ВОДА

Лукшина Юлия Игоревна — сценарист, драматург, прозаик. Родилась в Москве. Окончила отделение искусствоведения исторического факультета МГУ, мастерскую драматургии Высших курсов сценаристов и режиссеров (ВКСР). Работала как переводчик, журналист, редактор. Печаталась в журналах «Знамя», «Современная драматургия», «Новый Берег» и др. Финалист драматургического конкурса «Любимовка-2016». Премия «Золотой орел» за сериал «Оптимисты» (2017) (в соавторстве). Преподает драматургию в сценарной мастерской Александра Гоноровского и в Московской школе кино. Рассказ переведен на английский язык. Живет в Москве.

Юлия Лукшина

_*

ВОДА

Рассказ

В день отъезда Елена Дмитриевна открыла глаза и увидела рисунок — соединенный по точкам карандашный парусник, страничку из развивающей детской книжки. Странно, но она не заметила его раньше. Больше рисунков в доме не было. Только вырезанные из календаря и наклеенные на холодильник амурский тигр и апельсиновая лисица.

Сон отлетел, и память Елены Дмитриевны вытолкнула на поверхность другой парусник, снятый на полароид. Пузырьком воздуха из воды выпрыгнула прошлая жизнь.

Америка. Они с первым мужем жили в университетском городке у океана: учебные корпуса красного кирпича, книжные, в которых с легкостью проводишь полдня, изумрудные газоны, вездесущий аромат кофе.

Муж постоянно учился: магистерская политолога за год. Она, взяв открепление, дописывала в Америке свой диплом «Изучение фонетики малых народов северного славянского ареала — проблематика и подходы».

У них часто ужинали сокурсники мужа и еще какие-то университетские люди — американцы, англичане, подтянутый индус Пешавари с благородной сединой, индонезийка Сандра с красивыми узкими глазами. Муж радовался и много с ними общался: он надеялся получить в университете место и ему нужны были контакты. Гости приносили вино и хвалили обильную домашнюю еду, которую готовила Елена Дмитриевна, говорили, что помнили такую по детству.

Воспоминания Елены Дмитриевны прервал петух. Клочья утреннего тумана на дворе превратились в тонкую взвесь. Петух слонялся вдоль забора и орал.

На завалинке, подставив лицо солнцу, сидела баба Нюра. Сухие морщины окружали слезящиеся глаза.

Если в деревне не было гостиницы — а ее почти никогда не было, — администрация отправляла их к частникам. Елена Дмитриевна всегда просила подселить ее к информанту. Так она оказалась у бабы Нюры.

Бабе Нюре восемьдесят семь. Как многие деревенские старухи, она рубила дрова, полола и копала. Ее дочка Ольга жила в Вологде, но, как говорили про нее в Любятине, «мотылялась» — срывалась непонятно куда, то за работой, то за ухажерами — и у матери не была уже семь лет. Иногда, правда, присылала деньги. Все это Нюра рассказала в один из вечеров, после стопки самогона.

Через улицу от завалинки сверкал остатками позолоты купол домовой церкви усадьбы Копыловых. Венчал его темный крест.

— На кресте день ото дня разные сидят, — проскрипела баба Нюра с интонацией, которая превращала речь местных в хоровод вокруг буквы «о».

— Кто разные? — Елена Дмитриевна пожалела, что диктофон остался в сумке.

— Ну-ко те глянь-ко, виш, стоит?

— Кто стоит?

— Ленин. Вон. Копье держит.

С креста камнем сорвалась ворона, и он остался голым.

День Елене Дмитриевне предстоял хлопотный. Последний день экспедиции, но еще два интервью: с бабушкой Фионидой и стариком Давыдовым, некогда — колхозным конюхом.

У Фиониды поселили Сашу Аксакова, который все время строчил сообщения жене, оставшейся с годовалыми двойняшками. У него это была первая экспедиция. «Это же шестнадцатый век! — возбужденно делился он с Еленой Дмитриевной. — Ручной труд. Прялки — огороды. Даром, что телевизор в каждом доме. А так? Сознание средневековое. А мы ведь не к староверам в землянки приехали. И от большой земли они не отрезаны». Но свое неофитское удивление Елена Дмитриевна пережила давно.

Вообще, ехать должны были втроем: Елена Дмитриевна, Саша и Леня Восьмеркин. Елене Дмитриевне нравилось работать с Восьмеркиным: он был надежным, не суетился и ухмылялся, как Харрисон Форд. Но в экспедициях часто случалось непредвиденное. Елена Дмитриевна шутила, что «кризис входит в стоимость покупки», а Восьмеркин — что это закон физики. На этот раз Восьмеркина накануне отъезда свалил вирус.

И вот конец: сегодня за ними приедет выделенный деревенской администрацией автобус и повезет к парому на реке Сладкой, что в восьми километрах от Любятина, а потом до трассы, где, высадив их на остановке, растворится в тумане, отправившись в село Гришаево. А они доберутся до станции — ждать поезда, который ближе к полуночи остановится на полминуты.

Слова Феониды, монотонные и горячечные, выпрыгивали и укатывались, как мячи из пластиковой трубки. Феонида костерила деревенскую администрацию, колдобины деревенской грунтовки, сырые дрова и пенсию, на которую не купишь конфет. Дело понятное: жизнь в Любятине была простой и безжалостной. Но Елене Дмитриевне было не важно, что и как им рассказывают. Они, филологи-диалектисты, охотились за языком. И первой задачей было верно представиться — чтобы не путали с журналистами. Журналистов сразу начинали просить о помощи. Елена Дмитриевна привычно хитрила: говорила, что они приехали записывать местные сказки.

Слушая Феониду, Елена Дмитриевна ощутила первые признаки мигрени, всегда подступавшей с затылка. Если выпить сладкого чаю и лечь, ее еще можно остановить. Помаявшись, Елена Дмитриевна велела Аксакову самостоятельно заканчивать с Феонидой и самому поговорить с Давыдовым. На обратном пути Елена Дмитриевна купила в продмаге сыра, и по дороге — как перо из подушки — из памяти вылезло имя. Кевин.

Очутившись в избе, Елена Дмитриевна заварила чай и с кружкой переместилась на кушетку. Куда и когда они поедут в следующий раз — непонятно. Бюджет на будущий год так и не утвердили. По коридорам их института снова поползли разговоры об урезании средств. «Кому сейчас вообще нужна культура?» В сущности, их вечные жалобы на загон науки ничем не отличались от жалоб любятинских старушек на размеры пенсий. Интонация та же.

Елена Дмитриевна прикрыла глаза.

Снова Америка. Муж не находил общего языка с научным руководителем — голландцем, написавшим бестселлер про психологию обывателя в фашистской Германии. Дергался, глядел в пустоту и отвечал невпопад.

В тот день Елена Дмитриевна провела пять часов в университетской библиотеке, и ей захотелось присесть у фонтана. Здесь все сидели на траве. На ней был сшитый матерью белый сарафан. Но она все равно села.

Через пару минут рядом опустился молодой человек в бейсболке и с короткой рыжей бородой. В левой руке он держал бутерброд, а правую подставил как поддон. На кампусе было много левшей.

От парня пахло прачечной. Поев, он достал блокнот. У Елены Дмитриевны на коленях лежал такой же, очень удобный, с кармашком на заднем развороте. Они покосились друг на друга, и рыжий сказал что-то вроде: «Наши блокноты — братья».

На здешний манер, встретившись взглядом с незнакомкой, полагалось улыбнуться. А он заговорил.

Кевин — так его звали — оказался местным. Первым ее знакомым из университетского городка. Городок, кстати, был обманчив: вскоре за кампусом начинались унылые висты из малоэтажных корпусов с разными мастерскими, копировальными забегаловками и дышащими на ладан китайскими кафе. Пейзаж прирастал округлыми негритянками в тренировочных штанах и нервной молодежью с полиэтиленовыми пакетами.

Кевин рассказал, что работает в круглосуточном книжном, а вообще он фотограф. Снимает на полароид. Вытряхнул из блокнота снимки: одинокая груша на белой плоскости стола, контуры деревьев в желтом закате, ластик на краю раковины. И парусник.

Елена Дмитриевна похвалила парусник. Кевин порозовел и принялся говорить о ветре и океанической ряби, по-особому отражающей свет. Елена Дмитриевна с трудом продиралась сквозь его акцент, помноженный на манеру топить окончания в бороде.

Ей было пора. Елена Дмитриевна сунула блокнот в сумку и поднялась. Хотелось посмотреть, не испачкался ли сарафан, но она постеснялась.

Он тоже поднялся:

— У вас пятно сзади.

Она засуетилась и попыталась отряхнуться.

— Не надо. Размажется. — Он тронул ее запястье. — А хотите парусник посмотреть? Он приходит в залив по четвергам. У меня уже, наверное, фотографий сто в разном освещении.

Кевин ездил на белом пикапе, который тоже пах химчисткой. Дорога искрилась, по радио пел Билли Джоэл, и песня окрасилась ощущением полета.

Рассказы Кевина Елена Дмитриевна уже научилась слушать как радио, не вникая. Ее больше интересовали гигантский рекламный глазурованный розовый пончик, хот-дог размером с дом и грубая вязь вывесок по обочинам.

Над океаном летали чайки.

— Мусорщицы, — сказал Кевин, — мы их называем «морские крысы».

Они стояли на камнях и смотрели на воду. Долетавшие до ее колен брызги окрашивали первые в ее жизни белые джинсы мелкими кляксами.

Среди волн дергался рыбацкий катер.

— Странно, по четвергам парусник всегда здесь.

— Ничего страшного. Never mind, — ответила Елена Дмитриевна.

Они начали пробираться по камням к трассе, он подал ей руку и держал, пока они не выбрались к машине. Ее ладонь вспотела.

— Может, кофе? — предложил он.

Но она боялась, что муж вернется раньше и придется объяснять.

Хлопнула входная дверь, Елена Дмитриевна вздрогнула. Раздалось шарканье сапог. Баба Нюра показалась возле ситцевой занавески, отделявшей комнату Елены Дмитриевны.

— Пойдем.

— Куда?

Нюра держала в руках скомканный газетный сверток.

— Росалушку поглядишь. Напоследок.

Русалки ей не хватало. Мигрень только притормозила. Но быть неприветливой, тем более в последний день, Елене Дмитриевне не хотелось.

Позади усадьбы начинался запущенный парк. От дома тянулась липовая аллея — темная и торжественная.

Как рассказала Елене Дмитриевне продавщица из продмага, Копыловы наказывали крестьян, заставляя их сажать липы. Усадьба рассыпалась, липы разрастались.

— Веники мохнатые, солнце застят, — походя обругала деревья Нюра.

Некогда посреди парка высились кружевные, затейливые оранжереи для орхидей, с подогревом и фигурной крышей, похожие на шкатулки — на английский манер. От них остался ржавый каркас в мусорном перелеске. За перелеском шел длинный, напоминающий скорлупу от арахиса овраг. В узком месте для входа в лес были перекинуты бревна.

Нюра легко переступала бородавчатые кочки узкой тропинки.

Минут через десять вышли к лесному пруду — густо заросшему по берегам осокой.

Елене Дмитриевне вспомнился Уолденский пруд — место уединения философа Торо — бесстрастный и гладкий, в окружении ровного кольца деревьев. Первое их с мужем путешествие после приезда в Америку. Потом однокурсница мужа Сандра скажет, что все годы Торо на пруду его мать и сестра приносили ему еду и чистую одежду.

Поверхность любятинского пруда шевелили водомерки.

Нюра развернула газетный сверток. В нем оказался сыр, купленный Еленой Дмитриевной. Нюра швырнула сыр в воду и уселась на бревно:

— Гостинец. Подождать надо.

— Баба Нюр, а на собрание не опоздаешь? — спросила Елена Дмитриевна.

Собрание было важным. У усадьбы Копыловых появился хозяин.

Она, вероятно, так и рассыпалась бы лет через двадцать, если бы не глава деревенской администрации Артемьев, который выжимал копеечку из вверенных ему территорий. Но то, что Любятино находилось за рекой, сильно портило карты. Новый асфальтовый завод построили в Гришаеве, а большой коммерческий зверопитомник — возле железнодорожной станции.

Активность Артемьева сосредоточилась на усадьбе. В итоге нашелся конезаводчик Артем Джамгарян. Он планировал переделать усадьбу в пансионат с конными развлечениями.

Сегодня Джамгарян собирался показывать эскизы переделок. И отдельным вопросом значилась судьба бабы Нюры: ее участок, как выяснилось, находился на территории усадьбы. Джамгарян трижды предлагал Нюре новый сруб в любой части деревни. Без ее подписи на документах строительство было не начать. Но она стояла насмерть. Местные сердились, им посулили рабочие места, но обижать Нюру не хотели: тридцать лет она работала акушеркой в местном, ныне переведенном в Гришаево роддоме и почти все любятинцы родились ей в руки.

В первый вечер к Нюре вместе с Еленой Дмитриевной отправился и Артемьев.

— Баба Нюр, ты уж не подводи нас. Мы край дотационный, нам рабочие места нужны.

Баба Нюра рылась в сундуке с бельем.

Артемьев попытался еще раз:

— Я тебе лично переезд устрою, будешь в тепле и комфорте. А если газ выбьем, так и вообще…

Баба Нюра вложила в руки Елены Дмитриевны стопку постельного белья и отправилась на огород. Артемьев выругался и посмотрел на потолок, словно ждал от того совета.

— Может, у вас получится? — вдруг спросил он Елену Дмитриевну. — Вас же учат с людьми разговаривать? Я за Джамгаряном год бегал, на свои кормил, на рыбалку возил. Соскочит — зиму не продержимся, на дрова не останется.

— Мне кажется, Нюра никого не слушает.

Он почесал за ухом.

— У нас таджики в низком старте. Лес почистим, парк облагородим. Может, даже орхидеи снова…

— Мы в местные дела не вмешиваемся, этика… профессиональная.

Артемьев поднялся.

— Этика-…уэтика.

Нюра продолжала созерцать пруд.

— Карпами, ироды, набьют. А ей там и одной тесно.

— Так вы что, из-за русалки стройки боитесь? Боитесь, конезаводчик пруд потревожит? — дошло до Елены Дмитриевны.

— Ну, — ответила Нюра.

— А Артемьев знает?

— Много чести, — ответила Нюра.

Нюра скинула опорки и стаскивала с локтя байковый халат, под которым оказалось ситцевое платье.

— Баб Нюр, вы чего?

Нюра стянула платье и понесла свое белое, на удивление крепкое тело к пруду. Не дрогнув, рассекла прибрежные заросли, прочавкала по глине и погрузилась в воду, спугнув водомерок.

— Зовет меня, — сказала Нюра из пруда, — скучно ей. Чай, не карп.

«Не карп», — эхом подумала Елена Дмитриевна, глядя, как Нюра бойко плывет по кругу.

Тогда, когда они ехали обратно, Кевин вдруг пустился философствовать, рассуждал про то, что его страна может быть доброй и удобной, если у тебя есть хорошая работа.

В обратном порядке перед Еленой Дмитриевной замелькали дорожные развязки, большой хот-дог, розовый пончик. А она подумала, что об этой поездке не знает ни одна душа. И, если бы вдруг ее не стало, этого тоже никто бы не узнал. Может, ее и не было? Может, она, не заметив, просто растворилась в этом бескрайнем, помеченном пончиками и хот-догами пространстве воды и света?

Перед тем как высадить Елену Дмитриевну у дома, Кевин полез в сумку, долго рылся и наконец достал блокнот. Выудил из кармашка на заднем развороте снимок с парусником.

— Вот. Это вам самый удачный.

У нее вдруг мелькнула мысль о поцелуе, но быстро угасла.

Пикап, крупный, как белый медведь, показался и пропал среди стриженых кустов. Парусник на полароиде был мал и безмятежен. На фоне сплошных темно-зеленых вод он слегка расплывался и будто мерцал. На обороте в правом нижнем углу стояла подпись: «For Helen #22-1997-kevin».

Домой идти расхотелось.

Кевина она больше не видела.

Вечером муж сообщил, что ему дают должность младшего профессора на кафедре общей политологии. Контракт на три года.

— Ты рада? — спросил он.

Она не знала, что сказать.

— Думал, будешь рада.

Через два месяца муж защитился. На вечеринке он весело чокался с научным руководителем, долго тряс тому руку. Еще через две недели она одна вернулась в Москву и, защитив диплом, принялась готовиться к экзаменам в аспирантуру. Вскоре начались экспедиции и шли чередой, перемежаясь с библиотечными днями, заседаниями кафедры, институтским буфетом и запахом сигарет, пропитавшим их здание от входа.

Напоследок Нюра, почти касаясь щекой воды, что-то пошептала в глубину и начала выходить.

Елена Дмитриевна подумала, что скоро от любятинского диалекта ничего не останется. Как-то, лежа с Восьмеркиным под кусачим мохеровым пледом на скрипучем раскладном диване, они об этом заговорили. Он тогда сказал, что они гоняются за призраками.

Несколько раз они возвращались в одни и те же места спустя три года или пять лет. А слов уже действительно не было. Старики умирали, и место делалось безголосым. Кто останется в Любятино через семь, скажем, лет? Джамгарян? Артемьев?

Нюра вдруг пошатнулась и с тяжким всплеском — словно в замедленной съемке — завалилась на спину.

Елена Дмитриевна вбежала в воду. Ноги обдало холодом, мокрая юбка облепила колени. Елена Дмитриевна выхватила Нюру и потянула что есть мочи. Но пятки поехали по скользкому илу, правая ступня выскользнула из подвернувшейся туфли. Она потеряла равновесие и, отпустив старуху, оглохла и ослепла от горькой воды.

Она замотала головой, как мокрая собака, поднялась, снова потянулась — руки ушли в пустоту. Сердце колотилось. Моргать было больно. Елена Дмитриевна шарила по воде, как слепой, прокладывающий себе палочкой путь в толпе. Она снова поскользнулась, но на этот раз, присев, кое-как удержалась.

Нюры не было.

С пустой головой и отяжелевшими ногами Елена Дмитриевна опустилась на бревно: на краю лежала Нюрина одежда, рядом стояли черные резиновые опорки, по которым ползали муравьи. Пруд успокоился, как будто заснул. А ведь легко могла бы следом потонуть.

Автобус должен был прийти меньше чем через час.

Деревня стихала рано, в домах работали телевизоры, бросая голубые отсветы на окна. Вечерние облака походили на пасущихся в блюде киселя овец.

Войдя в избу, Елена Дмитриевна вымыла посуду — две тарелки, чайную ложку, вилку, чашку и стакан. Аккуратно разложила на мягком вафельном полотенце. Затем глотнула из бутылки самогона. Нюра хранила его в стенке холодильника. Ощущая ожог, наконец стянула мокрую одежду. На плечах висела кляклая коричневая осока. Одежду хотелось выбросить, но не нашлось куда, и она затолкала ее в пакет.

Елена Дмитриевна только-только успела натянуть сухое, как, волоча за собой прыгающий на слабых колесах чемодан, в дом вошел Аксаков.

— Елена Дмитриевна? Через пятнадцать минут автобус, а вы на эсэмэски не отвечаете, я вам и в вотсап, и везде. Восьмеркин завтра встретит, оклемался. Вы собираетесь?

Она кивнула.

Аксаков, не спрашивая, сел у холодильника и погрузился в переписку.

За годы разъездов Елена Дмитриевна придумала идеальную командировочную формулу, список вещей на все времена — дождевик, жилет-пуховик, невесомый зонт, компактный фен. Сборы занимали минуты. Она уже поняла, что никому ничего не скажет и не побежит к Артемьеву. Вместо этого она подбирала вещи с ощущением, что заметает следы. Куда-то запропастился фен.

Она закружила по комнате, как механическая балерина. Сдернула с кушетки покрывало, сняла постельное белье. Стала перестилать одеяло.

Ей захотелось обнять Восьмеркина — накуриться, почувствовать, как грубый мохер пледа кусает икру, напоминая, что у нее есть тело. Надо было что-то успеть, неясно, что, но ведь надо.

К калитке подъехал автобус, дважды коротко гуднул.

Забытые деревни, слова, которые никто не понимает.

Движением воздуха со стены сорвало рисунок с парусником. Покружив, он приземлился на половик.

На обороте коричневым карандашом, расползающимся детским почерком было выведено: «Мамуле от Русалочки». Но Елена Дмитриевна не заметила надписи. Надо было торопиться.