ИЗРАИЛЬ МИХАЙЛОВИЧ

Горелик Михаил Яковлевич — эссеист. Родился в 1946 году в Москве. Окончил Московский экономико-статистический институт. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Михаил Горелик

_*

ИЗРАИЛЬ МИХАЙЛОВИЧ

Так я об Израиле Михайловиче, все-таки двести лет вместе. Израиль Михайлович был моим школьным учителем литературы. Дело было то ли в 1963 — 1964-м учебном году (десятый класс), то ли в 1964 — 1965-м (одиннадцатый). Мне повезло: у меня были хорошие, даже очень хорошие учителя, притом не похожие друг на друга, каждый со своей манерой, методой, взглядом на мир, коммуникацией с учениками. Сейчас могу оценить лучше, тогда казалось естественным, как иначе? Израиль Михайлович был самый оригинальный.

Израиль Михайлович за учительским столом редко находился, усидеть на месте не мог, бегал по классу, руки вынимал из карманов для энергичной жестикуляции, пиджак расстегнут, галстука нет, кроме физкультурника, физкультурнику не положено, у всех учителей-мужчин был, обязательный элемент одежды, без галстука неприлично, у Израиля Михайловича не было, присаживался к кому-нибудь на парту, не за парту — на парту, садился на стол, качал ногой, опять бегал меж рядами парт, от окна к двери и обратно, бьющая через край жизненная энергия, мысли его летали по классу, осаждая головы учеников.

Израиль Михайлович любил и почитал русскую литературу, как религиозный еврей любит и почитает Тору. Внимательный и тонкий читатель, он обладал даром включить в свои размышления учеников. Русская литература была для него учителем жизни, задавала этический стандарт. «Правда — вот мой герой!» — и весь класс знал, кто герой Израиля Михайловича. С этим лозунгом прожить в СССР трудно было, не для СССР лозунг, но Израиль Михайлович высоко ставил планку, был полон исторического оптимизма. Понятно, он смотрел на Толстого как на главного писателя.

Все-таки надо было сбросить с корабля революции Толстого с Пушкиным, а с ними и всю русскую литературу, утопить ее в Марианской впадине — глядишь, советская власть на полгода дольше бы продержалась.

И когда, как бы ниоткуда, во всем блеске явился вдруг в литературу Солженицын, Израиль Михайлович приветствовал его звоном щита. В повести Солженицына звучало: правда — вот мой герой, свое, родное, Израиль Михайлович твердой рукой включил Солженицына в школьный курс. «Жить не по лжи» случилось через десять лет, но имлицитно и тогда, конечно, присутствовало.

Кажется, и сейчас есть у учителя такая возможность: включить в школьный курс советского русского писателя по своему выбору, вот Израиль Михайлович ею и воспользовался. К тому времени опубликовали «Один день Ивана Денисовича», это в конце 62-го, через год выдвинут на соискание Ленинской премии, «Матренин двор» и «Случай на станции Кречетовка», оба рассказа — начало 63-го, потом, в том же году, «Для пользы дела», то есть все свежо, литературные новинки, обсуждали в классе, сочинения писали. Самиздатские «Крохотки» по рукам ходили. Прочел я в самиздате «В круге первом» тогда или позже, не помню, помню, что сильное впечатление. Была у Израиля Михайловича идея: отослать сочинения Солженицыну, но, сколько мне известно, не случилось.

Внутреннее сродство с Толстым бросалось в глаза. Ни один русский писатель не оказал на советскую литературу такого влияния, как Толстой. Шолохов (или, если угодно, «Шолохов»), Фадеев, Пастернак, Гроссман, советские и антисоветские, все писали «Войну и мир». У Гроссмана даже название — аллюзия на толстовское, это еще Синявский заметил. Но самая впечатляющая, самая грандиозная попытка — «Красное Колесо». «Красное Колесо» еще когда будет, но ведь Солженицын «Войну и мир» с первых своих сочинений писал. Израиль Михайлович это понимал и ценил.

О названиях. Вот интересно, но это так, реплика в сторону, читал Солженицын при работе над «Архипелагом» Юлия Марголина? Упоминает он Марголина? Я почему о нем вспомнил, название художественного исследования Солженицына смотрится аранжировкой марголинского «Путешествия в страу Зе-Ка».

Израиль Михайлович почитал Солженицына единомышленником. Для обоих «вперед» диалектически означало «назад» — к классической русской литературе. Миссия литературы — возрождение и спасение России. Гоголь возлагал надежды на перевод «Одиссеи» в деле нравственного возрождения народа. Федоров (не Евгений, а Николай) чаял воскресения мертвых посредством библиотеки. Я недавно по случаю оказался в Боровске, два выразительнейших памятника, очень, очень хороши, при том что памятники мне редко когда нравятся, Циолковский и Федоров, бюст Федорова понятно, что перед библиотекой, Евгению Федорову памятник пока не поставили. Идеал Солженицына и Израиля Михайловича помещался как раз между Гоголем и Федоровым. Эта гоголевско-федоровская идея дожила даже до начала девяностых: вот прочтут «Архипелаг», и глаза откроются, и все поймут, и ахнут, и воскреснут.

То есть здесь шли Солженицын с Израиль Михайловичем рука об руку. А дальше уже их идеалы круто расходились. Израиль Михайлович был типичный такой шестидесятник: Ленин против Сталина, идеалы революции, очищенный от сталинщины социализм с человеческим лицом. «Я себя под Лениным чищу» — сочинение об этом писали. Ну конечно, Маяковский в программе, во всех школах учили. Но Израиль Михайлович вдыхал в текст свой жар, свое мировидение, передавал ученикам, харизматическая, в сущности, личность, хотел плыть в революцию дальше (дальше, дальше, дальше) — между тем оттепель уже на излете, мечтал о несбыточном. Что касается Маяковского, но это я опять так, a propos, поэма наполнена диковинной христологией: Ленин как Логос истории, воплотившийся в человеке Ульянове. По правде сказать, я с тех пор не перечитывал, но вот застряло в памяти.

Солженицын тоже в свое время с ленинских норм начинал, отдал, так сказать, дань, но, когда мы писали сочинения о его сочинениях, уже давно отряс прах, с лагерных дней, пройденный этап, мерзость во очесех наших, изрыгал злую хулу на дорогое Израилю Михайловичу: на Ленина, на революцию, на социализм, какие там ленинские нормы, разрабатывал национально-православный проект, правда, в первых публикованных произведениях для многих еще неочевидный.

Проект для Израиля Михайловича с его Лениным и очищающей от лжи и насилия революцией ну совершенно неприемлемый. Интернационалистический идеал Израиля Михайловича был в том, что народы, распри позабыв, в единую семью объединятся — на основе русской литературы, естественно, какая еще может быть основа? Что касается православия, Израиль Михайлович понимал православие как отжившую историческую форму сознания, полную корысти, лжи, невежества, убожества, мракобесия, покорности начальству, цитировал с энтузиазмом, возвышал голос, письмо Белинского к Гоголю, тогдашний самиздат, русский человек произносит слово Божие, почесывая себе задницу, обидеть норовил. Мысль, что какой же он учитель литературы, если Бога нет, показалась бы Израилю Михайловичу дикой.

Иудаизма в картине мира Израиля Михайловича, как я понимаю, вообще не существовало. То есть православие было все-таки приоритетно.

«Слово Божие» — это я пишу с прописной, у Израиля Михайловича, равно как у Белинского, строчная. Риторическая фигура, эмфаза — ничего более. Впрочем, Белинский автоматически писал, надо полагать, все-таки с прописной, притом безо всякой цензуры — в его времена иначе не писалось, а Израиль Михайлович хоть и говорил возвышенно, но написал бы автоматически непременно со строчной, не только потому, что это соответствовало его пониманию дела, но и потому, что в те времена, благодаря цензурной привычке, иначе не писалось, разве что отдельные продвинутые личности, вроде Солженицына, не в подцензурной, естественно, литературе.

Короче, Израиль Михайлович в те начальные времена, когда проект не был еще в должной степени проявлен, считал Солженицына единомышленником, а Солженицын Израиля Михайловича единомышленником отнюдь не считал.

И еще эпизод — свидетельство неимоверной в школьных стенах свободы слова и культуры диалога, отродясь не видали такого в цеху, едва ли рекомендуемых в педагогических наставлениях. Обсуждали «Один день Ивана Денисовича». В моей памяти Вася, широкоплечий малый, стоял у доски лицом к классу, возвышаясь над Израилем Михайловичем, как Командор над Дон Жуаном. Вася был народный дружинник, из недр всплывает забытое слово «бригадмилец». Среди Васиных деяний гонения на проституток у «Националя», о чем он увлеченно рассказывал.

Подвиги национального героя сохранились в памяти моей одноклассницы Иры, два-три раза в год мы предаемся радостям украшенной вином беседы, я-то забыл начисто, сколько лет прошло, и вот, это уже про Ивана Денисовича, она помнит, как Израиль Михайлович подсел к Васе на последнюю парту, так что весь класс поворотил головы. Не знаю, память обманчива, Ире доверяю больше, чем себе, но я просто вижу их у доски — на своего рода сцене, как если бы мы за партами были партером.

— Ну, что ты, Вася, обо всем этом думаешь?

— Я думаю, Израиль Михайлович, вас бы вместе с Солженицыным хорошо бы туда, откуда его по недоразумению выпустили.

— А тебя (тут Израиль Михайлович, закинув голову, похлопал возвышающегося над ним монументального Васю по плечу), тебя бы туда с овчаркою!

Вот не знаю, какую он Васе отметку поставил.