ЛИТЕРАТУРНАЯ СУДЬБА АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА
Р. А. Поддубцев. Андрей Платонов и его критики. Научная монография. М., Факультет журналистики МГУ имени М. В. Ломоносова, 2016, 172 стр.
Довольно давно замечено, что Андрей Платонов открывается не всем. Его даже мало любить, его надо глубоко понимать. И, несмотря на обилие исследований его творчества, заниматься им легче не стало. У книги Руслана Поддубцева два героя: уникальный (это сам Платонов) — и коллективный (его критики).
Книга охватывает все три десятилетия работы Платонова в литературе. Автору удалось прочертить историю вхождения писателя в литературный процесс, его неудобную (мягко говоря) жизнь в литературе. Впрочем, Поддубцев видит в фигуре Платонова, в его писательском пути два начала. Первое — это трагическая история неприятия писателя прижизненной критикой, история непонимания, вытеснения из литературного процесса прозаика, наделенного несравненным дарованием. Второе — судьба Платонова представляется ему совершенной: «Творческую судьбу Андрея Платоновича Платонова (1899 — 1951) можно назвать одновременно трагической и совершенной. Ее трагичность заключается в том, что литературные чиновники препятствовали публикации многих сочинений писателя, а совершенство — в законченности и цельности… Его конфликт с советским государством имел причины как идеологического, так и эстетического характера… платоновская модернистская поэтика не соответствовала казенным представлениям о прекрасном».
Так Поддубцев обозначает сюжет и стержень своей книги. Платонов, кажется, был создан для революционного времени. Он вряд ли мог бы сказать о себе, как Михаил Булгаков: «Ах, опоздал я родиться!» По происхождению он, кажется, даже больше подходил для роли советского писателя, чем «великий пролетарский писатель» — Максим Горький. Платонов начинал с идей Пролеткульта и Александра Богданова. Платонов искренне собирался выйти «на великую… борьбу» с маячившим ему призраком врага победившей революции — с буржуазным искусством. И он же оказался не нужен той самой новой литературе, в которую сам верил и которую строили… Но кто строил? И что строили? И строили ли вообще? Как показывает Поддубцев, пришедшие на смену Пролеткульту (мы далеки от его апологии, конечно) рапповцы боролись не за литературу, а за свою власть в ней. В этом они и преуспели, однако лишь на время, на свое время. Оно оказалось коротким. Теперь они интересны нам только тем, кто из них и что изрек (а точнее — рявкнул) о Булгакове, Ахматовой, Волошине, Платонове, Пильняке… Недаром одну из своих полемических статей против РАПП Александр Воронский уже в те годы назвал «Дело о трупе». Впрочем, труп оказался весьма живуч и распространил свой смрад (на языке науки — методологию) не только на 20-е — 30-е годы, но и на много десятилетий вперед. Платонов же с течением времени сходится с ранее враждебным ему, по крайней мере до того вполне чуждым Пильняком — и это приводит к сотрудничеству и даже к соавторству (очерк «Че-Че-О» и пьеса «Дураки на периферии», за которые авторам сильно досталось, несмотря на то, что пьеса не была ни поставлена, ни опубликована при жизни писателей: лишь состоялось ее публичное чтение). Впрочем, Поддубцев уточняет границы соавторства: «Платонов написал, Пильняк отредактировал». Но сотрудничество оказалось, как мы теперь понимаем, продуктивным, хотя в ходе антипильняковской кампании пострадал и примкнувший к нему (в сознании критиков) Платонов. После публикации «Че-Че-О» последовал шквал разгромных рецензий. Показательно, что Платонов не отмежевался от «пильняковщины», хотя этот уродливый ярлык-пощечина, ставший в критике расхожим, к нему как к писателю совершенно не подходил.
Интересен в книге сюжет: Платонов и Шкловский. Знакомство Платонова и Шкловского состоялось, а Встреча — нет. Мелиоратор, «коммунист», «любит Розанова», «большая умница» — вот Платонов в письмах Шкловского. Они беседовали о Розанове, своих вещей Платонов Шкловскому не показывал. Потом, когда было уже поздно, Шкловский считал себя в долгу перед Платоновым, вроде бы сожалел, что ничего не написал о нем, — а не написал, вероятно, потому, что Платонова он не понял, увидев в мелиораторе не столько писателя, сколько женоненавистника из-за фразы о «девках» как о главной дешевой рабочей силе в России. Но Шкловский, по-видимому, понимал, что Платонов не «его» автор. Поддубцев приводит поздние слова Шкловского: «Мне кажется, ему был нужен другой читатель». И Платонов, по словам Поддубцева, «никогда не разделял эстетических взглядов Шкловского и, судя по всему, просто не дорожил его мнением».
Но творческая перекличка все же состоялась. И это была полемика. В повести «Третья фабрика» Шкловский изобразил Платонова — «не подающего надежды литератора с поэтическим сборником в кармане (это была первая книга Платонова «Голубая глубина» — Е. О., О. К.), а техника, который знает деревню, много работает и говорит, что „нельзя описывать закат и нельзя писать рассказов”… В. Шкловский пытается представить Платонова находчивым, смекалистым мужичком, который умеет пошутить». В «Третьей фабрике» есть такая картина: девушки (у Шкловского «девки») крутят колесо пружинного насоса, качающего воду. Вот тут-то Шкловский и приводит слова Платонова, будто бы сказавшего: «При аграрном перенаселении деревни, при воронежском голоде… нет двигателя дешевле деревенской девки. Она не требует амортизации». Поддубцев пишет: «Определить, соответствует ли эта циничная парафраза действительности, уже не удастся. В любом случае Шкловский не открыл новых граней внутреннего мира Платонова». Правоту исследователя подтверждает, на наш взгляд, замечание Платонова — героя повести Шкловского. В «Третьей фабрике» Шкловский вкладывает в уста Платонова уже упоминавшиеся нами слова: «Нельзя описывать закат и нельзя писать рассказов». Серьезно относившийся к своему делу Платонов, к тому времени автор и рассказов тоже, говорит здесь скорее как сам Шкловский, чем как реальный Платонов. Если в выражении «аграрное перенаселение деревни» можно увидеть черты платоновского «избыточного» стиля, его великолепную неправильность, то про «закаты» — это скорее «шкловское», чем платоновское. Да и слово «девки» у Платонова вполне могло не содержать тех сниженных обертонов, какие просматриваются у Шкловского. Вспомним картину Ф. Малявина «Девка» с ее явным авторским любованием моделью. Она тогда — в 1903 году — возмутила многих рафинированных эстетов. Могла быть и горькая ирония в словах реального Платонова. У Шкловского эти же слова прозвучали более плоско — получилось просто цинично.
Платонов ответил Шкловскому рассказом «Антисексус». В нем он «приписал В. Шкловскому отзыв о фантастическом аппарате, созданном для того, чтобы решить „проблему пола”». Поддубцев показывает несколько прозрачных аллюзий на прозу Шкловского в рассказе Платонова, а фраза «Жить можно уже не так тускло, как в презервативе» — прямая ссылка на Шкловского (с его «Живу тускло, как в презервативе»).
Платонов полемизирует со Шкловским и лефовцами, а заодно и с «кузнецами» (деятелями объединения «Кузница») и в статье «Фабрика литературы»: уже само заглавие отсылает к повести Шкловского. Поддубцев отмечает: «Теоретики левого искусства призывали упорядочить процесс „изготовления” художественных произведений — Платонов обнажил нелепость их идеи». Но ни «Антисексус», ни «Фабрика литературы» не были напечатаны при жизни автора. «Творческий диалог с В. Шкловским не состоялся».
Не оценил по достоинству Платонова и Горький, хотя заметил молодого писателя, одобрительно отзывался о нем в письмах, но глубоко не прочел. В наибольшей степени Платонову повезло в начале пути, когда на его первую книгу «Голубая глубина» откликнулся Брюсов: он выдал стихотворному сборнику начинающего автора, книге еще во многом незрелой, не по-брюсовски щедрый аванс. Отметив слабости стиля и промахи начинающего стихотворца, Брюсов тем не менее увидел созревавший большой талант. Но Брюсову не суждено было прочитать прозу Платонова.
Анализируя печатные отзывы о Платонове современных ему критиков, Поддубцев точно формулирует, с одной стороны, видимую и несомненную эстетическую близость раннего Платонова рапповской эстетике, а с другой стороны — принципиальные различия между ним и РАППом. Вот этого, пожалуй, никто из исследователей Платонова еще не подмечал: «Важно зафиксировать: Платонов присоединился к окололитературному дискурсу, который формировали функционеры из Московской ассоциации пролетарских писателей, вскоре вошедшей в РАПП. Те же саркастичные уменьшительные суффиксы, те же идеологические ярлыки, те же грубые полемические приемы. Когда исследователи помещают Платонова в один ряд с М. Пришвиным, М. Зощенко, Б. Пильняком, Л. Леоновым и другими „попутчиками”, они не учитывают одного факта. Автору „Усомнившегося Макара”, „Че-Че-О” и „Впрок” была привычна (и отчасти даже симпатична) критическая манера рапповцев».
Но для Поддубцева, конечно, есть глубинное различие между Платоновым и рапповцами: «Принципиальный Платонов боролся за идею, а беспринципные рапповцы — за власть». В этом все дело.
Не состоялся союз Платонова и с Воронским. Они были знакомы, Воронский прекрасно отзывался о прозе Платонова в частных письмах, но — не печатал его даже и тогда, когда писатель напрямую обратился к нему за помощью. Ничего не написал о прозаике, которого высоко ценил. Почему? Здесь Поддубцев развивает идею Галины Белой и идет дальше. «В сознание Воронского его (Платонова — Е. О., О. К.) ценностные критерии не вмещались», — пишет Белая, и она совершенно права. Поддубцев добавляет: «Все-таки критик и писатель принадлежали к разным эпохам. Первый не мог обойтись без ссылок, сравнивал Пухова с Уленшпигелем, оглядывался, чтобы найти опору в традиции. Второй смотрел в будущее словесности и превращал его в настоящее в своей прозе. А. Воронский не был готов воспринять платоновский модернизм во всей его полноте». Для автора книги модернизм Платонова не подлежит сомнению.
Прочерчивая историю восприятия критикой творчества Платонова десятилетие за десятилетием, Поддубцев характеризует каждое из них, пишет о том, что, приди Платонов в литературу чуть позднее, ему бы уже не удалось напечатать ни одной своей вещи. Да, у Платонова были свои ценители, как, например, Георгий Литвин-Молотов, который и начал публиковать молодого автора, но с которым Платонов впоследствии разошелся. Были и некоторые (немногие) другие сторонники. И все же перед нами история последовательного непонимания, отвержения уникального писателя критикой, история вытеснения его из литературного процесса. Но вот еще одно наблюдение Поддубцева, на первый взгляд, парадоксальное: получается, что противники писателя глубже проникали в сущность поэтического мира Платонова, чем его друзья. Такое суждение, кажется, еще никто не осмеливался высказать, а ведь, пожалуй, Поддубцев прав. Другое дело, что все художественные открытия Платонова его литературные враги воспринимали со знаком минус. Проследив историю антиплатоновских кампаний, множество откликов о писателе, опубликованных при его жизни, Поддубцев приходит к выводу, что «сущности эстетического переворота, совершенного Платоновым в словесности, никто не постиг». В этом трагизм прижизненной судьбы писателя.
Стратегию литературного поведения Платонова автор книги характеризует, отталкиваясь от феномена юродства. Поддубцев не только показывает черты сходства, но и проводит границы между истинным подвижничеством, подвигом Христа ради у блаженных и «юродствованием» Платонова, как продуманной системой поведения. Вероятно, она оказалась для Платонова — «юродивого от словесности», — органичной, помогла ему выстоять и обеспечила, в конце концов, наше понимание литературной судьбы Платонова как не только трагической, но и совершенной.
Поддубцев приводит выдержку из донесения сексота, который так записал слова Платонова в мае 1945 года: «Конечно, так как я писатель, то писать я буду до последнего вздоха и при любых условиях, на кочке, на чердаке, — где хотите, но я очень устал… Мне всячески вставляют палки в колеса… Желание работать сейчас огромное. Мне кажется, я так бы и сидел, не отрываясь». Он сумел остаться самим собой — в мире, не столь прекрасном, сколь яростном. Это помогло Платонову перенести все удары и обеспечило его книгам гораздо более счастливую посмертную судьбу, чем была прижизненная.
Екатерина
ОРЛОВА, Олег КЛИНГ