Левина Елена Борисовна родилась в Москве в литературно-художественной семье. Окончила географический факультет МГУ. Геолог. Работала в основном в пустынях и предгорьях Средней Азии, а также на севере Русской равнины и в Поволжье. Автор воспоминаний о художниках, литераторах, о военном детстве, опубликованных в разных сборниках и журналах. Живет в Москве.
Елена Левина
*
«БЕСПРЕДЕЛЬНА И АБСОЛЮТНА ОДНА ЛИШЬ ГРЕЗА!»
Воспоминания
о Марии Федоровне Берггольц
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО
Впервые я увидела Марию Федоровну Берггольц еще до войны в 1939 году. Папа привел меня в гости к своим знакомым — проходили мимо и зашли. Они жили почти рядом на Сивцевом Вражке. Нас очень радушно встретил муж Марии Федоровны — Юрий Николаевич Либединский. Все были дома.
Мария Федоровна, а для папы просто Маша или Муся, показалась мне настоящей красавицей. Она сидела перед зеркалом, расчесывала длинные светло-каштановые волосы, почти до колен. Когда она обернулась, я увидела приветливое лицо с тонкими и правильными чертами. Тем временем их сын Миша примерно семи лет вытащил из дивана коробку разных минералов и стал про них взахлеб рассказывать. Меня это удивило, ведь он был моложе меня и так много знал! Вновь я с ним встретилась уже летом 1941 года в интернате во время эвакуации в Чистополе. Он был на редкость открытый и простодушный. В конце зимы 1942 года в Чистополь приехала его мама, та самая Муся, по-прежнему красивая, в «худеньком» пальто и летном шлеме, который был ей к лицу. В самом начале войны ей посвятила стихотворение Ольга Берггольц: «Машенька, сестра моя, москвичка! / Ленинградцы говорят с тобой. / На военной грозной перекличке / слышишь ли далекий голос мой?» Муся привезла детям подарки от Союза писателей. И я тоже получила подарок с письмом ко мне: «Дорогая Елочка! Твой отец на фронте. Он защищает и тебя, и всю нашу любимую страну. Родина знает каждого своего защитника, любит его, любит и его детей...» Я поверила, что мой отец жив… Письмо как бы это подтверждало. Главное, мне так хотелось в это верить.
ПОЧЕМУ КО МНЕ ПРИШЛА МУСЯ
Вскоре после ареста мамы осенью 1949 года ко мне неожиданно пришла Муся, беременная, на сносях. Я очень обрадовалась. Откуда-то она узнала, что маму взяли. До этого ко мне никто из родственников или знакомых родителей не приходил, только она единственная не побоялась. Правда, со мной продолжали дружить мои товарищи однокурсники, подруги по школе, словом, мои ровесники, а взрослые не появлялись. Естественно, я почувствовала к ней полное доверие. До сих пор помню, как мы сидели у письменного стола и разговаривали. Было совершенно понятно, что Муся не сомневалась в маме и очень ей сочувствовала. А к моему папе она испытывала особенную нежность, так как она его близко знала, часто рассказывала о нем, называла ласково Борей. Как-то она сказала: «Как хорошо, когда твоего отца помнят. Это так приятно». Мне и вправду было приятно. От нее я узнала, что у папы, незадолго до того, как он погиб, разбилось зеркало в шкафу, когда от сквозняка резко захлопнулась дверь.
Муся рассказала, что ей с Либединским, в начале 30-х, когда приехали в Москву, негде было жить. Она только поступила в театральное училище, а Юрий Николаевич должен был уезжать в командировку, тогда папа пригласил ее к себе. Сам он тоже в это время уезжал, а у него жил младший брат Лева, студент физфака МГУ. Познакомить их папа не успел. Лева уходил на занятия с утра пораньше, а Муся попозже и возвращалась, когда Лева уже спал. Из-за этого они долгое время не пересекались и не сразу познакомились, хотя и жили в одной комнате. Однажды она, уходя на занятия и как всегда торопясь, схватила Левину полосатую футболку, которая ей очень подошла, стала ее носить и даже сфотографировалась в ней. Уже через много лет, где-то в середине 1960-х, они встретились у меня как старые друзья и вспоминали эту историю.
КАК Я СТАЛА С НЕЙ ДРУЖИТЬ
После появления Муси я часто к ней заходила. Она тоже забегала ко мне, волновалась, если меня долго не видела. Вскоре у Муси родился мальчик, его назвали Федор, на восемнадцать лет моложе старшего сына. Иногда меня просили понянчить его — заходишь, а Мусе срочно нужно куда-то бежать. Мне было нетрудно, тем более что Федька обычно был радостный и совсем неприхотливый.
Ко мне очень хорошо относился ее второй муж, тоже актер, как и она, — Володя, Владимир Дмитриевич Янчин. Красивый, интеллигентный и добрейший человек — ученик режиссера Алексея Дикого. Все его считали талантливым. Когда он что-нибудь показывал или декламировал, то это всегда звучало естественно. А вот Мусино чтение стихов казалось мне высокопарным. В то время они оба служили в Камерном театре. Постоянно ездили на гастроли, в новогодние праздники подрабатывали на елках. Жилось им материально туго, но они ни на какие житейские блага не обращали внимания. Дом был открытый, всегда приходил кто-нибудь из знакомых, и, конечно, садились за стол. Выставлялось все съестное, что было в доме. Несмотря на свое равнодушие к быту, Муся хорошо готовила, как настоящий повар, к тому же очень быстро, если, конечно, было из чего. Мне не забыть ее коронное блюдо — суп из баранины по кавказскому рецепту. Любила приглашать людей именно к обеду.
Муся огорчалась, что меня лишили пенсии за погибшего на войне отца. Пенсионная книжка была оформлена на маму из-за моего несовершеннолетия. Во время обыска ее забрали со всеми документами — «арестовали». Муся обращалась в правление Союза писателей, чтобы те вступились. Я тоже писала заявления. Казалось, это техническая неурядица, но не тут-то было — пенсии не дали.
Она познакомила меня с сестрой по отцу, Аней, нам было это необходимо. Муся наивно полагала, что мамину запечатанную комнату в нашей квартире можно вернуть. Рассуждала так: квартира строилась как кооперативная от газеты «Правда» для писателя. Она ссылалась на приказ Сталина, запрещающий забирать писательские квартиры. Откуда она это взяла, не знаю. Тем не менее она убедила Марка Лисянского и его жену Тоню, в ту пору бездомных, хлопотать об этой комнате, считая, что они получат жилье, а кроме того, у меня соседи будут порядочные люди. Я в это совсем не верила. А Марк верил и хлопотал, ходил в милицию, где его просили написать о них такую же хорошую песню, как «Дорогая моя столица, золотая моя Москва».
И все же через год в эту комнату вселили мужа и жену — он служил в МГБ. Жена — домашняя хозяйка, темная и заранее настроенная агрессивно против меня. Муся пришла и, как ее увидела, тут же нашла ключ и потребовала, чтобы я запирала свою дверь.
КАКАЯ МУСЯ СМЕЛАЯ
Муся никого не боялась, наверное, потому что была внутренне очень свободна. Она без всякого смущения могла обратиться к любому важному человеку с просьбой или для выяснения любого вопроса, сохраняя чувство собственного достоинства.
Я всегда восхищалась ее смелыми поступками. Во время войны она постоянно выезжала на фронт с актерскими бригадами. Она с гордостью вспоминала, как в 1942 году Фадеев, которого она звала Саша, предложил ей поехать в блокадный голодный Ленинград для передачи продуктовой помощи писателям, их семьям и в радиокомитет, где работала Ольга. Причем Фадеев сказал: «Кого еще можно послать? — не знаю». Дал ей свой пистолет. Она вспоминала, что на ней был фронтовой тулуп, шапка-ушанка и кобура на боку. Ехали по хрупкому льду «Дороги жизни». Сидела она рядом с водителем, без всяких сопровождающих.
Другой случай ее отваги, поразивший меня, произошел на Арбатской площади, где раньше находился трамвайный круг. Муся, сходя с трамвая, увидела толпу людей. Оказалось, что под предыдущий трамвай попал мальчик, ждали «скорую помощь». Муся кинулась к нему, истекавшему кровью, взяла на руки и держала его, пока не приехала скорая.
Ярким примером ее отзывчивости и немедленного желания сделать добро явилась реакция на мой рассказ о случае, который произошел у нас в экспедиции. Мы выехали из города к месту работ и, когда поселения остались позади, остановились на ночлег. С утра пораньше наш радист пошел поохотиться на уток с мелкокалиберным ружьем, «мелкашкой». Вокруг арыка тянулись густые заросли тростника, никаких юрт и людей не было видно. Как оказалось, выстрелив, вместо утки он попал в дерево и пуля рикошетом угодила в шею мальчика лет семи, игравшего рядом с юртой. Конечно, это произошло случайно, и мальчика он не видел. Через некоторое время к нам подбежали взволнованные и возмущенные местные жители. Мы тут же помчались туда. Пуля выступала под кожей вблизи сонной артерии, и четко виднелась запекшаяся от крови дырочка. Мальчика повезли назад в город, в больницу, где его уже не спасли. Услышав эту историю, Муся никак не могла успокоиться из-за того, что я не вытащила пулю. «Как же так, как же так ты этого не сделала, мальчика спасли бы!» И никакие объяснения, что без медицинской помощи мы не могли обойтись, ее не убеждали.
МУСЯ И ОЛЬГА
В центре ее внимания постоянно находилась старшая сестра Ольга Берггольц, которую она преданно и восхищенно любила. Между ними была разница в два года, так что они росли вместе. Муся, когда Ольгу посадили в 1938 году, своими хлопотами вытащила ее из тюрьмы, где та бы погибла. Во время блокады спасла и от голода.
В начале 1950-х годов я несколько раз встречалась с Ольгой Федоровной в квартире Муси на Сивцевом Вражке. Я видела, как она тревожилась за ее состояние. Она как никто знала, что Ольга пережила, и чувствовала, что творится у нее в душе. Хотела защитить ее от гибели. Она считала, что этого не понимают и невольно спаивают ее самые близкие люди. Из-за этого она выговаривала ее мужу, друзьям-писателям. А Ольга только раздражалась от этой опеки.
Где-то в начале 1960-х годов Муся пришла ко мне встревоженная. Она сказала, что приехала Ольга, остановилась в гостинице «Москва» и у нее в гостях Твардовский. По ее предположению, их, скорее всего, подслушивают. Поедем и выясним, в чем дело. Поднялись на лифте, и в широком коридоре к нам, как хозяйка, вышла горничная. Мария Федоровна стала ей объяснять ситуацию. Горничная подвела нас к двери и без стука распахнула ее. Мы вошли неожиданно. На нас взглянула Ольга затравленными испуганными глазами. Там же находился и Твардовский. Они были растеряны, я отпрянула назад. Через некоторое время Муся вышла довольная, а Твардовский пошел домой. Что произошло с Ольгой дальше, не помню. Но Муся говорила: «Все как я и предполагала, правильно, что поехали, там нельзя было оставаться им вместе и пить».
Я думаю, Ольге этот эпизод не мог понравиться, да и никому бы не понравился, но Муся все это творила, как ей казалось, во благо.
МАМА ОЛЬГИ И МУСИ
Мария Тимофеевна Берггольц, мать Ольги и Муси, в девичестве Грустилина, красивая, худенькая, серьезная, сдержанная. Я узнала ее в Чистополе. Она дружила с моей мамой и удлинила мне пальтишко, из которого я уже выросла, была внимательным и сердечным человеком. Она воспитывала своих внуков, сначала Ирочку, дочку Ольги и Бориса Корнилова, затем Мишу. Летом 1942 года она приютила у себя бывшего мужа Федора Христофоровича Берггольца, который оказался в ссылке в Красноярском крае в бедственном положении. Его, несмотря на то что он был хирург, работал в Ленинграде в госпитале в самое трудное время блокады и был так нужен людям, выслали из-за немецкой фамилии. Благодаря хлопотам Ольги его перевели в Чистополь, где он стал работать в госпитале. Федор Христофорович вызывал у людей доверие, и один из тяжелораненых, когда пришел в себя, ему признался, что он на самом деле никакой, к примеру, не «Петров», а Вилли Бредель — немецкий писатель. Ему в другом месте во время санитарных перевозок поменяли документы на документы погибшего русского бойца. И он попросил Федора Христофоровича помочь восстановить свое имя и найти семью.
27 сентября 1941 года Ольга Берггольц проводила Анну Андреевну Ахматову из Ленинграда в Москву, откуда та собиралась ехать дальше в эвакуацию, передала с ней два письма — одно в Москву для Муси, другое для матери, в Чистополь. Анна Андреевна в качестве сопровождающей приглашала Ольгу с собой, но та наотрез отказалась. В Москве Анна Андреевна несколько дней до отъезда в эвакуацию провела у Муси.
В письме к Мусе от 26 сентября 1941 года Ольга сообщает: «Мусинька, на всякий случай — только на всякий случай — знай, мои дневники и некоторые рукописи в железном ящике зарыты у Молчановых <…> в их деревянном сарайчике. Может быть, когда-нибудь пригодятся». Впоследствии Ольга их забрала.
На письмо от Ольги, привезенное Ахматовой в Чистополь, Мария Тимофеевна ответила 20 октября 1941 года: «Дочь моя дорогая, милая Оля, и Коля! Мужественные, стойкие мои ребята, дорогие Ленинградцы. <…> Видела Анну Андреевну. Она у дочери Чуковского, которая поедет в Ташкент к отцу и заберет ее с собой. Если Анна Андреевна Ахматова не поедет с ней, то я и она договаривались жить вместе. Анна Андреевна дала мне 100 руб., т. к. твои деньги, посланные мне, еще не пришли. Я не просила. Она была у Муси, и очевидно они договорились. <…> Она привезла от Муси посылочку Мише и письмо мне, и письма Мише от отца Юрия».
После войны Мария Тимофеевна жила в Ленинграде, временами приезжала в Москву в гости. Она тревожилась и за Ольгу, и за Мусину материальную неустроенность, но никогда не жаловалась, не упрекала и не вмешивалась в их личные дела. Я думаю, что для Муси и Ольги она была как бы немым укором. Муся постоянно вспоминала отца Федора Христофоровича Берггольца, которого не стало в 1947 году. Он был для них в семье большим авторитетом: открытый, умный, жизнелюбивый человек. Им гордились — полевой хирург, спасатель людей.
ДРУЗЬЯ МУСИ
С родственниками Муся поддерживала добрые отношения, и все же ближе у нее всегда были друзья. Все они были в основном связаны с искусством — актеры, режиссеры, писатели — и прежде всего надежные и порядочные люди.
Муся вышла замуж чуть ли не в 16 или 17 лет. Жизнь с мужем — Юрием Либединским ей много дала: он научил ее пониманию литературы, живописи... Она путешествовала с ним по Кавказу, встречалась со многими интересными людьми (писателями, художниками), познакомилась с Сарьяном. В ее доме на книжной полке стоял его пейзаж горной гряды, написанный гуашью, но он был такой длинный, что постепенно от него осталась половина.
Мария Федоровна часто упоминала в разговорах Либединского, называя Юркой, как в молодости. Она хранила доставшуюся от него фотографию, которую считала мистической, называла фотографией самоубийц. Всматривалась в лица хорошо ей знакомых людей, отдыхавших в 1935 году на юге: самого Либединского, его первой жены Марианны Герасимовой, Фадеева и его тогдашней любви Инки Беленькой (сотрудницы Коминтерна). На обороте фотографии рукой Муси — надписи: «Саша — застрелился, Инка — бросилась с крыши, Марианна — повесилась». Муся удивлялась: «Как же так получилось, что трое покончили собой? Один Юрка умер своею смертью». Гибель этих людей была для нее не просто так. Воспоминание о них погружало ее в глубокое раздумье о нашей действительности.
Особое место в сердце Муси занимала Ирена Абрамовна Гурская, Ирена, Иренка, которая также дружила и с Ольгой. К сожалению, сейчас уже не восстановишь, как они познакомились, но помнится со слов Ирены, что через Юру Либединского. В судьбе Ирены скрестились все трагедии, постигшие страну в первой половине прошлого века. Ирена с мужем в начале 1930-х приехали из Польши. Мужа арестовали и расстреляли. В июне 1941 года десятилетняя дочь Ирены — Искра уехала на каникулы к дяде в Белосток, и все, и никаких известий, и никаких ответов на все поиски…
Через некоторое время Ирена вышла замуж во второй раз, и у нее родились дети, но она всю жизнь искала и ждала Искру. Муся приняла горе Ирены как свое. Ирена по характеру отличалась от Муси и Ольги: не богемная, организованная, выдержанная, а главное, мудрая.
Вот что пишет сама Ирена о начале их близкой дружбы с Мусей: «Неожиданно, лицом к лицу, мы встретились с Машей, в начале 1938 года. Это было на углу Гоголевского бульвара и Арбатской площади около булочной. Людской поток подтолкнул нас к двери магазина, и мы механически туда зашли и встали около витрины в угол. Мы так обрадовались друг другу, что я совсем забыла об осторожности, чтобы не навлекать неприятности на знакомых. (У нее посадили мужа. — Е. Л.) Машка тогда совсем об этом не думала по своей непосредственности. Всякая осторожность полетела к чертовой бабушке, с тех пор мы больше не расставались, куда бы нас судьба ни бросала. Много горя узнали мы друг у друга».
В своих записях Ирена вспоминает, что в начале 1939 года она поехала на совещание в Ленинград и остановилась у Марии Тимофеевны: «Вдруг рано утром прибегает Муська и сообщает, что сегодня Ольгу выпустят. Как молния из ясного неба, <…> сидели за столом с Марией Тимофеевной, так встать было невозможно — ноги стали ватные…» Они сразу же, вдвоем помчались встречать Ольгу, и где-то у Московского вокзала Ирена заметила женщину с гвоздиками, кинулась к ней за цветами и в толпе потеряла Мусю. Она долго пыталась ее найти и ждала, когда та вместе с Ольгой будет возвращаться через это место. Наконец решила пойти к Ольге домой, по дороге зашла в молочную и купила бутылку молока. Ирена пишет, что больше ничего не помнит, кроме того, что «Ольга тут же прямо из горлышка бутылки пьет молоко <…>. Помню только, как мы шли с Ольгой пешком, в сумерках по Невскому, направляясь к матери <…> Помню еще цвет пальтишка, которое было на Ольге, — темный зеленоватого оттенка. Мы шли и шли, и молчали, только держались за руки, а руки были влажные, и только наши пальцы нервно шевелились в ладонях».
Муся совсем не чуралась людей, подвергшихся репрессиям. Причем не только из-за своей непосредственности, как тогда подумала Ирена, она не верила, что они преступники. А уж после того, как посадили Ольгу, тем более. Если бы не ее вера, что Ольга не виновна, и не ее хлопоты, то, возможно, Ольгу бы и не выпустили.
В 1947 году выпустили тех, кто отсидел десять лет, как оказалось, на время. Вернулся Мусин приятель Глеб Смидович, который должен был жить за 101 км. Муся и Володя временно приютили его у себя, в коммунальной квартире на первом этаже. Окна выходили на улицу. Как-то Глеб пришел слегка выпивший и, не застав никого дома, полез спокойно через окошко. Этот момент засек милиционер и, посмотрев паспорт, повел его в отделение. По дороге Глеб останавливался по нужде. Милиционер принял это за намеренное хулиганство и так и доложил начальству. Глебу пришлось тут же уехать из Москвы.
ПОСЛЕ ТОГО, КАК ОЛЬГИ НЕ СТАЛО
Ольга в последние годы жизни — годы болезни, мне кажется, была одинока и обделена вниманием. Только когда она появлялась на писательских собраниях и говорила что-то смелое и правдивое, ее замечали.
Мария Федоровна как никто понимала, кто такая Ольга, какая она талантливая личность, какой до конца не высказавшийся поэт. Она читала ее дневники и знала, как много в них сказано. Они и есть ее «настоящее». Поэтому так переживала за ее здоровье и так боялась ее окружения. Считала, что домработница приставлена к Ольге КГБ, чтобы за ней следить, видимо, потакает ее пьянству и не всех людей к ней пускает.
После того, как не стало Ольги, домработница даже не впустила Мусю в дом, и ей пришлось сидеть у двери и караулить, чтобы та не унесла дневники. Муся знала, что один дневник был прибит гвоздем к оборотной стороне кресла. И все-таки домработница улизнула, когда Муся зашла на десять минут к соседям. Так одного или двух дневников не досчитались. Среди них оказался и «дневник с гвоздем». Мне тогда казалось, что Муся преувеличивает опасность. Я же не представляла себе ценность этих дневников! Ведь недаром их закапывали в землю, чтобы сохранить! И ведь не случайно на Мусю, когда она возвращалась от Ольги, накинулся какой-то тип, ударил по голове и вырвал сумку. К счастью, там ничего не было, но у Муси долго потом болела голова.
Мария Федоровна, войдя в права литературного наследия Ольги, ревниво относилась к публикациям о ней. Не дай Бог, если где допущена какая-то неточность или не та трактовка — она не оставляла таких вещей без внимания! Мария Федоровна не знала, какому архиву доверить дневники и письма, все время был страх, что их могут уничтожить. В конце концов остановилась на ЦГАЛИ. Она переругалась в Ленинградском отделении Союза писателей со всеми, с кем можно было, так как считала, что они ей не помогают сохранить литературное наследие Ольги. В результате все сохранилось и печатается — спасибо ей!
В конце 1953 года Мария Федоровна вместе со своей семьей уехала по договору на три года работать в театр города Александровска на Сахалине. В это время Миша проходил службу в армии в инженерных войсках. Вернувшись с Сахалина, переехала в Ленинград, где сначала работала в театре музыкальной комедии заведующей литературной частью, затем в театре им. В. Ф. Комиссаржевской ассистентом главного режиссера по подбору актеров на роли. Поселились они в хорошем доме, к сожалению, в коммуналке. Но такое было чувство, что все это временно. Она до конца не смогла наладить жизнь, как будто так и не распаковалась.
Мария Федоровна любила, иногда прямо с утра, заходить в рюмочную на углу своей улицы, садилась за столик и просила принести бокал вина. Всегда угощала, если кто-нибудь был с ней, официантки ее знали и относились предупредительно. Настроение у нее сразу становилось лучше, она как бы приходила в себя и начинала жить и действовать. Удивительное дело, она не пьянела, а становилась только очень сконцентрированной и собранной, готовой к любому разговору и работе. Несмотря на уже солидный возраст, Мария Федоровна не выглядела старухой, по-прежнему красивая с гладкой прической, с легкой и стремительной походкой, носила туфли на высоких каблуках.
Я не помню, чтобы Мария Федоровна хоть раз отдыхала, была бы в каком-нибудь доме отдыха или на даче. В начале 1980-х годов я жила в Комарово. Вечером приехала Муся всего на один день, а с утра пораньше помчалась за грибами.
В эти годы она уже не служила в театре, но несколько раз успешно снималась в кино и в сериале, занималась с девочками и мальчиками, поступающими в театральный институт, и они поступали. Подготавливала к изданию сборники стихов Ольги. Писала к ним предисловия. Сочиняла либретто к балетным постановкам. Привлекла к этой работе Андрея Зинчука, молодого человека, только отслужившего в армии, который с ее легкой руки стал писателем. К сожалению, осталась не законченной Мусина рукопись «Сестра моя Ольга».
В начале 1980-х годов готовилась к юбилею Победы пластинка, где Ольга Берггольц читает стихи. На обложке должен был быть текст о ней. Желающих написать об Ольге Федоровне было достаточно, однако Муся выбрала Юрия Федоровича Карякина, литературоведа, специалиста по Достоевскому, а главное, смелого человека, близкого ей по характеру. Как оказалось, он встречался с Ольгой, и принял за честь это предложение. Юрий Федорович долго тянул с этой статьей, срок сдачи подходил, переносить нельзя. К телефону его не подзывали. Карякин по возрасту годился ей в сыновья, и что значит «пьет», когда ему доверили написать статью про Ольгу и он обещал! Возмущенная, Мария Федоровна прямо с поезда, чуть ли не в восемь утра, явилась к нему домой. Как она рассказывала, напугала жену, сама нашла черновик и потребовала тут же закончить статью. Пришедший в себя Карякин быстро ее закончил. Пластинка вышла в положенный срок в 1985 году и получилась прекрасная. Вот в этом вся Муся!
НАПОСЛЕДОК
Мария Федоровна выросла в верующей православной семье, но годы ее ранней юности совпали с энтузиазмом становления советской власти, когда религию выкорчевали. Семейные церковные традиции она не соблюдала, в храм не ходила, хотя очень дорожила Ольгиной иконой «Ангел Благое Молчание». Когда же не стало Ольги и надо было ставить памятник на могиле, Муся разбивалась в лепешку, чтобы поставили крест. Не одобрили эту идею в Союзе писателей, и все же она крест поставила, правда, замаскированно: он был прикреплен к мольберту, на котором стояла фотография Ольги. Этот памятник простоял почти 30 лет. Всем все было понятно. Интересно, что в новом памятнике-монументе, который поставили городские власти в 2005 году, в виде фигуры Ольги на фоне окна, в его переплете читается крест, которого так добивалась Муся.
Мария Федоровна, благодаря своей независимой натуре, никогда не была типичным советским человеком, не была комсомолкой и партийной. Однако верила в общепринятые установки двадцатых — тридцатых годов. Она понимала, что сажают зазря, а почему происходит этот повседневный абсурд, не укладывалось в ее голове так же, как и в головах многих людей. Но она считала, что надо добиваться правды, так как она же добилась! Вспоминала Кирова как мерило справедливости. Например, когда меня не хотели принимать в комсомол, то в утешение сообщила: «А Сергей Миронович говорил: чем больше каждый член партии приведет желающих вступить, тем полезнее для партии, тем лучше и для него самого». Только после смерти Сталина стала смотреть на все без иллюзий.
Мария Федоровна много значила в моей жизни: она помогла мне выжить в трудные годы моей юности. Я чувствовала защищенность. От нее мне передавалась уверенность, и я становилась смелее, сильнее и обретала надежду. Спасибо ей, что она была у меня!
Уже в последние
годы жизни Муся написала мне на книге
такое не свойственное ее характеру
напутствие из Федора Соллогуба:
«Беспредельна и абсолютна одна лишь
греза!»