АРИФМЕТИКА КАК ПРЕДЧУВСТВИЕ

*

АРИФМЕТИКА КАК ПРЕДЧУВСТВИЕ

Н. В. Мотрошилова. Ранняя философия Эдмунда Гуссерля (Галле, 1887 — 1901). М., «Прогресс-Традиция», 2018, 624 стр.

«Эта книга адресована тем, кто <…> интересуется „приключением” новых идей, их „прорывом” в духовный мир и последующей трансформацией». Взятая из авторской преамбулы, фраза хорошо показывает горизонт ожиданий каждому раскрывшему книгу, независимо от его принадлежности к тому или иному профессиональному «цеху». Однако особенность новой книги Нели Васильевны Мотрошиловой все же в том, что ее читатели разделятся, видимо, на два непохожих, хотя и пересекающихся круга — каждый со своим модусом чтения. Конечно, книгу нашего классика историко-философской науки ждали профессионалы, и они не будут разочарованы. Но неожиданностью оказалось то, что исследование с весьма специальным и узким предметом высветило целый культурный мир со своими проектами и умственными баталиями, с особым интеллектуальным стилем и арсеналом ценностей: мир, выпавший из памяти из-за соседства с более мощными и длительными эпохами. Поэтому книгу можно читать и не будучи экспертом-феноменологом (каковых, надо признаться, не очень много): достаточно лишь ощутить атмосферу этого мира, воспроизведенную — а точнее, реконструированную — автором, чтобы по-новому увидеть таинственные траектории европейской цивилизации, по которым мы volens nolens движемся вместе с нею.

Но сначала о пиршестве, которое ждет философов. Книга посвящена раннему периоду творчества Эдмунда Гуссерля (13-летнее преподавание в Университете Галле-Виттенберг), ознаменованному публикацией «Философии арифметики». Автор анализирует путь Гуссерля от математики к философии, первые контуры будущей феноменологии; философский и научный контекст второй половины XIX века, в котором осуществлялось идейное становление мыслителя; теоретическое освоение Гуссерлем современных ему логики и психологии и связанных с ними острых эпистемологических коллизий, что привело его к созданию революционного труда «Логические исследования». Длительная работа с материалами и архивами, наличествующими в университете Галле, позволила систематично исследовать концепции раннего Гуссерля, которые стали доступными научному сообществу лишь благодаря публикациям конца XX века и остаются еще недостаточно ассимилированными и продуманными историками философии. Последнее, естественно, в еще большей степени относится к современной философии России. Таким образом, капитальная книга Н. В. Мотрошиловой «„Идеи I” Эдмунда Гуссерля как введение в феноменологию» (2003)^[1], которая в свое время стала большим событием в отечественной истории философии, получила теперь не менее капитальный логико-исторический фундамент. Коль скоро выстраивается некая ретроспектива, уместно будет вспомнить, что 50 лет назад вышла первая книга Н. В. Мотрошиловой о феноменологии^[2], и значит мы рассматриваем итог полувекового пути автора к постижению идей «Мастера» (как называли Гуссерля его многочисленные ученики). И если мы отметим, что на всем его протяжении сама тема пути мыслителя к своим вершинам всегда занимала и волновала Мотрошилову^[3], это вовсе не будет риторической фигурой. Стоит особо отметить разделы, посвященные мыслителям, повлиявшим на раннего Гуссерля (Р. Гайм, Б. Эрдманн, Г. Файхингер, К. Штумпф, Г. Кантор и др.). Очень интересные импликации заключает в себе данный в книге анализ спора Гуссерля и Фреге о возможности психологического обоснования математики, который актуален и по сей день. Казалось бы, победил антипсихологист Фреге, а побежденный Гуссерль позже и вовсе станет главным критиком психологизма. Но автор меняет ракурс взгляда на проблему, возвращая ее от психологии к философии: ведь это исходный вопрос философии Нового времени — в какой мере при анализе теорий возможно вести речь о сознании, о субъективном, о вмешательстве реального человеческого субъекта? «Дерзость Гуссерля, — пишет автор, — состояла в том, что с приемами не столько психологии, сколько философии сознания и теории познания он вторгся в святая святых науки, в математическое и логическое знание, которое, как часто представлялось, совершенно и бесповоротно „объективно” не затрагивается в своем содержании и значении процессами в сознании индивидуального субъекта». Здесь автор находит «прообраз такой ментальности, какой науки, в том числе физика, математика, прониклись только к середине ХХ века, создав методологический комплекс принципов дополнительности субъекта (и субъективного) по отношению к объективным знаниям какого угодно ранга». Вообще раздел, посвященный текстологическому анализу идей «Философии арифметики» впечатляет своей глубокой проработкой теоретического и методологического инструментария Гуссерля. Трудно найти в нашей современной историко-философской науке аналог такому детализированому, глубокому и пристально-внимательному к оригинальному тексту исследованию. Автор восстанавливает систему притяжений и отталкиваний мысли раннего Гуссерля, логику его поиска и выявляет те находки и «инсайты», которые позволили Гуссерлю впоследствии осуществить очередной «коперниканский переворот» в философии вообще и в проблеме синтеза математических и философских подходов к тайнам числа в частности. Разбор «Философии арифметики» — текста, недавно введенного в оборот, не переведенного на русский и мало изученного феноменологами, — это сердцевина книги и основание для ее наиболее интересных выводов. Известно, что Гуссерль все время находился в развитии, критически оценивал сделанное, постоянно менял точку зрения и перспективы рассмотрения, шокируя учеников и адептов. Автор не поддается гипнозу гуссерлевских самооценок и дает свою версию значимости построений «Философии арифметики», включая их в обширный исторический контекст. Что бы ни говорил сам Гуссерль о своих ранних творениях, мы имеем право (а после этой книги еще и теоретические основания) перечитать их с учетом позднейшего культурного опыта. Как справедливо заметил Г. Асквит, «молодость была бы идеальным состоянием, если бы наступала чуть позже». Это как раз случай Гуссерля: молодость, умственная зрелость и атмосфера университетского Галле счастливо сошлись вместе и позволили философу создать целый веер возможных путей для будущей философии. То, что потом произошло естественное сужение возможностей, не лишает ценности те забытые проекты. Книгу завершает неожиданная, новаторская, но многое объясняющая гипотеза. Автор отвергает интерпретацию так называемых «колебаний» раннего Гуссерля как перехода от «психологизма» к логицизму и затем снова к «психологизму». На основе проделанного анализа Н. В. Мотрошилова утверждает, что в оболочке «психологической» лексики у Гуссерля уже задана новая область исследования — человеческое сознание. Тем самым уже предварительно сформирован горизонт будущей феноменологии и философское развитие Гуссерля предстает как последовательная экспликация ранней программы исследования сознания. Нельзя не удивиться тому, что столь сложный материал превращен в прозрачное, внятное и увлекательное повествование. Это, конечно, радикально расширит круг читателей и облегчит жизнь нашему студенчеству, не избалованному «ясными и отчетливыми» текстами.

Теперь о том, что делает книгу интересной не только для историков философии. Фактически автором создана обширная панорама философской жизни Германии этого времени, почти неизвестной нашему читателю. (Между тем именно эта эпоха стала почвой для большинства ведущих направлений философии XX века.) В результате, как можно предположить, ученым придется полностью пересмотреть устоявшуюся картину идейного ландшафта конца XIX века, а значит и всей «корневой системы» новой рациональности века XX-го. О чем шли споры, в которые окунулся молодой Гуссерль? Прежде всего о судьбе разума как кардинальной ценности европейской культуры. Релятивизм и натурализм «позитивной» эпохи исчерпали себя, но и возвращения к старой догматической метафизике никто не хотел. К концу XIX века сложился если не союз, то дискурсивное сообщество логики, математики, психологии и философии, в который позже войдет и физика. Диалоги этой «республики ученых» обещали рождение обновленного — чтобы не сказать авангардного — рационализма. Так, Гуссерлю «Философия арифметики» позволила открыть маршруты в пост-классический мир неслиянности и нераздельности сущностей и явлений. Важные слова об этом сказаны в разделе «Заключение IV» с характерным подзаголовком: «Ранний Гуссерль: открытие-предчувствие „необъяснимо чуждого” феноменологического мира». Гипотеза исследования состоит в том, что в «дофеноменологическую» пору развития Гуссерля уже многообразно было проявлено «предсуществование» феноменологического мира. По удачной метафоре автора, «Америка» феноменологии уже была открыта, но все еще понималась и описывалась как «Индия». Однако стоит ли забывать про «Индию»? Ранние проекты Гуссерля — особенно в той живой полемической среде, в которой они изображены автором, — чем-то ближе к сегодняшним проблемам. (Это уже моя гипотеза, за которую автор книги не несет ответственности, но право на эту гипотезу я почерпнул из самой книги.) Так, в книге сказано, что «в уже пробившемся гуссерлевском понимании термин „психологическое” неизбежно включал в себя много больше, чем отсылку к материалу науки психологии в ее тогдашнем виде. А именно: это было также широкое обозначение „психических” процессов, т. е. указание на то, что изучается сознание — но в особом срезе и под особым углом зрения <…>. По своему существу материал в новом подходе Гуссерля все больше сообразовывался с методами, в его время пока синтезированными в психологических науках, в то же время как раз обособлявшихся и специализировавшихся. В конкретном случае ФА [«Философии арифметики»] к нему подсоединялся и математический, философско-математический срез». Рискну сказать, что и сама феноменология, может быть, не вполне реализовала этот новый подход, что подтверждается ее удивительной способностью генерировать филиации, весьма непохожие на свой источник. Можно заметить, что перспективы, показанные автором через дух Галле конца XIX века, были закрыты Первой мировой. После нее витализм и рационализм вступали только в шизоидные союзы (хотя великих попыток синтеза и кроме Гуссерлевой было немало). Сам Гуссерль был потрясен моральной и философской несостоятельностью, которую явила Европа. Уже в конце жизни он в письме к Ингардену произносит часто цитируемые слова о погрязшем в предрассудках и одержимом разрушительным психозом (Zusammenbruchspsychose) поколении, которое слышать ничего не хочет о научной философии. В другом письме он называет свой проект философии как строгой науки «утраченной грезой» (der Traum ist ausgetrаumt). Но заметим: характер «научности» философии Гуссерль не позволяет у нее отнять; рациональность остается сакральной ценностью. Эта книга дает возможность чуть более оптимистично посмотреть на участь гуссерлевских мечтаний: ведь на всех этапах их развития можно найти нереализованные возможности. Не знаю, кто автор странного мотто о том, что у истории-де нет сослагательного наклонения. Ведь история только и возникает благодаря этой модальности, благодаря плодам сделанного некогда выбора. События истории от фактов природы отличаются как раз той долей несбывшегося, которая всегда в них сохраняется.

И еще раз о том, почему эта книга не только to the happy few, почему ее можно читать всем. Те «приключения новых идей», которые были анонсированы автором, действительно оказались «прорывом в духовный мир». Но мы живем именно в этом мире, даже если, мягко говоря, не все в нем разумеем, и надеемся, что кто-то «на переднем крае» возьмет на себя этот труд понимания. Поэтому каждое расширение перспективы, которое дают такие книги, прорубающие окна в незнакомое, может непредсказуемым образом обогатить и наш горизонт. Эйнштейну, по его словам, Достоевский дал больше, чем Гаусс. А вдруг сегодняшнему поэту или романисту Гаусс даст больше, чем Достоевский, а Гуссерль больше, чем Пруст? Почему бы не позволить философам и математикам разбудить наше воображение?