В ОЖИДАНИИ ГОЛУБЕЙ

Карасёв Евгений Кириллович родился в 1937 году в Калинине. Поэт, прозаик. Живет в Твери. Постоянный автор нашего журнала.

Евгений Карасёв

_*

В ОЖИДАНИИ ГОЛУБЕЙ

Недолгая беспечность

Рыхлая горка улавливает каждое содрогание

                                   недалёкого железнодорожного моста

и сыплет струйку песка, сбегающую к речке.

То ли изуверился, то ли устал —

нежданная накатывает беспечность.

Мне всё равно, какой день, час,

затерялись ли в кармане бабки

                                   или я совершенно без денег.

Готовый пуститься в пляс

немного хвативший бездельник.

Не обременённый заявлениями, квитанциями —

ворохом для мусоропровода,

на случайной станции

я несказанную пережил свободу.

Увлечённый, обнулил кредиты,

на всё посмотрел проще.

Недавно ещё, хмырь побитый,

я вздохнул, как гуляющий в роще.

…По мосту прогремел товарняк,

включив песка убыстрённую струйку.

Кончаю игру в бирюльки —

я с головою в долгах.

Стрельня

Помню Стрельню —

детскую воспитательную колонию под Ленинградом.

Пахнущее хлоркой бельё постельное,

загаженных лампочек свет безотрадный.

Здесь дерзких подростков накачивали

                                 новыми представлениями о жизни,

напоминавшими волчат травлю.

И помалу у огольцов копился холодок к отчизне,

словно медленно действующая отрава.

Далёкие от сюсюканья воспитатели, используя уйму

                                         душеспасительных затей,

вышибали уличную ушлость

у пацанов, не имеющих ни отцов, ни матерей.

И не знающих своего будущего.

В этой правилке мне в память врезался

                                                         и тот год.

Марта начало.

Под ногами скользил ещё лёд.

Ветром флаг с хлопками трепало.

Шантрапу собрали на плацу.

                                        И, усмирив гам,

впервые бумажек не листая,

начальник убитым голосом сказал:

                                       — Умер товарищ Сталин.

И зарыдал сам.

Угнетающая тишина повисла над строевой площадкой,

было слышно, как проседает подтаявший снег.

И вдруг с криком «Ура!» в воздух взлетели шапки,

их ловили и снова бросали вверх.

Начальник стоял белее белого,

будто между молотом и наковальней,

испугавшись оголтелого,

прорвавшегося у бесенят ликования.

1991 (2017)

Случайная знакомая

При лайбе^[1], с фатерою,

прикид, фигура —

я нашёл её в кафетерии.

Как нежданную купюру.

Длинноногая дрофа,

она слушала мои стихи,

                        коленки высоко оголя.

А когда я дёрнулся рассчитаться за кофе,

удержала усмешливо:

                         «Сегодня здесь командую я!»

Гоняясь за удачей

и часто оставаясь с носом,

я платил за женщин при любой проскачке.

И негаданно оказался альфонсом.

Экстравагантная чувиха имела странные прихоти:

                                          сладости с уксусом,

с мёдом селёдочный паштет.

И, видимо, я соответствовал её вкусу:

уголовник, поэт.

Я кайфовал у неё по полной —

дрых до дури, от пуза лопал.

Но чувствовал — что-то внутри полнится.

И вот-вот лопнет.

…Не сорвись тогда я, как с чужого гнездовья

                                                                         птица,

поблагодушествуй подольше.

Может, кроме этой вещицы,

ничего бы и не написалось больше.

Далёкий концерт

Владимиру Ишиеву

С поднятой крышкой рояль походил на большую

                                                                 чёрную птицу.

Ты играл, как молился, неустанно кланяясь.

Но не призывал смириться,

отдавая свой запал мятежным клавишам.

И хоть я не ахти какой знаток,

семечки лузгаю,

меня встряхнул будоражащий ток

нежданной музыки.

Казалось, в мире стылом,

где не греет и алкоголь,

ты пытался непосильную

в одиночку одолеть боль.

…Уносится прожитых лет гарь,

многие забыты страницы.

А я по-прежнему помню концерт тот

                                                   и рояль ­—

большую чёрную птицу.

Холод бездорожья

Чего не приходит в голову,

когда не видишь ни одной знакомой затеси.

Деревья голые

стоят вдоль дороги, как за хлебом

                                      в очереди по записи.

Мотаюсь без денег,

будто кто в спину дышит.

Ни верных подельников,

ни надёжной крыши.

…Тянет с болот гарью,

стынь у виска.

Чувствую себя слепым болгарином,

держащимся за одёжки

                           одноглазого проводника.

Грустная обувка

Вспомнилось детство —

пара стоящих в углу калош.

…Торчу на разъезде,

начинается дождь.

Нажитая мудрость

Уверенности не было,

что я вернусь.

И вот тоже небо,

знакомая грусть.

Уцелел и домик

с кочнами на огороде.

Я вышел из комы,

из которой редко выходят.

Измотали вокзалы,

рысканье до упаду.

На поверку оказалось —

ничего не надо.

В ожидании голубей

Старый чердак в паутине поседелой,

похожей на сушащиеся завеси рыбацких сетей.

Когда-то здесь, взахлёб обалделый,

я держал воркующих голубей.

В заматерелых тенётах сохранились перья,

попавшие в ловушку ещё в мальчишечью пору.

Я был среди любителей пернатых одним из первых,

и мои птахи подолгу висели над городом.

Я сижу на чердаке на балке,

как сбежавший из своего времени.

От долгов, кредитов кабальных,

душевной хрени.

Всё покрыто пылью,

многое потеряно, угроблено.

Но кажется, шумя крыльями,

сейчас весёлые прилетят голуби.

Вслед за катафалком

_{Евгению Евтушенко}

Вот и ты ушёл, Женя,

последний трубадур из группы известной.

Всесветного не произошло крушения.

И всё-таки что-то надломилось, треснуло.

Ты играл не в карты, не в нарды —

в мятежника.

Взбирался на мнимые баррикады,

выдавая рассерженность осторожную

                                             за дыхание свежее.

Восторг стадионов дурманил мозги,

походил на признание народа.

Но то был шум шуги —

не ледохода.

Увлечённый частыми загранками,

странами, о которых не каждый слышал,

ты помалу забыл дранку

родной крыши.

Экзотические поездки не вызывали оскомину,

даже ты пользовался большим спросом.

И только почти в коме

знобкое ощутил сиротство.

В чужих краях закончив земные вехи,

ты попросил на отчий погост отвезти.

… Идут белые снеги.

И будут идти.

В весеннем ручье звезда

В весеннем ручье звезда —

кусочек льда, задержавшийся при таянии.

И ни следа —

чужой смущает тайною.

Ручей прозрачен до дна,

берег ветром продут.

Сколько в жизни потерь

                                 и ни одна

не превращалась в звезду.

А может, в забывчивом сне

или в больном бреду

кто-то оставил мне

несбывшуюся свою мечту?

Кто горемыка тот,

не сумевший ни стать, ни прогнуться,

забрёл сюда отыскать плот

и наугад оттолкнуться?

В ладони рупором горланю в никуда —

хочу докричаться до бедолаги

                                     в дали туманной.

…Качается в ручье звезда —

то ли чаяние чьё-то, то ли маячок обманный.

Под чужими окошками

В хилой обувке, в плащишке поношенном

в ночь, случающуюся всё чаще,

люблю постоять под чужими окошками,

греясь случайным счастьем.

Мотаюсь полжизни я, если не больше,

не зная, куда гребу.

Поверил однажды, наивный оболтус,

в сомнительную ворожбу.

Ничего не сбылось из того предсказания,

кляну гадальщика, на себя ропща.

Шалый ветер в одно касание

хлопает полой плаща.

Но кажется, ещё немножко

и наладятся дела.

И кто-то под моими окошками

будет искать тепла.