.

— Вопиюще.

— Не. Он мне для дела нужен. Иди помоги. — Тпрунову.

Тот встает и переходит в комнату к станку. Старый стрингер дает ему бобину, из которой вытягивает струны в расчете на одну натяжку. Змеи путаются в ногах:

— Запутанность в некотором смысле суть всех взаимодействий, — смеется, подхватывая вьющуюся пряжу. — Здесь на семь ракеток для поперечных струн, — отмечает что-то про себя, записывает на память.

Окна пыльные, давно немытые. Редеющее солнце оседает на вздрагивающих стеклах.

— Давно хотел спросить, — чешет кадык Матвей: — А что такое 19/16 и 20/18? На разных ракетах по-разному указывают. Килограммы?

— Даты жизни. Родился я в шестнадцатом. А серьезно… количество продольных и поперечных струн.

— Даты?

— Скобы. А ты вообще видел, как вплетаются продольные и поперечные? Это же ткачество. Древнейший способ сотворения мира. Кончики указательных пальцев ведут струну, как змейку — вот так. — Старик показывает на станке. — Вам скоро самим этим предстоит заниматься, только в масштабе. Ткачество, знаешь ли, это качество в первую голову. А за Пульку ты у меня не спрашивай. Даром, что дед. Коли она выбрала, стало быть, так и надо. Она поумнее нас обоих будет. Кто продольный, кто поперечный, все одно — ткань выходит.

Дальняя комната меж тем наполняется людьми.

— Присаживайтесь, гости дорогие! Теннисные наши мастера.

— Кандидаты!

Пуля размещает пул за столом. Выходит.

— Сейчас чай пить будем, — вталкивая Матвея. — А пока: приз в студию!

Расселись. Героев, Пикунин, Евангелич, Тпрунов, Зуев, Ким, Лукин, Варфоломей Субботин и Спиридон. Все вроде в сборе.

— Дорогой тренер, наставник, так сказать, в нашем спортивном ремесле! — На правах самопровозглашенного капитана Героев берет слово. — Мы все здесь люди бывалые, и мало чем нас удивишь. Уж и век свой кое-кто, — покряхтывая, гладит гуталиновую бороду, — перемогает. Ну да дело не в этом. Разговор об чем? Всем понятно, что за последнее время произошли в нас, да и вокруг нас некоторые изменения. Также всем, как бы, ясно, что к ним непосредственное отношение имеет наша игра. И вот теперь неясно — что нам с этим делать и чего от нас вы, собственно, ждете? Драматургия, так сказать… Я прав, герои?

— Ты, дед, сроду прав не был. А уж тут. — Ким театрально машет рукой, мол, все дело испортил.

— Вот, ваши разговоры о мертвых. О смерти вообще. Что это? Нами что, покойники играть будут? Мы, как бы, непривычные.

— Смерть бывает одна на двоих, иногда одна на четверых, как теннисный мяч. Тогда она имеет возвратную форму.

— Вот опять. Тренер, дорогой вы наш наставник. Вы то как человек говорите. То… Я ни рожна, например, не понял.

— То-то и оно. А Марк Ильич, знаю, если и не понял, то догадывается, как и Иван. Понимаешь, Фирс Кузьмич, в тебе расщепления не произошло покамест. Вот и недопонимаешь, правда, Матвей?

— «Мы часто не отдаем себе отчет, насколько претензией обязательно понять мы уничтожаем бытие», — сказал один умный человек.

— Так. А еще? Что чувствуешь в себе и в мире?

— Баланс. Осень.

— Вот! Есть то немногое, благодаря чему умершая природа перемогает смерть и выходит на новый виток жизни. Я называю это ликованием.

— Это он хорошо. Натурфилософией прикрылся. Не подкопаешься. Оживляем семечки и все. — Глаз Лукина стереоскопически обтекает профиль Пикунина.

— Ну хорошо, — не унимается Фирс Героев. — Пусть я ничего не понимаю. Вам нужны игроки, расщепленные, как сосна. Но почему именно ребята?

Подгорчук медленно отрывается от стула, да так неразогбенным и остается:

— Умники, а кто прах усопших потревожил? Вот и расхлебывать теперь всем вместе. — Старик смотрит на провинившихся строго и кротко одновременно, как смотрят на малых детей. — Играть будем и за ради друзей ваших в том числе.

— Там под кортами — старое кладбище, — вступает Воланов. — Вы при помощи теодолита площадки ровняли?

— Вроде.

— А как там градусные и минутные деления располагаются? На чем?

— На чем?

— На лимбах. Мы редко отдаем себе отчет, что слова притягивают родственные понятия. За схожими словами могут скрываться разные духовные объедки.

— Но как? Как это можно объяснить с научной точки зрения? — Евангеличу, как естественнику, интересно обоснование необычного метода.

— Говорите: с научной? Хорошо. — Воланов берет тяжелую настенную книгу, потемневшую от времени, и: — «В равновесных обратимых процессах время может превращаться в массу и энергию, а затем претерпевать обратный процесс», — не открывая фолианта, произносит.

— Стало быть, и воскрешение мертвых возможно! — шепчет в себя Героев.

— А теперь внимание: теннис как раз и представляет из себя такой равновесный обратимый процесс, в котором возможно направленное перераспределение полей и силовых линий, усекаете?

То, что мы называем расщеплением, — есть установление контакта с той стороной. Царство мертвых и внутренний мир человека — суть одно. Это не просто осмыслить. Но это так. Подсознание, эмоциональная память человека пространственно полагаются в местах не столь отдаленных. Информация, приходящая в виде снов или творческих прозрений, — того же поля ягода.

Когда глаз начинает прозревать потустороннее, он может считывать послание с этого вот шва на мяче. Получается своеобразный воспроизводящий аппарат. Бороздка в расщепленном зрачке считывает звуковую дорожку мяча. Это происходит неосознанно — на автомате, и этими тонкими взаимодействиями заведует ваш внутренний человек — тот, кто в конкретный момент контактирует с вами оттуда. Человек трудно коррелируется со своим внутренним пространством, но когда получается, то это прорыв. А струны ответственны за возвращение наших орфеев из царства мертвых, ибо они символизируют — вписанные в обод земли — все земное.

— И ваш хваленый автомат, этот внутренний человек — это, что ли, мертвые за нас действуют, управляют рефлексами, манипулируют? Только и всего? Что ж: славно осознавать себя эдакой куклой вуду. — Лукин не скрывает раздражения.

— А-то ты пьяный домой не добирался! — режет Подгорчук. — На автопилоте. Там, небось, не задумывался.

— Никто вас не зомбирует. — Воланов мягче: — Не гипнотизирует. Как вы едите, ходите? Наша психосоматика тоже не контролируется активным человеческим сознанием. А теннисный автомат? Это сотворчество, как у автора с читателем. Только вы одновременно и авторы мира, и его читатели.

— Теперь, стало быть, и Юра за нас играет, — задумчиво, Варфоломей.

— Да? За кого же, интересно?

— За Фирса. Он хуже всех попадает.

Входит Пуля:

— Чай стынет, — внося аромат мяты.

Воланов смотрит куда-то через балконную дверь:

— Инструменты перед концертом настраивают, знаете? Это похоже на слово. А само исполнение, скорее, молчание.

— А вы сами-то как? Когда играете, что чувствуете?

— У меня нет такого таланта. Глаз устроен иначе. У меня крестовая отвертка, а у вас лопаткой.

— Шлицевая, то бишь.

— Наверное.

— А крестовая что значит?

— У вас — два света. Тот и этот. У меня — четыре.

— Слышал, Марк, у нас два сета. А у начальника четыре.

— Четыре — это как?

— Это как зрение сирени. Она уже сама привлекает к себе то, что хочет разглядеть…

Входит Хомский со свертком промасленной ветоши.

— А вот кому инструмента-а.

Ракетки чеканщика — костяные, тянутые темными жилами, как вышедшие прямиком из его рук, таких же костяных и жилистых.

— Где ты это все взял, подельник?

— Так Спиридон подогнал. На, говорит, чекан, дай им новую жизнь, а тренер мне давно твердил: придумай, из чего будешь ракеты делать, только хорошо подумай. Ну, я и подумал.

— Ну, ты и подумал.

— Форма-то прежняя — ту я из рога делал, — но качество удара должно улучшиться.

— Что за узор?

— Дак попросили. Ну, я и исполнил.

Медового цвета кость испещрена тонкой резьбой. Евангелич берет лупу и рассматривает детали в ее увеличительное стекло. Кажется, все у него в жизни происходит через теле- или микроскопы.

— «...И совокупляхуся кости, кость к кости, каяждо к составу своему».

— Э-хе.

— А на этой, на-ка прочти!

— «...От четырех ветров прииди душе, и вдуни на мертвыя сия, и да оживут».

Старик с выпуклым глазом величественно берет в руки третью ракету. Вертит ее неспешно перед носом:

— «...И дам на вас жилы, и возведу на вас плоть, и простру по вам кожу, и дам дух Мой в вас, и оживете, и увесте, яко Аз есмь Господь». Сдается, мне это откуда-то из…

— Пророчество Иезекииля, — доносится голос Подгорчука. — В помощь играющим нашим ткачам.

— Ткачам?

— Ну, так послушайте, что я вам скажу, — исполнившись слов, встает Воланов. — Всю дорогу, что мы со-общаемся, речь идет исключительно о творческом акте, физическим воплощением которого является игра. О подсознательном творческом подъеме (или спуске), позволяющем проникнуть во внутреннюю страну человека. В его дорождение и посмертье. В тот жизненный запас питьевой воды, который находится под всеми крупнейшими городами древности.

То, что запечатлено у вас в глазу бороздкой расщепления, и то, что вращается живительным швом на мяче, — жизнь и смерть — два следа одной молнии. Наша жизнь всегда — оборотная сторона чьей-то смерти. В силу определенных причин теннисист бессознательно находится в аккорде, в унисоне с воспоминанием о той внутренней стране, которая территориально относится к забугорью. Нам предстоит при помощи игры создать коридор для прохода, стать воздуховодом, дымоходом, позволяющим облегчить путь по турнирной сетке. Пробиться снизу наверх.

— Ну да, через меня сколько раз напряжение пробивало и — ничего, слава богу! — Зуев доволен. — Главное: крайним не быть в цепи.

— Мы будем играть, — продолжает тренер, — и непроизвольно, благодаря природным способностям, окажемся вовлеченными в построение некой реальности, обладающей искупительной структурой. Доделать за предшественников то, что они не доделали при жизни. Но — на своем уровне, как за нас потом будут продолжать другие. Проживать смерть. Это и есть та самая связь поколений, когда жизнь последующего кладется чуть внахлест на смерть предыдущего. Чтобы общая крыша не протекала. Наша игра будет творческим актом искупления. Мы должны восстановить — ни много ни мало — потерянный рай. Физически восстановить. Не свой. Наш Эдем за нас будут выстраивать другие, очень на это надеюсь. Сам для себя человек в этом плане ничего не может. Вот вы сейчас испугались, что через автомат вами будут манипулировать. Но это все — понятийно родственные вам сути. Ваши миры. Потому что то, что происходит с другими людьми, тоже есть история вашей души. Каждый человек «бессознательно координирован» со своим наделом в неделимой стране. То, что с вами будет происходить, имеет отношение только к вам и является частью вашего мироздания, того комплекса вины, что вы испытываете на прочность.

Героев ходит по комнате.

— А почему именно пара, а не одиночка?

— Сердце четырехкамерное.

— На все ответ имеется. — Фирс останавливается. — И как на практике это будет выглядеть?

— Просто играть. Задача: играть так, как мы вас обучали. Главное — не прерывать матча, что бы ни происходило.

— Ага, это как у Гоголя. Провести магический круг и не смотреть по сторонам.

— Ну да, разметка ведь сделана мелом. На всякий пожарный, — улыбается. — Наш бедный Юра стал катализатором событий. Необходимо и нам ускориться. Откладывать больше нельзя. Посему — играем завтра.

— И кто же? Я так понимаю, играют четверо.

— Матвей, Пикунин Марк Ильич, Ваня Зуев и…

Спиридон тревожно ерзает.

Человек, который хотел стать Четвергом.

— Извини, Уайт, игра завтра.

— Так: кто четвертым-то идет? — Ким тоже не очень надеется.

— Только не четвертым, а третьим, если быть точным, у нас будет Егор Лукин.

— Егор?

— Да будет вам. Я вообще-то здесь так, из любопытства больше. А расщепление?

— Егор, ну кого ты хочешь обмануть? Кто по ночам на стенку ходил? Вот и прибился к мячам. Посмотри на свои зрачки. А потом... Ты смягчился, ты научился изумляться, отдаляться от себя на нужное расстояние, голос твой стал ложиться хлопьями, как первый снег.

Егор качает головой. Егор изумлен. Егор объегорен.

— Я надеюсь, вы теперь понимаете, что тканью нашей души играет то, что есть одновременно ее прошлое, будущее и настоящее. Твердое, жидкое, газообразное. Ее агрегатные состояния и ее настоящая жизнь. И то есть смерть как понимание бессмертия. И что можно зациклиться на смерти, разочароваться и проиграть. Проигрыш реален как выкидыш разочаровавшейся души в космос абсолютного небытия. В качестве абсолютно черного тела.

Воланов перевел дух. Перевел взгляд на притихших игроков. Перевел внутренние стрелки:

— Необходима симметрия игры, как условие ее кристаллизации. Ударив по бутылке с газированной водой при температуре ниже нуля, мы будем свидетелями мгновенной кристаллизации воды. Именно этого состояния нам и необходимо достичь во время игры, чтобы произошло изменение агрегатного состояния. Для этого необходимо играть на счет. Именно счет обеспечивает то натяжение душевных струн и нервных тросов.

Загробный мир есть проекция смерти человека на его жизнь. Высвечивающий фонарь, обратный стреле времени. Оппозитный потоку разлетающегося света. То, с чем вы индивидуально контактируете на той стороне, такая же часть вашей души, как ваши близкие здесь. Потому как и здесь близки вы не случайно. Этот обратно направленный фонарь смерти отрицательным светом высвечивает всю нашу жизнь, и символически — давая память о смерти и воздействуя ее благотворным влиянием на наши поступки и мысли, — и физически.

Игра, взаимодействуя с этим отрицательным светом, обратным потоком, как равновесный обратимый процесс, способна усилить его до масштабов реальности. Вся жизнь и труд есть выражение ответа на эти вопросы. Первый вопрос — о реальности игры, и второй — о реальности бессмертия души. Ответ на оба вопроса один: стремление показать, что есть реальность бесконечной длительности нашей сознательной жизни, то есть нашей души. Той души, которая очерчена магическим кругом площадки и которую мы и знать не знаем, и отдать на растерзание не желаем никому.

Пуля, сидевшая до этого тихо, неожиданно роняет чашку. Роняет чашку и произносит, доселе безгласная:

— Легкие человека — парный орган. Отсюда пара. Легкие человека имеют площадь, равную площади теннисного корта. Отсюда игра. Аппарат искусственного поддержания дыхания имеет возвратный механизм вдох-выдох. Отсюда теннис. Надо, надо помочь.

_{ГЛАВА 20}

₁

Потом Евангелич будет утверждать, что все предвидел заранее.

«Самый темный час — перед рассветом. Самая холодная вода — перед тобой».

Иван Зуев моет ноги в тазу. В мартирии нет горячей воды, но электрику не привыкать.

Нежная собачья кожица желудя.

Шелушащиеся, как молодая картошка, мячи.

Иван подходит к столбу и ковыряется в разводке.

«Сердце, говорит, четырехкамерное, потому и пару играть будем. Интересно. А было б трехкамерное, как у лягушки, это американку, что ли, играли бы? А говорят, французы лягушатники».

Иван смотрит на проводку и видит протекающий ток. Смотрит на мяч и видит шаровую молнию.

«Просто мы — как дети», — улыбается великан.

Глаза его полны слез, а губы — того соленого молчания, что связывают с режущимся зубом мудрости.

К Зуеву подлетает мяч с ручкой, как у чашки. Откидывается крышка — пахнет кофе с кардамоном. Адам Кадмон открывает рот, и кофе медленно вливается в него расплавленным припоем.

«Галушек, что ли, не полагается? И то ладно. Какой-то сдвиг по фазе», — задним умом понимает Иван абсурдность происходящего, но не хочет отдавать себе в этом отчета.

«При плюс пяти мячи становятся каменными. И пара мячей нагревается быстрее, чем дюжина. Качество, обратно пропорциональное количеству. Так? Мячи подвергаются нападкам и вырабатывают защитную реакцию — индукцию счастья? Начинают светиться. Счастье как защитная реакция. Это не впервые ли? Счастье как защитная реакция?» — еще раз проговаривает. Отрезает мягкую изоляцию.

«Мячи переносят дух, подобно электронам в цепи. Цепь замкнута. Ангелы проводят солнечный свет в обратном направлении. Где дуга накала? Где-то должна наблюдаться».

Берет разводной ключ, вертит его:

«Материализация звуковой октавы», — говорит.

₂

Во втором часу ночи Зуев идет по улице домой. Нюра едет на велике по ночной улице. Тени деревьев лежат на дорожках. Велосипед подпрыгивает на них, как на ухабах. Наблюдающий это Зуев чешет затылок: ишь ты. Свет фонарей то ярче, то тише.

«Ветер порывистый», — делает вывод электрик.

В батареях бродит дух. Дали тепло. Батарея преломляет воду, как сама вода преломляет солнечный свет. Эта преемственность видна в эстетике радиаторов невооруженным глазом.

«Конечно, это — магия. Огромные объемы воды, тепла и света, завитые в спирали или вытянутые в тепловые лучи. Верная геометрия радиаторов — это правильное управление стихиями, дающее благотворный эффект».

Берет с батареи очки. Теплые очки надевает как медицинские банки, омытые в пламени, ставит зрачкам — и новое зрение приливает. Теплые очки надевает, присасывающие зрачки к небу облаков, к нижней кромке подсознания. Провидчества.

Зуев представляет внутренность трубы отопления как детский калейдоскоп. Сдвигая опрессованную гайку, можно менять угол преломления света и достигать различного теплового освещения внутреннего мира.

Стены домов просвечивают спящими жильцами, как листья — жилками.

Зуев курит на балконе и видит сполохи света со стороны реки. Удивляется: при затягивании отсвет становится как бы ярче, при выдыхании ослабевает. Несколько затяжек Зуев экспериментирует с подсветкой ночного неба.

«Е, да это же со стороны кортов», — на вдохе ловит свою мысль Иван и бежит надевать боты.

В темноте падают крупные хлопья. Первый снег. Земля уже поспела побелеть.

₃

Двухэтажная лачуга выгорела полностью. Пожарных вызывать не стали. Опасались за Евангелича, но он прикатил на своей «двуколке» от реки с телескопической удочкой и скорбно наблюдает конец своей обсерватории, наматывая на палец желтую леску.

— Это звезда, будь она неладна.

— Какая звезда, Евангелич?

— Падающая, чтоб ей. Я еще в прошлую ночь заметил, как она в трубу норовила упасть. Представляешь яблоко налитое на ветке, так и эта небо прямо-таки прогибала, с каждым порывом ветра раскачивалась. И вот — на тебе! — сорвалась. Надо думать, аккурат в трубу и скатилась. А тут уж что? Бумаги всякой, ветоши у меня всегда хватало. Ну и занялось. А я, вишь, на реку упилил. Смотрю: вроде как зарево. Да куда там, скороход-то я видный. Пока докатил — тут уже и ребята.

Старик говорит куда-то в общую массу слушателей, не останавливаясь, нервно теребя рыболовные снасти.

— Что? Назавтра все отменяется?

— На сегодня. Кто сказал?

— Так инвентарь погорел же весь. Чем играть? Ни ракеток, ни мячей.

— Это мы еще посмотрим.

— Замыкание, что ль, Иван? Что скажешь?

Зуев копается в темноте, подсвечивая себе фонариком телефона.

— Не похоже на замыкание. Поджог, скорее всего.

— Ядрена матрена.

— Зойка, что ли?

Воланов тихо:

— Думаю, Спиридон. Позвонил мне с чьего-то телефона. Сказал, что уходит. А нам пожелал удачи.

— И почему в таком случае — он?

— Это в его стиле. Парадоксы любит наш Спирит. Мыслю, хотел он обжечь наше сырое предприятие, сделать его огнеупорным.

— Так ведь ракетки сгорели, мячи. Как играть будем?

— Ну, ракеты у нас есть. Они у старика хранятся. А мячи. Мячи эти возьмем. — Тренер пнул носком ноги горячую золу.

— А небо? Карту Евангелич рисовал. Сам же Уайт ему и помогал.

— Небо как раз мешало.

— Почему?

— Нам свое придется строить. Возможны накладки.

— Поджег. Но зачем ушел-то? Чтоб бока не намяли?

— Он не мог не уйти. Видите ли… как бы сказать. В общем, они с Юрой связаны были. Когда ушел Юра, Спиридону пришлось спешно ретироваться.

— Связаны чем?

— Замыслом. — Воланов отходит на середину корта и пробует землю мыском. — Играть можно.

— И когда нам приходить? Светает уже.

— Так сей же час, не обинуясь, и начнем.

₄

Утро. Земля за пределами кортов присыпана первым снегом. За ночь выпало сантиметров на пять.

Лукин хватает морозный воздух открытым ртом и обжигает легкие, как фарфор. Извинигородцы мерзнут и трут щеки, словно сказочную лампу.

— Разминка, — командует Евангелич, назначенный судьей матча. — Пять минут.

Подгорчук стоит у стойки и, прищурившись, смотрит на игроков. Черные от копоти, похожие на шахтеров. С восходом солнца лица светлеют. Машущие ракетками утренние люди видятся старику окутанными херувимскими крыльями фантастическими существами тетраморфами.

Фаланга против когорты. Старик ухмыляется своим мыслям. Ангелы против черта.

Бьют с задних линий друг на друга, проделывая в рассветном воздухе небольшие тоннели. Мячи с хлопками переходят на сверхзвук. Большой теннис, по сути, та же малая авиация.

Евангелич подкатывается к боковой стойке.

Время!

Бросает монетку. Выигравший Зуев выбирает подачу. Игроки занимают исходные позиции.

Ноль — ноль.

Лица теннисистов мерцают, пот фосфорицирует.

Пуля смотрит на Тпрунова. Вглядывается в его черты. Пробует уловить в них что-то, одной ей необходимое.

Четыре игрока летают по площадке, нещадно разрывая воздух оглушительными хлопками. Им удаются удивительные удары, и они не останавливаются. Светящийся пот катится ручьями — горит каплями на земле.

Рогатые капли. Кровяные тельца. Внутренняя коррида с прободением ребер.

Волновая энергия через стопы передается в почву, и грунт начинает дышать, точно его удобрили и осветили подземным солнцем.

40:30

Крылья за спиной — как оседающая в кружках пена.

На столбах начинают светиться галогенные лампы, постепенно набирая яркости.

— Ишь ты, — Зуев удивлен, — работает.

Партия. Один — ноль. Зуев — Лукин. Смена сторон.

Игроки снова обильно поливают корт пушечными ядрами мячей. Слышен запах. Поначалу легкий и неузнанный.

Мячи делаются ярче, и скоро становится видно, что они дымятся, разгораясь от ударов. Клубы фимиама заполняют площадку. Игроки продолжают кадить мячами глиняный остров земли.

— Кто они — эти странные работяги, втянутые врожденным трудолюбием своим в удивительную командную игру? Знают ли они что о себе? Да и кто о себе хоть что-нибудь знает?

— Чайники, — скажет тренер. — Любители, своей игрой помогающие другим пройти как можно выше по турнирной сетке.

— Ангелы, не помнящие себя, — ответит нам старый Подгорчук, ведающий поболе нас. — Архонты и силы, творящие миры с помощью своей незамысловатой техники. Рабочие лошадки силовых полей.

— А кто же их тренер? — спросим мы.

— Профессионал своего дела, — ответят игроки, — разбирающийся в тонкостях игры на костях.

— Начальник, — ответит всеведущий старик Подгорчук, — поставленный над своим чайницким войском.

— А вот говорили: мячи — ангелы, а теперь что, и не мячи вовсе, а игроки? Как понимать?

— Понимать так, что для игроков мячи являются вестниками. А для кого-то сами игроки выступают ангелами. Все взаимообразно.

— А что это, — спросим мы, — за кладбища за такие с перевернутыми площадками кортов под ними?

— Игровая зона. Две стороны одной медали.

— Так уж повелось, — ответит Подгорчук, — что теннис — игра воскресная. В жилых домах по будням играют в другие игры.

И все бьют и бьют по мячам ангелы, сами не догадывающиеся о своем существовании. И принудительно подается осушенный воздух. И нагнетается в кровь кислород. И выводится из легких газ углекислый.

Четверо теннисистов надстраивают мир прямо над грунтовыми кортами своей малой родины. Вовлеченные в игру четыре стороны света делаются одним целым. Игра обладает такой структурой, что, уничтожая и прошлое, и настоящее, в силу метафорического сходства, она оказывается целиком вне времени. Шатровая архитектура сознания. Висячие сады. Что возвращают человеку его положение до отпадения. Положение купола, имеющего в основании прямоугольник. И отправляют эту благую весточку по назначению: прямо в центр человека, где четыре евангелиста — камеры его пульсирующего сердца. Где мощные удары по мячу единственно возможное искусственное дыхание, поддерживающее своды.

Гейм. Один-один.

Зоя смотрит на Пикунина, и слезы стынут в глазах, как белье на морозе. Внизу живота что-то теплится. Что-то светится желтым цыплячьим солнышком. Что-то горит розовой лампадкой. Марк Ильич, не замечая, истово, как земные поклоны, бьет по мячам.

За которыми воздух начинает свиваться в красные и синие ленточки, как на продувке в аэродинамической трубе. Небо над площадкой сгущается.

В слепом пятне Зуева образуется нечто вроде уплотнения. Иван расчесывает глаз. Легкая паутинка, плывунец все больше закрывает обзор. Электрик видит, что и другие игроки испытывают дискомфорт.

— Ничего-ничего, — подмечает это Воланов. — Не три сильно. Это вроде паутинки.

— Пройдет?

— Выйдет.

— Успокоили.

— И что это, шеф? — Тпрунов уже тяжело дышит.

— Твой скелет в шкафу. Кость глазного яблока.

— А как выйдет?

— Так и увидим, что из этого выйдет. По свету летает еще много осколков зеркала.

— Вот спасибо.

— Классика. Ладно, ребя, не дрейфь. Легче, конечно, было бы на траве. Но это не про наш климат. Вперед.

Наконец что-то вроде родников проклевывается через почву, как будто световые бобы растут через марлю земли. Игроки разножкой — раз-два-три — выбивают стебель, подхватывают его ракеткой и вместе с мячом запускают вдаль. Трассеры мячей превращаются в золотые, пурпурные, голубые блестящие нити, которые сшивают утренний воздух в мерцающий шатровый купол.

Бесплотность дара отвечает за плотность удара.

Два — два.

Со стороны города подъезжает джип и милицейский уазик, из которого выходят четверо и направляются в сторону кортов. В джипе можно разглядеть Эдуарда Эдуардовича Жабкина.

Матвей на приеме. Ощупывает мячи в кармане, как револьвер в кобуре.

Зуев на подаче. Мячи начинают мелко подрагивать и скатываться со всей площадки в одну большую каплю, подобно ртути. Иван берет ее на ладонь.

Подача. Мощно — в угол. Матвей делает резкий выпад навстречу, но неожиданно открывает плоскость ракетки. Матвей Тпрунов запускает свечу высоко в зимнее небо. Цыплячий мяч втыкается в мерцающую ткань и проделывает отверстие в куполе, занимая его место. Зрители, запрокинув головы, наблюдают необычное явление: мяч застывает в верхней точке и не падает, но превращается в солнце, подвешенное под куполом.

— Окулус, — шепчет Подгорчук.

— Ослепляющий неподвижный свет, — произносит Воланов.

— Горе! Горе! Крокодил солнце в небе проглотил, — подбегая к ограде, декламирует начитанный участковый.

Еще некоторое время игроки по инерции ждут возвращения мяча. Потом Евангелич опускает руки.

— Ноль — пятнадцать, — громко оглашает счет.

Земля под ним ревет соплом реактивного двигателя.

В этой книге нам хотелось обратить внимание на ангельскую природу человека.

_ЭПИЛОГ

Два золотаря стоят возле ассенизатора на очистительной станции.

— Видал, как бахнуло?

— Свечой пошел.

— Что бы это могло быть?

— Истребитель? Говорят, в институте подземная взлетка раньше была. Может, оттуда?

— И сразу вертикально?

— На форсаже. А может, ракета.

— Сплюнь. Земля просела. Торф выгорел изнутри, и поверхность провалилась. Сноп пламени взметывается метров на двадцать. Видали.

— Так там вроде глина.

— Какой там. Высушенное болото. А под ним преисподняя. Тлеет даже зимой. Неплохо поднатужился кто-то.

— Тебе, Моть, на Новый Афон надо ехать.

— Грехи замаливать?

— Неа. Очень уж ты туалетную тему любишь, а там грязи сероводородные. И — в отличие от наших — лечебные.