ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Афиша Daily», «Гефтер», «Горький», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Иностранная литература», «Коммерсантъ Weekend», «Лиterraтура», «Московский книжный журнал/The Moscow Review of Books», «НГ Ex libris», «Новая газета», «Радио Свобода», «Российская газета», «Теории и практики», «Топос», «Урал», «Учительская газета», «Colta.ru», «Esquire», «Lenta.ru»

Евгений Абдуллаев. Как убить литературу. — «Дружба народов», 2018, № 2 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.

«И интерес к литературе растет, и вообще у нас сегодня очень хорошая литература. Сейчас даже в авторах третьего, четвертого рядов числятся те, кто лет тридцать назад ходил бы в первых. Любой „толстый” журнал хочется читать от корки до корки».

«Но погибает, увы, зачастую совсем не то, что едва дышало. А то, что как раз цвело чайными розами и плодоносило райскими яблоками. „Цвел юноша вечор...” Симптоматика заметна невооруженным глазом».

Кирилл Александров. Русский генералитет и крушение монархической власти в России: 2 марта 1917 года. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2018, № 2 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.

«2 марта 1917 года никаких „затруднений в дальнейшем наследовании Престола” не возникало. Династическая линия выглядела очевидной. Русский престол наследовал двенадцатилетний цесаревич и Великий князь Алексей Николаевич — ныне конституционный монарх в связи с наделением Думы правом формировать Кабинет министров. Регентом до его совершеннолетия становился Великий князь Михаил Александрович».

«Ни по духу, ни по букве действующего законодательства (статьи 28, 37, 39 главы 2 СОГЗ) Николай II не мог распоряжаться русским престолом как частной собственностью. Своим произвольным волеизъявлением император освобождал многомиллионную армию от присяги цесаревичу Алексею Николаевичу и вносил смуту в установленный порядок престолонаследия. Следующий претендент — в данном случае Великий князь Михаил Александрович — должен был начинать свое царствование с пренебрежения очевидным нарушением бесспорных прав Алексея Николаевича. Кто бы из членов Дома Романовых далее ни вступал на престол, он априори знал, что законный наследник — Алексей Николаевич».

«В драматической истории отречения Николая II поразительно полное обезличивание цесаревича, превратившегося в пешку в политических играх взрослых: он потерял голос и стал молчаливой собственностью царственных родителей. Этот странный факт молчаливо признали все присутствующие, и никому из них не пришла в голову мысль отложить решение спорного вопроса и поинтересоваться мнением самого ребенка, не говоря уже о том, чтобы выяснить у правоведов, имел ли право император лишить сына престола по частным мотивам».

Марк Амусин. Гроссмейстер Маканин. — «Дружба народов», 2018, № 2.

«Маканин вообще отличался в 70-е годы тем, что, поперек правил „хорошего литературного тона”, без смущения заглядывал — и вел за собой читателя — в самые потаенные, часто стыдные уголки и складки человеческого существования, туда, где страх, боль, слабость к себе любимому с едким запахом пота от „своей рубашки”. И здесь, следуя отчасти за Чеховым, демонстрировал почти медицинское бесстрастие и спокойствие духа. Тем самым он предлагал снижающие, „остужающие” коррективы к российско-советской литературной традиции, привыкшей иметь дело с общественной активностью, с моральным выбором, с „нас возвышающими обманами”».

«Когда наступила пора перестройки, Маканин не присоединился к модным публицистическим трендам — он, по его собственному выражению, любил играть „против рынка”. В 1987 появились две его повести, „Один и одна” и „Отставший” — и обе шли поперек общественного течения».

Павел Басинский. Отодвигать себя в тень — кодекс чести документалиста. Беседу вел Борис Кутенков. — «Учительская газета», 2018, № 7, 13 февраля <http://ug.ru>.

«Дело в том, что неизвестно, что происходило с моей героиней [Лизой Дьяконовой] в горах Тироля, где она погибла. Неизвестно, что думали те люди, которые искали ее, а среди них был известный русский поэт-символист Юргис Балтрушайтис. И вот я позволил себе сочинить внутренние монологи Балтрушайтиса, тирольского пастуха, который нашел тело Лизы. Да, это отступление от документального канона, за что меня и покритиковала Галина Юзефович. Критику принимаю. Возможно, это моя ошибка. Но не ошибается тот, кто ничего не делает. И я честно оговорил этот момент с читателем. Все предыдущие три главы строго документальны. Да и в четвертой я цитирую реальные письма, телеграммы с места события. Ни одного документа я не придумал. Все подлинники из архива».

См.: Павел Басинский, «Тайная история Лизы Дьяконовой. Невымышленный роман (Глава из книги)» — «Новый мир», 2017, № 7.

Павел Басинский. Да здравствует эссе! — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2018, № 41, 26 февраля <https://rg.ru>.

«Однажды я услышал такое мнение: „Читать интервью с писателем N мне гораздо интереснее, чем его прозу”. Мнение парадоксальное и как будто опровергающее само себя. Кто станет читать (делать) интервью с писателем, пока он громко не заявил себя своей книгой, а это обычно именно роман? Но не менее парадоксально и то, что часть читателей обращается к романам нашумевших авторов уже после того, как они стали известными и дали кучу интервью, засветились в блогосфере, когда их публичные выступления есть на YouTube и т. д. И роман в этом случае оказывается вторичным чтением, что безусловно снижает, смазывает впечатление от него. Все чаще я слышу и такую фразу: „Как хорошо говорит, а роман его я осилить не смог”».

«Бетховен был не настолько глуп, чтобы до старости восхищаться революцией». Музыковед Лариса Кириллина о биографиях Бетховена и Генделя. Беседовали Мария Нестеренко, Иван Мартов. — «Горький», 2018, 16 февраля <https://gorky.media>.

Говорит Лариса Кириллина: «Когда я стала глубоко заниматься Бетховеном, я поняла, что Французская революция, может быть, дала какой-то толчок к формированию его личности, но он был не настолько глуп, чтобы до старости восхищаться революцией. Однако, безусловно, Бетховен был человеком военной эпохи, и это важно».

«Дело в том, что русские аристократы начала XIX века имели чрезвычайно передовые, я бы даже сказала, авангардные вкусы. Кого мы видим среди меценатов Бетховена, поклонников, которые ему заказывают самые трудноисполнимые и заумные произведения, восхищаются им? Это граф (впоследствии князь) Андрей Кириллович Разумовский, русский посол в Вене. Это князь Николай Борисович Голицын, который заказал три поздних квартета, совершенно головоломных. Их до сих пор студенты консерватории воспринимают с трудом. Братья Михаил и Матвей Виельгорские, они с Бетховеном мельком общались в 1808 году, когда сами были очень молоды, а потом активно пропагандировали его музыку в России. Причем где-то там, в глуши, в деревне Луизино, имении Михаила Виельгорского, крепостной оркестр играл семь симфоний Бетховена, — все, что были доступны в России на тот момент».

«Опера — это всегда политический театр. Условные сюжеты не должны нас обманывать. У Генделя, кстати, были такие случаи, очень яркие».

Сергей Боровиков. В русском жанре — 54. — «Урал», Екатеринбург, 2018, № 2 <http://magazines.russ.ru/ural>.

«Сколько бы ни перечитывал Достоевского, всегда вдруг взрываются в восприятии фразы, которые хочется непременно выписать и поделиться ими с другими.

„Возвратясь домой, на некоторое время откладывал мое желание обняться со всем человечеством”.

„Я-то один, а они-то все”.

„В смятении куриного сердца”.

„Все разом, без усилий тотчас же мне вспомнилось, как будто так и сторожило меня, чтоб опять накинуться”.

„Записки из подполья”».

Главкнига. Чтение, изменившее жизнь. — «НГ Ex libris», 2018, 1 марта <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит Марина Кудимова: «И только недавно мне открылось, насколько меня основательно перепахала и какие заложила в меня эстетические и социально-психологические основы новелла Бориса Житкова „Как я ловил человечков”. Малоформатный рассказ этот представляется мне вместилищем универсальных базовых смыслов. Первое нарушение целостности мира путем самовольного вторжения. Дефлорация вещи в силу общей деструктивности человека и ее оборотная сторона — страх наказания (для меня каждая разбитая чашка символизирует мировую катастрофу). Двойственная природа познания, невозможного без разрушения, и первая стыдная тайна. Невидимый мир — главный спутник детства и его (детства) содержание, основанное на воображении, а не на опыте. „Ловля человечков” может стать как метафорой алкогольного делириума, так и наивной аллюзией на евангельское взыскание погибающих: „И говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков” (Мф, 4:19). Так происходит у Житкова. И то, что мальчик Боря курочит модель корабля, неразрывно связанного с опасностью морских путешествий и гибелью „в пучине морской”, такую аллюзию только подчеркивает. В общем, фундаментальный рассказик».

Владимир Губайловский. Письма к ученому соседу. Письмо 19. Шестое чувство. — «Урал», Екатеринбург, 2018, № 2.

«Еще совсем недавно казалось, что попытки создания прямоходящих двуногих роботов, — дело, может быть, и не такого далекого, но будущего. И вот компания Boston Dynamics опубликовала 16 ноября 2017 года на Youtube небольшой ролик, который произвел сильнейшее впечатление: робот Atlas выполняет сальто назад, и после этого ему удается устоять на ногах. Конечно, вестибулярный аппарат этого робота еще не совершенен, но он уже очень близок по своим возможностям к человеческому. Когда вы смотрите, как Atlas просто прогуливается по заснеженному лесу (не по ровной дорожке, а именно по лесу) рядом с человеком, невозможно избавиться от ощущения, что Atlas — это переодетый человек. (Его рост 175 сантиметров и вес 82 килограмма, параметры вполне человеческие.) И он действительно способен двигаться на двух ногах и не терять равновесия. Он может оступиться, упасть — и подняться».

«Доктор Живаго» и Запад. Из цикла В. Абаринова «Муза на экспорт». — «Радио Свобода», 2018, 19 февраля <http://www.svoboda.org>.

Говорит Иван Толстой: «Роман Пастернака — это распад романа, но совершенно пастернаковский. Это не смерть романа, о которой в течение XX века говорили французы и многие европейцы, это не гибель привычной формы, а это создание формы пастернаковской».

«„Доктор Живаго” труден для восприятия западным читателем, мне кажется. Он и русским-то читателям нелегок, а западным тем более, потому что нужно разбираться, кто был кто, какая русская революция, какие там большевики, а остальные кто там, а что такое революционные события до 1917 года... Все это в общем непонятно. Какая-то Сибирь, куда-то уехали, какие-то партизаны, странные имена непривычные, долгие рассуждения, мало действия... Эта книга, если она и входит в канон, а она безусловно входит в главный литературный канон, — в основные сто книг XX века или вообще сто книг человечества, — то мне не кажется, что она из тех, которые реально читаются. Я очень редко встречаю западные положительные отклики на „Доктора Живаго” — скорее недоумение. Резкого отрицания тоже не очень много, хотя и есть. А в основном недоумение: мы не поняли, говорят люди, это что-то непонятное, у этого какая-то не очень приятная и не захватывающая форма подачи — все то, что, собственно, и мы ведь знаем, но часто стесняемся в приличном обществе сказать. Нам кажется, что бросить камень в „Доктора Живаго” — это то же самое, что еще раз оскорбить Пастернака, оскорбить его судьбу, судьбу человека, который решился на такое. Поэтому мы осторожничаем, ведем себя политкорректно в этом смысле».

Жизнь как эпический роман. — «Московский книжный журнал/The Moscow Review of Books», 2018, 23 февраля <http://morebo.ru>.

В марте 2018 года исполняется 150 лет со дня рождения Максима Горького. «Московский книжный журнал» обратился к писателям, критикам и литературоведам с просьбой ответить на вопросы неюбилейной анкеты.

Говорит Андрей Василевский: «Восхищения нет, уважения нет, сочувствия или жалости нет. <...> И все же Горький-писатель для меня важен, точнее — важен не автор, а одна его книга, заключающая в себе целый мир. Великая, на мой взгляд, книга и до сих пор недооцененная — „Жизнь Клима Самгина”».

Говорит Денис Драгунский: «Горький был модным литератором 1900-1910-х. Потому что тогда была вторая волна „моды на народ” в такой, что ли, лево-ницшеанской версии. Горький 1920 — 1930-х — это государственная накачка. Я не уверен, что Горький относится к тем авторам, чьи академические тридцатитомники надо издавать, и именем которых надо называть университеты, библиотеки, города и обязательно „улицу в каждом городе”. Да и вообще таких авторов нет. <...> Я попробовал перечитать „Клима Самгина”. Это ужас. Вязко, вяло и с омерзительной политической подоплекой. Ильф и Петров тоже очень подло обошлись с интеллигенцией, но Васисуалий Лоханкин хоть смешон. За смех иногда и подлость прощается (как говорят, ради красного словца продал мать и отца; но хохочут) — а тут унылость сплошная».

Говорит Роман Лейбов (Тарту): «Думаю, Горький неудобен всем: он и отчаянный нон-конформист и сервильный конформист, и модернист и реалист, и ницшеанец и марксист, и ленинец и сталинист. Вот он с Ролланом обнимается, а вот с Ягодой целуется. Тут либо всем вместе праздновать, но каждому — свое, либо не праздновать особо. Но, думаю, дело не только в эклектическом протеизме: несмотря на мощную подпитку школьной программой, тексты Горького довольно быстро вымерли в памяти постсоветских поколений».

Говорит Афанасий Мамедов: «Мое отношение к Горькому изменилось, после просмотра телесериала „Жизнь Клима Самгина”. Это большое настоящее полотно с грандиозной сценарной и актерской работой. Когда смотришь этот фильм, понимаешь, что он снят по великому роману. Мне кажется, что показ этого фильма, к слову сказать, совершенно недооцененного, был своего рода „последним прости” уходящей эпохе. Я уже много лет мечтаю о том, чтобы прочесть этот роман. Все как-то не складываетсяНо меня не покидает чувство, что это то, что останется от Горького еще на пару-тройку веков».

Говорит Алексей Мокроусов: «Дореволюционные рассказы Горького — готовый комментарий к истории страны. „Сказки об Италии” многое объясняют в умонастроении любивших их революционеров; когда узнаешь, что прочитанный в молодости рассказ „Двадцать шесть и одна” до конца жизни помнила Крупская, что-то проясняется в отношении власти к народу. Герои „Ледокола” и „Фомы Гордеева” — отличные портреты в коллекции русских типов; чем дальше, тем лучше понятно, за что любил Горького Чехов — за способность обобщать без надрыва (впрочем, и не любил за неуместный пафос)».

Говорит Михаил Эдельштейн: «Справедливости ради — почти никого из его современников-прозаиков тоже без особой необходимости перечитывать не стану. Но „для дела” я Горького читал довольно много, новейшее (не оконченное пока) собрание писем стоит дома на видном месте, и я постоянно беру с полки то один том, то другой. То есть персонаж для своей эпохи он, конечно, ключевой, это мне кажется очевидным. Для историка литературы рубежа столетий и 20 века — абсолютный „мастрид”. <...> Горький, на мой взгляд, — это великий писатель без великих произведений. Не единственный, кстати, в своем роде: в поэзии сходное „амплуа” у Брюсова, ближе к нашему времени можно вспомнить Солженицына („Архипелаг” выносим за скобки). Значение в литературном процессе огромно, влияние на современников — в том числе на тех, кого мы привыкли ставить значительно выше — колоссальное, а читать не хочется».

Александр Жолковский. «Наука и жизнь» и другие виньетки. — «Знамя», 2018, № 2 <http://magazines.russ.ru/znamia>.

«Из сладкой, — а местами полусладкой, полусухой и даже брют, — сайки первых моих эмигрантских лет в Штатах хочется выковырять несколько изюминок повкуснее, не заморачиваясь добросовестной прорисовкой фона...»

См. также: Александр Жолковский, «Стойкое обаяние „Двух капитанов”» — «Новый мир», 2018, № 3.

Андрей Завадский. Память, молчи? О дигитализации памяти. — «Colta.ru», 2018, 19 февраля <http://www.colta.ru>.

«Чем отличается digital memory от „обычной” памяти? Цифровая память организована в базы данных, управляемые алгоритмами, что по-новому структурирует воспоминания. Огромные объемы информации, доступ к которой опосредован инструментами алгоритмического поиска, не позволяют подвергнуть прошлое забвению».

«Приложение Roman Mazurenko с момента выпуска стоит у меня на телефоне. Когда-то Роман был моим начальником в „Стрелке” — ему я обязан своей первой настоящей работой, знакомством с огромным количеством интересных людей, потрясающе увлекательным и продуктивным годом жизни. Периодически я открываю его цифровой памятник и что-нибудь пишу. Я вспоминаю Рому, узнаю его манеру в одном сообщении отталкиваться от самых приземленных банальностей и взлетать на философские высоты — и мне становится тепло. И пусть ощущение теплоты неизменно сочетается с дрожью во всем теле, эта дрожь совсем не такая, что я испытал, получив в скайпе сообщение от давно умершего друга. Она принципиально иная: не про леденящее кровь появление цифрового зомби, а про волнующее и почти осязаемое соприкосновение со своими собственными живыми воспоминаниями. Виктория Мазуренко, мама Романа, писала в ответ на критический отзыв о приложении: „Это не псевдореальность. Это новая реальность, и ее надо научиться заново строить и жить в ней”».

Александр Закуренко. Русская революция в творчестве акмеистов (проблема метода: историческое событие в художественном высказывании). — «Топос», 2018, 21 и 23 февраля <http://www.topos.ru>.

«Русская революция не только еще не описана и не пронумерована, она еще не есть феномен сознания, выделенный сознанием как таковой. Можно сказать, что она названа — сама история позаботилась об этом — но не опредмечена. Ярмо термина все никак не заставит ее работать на нас — исторический опыт пока ничему не научил. Мы находимся, по сути, на стадии первоначального накопления капитала. Сбор и публикация (т. е. и внедрение, а значит актуализация в сознании) архивных материалов, документов, дневников и т. д. — в той же алгоритмической заданности — напоминает технику пуантилистов: накладывание на холст мазков складывает их в картину, для чего необходимы по крайней мере два условия: идея картины и наблюдатель на достаточном расстоянии, охватывающий картину в целом, т. е. в завершенности ее идеи. Мы же можем утверждать лишь следующее: есть мазки, но нет еще концептуальной (объединяющей частные) идеи русской революции, т. е. картины нет и, по сути, быть не должно в силу того простого факта, что русская революция как Событие есть текучесть, т. е. мы по-прежнему погружены в нее».

Александр Иванов. «Россия сегодня страна скучная, но не в негативном смысле». Известный издатель — о скорости информации, демобилизации сознания и конфликте свободы и справедливости. Текст: Егор Сенников. — «Republic», 2018, 9 февраля <https://republic.ru>.

«Мне кажется, это признак того, что мы сейчас переживаем кризис массовой культуры. Та массовая культура, что была в XX веке, замещается культурой неучитываемых множеств — не массы, а именно множеств. Множества формируют сложную сеть предпочтений и трендов, но все это не является стабильной величиной».

«В эмоциональном, субъективном, личном плане девяностые для меня были очень важны. Я закончил академическую карьеру, начал независимую издательскую деятельность — для меня это было время сплошной новизны, революционное и будоражащее. Но сейчас, когда это время прошло, я могу более объективно к нему отнестись. И я понимаю, что это время было временем катастрофы. Для меня это был период открытий, новаций и так далее, но для общества в целом это был катастрофический период».

«Я вообще против термина „сталинизм”. Я считаю, что в России был очень трагический период, связанный с непрерывным милитарным опытом, начиная с 1914 года. Первая мировая война, потом Гражданская, индустриализация и коллективизация, Вторая мировая война — более 30 лет Россия переживала сильнейшую драму, связанную с войной и мобилизацией. Милитаризация сознания, определяющая роль насилия в обществе, — все это вряд ли может быть приписано исключительно фигуре Сталина. Есть такой интересный факт: немцы во время войны вывезли Смоленский архив ВКП(б), затем он попал в США, где его много лет изучали. Одним из результатов исследования архива стало понимание Большого террора как процесса, не носившего исключительно пирамидальный характер. Это не выглядело так, что все приказы относительно террора всегда исходили из одного центра — террор был одновременно и горизонтальным, и вертикальным. Бытовое, языковое, социальное насилие, ксенофобия, мизогиния — все это формировало горизонтальную атмосферу повседневного насилия начиная с Гражданской войны. Это огромная драма нашей страны. Но я бы поостерегся связывать все эти явления с именем Сталина. Это скорее формы социальной жизни, определяемые крайней милитаризацией и мобилизацией общества и сознания. Мобилизация здесь торжествовала почти весь XX век. То, что происходило в либеральные годы — в конце 1950-х — середине 1960-х или в 1990-е, — можно охарактеризовать не словом „десталинизация”, а понятием „демобилизация”».

Алексей Иванов. У современности снаружи — социализация, внутри — фейк. Текст: Клариса Пульсон. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2018, на сайте газеты — 22 февраля <https://rg.ru>.

«Возьмем, например, мифологическое мышление остяка. Остяк не выдумывает богов, чудищ и разную таежную нечисть — он ее видит наяву. Для него вся эта демонология лесных дебрей — реализм в чистом виде. А для нас, русских людей XXI века, это уже фэнтези. А для человека XVIII века (для того же миссионера Григория Новицкого, который по приказу губернатора Гагарина описал странствия митрополита Филофея и его борьбу с бесами) это жанр агиографии, жития святого. Так что чудеса, присутствующие в романе [«Тобол»] (и описанные мною по книге Новицкого), всякие Медные Гуси и Обские Старики, — одновременно и вымысел, и твердый исторический факт, взятый из реального источника. Такое совмещение противоположностей и есть постмодерн».

«„Тобол” и „Игра престолов” созданы по одной и той же культурной технологии: это произведения постмодерна в его „демократическом”, игровом изводе».

См. также: «Глобализм и идентичность — Сцилла и Харибда России» (Интервью Алексея Иванова к выходу второго тома романа «Тобол») — «Новая газета», 2018, № 17, 16 февраля <https://www.novayagazeta.ru>.

Идеальная ночь библиофага. Ольга Балла о 365 книгах в году и литературной критике как форме самоосмысления. Беседу вел Владимир Коркунов. — «НГ Ex libris», 2018, 15 февраля <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит Ольга Балла: «Можно даже сказать и так: в каком-то смысле написать о книге — это наиболее интенсивный способ ее прочитать».

«В среднем получается одна-две книги в день, при условии что день занят не только чтением (когда только им, это такая роскошь, о которой и мечтать грешно). Скажем, книгу Игоря Сида „Геопоэтика”, в которой 430 страниц, я прочитала за один вечер (нырнувший, конечно, глубоко в ночь) того дня, в который получила ее от автора. Кроме такого „потокового”, „мейнстримного” чтения, когда книжки глотаются сразу, целиком и, как правило, ради написания о них текста, я еще читаю несколько книг параллельно, в „фоновом” режиме, отвлекаясь и возвращаясь».

«<...> Мне хочется назвать также и пока менее замеченную „Севастопологию” Татьяны Хофман. Написанная в Швейцарии по-немецки и переведенная Татьяной Набатниковой, эта книга, по моему разумению, несомненно факт русской литературы и русского самосознания, поскольку это воспоминания автора, русской по происхождению, о своем детстве в Севастополе первых послесоветских лет, точнее, о своей памяти об этом. В этот же ряд я бы поставила и пока не изданный роман Дмитрия Бавильского „Красная точка” — о взрослении в позднесоветском Челябинске, об истории личных смыслов, наложившихся на историю „времени-и-места” <...>».

Владимир Кантор. Ленин как анти-Чернышевский. — «Гефтер», 2018, 9 февраля <http://gefter.ru>.

«В данном случае речь об идее разумного эгоизма, рожденной, как мы знаем, не Чернышевским, известной еще со времен Спинозы и Гельвеция, повторенной в новой огласовке Фейербахом, английскими утилитаристами, но в России активно проповеданной и исповеданной все же именно Чернышевским и связанной с его именем. Сама идея тоже заслуживает рассмотрения, но еще интереснее с точки зрения культурного феномена, что многие политически ориентированные авторы (как антисоветские, так и просоветские) ведут позицию ленинской безнравственной этики именно от Чернышевского. Это прозвучало в легенде, идущей от Валентинова, о невероятном влиянии Чернышевского на Ленина».

«Стоит показать совсем страшную, хотя и каноническую фотографию больного Владимира Ильича, запрещенную к показу в советское время. Как писал когда-то Мераб Мамардашвили, необходимо отказаться от биографического подхода к Ленину в пользу метафизического, „так как под плоской поверхностью этой личности зияет страшная бездна небытия”. У Гоголя много текстов, оказавшихся вполне пророческими. Среди них „Страшная месть” о страшном злодее — мертвеце, который лежит в пропасти, другие мертвецы грызут его кости, а он колышет землю. Так мертвое тело Ленина не похоронили, а сложили в прозрачный гроб в темном помещении на всеобщее обозрение. Оттуда он на свой мертвецкий лад влиял на страну. Присвоив себе Чернышевского как предшественника, он практически убил его».

Модест Колеров. «Любая наличная власть хуже идеи государства». Андрей Тесля поговорил с историком об исследованиях сталинизма и цене выживания государства. — «Colta.ru», 2018, 14 февраля <http://www.colta.ru>.

«Более всего это партийные упреки тех, кто не имеет достаточно мужества видеть весь ужас нашей истории. Тот, кто читал мои книги, не может сказать, что я оправдываю Сталина, — просто потому, что я не адвокат его и не поклонник. Но я действительно не вижу общемодерной, общеколониальной, общеисторической альтернативы сталинскому рабству в середине ХХ века. Осознать это мне, воспитанному в антисталинском и даже антикоммунистическом духе, стоило большого душевного труда. Из этого осознания и вытекает мое нынешнее понимание, что в истории гораздо больше смертей народов и государств, чем их линейного пути к высотам прогресса».

«Прямо же отвечая на ваш вопрос, скажу, что большевики пришли к власти исходя из внутренне понятной и мотивированной их собственной картины мира, а превратилась их власть в сталинскую — исходя из непрошибаемой реальности мира, с которой они неизбежно столкнулись. В этом мире не было никакого управляемого интернационализма, а были только железные челюсти империализма и колониализма, в нем не было места и шанса для России вообще, кроме как стать одной из этих великих держав, к чему большевики были доктринально не готовы, а Сталин оказался исторически готов и способен».

«Я все больше присягаю Семену Людвиговичу Франку и все меньше — Петру Бернгардовичу Струве. Первый выдержал испытание, а второй — нет. При этом важно, что Франк готов был остаться в Советской России и здесь умереть, а Струве готов был уничтожить Советскую Россию вооруженным путем и — вероятно — в итоге сойти с ума. Мне очень дорого наследие Павла Ивановича Новгородцева. Я, с молодости восхищенный Тихомировым, с годами все больше открываю для себя Плеханова. Я счастлив присутствовать при том, как быстро на наших глазах превращается в национального гения Василий Васильевич Розанов. В советское время пошедший на службу к большевикам Брюсов и смирившийся с ними Блок невольно совершили культурно-исторический подвиг: благодаря их лоялизму для советского режима и, следовательно, для всех нас, советских людей, был спасен и оправдан почти весь Серебряный век. Розанов же кратно сложнее — он еще послужит нашей национальной культуре своей сложностью и полифонией. Он один сможет держать на плаву пару гуманитарных наук, как некогда издаваемое советское Полное собрание сочинений Достоевского дало жизнь советским же научным сборникам „Достоевский: материалы и исследования”».

Филолог Олег Лекманов — о книгах, которые он читает вслух. Текст: Лиза Биргер, Ксения Зорина. — «Esquire», 2018, 8 февраля <https://esquire.ru/articles>.

«Есть книги, которые устроены как бы специально для перечитывания. Например, „Дар” Набокова. Вообще, „Защиту Лужина”, „Лолиту” и другие набоковские романы можно открывать много раз. То же самое с романами Диккенса, книгами вроде „Войны и мира”, „Капитанской дочки”, „Сентиментального путешествия” Стерна — сколько не читай, столько раз они поражают новыми смысловыми оттенками».

«Наряду с Пушкиным мой самый любимый писатель — Вудхаус, знакомый многим благодаря сериалу „Дживс и Вустер”. У него еще есть прекрасный цикл „Замок Блэндингс”, удивительно смешной и жизнерадостный. При этом тексты Вудхауса построены по довольно таки однообразной схеме: в центре романа обаятельный дурачок, а вокруг него невротики — такие идеальные пациенты доктора Фрейда, каждый с какой-то фобией. В результате этот простачок побеждает во всех конфликтах, в которые оказывается вовлеченным, и еще часть этих невротиков излечивает, успокаивает. Это очень смешное чтение».

«В целом, мне кажется, что многих современных русских писателей хватает только на один текст, в который они вкладывают все, что накопили и поняли в жизни (пример — хороший роман Евгения Водолазкина „Лавр”)».

Лингвист с ружьем. Разговоры с Цветковым. — «Радио Свобода», 2018, 5 февраля <http://www.svoboda.org>.

«Александр Генис: Социальные маркеры — это интересная тема. Мы все знаем, что „кофе” — это он. Несколько лет назад словари разрешили нам „кофе” перенести в средний род: „кофе” — оно, что, конечно, более соответствует нормальному языку. Меня потрясло, как люди обиделись на словари, потому что „кофе” было словом-шибболетом, по тому, как им пользуются, можно определить социальный и образовательный уровень собеседника. Вот что такое социальный маркер, как я его понимаю.

Алексей Цветков: Вы знаете, всю жизнь я старался, изо всех сил принуждал себя говорить „кофе” — оно в силу своих убеждений, но я не могу этого делать.

Александр Генис: Странные убеждения такие.

Алексей Цветков: Убеждения, потому что я считаю, что языковая практика, словоупотребление всегда право, оно побеждает практически в любой ситуации».

Лошадка вздрагивает, но бежит быстрей. Андрей Геласимов об античном троллинге, многоликом адмирале и ироничном пафосе. Беседу вела Мария Максимова. — «НГ Ex libris», 2018, 22 февраля <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит Андрей Геласимов: «Наши критики, если не говорить о толстых журналах, чаще реализуют свои собственные амбиции, стараясь показать больше себя, нежели автора. В то время как в американских и, скажем, французских статьях я чаще нахожу анализ разбираемого произведения и поиск авторских интенций. Складывается ощущение, что зарубежных критиков в большей степени интересует устройство текста».

«Суждение о том, что [«Роза ветров»] это роман для подростков, говорит прежде всего о самом критике, высказавшем подобную сентенцию. Просто его зрение устроено таким образом, что он видит одну лишь подростковую тему — вполне возможно, в силу собственного развития. И раз у меня в романе есть главы, посвященные первой любви кадета морского корпуса к воспитаннице Смольного института, то он немедленно делает механический вывод вполне в духе Зоила, что и весь роман написан для подростков. Точно такую же ошибку он допустил несколько лет назад, объявив мой роман „Степные боги” детской литературой. Там он, очевидно, руководствовался тем фактом, что один из главных героев — 11-летний мальчик».

Алексей Макушинский. «Путь дзена и путь писательства — совсем разные». Беседу вела Надя Делаланд. — «Лиterraтура», 2018, № 112, 23 февраля <http://literratura.org>.

«Впрочем, эпоха моих по-настоящему интенсивных занятий „дза-дзеном”, участия в так называемых „сессинах”, „ретритах” и так далее, — все это приходится на 1999 — 2000 годы. То есть это было уже довольно давно, но я и сейчас иногда „сижу” в дзенском смысле, даже захожу, впрочем — не часто, в маленькую дзен-буддистскую группу во Франкфурте. Иногда в самом деле удается почувствовать, или ощутить, или, скажем, прикоснуться (все слова здесь приблизительны) к тому, что „за мыслями”, „по ту сторону мыслей”. Это важный для меня опыт. Мы думаем, что наши мысли — это и есть мы сами. И в каким-то смысле это, конечно, так, наши мысли „составляют” нас, да и „мир” — это порождение наших мыслей, как говорил Будда Шакьямуни. Мы живем в том мире, который сами же и создаем нашими мыслями. А вместе с тем это совсем не так. Мысли — это облака, проходящие по небу, или волны, проходящие по поверхности океана».

«Однако начиная писать, вы опять оказываетесь в мире средств и целей, то есть в „обычном” мире».

Глеб Морев. «Нет литературы и никому она не нужна». К истории писательского самоопределения в России: 1917 — 1926. — «Гефтер», 2018, 21 февраля <http://gefter.ru>.

«15 июня 1926 года Анна Ахматова, как свидетельствует хроникер ее жизни 20-х годов Павел Лукницкий, впервые „по дороге к Замятиным, на Симеоновской <улице, недалеко от Литейного>, увидела просящего милостыню Тинякова. Смутилась страшно. Но подошла. Поздоровалась… После двух-трех слов спросила — можно вам двадцать копеек положить? Тот ответил: ‘Можно…‘”. Зафиксированная Лукницким неожиданно резкая эмоциональная реакция Ахматовой, вобравшая в себя целый комплекс чувств, нуждается в объяснении. В передаче Лукницкого она выглядит гораздо менее тривиальной, нежели другие известные нам отклики на появление Тинякова в амплуа нищего, сохраняющие печать живого и острого впечатления от встречи с писателем, но предсказуемо списывающие все произошедшее на последствия его „алкоголизма”. Ср., например, в письме от 30 марта 1926 года Разумника Иванова-Разумника к Федору Сологубу, с 1924 года возглавлявшему Ленинградский отдел Всероссийского союза писателей: „На днях проходил я по Литейной и около ‘Колоса‘ увидел Тинякова с плакатом на груди: ‘Подайте на хлеб писателю‘. — Деньги ему не помогут: он сейчас же все спустит, его запой — вряд ли излечим; но не мог ли Союз Писателей устроить ему ежедневные талонные обеды где-нибудь в столовой К<омиссии>у<лучшения>б<ыта>у<ченых>, ‘Дома искусства‘ и т. п.? Он стремительно катится ко дну”. „Страшное” смущение Ахматовой и ее подчеркнутая деликатность в обращении с Тиняковым имеют, на мой взгляд, не столько биографическую, сколько, как это ни покажется странным, автопроективную природу».

«Образ нищего писателя воплощал собой многолетнюю (к 1926 году) послереволюционную социальную фобию, свойственную литераторским кругам, а поведение Тинякова, намеренно вставшего не где-нибудь, а у входа в одно из крупнейших ленинградских издательств с „плакатом” „Подайте на хлеб писателю, впавшему в нищету”, по всей видимости, справедливо воспринималось Ахматовой как своего рода наследующее юродству „дидактическое анти-поведение”, обличающее „неправоту этого мира”. В современных нам категориях поступок Тинякова мог бы быть квалифицирован как одиночный пикет — примерно так он и воспринимался тогдашней общественностью».

Московские поэты о времени, речи и насилии. − «Афиша Daily», 2018, 14 февраля <https://daily.afisha.ru>.

Говорит Оксана Васякина (поэт, управляющая книжным магазином «Порядок слов» в «Электротеатре Станиславский»): «Я не думаю, что травматический опыт меняет речь (любую). Думаю, он ее уничтожает. Уничтожает все живое внутри. А речь, восставшую после катастрофы, мало кто услышит. Она невидимая, беззвучная. Нужно очень много сил, чтобы тебя услышали и посмотрели туда, откуда ты говоришь. Мой сборник „Ветер ярости” — это символическое возмездие. Он посвящен женщинам, которых я видела и которых я никогда не увижу. Я знаю, что сегодня мстить немодно, и многие меня осуждают за это и за мою категоричность. Но из сообщений и писем женщин, которые читали эти тексты, я знаю, что для многих „Ветер” работает как терапевтическая сессия. Для некоторых — это также сообщение о том, что насилие, нормализованное в культуре, на деле является медленным убийством. Галя Рымбу предположила, что „Ветер” — это руководство по самообороне».

См. также: «Чем зарабатывают на жизнь современные поэты» − «Афиша Daily», 2018, 28 февраля <https://daily.afisha.ru>.

«Мою библиофилию можно назвать стоической». Людмила Бредихина о любви к случайным книгам, феминизме и Дмитрии Писареве. Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2018, 6 февраля <https://gorky.media>.

Говорит художественный критик, куратор и специалист в области гендерных исследований Людмила Бредихина: «Но мои ученики писали мне сочинения, так что я работала по специальности, занималась литературной критикой и лишний раз убедилась, как много интересного можно обнаружить в трэше. Даешь задание ученикам придумать предложения со словами „некто” и „нечто” и получаешь смелый вариант: „В соседней комнате некто и нечто тихо разговаривали”. Всегда вспоминаю это, читая о червяке Спинозы или о „ползучести жизни” Бена Вударда. Один из учеников малокомплектной школы на предложение придумать что-то с корнем „аква” написал без затей: „В нашем колодце всегда чистая аква”. Мне до сих пор нравится».

«Мы в этой истории попали на период любви скорпионов». Дмитрий Гутов о «Кризисе безобразия» Михаила Лифшица. — «Коммерсантъ Weekend», 2018, № 6, 2 марта <http://www.kommersant.ru/weekend>.

Говорит художник Дмитрий Гутов, один из кураторов выставки «Если бы наша консервная банка заговорила... Михаил Лифшиц и советские шестидесятые»: «Пришлось углубиться в Гегеля, к которому у Лифшица постоянные отсылки. И оказалось, что „Феноменология консервной банки” — это разговор с Гегелем: при всей обманчивой простоте этих текстов без знания „Феноменологии духа” — почему дух в своем развитии теперь стремится вернуться обратно в мыслящую материю? в чем драма мировой истории? почему от самопознания все идет к жажде самозабвения? почему люди теперь находят пронзительный лиризм в сантехнических изделиях? — в них ничего не понять. В конце 1980-х на меня смотрели как на сумасшедшего: тогда вовсю стали издавать Флоровского, Бердяева, Солженицына, но у меня с детства был доступ к запрещенным книгам и все это было давно прочитано — открыть Маркса или Гегеля было интереснее. Виктор Мизиано говорил, что я со своим марксизмом не вовремя еще безумнее, чем Олег Кулик или Анатолий Осмоловский с их брутальными выходками».

«Сам термин „дегенеративное искусство” для него неприемлем теоретически, а не потому, что это термин нацистской пропаганды. В лифшицианстве авангард, напротив, это искусство рафинированных интеллектуалов, мышиная возня рефлексии, сложная метаструктура духа. Если это и описание болезни, то не дебильности. Отсюда следует важный вывод: это искусство нельзя преследовать, оно должно быть показано. Более того, в 1968 году — в программной статье „Либерализм и демократия” в „Вопросах философии” — Лифшиц пишет, что необходимо вытащить из запасников „всех Малевичей и Кандинских” и дать людям посмотреть. Надо отделить гражданский вопрос от эстетического: гражданский вопрос — у этих художников есть право выставляться и обсуждаться, эстетический вопрос — совсем другое. В этой позиции не только не было ничего фашистского: манифест „Почему я не модернист” — одно из самых антитоталитарных произведений в мировой литературе, поэма о том, из какой духовной атмосферы рождается фашизм и сталинизм и в чем тут вина модернизма».

Анна Наринская. Воздух семидесятых. Правильно ли называется фильм «Довлатов». — «Новая газета», 2018, № 18, 19 февраля <https://www.novayagazeta.ru>.

«Это ведь на самом деле очень трудно передать. То, чем были 70-е для героев этого фильма, и таких, как они. Одновременно временем вынужденного молчания (не печатают, не дают делать выставки, кино кладут на полку); временем запертости (в фильме разные персонажи повторяют фразу „Я точно знаю, что никогда не увижу Парижа”); временем постоянной угрозы (при желании посадить могли и за копию „Лолиты”, и за покупку у иностранца пары джинсов), и ровно также — временем совершенной внутренней свободы, предельной независимости. Независимости от коммерческого и даже от идеологического (ведь основные разногласия с властью были, по формулировке Синявского, стилистические). Временем, выразимся напыщенно, „примата нематериальных ценностей”. Денег и карьеры все равно нет и не будет, так что о них и говорить и думать нечего, а говорить и думать стоит о Поллаке и Ротко, о Хемингуэе и Аллене Гинзберге, о Мандельштаме и Блоке».

«Вайль и Генис — друзья Довлатова — писали о богеме того времени, что она „ориентировалась не на результат творческого процесса, а на сам процесс”. Разговор, влюбленность, выпивание — часть этого процесса. В монолите огромной несвободы довольно аморфная группа людей умудрилась отгородить себе пространство свободы почти полной. Это не значит, что государство туда не могло дотянуться. Это значит, что оно не могло ничего с этим поделать. Эта странная вещь, которую словами-то трудно объяснить. А в этом кино это получилось передать».

«Память можно растянуть так же, как обжора растягивает желудок». Беседа Натальи Солженицыной и Павла Лунгина. — «Горький», 2018, 21 февраля <https://gorky.media>.

Говорит Наталия Солженицына: «Мой дед — он был арестован раньше, чем я родилась, — сидел в лагере. В 1943 году он уже умер, но мы этого не знали, и за сто километров от Москвы ездили с бабушкой отправлять ему посылки. Очевидно, бабушка боялась отправлять что-либо из Москвы. Мы все отправляли, а он уже умер, посылки не возвращали, а время было голодное. Так вот у деда моего, в прошлом эсера-максималиста, потом большевика, была большая политическая библиотека и, в частности, стенограммы партийных съездов — начиная с самых первых. Я читала, еще учась в школе, все эти съезды с огромным увлечением. И потом, кстати, когда нас год за годом заставляли учить этот „Краткий курс” — вот когда наступило мое политическое созревание! Я увидела, что курс совсем не такую историю партии преподносит. Ну, и когда я читала в „Круге первом”, то нашла там ряд неточностей — в том числе с Малиновским [большевик, который был агентом охранки] и разными другими персонажами в „сталинских” главах. Александр Исаевич был очень поражен».

«Про свою молодость Лесков откровенно говорил: „Я был дьявол”». О стоицизме, демонизме и протестантизме автора «Левши». Текст: Иван Мартов. — «Горький», 2018, 9 февраля <https://gorky.media>.

Говорит составитель книги «Н. С. Лесков в воспоминаниях современников» Лев Соболев: «Надо понимать, что все мемуаристы врут, сознательно или нет, по-разному. Там, где можно было отметить ложь, я это делал. Иногда для этого не требовалось особых усилий — например, если автор говорит, что Лесков упоминал пьесу „Три сестры”, вышедшую в 1901 году, через шесть лет после его смерти. Когда человек кого-то вспоминает, он раскрывается сам — виден желчный характер одного мемуариста и скептический характер другого. Есть вещи, которые надо просто свести как несовместимые — например, воспоминания сына Лескова и Екатерины Борхсениус. Сын говорит: „Этого быть не могло!” Кто из них прав? Вот доводы Андрея Николаевича, вот доводы Екатерины Иринеевны — решать читателю».

«О Константине Случевском мне предложили написать в „Памятные книжные даты” — это был 1987 год, сто пятьдесят лет со дня рождения Случевского. К тому времени о нем не было ни одной книжки, по-моему, ни дореволюционной, ни послереволюционной. Несколько некрологов, несколько статей, много пародий, и шеститомник, выпущенный в 1898 году, еще при жизни Константина Константиновича. Ну и том „Библиотеки поэта”, естественно, синий, а не зеленый — зеленый выпустила Елена Тахо-Годи совсем недавно. Сейчас уже вышло несколько книжек о Случевском, в том числе две ее книги, интересные, богатые по материалу. Я начал работать в архиве, почерк Случевского чудовищный, напечатал одно стихотворение его, несколько писем, а потом в качестве дополнения к зеленому тому в одном из блоковских сборников напечатал то, что у меня накопилось неопубликованного. В общем, я убедился, что он совершенно забытый поэт, причем очень высокого класса. Поэт, из которого много чего вышло. Собственно, об этом написал Николай Любимов в книжке „Несгораемые слова”, где есть глава о Случевском».

Петр Разумов. Возможен ли «серьезный» концептуализм? О некоторых тенденциях в современной поэзии: Лида Юсупова, Эдуард Лукоянов, Никита Сунгатов, Валерий Нугатов, Роман Ос(ь)минкин — «Лиterraтура», 2018, № 112, 23 февраля <http://literratura.org>.

«Итак: современный постконцептуализм, ставший главным трендом стихотворческой культуры 10-х годов XXI века в России, продолжает концептуалисткие опыты и поиски 80-х. Но есть нечто неуловимое, а, вернее сказать, — хорошо ощущаемое, что отличает взятых нами авторов от Всеволода Некрасова, Дмитрия Александровича Пригова и раннего Кибирова. Это, как кажется, „серьезный” (социально ангажированный, эмоционально прочувствованный в противоположность хладнокровному зрению булатовских картин) пафос (!) субъектов речи, поэзии. Шаг ли это назад, реанимация ли это Высшего смысла? Точно — нет. Просто бытие (социально-эстетическое) формирует иной тип мышления. Устав от карнавала, плюрализма и демагогии, плохого качества, чванства, пошлости, культура ищет новые смыслы и формы».

«Политическая (!) борьба с косноязычной Властью и конформистским искусством вновь оказывается условием современных литературных споров и разногласий».

«С его популярностью боролся Маяковский». За эти книги при Сталине ссылали на Колыму, а теперь их цитирует Оксимирон. Подготовила Наталья Кочеткова. — «Lenta.ru», 2018, 1 марта <https://lenta.ru>.

Говорит Роман Тименчик, автор книги «История культа Гумилева»: «Жираф рано начал сопровождать Гумилева в пародиях, карикатурах, домашних прозвищах. Хлебников его называл „жирафопевец”. Как я попытался показать, Гумилев в своей поэтической интуиции чувствовал, что это не просто такое изысканное африканское животное, а неслучайно попавшее под перо Эдгара По существо, которое По назвал в одном из своих фантастических рассказов королем поэтов. И это то животное, которое, как рассказывают знатоки староегипетского языка, обозначалось теми же иероглифами, что и пророк. Ну, потому что жираф видит дальше других и раньше других. Сопряжение жирафа и короля поэтов произошло довольно давно в культуре. А Гумилев всю жизнь думал о том, чтобы быть королем поэтов, и не стесняясь об этом говорил».

«Я имею в виду все богатство коннотаций этого слова [«культ»], включая и негативные».

«У меня есть глава в книге, незатейливо названная „По обе стороны линии фронта”. Есть свидетельства и даже стихотворение, описывающее, как командиры Красной армии перед атакой читают солдатам стихи Гумилева. А с другой стороны, Гумилев, как и Киплинг, был самым популярным поэтом в Русской освободительной армии генерала Власова. Потом эта любовь передалась насельникам лагерей для перемещенных лиц. Почти в каждом машинописном или рукописном журнале, которые издавались в этих лагерях ди-пи, есть или перепечатка стихов Гумилева, или статья о Гумилеве. Потом это стало знаменем так называемой „второй волны эмиграции”. Это отдельная большая тема, и я почти не включаю это в книгу, потому что этого очень много, и оно как бы очевидно — хотя до сих пор не собрано. Продукция лагерей для перемещенных лиц представляет собой чрезвычайный раритет. Они почти не сохранились, эти рукописные и на множительных аппаратах изготовленные тиражи. Иногда выполненные карандашом и воспроизведенные на гектографе. Их не найти во всем мире сейчас. Я этим еще пока подробно не занимался. Но с точки зрения парадокса и закулисной части истории советской литературы это не так интересно, как интересны попытки ввести Гумилева в советский канон как поэта войны, локафовского (ЛОКАФ — литературное объединение Красной армии и флота, созданное в СССР в 1930 году — прим. «Ленты.ру») поэта — с его победительным духом и так далее».

Свобода злиться и ненавидеть. Григорий Дашевский о мире без религии, страдающем капитализме и рабстве школьной жизни. Текст: Дарья Борисенко. — «Теории и практики», 2018, февраль <https://special.theoryandpractice.ru/dashevskiy>.

T&P отобрали для рубрики «Культ личности» несколько статей поэта, переводчика, филолога и литературного критика Григория Дашевского (1964 — 2013) о книгах и их авторах. Статьи публикуются в сокращении.

«Внешнее невнимание к современной поэзии нас не тревожит. Уже 2500 лет поэты объясняют, почему внешне они никому не нужны, а на самом деле — самые нужные и важные люди. <...> Но внутри современной поэзии, наоборот, проблемой стал страшный дефицит непризнанности. Может быть, осталось несколько человек старше сорока, которые успели стать непризнанными поэтами, пока это еще было возможно. Нас тревожит перепроизводство внутреннего признания. Слишком много поэтов, которых признают хорошими».

«В современной поэзии давно победил радикальный протестантизм — то есть та идея, что никакие внешние признаки (обряды и дела, форма и содержание) не гарантируют наличия поэзии в тексте. Именно потому, что мы сходимся в таком понимании современной поэзии, мы не можем осмысленно разговаривать о текстах, относительно которых мы несогласны — несогласны относительно самого факта их существования. Если существование текста зависит только от непредсказуемой благодати, то как доказать, что данный текст ее лишен?»

«Кальвинисты, как мы знаем, решили этот вопрос так: о наличии благодати, о спасенности человека говорит его мирской успех. (И отсюда, говорит нам Макс Вебер, возник капитализм.) Фактически это путь современного искусства. Но к поэзии такой подход неприменим, потому что мир ею не интересуется. Лютеране, в ужасе перед массовыми следствиями провозглашенной духовной свободы, перед выходками, как говорил Лютер, „простонародных свиней”, нашли себе новую властную инстанцию, сменив подчинение папе на подчинение государству. Найти инстанцию, которая бы общезначимо решала, есть текст или нет, — вот суть общей мечты о критике» («„Пора идти”? О современной поэзии» — «Критическая Масса», 2004, № 2).

Мария Степанова. Поэма без автора. О «Двенадцати» Блока. — «Коммерсантъ Weekend», 2018, № 6, 2 марта.

«<...> История этого текста кончается смертью его автора — так, словно она была задумана как универсальная эмблема, только не очень понятно, какое значение следует ей приписывать».

«Первый текст нового времени получился чужой, ничей, всеобщий, не ложащийся на чтение. Самому автору он был незнаком до такой степени, что предоставлять ему голос — попросту читать написанное вслух — Блоку никак не удавалось. В поздних, мучительных записях есть такая, от 17 января 1921 года: „Научиться читать ‘Двенадцать’. Стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда”. Для понимания этого места, кажется, важно знать, что Блок „куплетов” не стеснялся. Он охотно присутствовал при чтениях „Двенадцати” — только исполняла поэму, и не без лихости, та же Любовь Дмитриевна. Блок и сам был мастером чтения; знаменитое „Анна Андреевна, мы не тенора”, сказанное им когда-то Ахматовой,— жесткий урок профессиональной этики: жеманиться и отнекиваться нельзя. Дело было в чем-то другом, и ключевое слово здесь не деньги/ордера, а научиться, словно речь шла о чужом языке, чужих стихах. У Любочки с ними отлично получалось, а у него так и не вышло никогда».

«Этот сосущий, клацающий звук, голос безъязыкой улицы, не давался никакому Маяковскому, как тот ни громыхал. Толстоморденькая Бу (толстушка, как говорила о ней та же Гиппиус) знала его лучше Блока, она и сама была немножко Катька („масса зубов, страстная, курносая, крестик выпал”) и немного улица; но то, что гуляло туда и сюда обезлюдевшими петроградскими проспектами, нуждалось не только в инструменте, но и в слухе — и в заведомой готовности записать все, что оно продиктует. Упырь — так говорят — не может войти в дом, если ты не позовешь его сам».

«Такой всенародный Пушкин». Исследователи о том, как в XXI веке сказать что-то новое о самом известном поэте России. Текст: Екатерина Алеева. — «Теории и практики», 2018, февраль <https://special.theoryandpractice.ru/pushkin>.

Говорит Алина Бодрова (научный сотрудник Института русской литературы РАН (Пушкинский Дом), кандидат филологических наук): «После революции, когда стали доступны многочисленные рукописи, сложилось мнение, что эти тексты более „правильные”, более „авторские”, чем в печатных изданиях, потому что на последние влияли и цензура, и самоцензура, и много что еще. Поэтому при подготовке Большого академического издания во многих случаях выбор делался в пользу рукописного варианта, и возникали гибридные тексты: основная часть печатается по прижизненному изданию, а конкретные кусочки поправляются по рукописи. Иногда в примечаниях об этом даже не сообщается».

«В каких-то случаях, как мне кажется, можно давать в качестве основной не самую позднюю редакцию текста. Например, в 1828 году Пушкин очень сильно переписал „Руслана и Людмилу”, исключив ряд фрагментов, которые казались ему фривольными. А мы всегда читаем ее как произведение 1820 года, как раннюю, первую большую поэму Пушкина, в то время как перед нами текст 1828 года, поправленный, отредактированный совсем уже другим, „взрослым” Пушкиным. Но датировка под ним стоит ранняя: не 1828, а 1820. На мой взгляд, хорошо бы читателю пояснять, какой именно текст он читает».

Чем живет современная британская поэзия? С Сашей Дагдейл беседует Мария Фаликман. — «Иностранная литература», 2018, № 2 <http://magazines.russ.ru/inostran>.

Говорит британский поэт и переводчик Саша Дагдейл: «Британские поэты сейчас очень политизированы — до такой степени, с какой мне лично не приходилось сталкиваться раньше. Это отражение растущей политизированности общества, которая началась с победы консерваторов в 2010 году, режима строгой экономии и расколовшего страну на два лагеря прошлогоднего референдума по поводу выхода из Евросоюза. Думаю, не будет преувеличением сказать, что большинство поэтов относятся к левому крылу политических сил, придерживаются либеральных взглядов <...>».

«Я убеждена, что переводы влияют и всегда влияли на британскую поэзию. На язык Шекспира, к примеру, повлиял перевод Библии, выполненный Тинсдейлом. Вообще переводы Тинсдейла стали наимощнейшим вмешательством в английский язык — оттуда у нас бесконечные фразеологизмы, поговорки, языковые обороты. Мильтон в равной степени владел латынью и английским, Шелли и Китс переводили, чтобы лучше чувствовать свой собственный язык... Таких ранних примеров влияния переводов на поэтов великое множество. Основатель журнала „Современная поэзия в переводах” Тед Хьюз был страстным переводчиком Яноша Пилинского, и считается, что его собственные стихи, включая „Ворона”, испытали влияние и строгого стиля венгерского поэта, и оригинальных представлений самого Хьюза о переводе и важности „разрушенной естественности” переводной поэзии».

Эротэма и филофобия. Михаил Эпштейн о том, что Интернет нужно превратить в Интелнет, и о слове, управляющем мозгом. Беседу вела Ольга Дунаевская. — «НГ Ex libris», 2018, 8 февраля <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит Михаил Эпштейн: «Я считаю, что не только возможность, но и долг каждого человека — отдать себе отчет о прожитом. Self-studies — это новая область гуманитарных наук, „я познание” — не просто автобиография, воспоминания, собрание документов, фотографий».

«„Проективный словарь гуманитарных наук” вобрал основное из того, что я в этой области придумал. Дальше я хочу подготовить „Проективный словарь русского языка”, включающий уже не термины, а обычные слова: о жизни и смерти, о добре и зле, о времени и пространстве, о любви, о снах, о сетевом общении. Это огромная работа — систематизировать накопившийся за 17 лет материал „Дара слова”. У „Энциклопедии юности” тоже должно быть продолжение, точнее, расширение — на весь объем человеческой жизни. Предположительно это будет называться „Горизонт событий”. Туда войдет в энциклопедической форме основное, что я знаю о себе и о мире. Если, конечно, буду жив».

Составитель Андрей Василевский

                   

          ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

                                                        Май

50 лет назад — в № 5 за 1968 год напечатана повесть Василя Быкова «Атака с ходу».

85 лет назад — в № 5 за 1933 год напечатана поэма Павла Васильева «Соляной бунт».

90 лет назад — в № 5 за 1928 год началась публикация второй части «Жизни Клима Самгина» Максима Горького.