«ДО ТРЕТЬИХ ПЕТУХОВ» КАК ИСПОВЕДЬ-ЗАВЕЩАНИЕ ВАСИЛИЯ ШУКШИНА

Горбушин Сергей Александрович родился в 1971 году в Москве. Окончил физический факультет МПГУ. Публиковался (в соавторстве с Евгением Обуховым) в журнале «Вопросы литературы». Автор (в соавторстве с Евгением Обуховым) книг «Удивить сторожа. Перечитывая Хармса» (М., 2012), «Перечень зверей. Перечитывая Хармса» (М., 2017). Живет в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.

Обухов Евгений Яковлевич родился в 1989 году в Одессе. Окончил мехмат МГУ им. М. В. Ломоносова. Кандидат филологических наук. Публиковался (в соавторстве с Сергеем Горбушиным) в журнале «Вопросы литературы». Автор (в соавторстве с Сергеем Горбушиным) книг «Удивить сторожа. Перечитывая Хармса» (М., 2012), «Перечень зверей. Перечитывая Хармса» (М., 2017). Живет в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.

Сергей Горбушин, Евгений Обухов

_*

«ДО ТРЕТЬИХ ПЕТУХОВ» КАК ИСПОВЕДЬ-ЗАВЕЩАНИЕ ВАСИЛИЯ ШУКШИНА

«До третьих петухов» (первоначальный заголовок: «Ванька, смотри!»^[1]) — особенный текст В. М. Шукшина. Василий Белов назвал его «шедевром-завещанием», Лев Аннинский — «странной, неровной, причудливой, полной аллегорий, пронизанной глубокой философской болью, потрясающей сказкой», Алексей Варламов — «одним из самых важных и загадочных произведений Шукшина», «его завещанием, его личным исповеданием грехов и прощальным заветом»^[2].

Сам жанр сказки для взрослых располагает к расшифровке. «Третьим петухам» посвящено достаточно много статей, но происходящее в сказке либо не дешифруется совсем, либо дешифруется, на наш взгляд, не самым удачным образом^[3]. В результате почему «До третьих петухов» — действительно исповедь-завещание в литературоведении до сих пор подробно не освещено^[4].

Поначалу эта сказка производит странное впечатление. Она даже представляется не слишком удачной попыткой Шукшина уйти от своих традиционных, блестяще отточенных рассказов к чему-то новому. Взять хотя бы начало: сомнительный разговор в библиотеке «персонажей русской классической литературы». Однако именно размышления над смыслом этих странностей могут привести нас к общему замыслу Шукшина.

Первая бросающаяся в глаза странность состоит в том, что «персонажи русской классической литературы» разговаривают как в подворотне: «А мне глянется. С ножками — это они неплохо придумали. А?» (Обломов); «Закрой хлебало, а то враз заставлю чернила пить» (Илья Муромец); «Я вызываю этого горлопана (к Илье) на дуэль» (Лишний). Происходящее местами очень напоминает хармсовскую беседу недоумков: «— Я бы вообще запретил эти дуэли! — крикнул бледный Ленский. — Трус, — сказал ему Онегин. — Кто трус? — Ты трус. — А ты — лодырь. Шулер. Развратник. Циник». Мешанина советского и отсылок к классике: «Я сама тоже из крестьян <…> вы все знаете, какая я бедная»; «Только не делайте, пожалуйста, вид, — с презрением молвил Онегин, обращаясь к Илье и к казаку, — что только вы одни из народа. Мы тоже — народ».

Судя по всему, перед нами материализовавшиеся герои обсуждений на уроках литературы в советской школе. Это, разумеется, не персонажи настоящей русской классики, а персонажи, начитавшиеся о себе предисловий советских хрестоматий и школьных учебников. Они фактически сами в этом сознаются: «— Да ты спроси историков литературы! Ты спроси!.. Я же хороший был! Я только лодырь беспросветный… Но я же безвредный!» (Обломов)^[5]. При этом подчеркнута и их безнадежная советскость: «Мне стыдно, — горячо продолжала Бедная Лиза, — что Иван-дурак находится вместе с нами. Сколько можно?! До каких пор он будет позорить наши ряды?»^[6]

На предисловиях сделан особый акцент. Иван скажет: «Так вот знай: я мудрее всех вас… глубже, народнее. Я выражаю чаяния, а вы что выражаете? Ни хрена не выражаете! Сороки. Вы пустые, как… Во мне суть есть, а в вас и этого нету. Одни танцы-шманцы на уме^[7]. А ты даже говорить толком со мной не желаешь. Я вот как осержусь, как возьму дубину!..» Совершенно адекватную оценку таким речам дает черт: «Предисловий начитался — пояснил он девице „выступление” Ивана». И тут же предостерегает своего подопечного перед разговором с Мудрецом: «Не вздумай только вылететь со своими предисловиями…» Мудрец, который, видимо, и управляет всей культурой, отлично знает им цену: «— Предисловия пишут… Знаешь, кто предисловия пишет?»

Перед нами, видимо, не просто библиотека, а современная Шукшину советская школьная библиотека. И Ивану надо отстоять свое место — в ней. Зачем автору нужны были именно эти штрихи?

«До третьих петухов» — это своего рода автобиография. По воле судьбы — последний автобиографический текст Шукшина. Здесь он мог зашифровать то, о чем нельзя было сказать ни в публицистике, ни в автобиографическом цикле «Из детских лет Ивана Попова» (кстати, там тоже автобиографического героя зовут Иван)^[8]. Иван из сказки — это он сам, Шукшин. Иван, который прикидывается дураком, «шифруется».

Шукшин должен отвоевать себе место в предисловиях, а значит, и в школьной библиотеке. В этом состоит его легитимация. Поэтому и библиотека, и персонажи такие странные: сейчас речь идет не о месте в великой русской литературе, а о праве быть в школьной программе, о публикации в хрестоматиях, о присутствии в тех самых предисловиях. Это очень в духе Шукшина с его невероятным стремлением к славе, успеху, признанию^[9]. Вот почему Иван, не очень понимая, зачем нужна справка и что это вообще такое, за ней все же отправляется: «— Если он к третьим петухам не принесет справку, пускай… я не знаю… пускай убирается от нас <…> Пускай идет в букинистический!» Вот чего может бояться Шукшин! Что его литература станет эпизодом. Что его забудут, как и многих других подававших надежды талантливых авторов «Нового мира» и «Октября». Что его книги (сборники рассказов) не станут переиздавать, а приобрести их можно будет разве что в букинистических. Забвение Шукшина не устраивало. И ему нужно было добиться права стоять на полке как минимум в школьной библиотеке. (Как мы теперь знаем, опасения эти были напрасны.)

Интересно всмотреться в детали этой автобиографии. Сказка построена по одной из любимых схем Шукшина: фильма-путешествия^[10]. Иван все время куда-то идет. Композиция очень четкая, места действия сменяются в зеркальной последовательности: библиотека — избушка Бабы-Яги — встреча с Медведем — монастырь — канцелярия — монастырь — встреча с Медведем — избушка Бабы-Яги — библиотека. Кого же встречает Иван на своем пути?

Начнем с царевны Несмеяны. Мудрец, который, очевидно, облечен властью, всеми силами стремится ее рассмешить. И ничего у него не выходит. А вот Ивану рассмешить Несмеяну удается. Если иметь в виду общеизвестные советские реалии, то параллели напрашиваются сами собой. Несмеяна — это публика. Мудрец (чиновник от культуры, пускай и высшего ранга) может «задвигать» или «продвигать» творцов, но над публикой он не властен. Добиться у нее успеха, справиться с ней может только Иван. Характерно, как именно он рассмешил Несмеяну и таких же скучающих молодых людей. Иван продемонстрировал ничтожность Мудреца. Весьма интеллектуальным, между прочим, способом: неожиданный вопрос Ивана про лишнее ребро намекает, что из ребра Мудреца никого и ничего не сделали. Мудрец абсолютно бесплоден, никому не нужен. Что поняли молодые люди, неясно, но вопрос Ивана сподвиг их «пересчитать ребра» Мудрецу, в результате «старичок предстал в нижнем теплом белье», «синтетическом», «лечебном». Примерно то же, что Иван, делал Шукшин в своих рассказах, показывая нелепость и ничтожность официоза («...работает только дальнобойная артиллерия»^[11], бить надо по главному врагу). «…Хохотали они <…> взахлеб, легли. Несмеяна опасно качалась на стремянке, хотела слезть, но не могла двинуться от смеха. Иван полез и снял ее. И положил рядом с другими — хохотать. Сам же нашел брюки старика, порылся в кармане… И нашел. Печать. И взял ее». Важный штрих: Иван в конце концов не выпрашивает справку, как собирался, а берет своей рукой целую печать. Потому что он может рассмешить Несмеяну. «Я сам теперь буду выдавать справки. Всем подряд». Это демонстрация силы, «состоятельности» (по выражению Шукшина^[12]). Получается, есть два пути: можно получить одобрение сверху, а можно — признание публики.

Обратим внимание на других героинь сказки — Бабу-Ягу и ее дочь. Если Несмеяна — публика, то эти две — ангажированная критика. Баба-Яга, видимо, олицетворяет критику сталинского периода, а дочь Бабы-Яги — критику «молодую», современную Шукшину. Уродливы обе.

Ивана они, конечно, отличают. «Я как только тебя увидала, сразу подумала: „Ох, и талантливый парень!” У тебя же на лбу написано: „талант”» (Иван же Бабу-Ягу обзывает «дармоедкой»). Конечно, они высокомерны: «— Он с отчаяния. Он не ведает, что творит». Впрочем, Иван находит, как их зацепить: «Да как же ты с мужем-то будешь спать? Ты же замуж выходишь…» — говорит он молодой дочери. То есть как ты, страшная, как смерть, будешь об искусстве писать? Со всей своей ангажированностью и отвратительностью. «— Как все… А чего? — не поняла дочка. Не поняла, но встревожилась». Она подспудно чувствует, что в ней что-то не так. «— Да усы-то! — Ну и что? Они мне не мешают, наоборот, я лучше чую». Чего хочет партия — прибавим мы.

Кто ж ее жених? Змей Горыныч. Видимо, классик соцреализма, советский мастодонт. Подойдут многие: Кочетов, Софронов, Федин^[13]... (Неудивительно, что Несмеяна хотела повеситься, читать-то ей предлагали только Горыныча.) «Потом рожайте усатых детей и маршируйте с имя», — так отзывается Иван о перспективах этой парочки. Дети здесь обозначают литературные произведения. Страшные. Что еще может получиться из союза литературных генералов и обслуживающей их советской ангажированной критики (не случайно выбран глагол «маршируйте»)? Тема детей/книг получит развитие, когда дочь Бабы-Яги захочет ребенка уже от Ивана.

Змей Горыныч ведет себя как мэтр. Почти как Хлестаков с Пушкиным: «Это дурная эстетика. Ты же в библиотеке живешь… как ты можешь? У вас же там славные ребята. Где ты набрался этой сексуальности? У вас там, я знаю, Бедная Лиза… прекрасная девушка, я отца ее знал…» С Иваном Горыныч говорит скорее не как писатель, а как главред (в первую очередь тут вспоминается Кочетов; у Горыныча, напомним, несколько голов): поучает Ивана и указывает, что подправить в творчестве.

В этой на первый взгляд легковесной сказке достаточно строго выдержана иерархия. Горыныч угрожает: «Справки не будет». Но не он выдает справки, их выдает Мудрец. Горынычу, естественно, под силу зарубить неугодного: «Не дойдешь. Ты даже отсюда не выйдешь» (в иносказательном смысле это угроза похоронить карьеру). Заслуженная критика (в лице Бабы-Яги) однако справку тоже не выдает, но имеет прямой ход наверх («Давай так: ты сводишь усы, я даю тебе свою метлу, и ты в один миг будешь у Мудреца» — так Баба-Яга торговалась с Иваном).

Можно попытаться разгадать, кто такой Мудрец^[14]. Только он выдает необходимую для целей Ивана справку, очевидно, он главный чиновник от культуры. Предположительно ближе всего Мудрец к Демичеву, куратору по вопросам идеологии, истории и культуры^[15]; можно осторожно указать даже на внешнее сходство^[16]. Сатира, разумеется, пишется не на лица, а на пороки (главный чиновник от культуры). Поэтому не стоит придавать слишком большое значение конкретным именам. Однако сказка «До третьих петухов» — весьма странное произведение, относящееся к последнему периоду Шукшина (анализ которого выходит за рамки данной работы). Отступления от «художественности» видны невооруженным взглядом. Сказка исключительно биографична, поэтому ее разбор требует особого внимания, собственно, к биографии автора.

Говоря о публике в лице Несмеяны, нельзя не заметить ее «элитарности», псевдоискушенности — все ей скучно, ее ничем не удивишь: «Ничего нового: было-перебыло». Царевна окружена богемными молодыми людьми. У Шукшина богема бесстыдна^[17]: «— Да мне как-то неловко: они нагишом все… — сказал Иван. — Пусть хоть оденутся, что ли». Намек на распущенность и порочность. Мудрец вынужден считаться с Несмеяной, а потому и с богемой. В противовес этому в сказке есть и массовая публика, народ. Это Медведь. Перед тем как собраться в город, в цирк^[18], он питался возле монастыря. Монастырь — очередная часть ребуса. Им, по-видимому, тоже по букве заведует Мудрец (о чем мы узнаем из его диалога с чертом: «Что вам надо в монастыре? Ваша цель? <…> Идите. И — с теорией, с теорией мне!.. — Старик опять погрозил пальцем черту. — Манкируете? Смотрите! Распушу!.. Ох, распушу!»). Если за писательство в сказке отвечают Змей Горыныч и обслуживающая его критика (Баба-Яга с дочерью), то за «важнейшее из искусств», судя по всему, — монастырь.

Монастырь — это кинематограф. Здесь есть особая ирония: для советского человека кино и телевизор действительно стали своеобразным религиозным культом. В качестве самых массовых мероприятий церковные службы сменились столь же регулярными походами в кино. Чем еще может интересоваться Медведь-народ, кроме как кино? Стать частью кинематографа, как и монастыря, просто так нельзя — это достаточно закрытые организации. Кино, как и монастырь, в идеале обращается к душе человека. Монастырь успешно захватывают черти. Кто они?

Практически все исследователи, которые изучают «Третьих петухов», как-то интерпретируют чертей. Помимо тривиальных характеристик типа «нечистая сила» их называют «энергичными» делягами^[19], продолжателями дела Петра I^[20]. В «чертях-„западниках”» видят олицетворение «западного» в противостоянии с «русским» («Иван — символ национально-самобытного, а черти — явные проводники западных веяний»^[21]), «низкопоклонство перед „модерном”, западной поп-культурой»^[22], «точно выверенный сколок с некоторой части современных „умников” и „интеллектуалов”, мнящих себя носителями духовной культуры», «пустоту и пошлость, густо замешанную на цинизме и модерновой мишуре»^[23], «портрет части современных „интеллектуалов”, которые мнят себя носителями духовной культуры, разрушителями „примитива”»^[24]. Анна Разувалова, во многом подытоживая, называет чертей «главными приверженцами и пропагандистами „культурности”» (к тому же «модернистски-ориентированными»)^[25]. В общем, мы можем условно говорить, что исследователи видят в шукшинских чертях западников-модернистов. Как мы сейчас убедимся, эта интерпретация неточна.

Шукшин всю жизнь вынужден был «шифроваться» (очевидно, что его оценка коллективизации и взгляды на крестьянство — да и на жизнь вообще — были для советского строя совершенно неприемлемы). Но регулярно позволял себе «похулиганить»^[26], а под конец жизни все больше и больше. Наряду с безжалостным издевательством над главными чиновниками, официальными писателями и критикой (Мудрец, Горыныч, Баба-Яга с дочерью), Шукшин позволил себе еще одно «хулиганство». Черти в его сказке — это евреи.

Оснований для такого вывода множество. Вспомним восклицание Медведя (глас простого народа): «Вот чесотка-то мировая! Ну чесотка… Не хочут жить на болоте, никак не хочут, хочут в кельях». И тут же: «А были — ворота и высокий забор. На воротах написано: „Чертям вход воспрещен”». Довольно прозрачные отсылки к черте оседлости. «Бей их!» — кричит монах. Собственно, тоже понятный намек. «Харя ты некрещеная» — «задыхается от возмущения» Иван.

Предвидя практически неизбежный в этом месте вопрос читателя, отметим, что, как ни странно, наша последняя интерпретация не дает оснований сделать однозначное заключение о «программном» антисемитизме Шукшина. Обратим внимание на то, что в этой сказке на пути Ивана оказываются плохи все: черти ничем не хуже Мудреца (который, судя по должности, русский) или Горыныча. Вообще, про отношение Шукшина к евреям до сих пор почти ничего доподлинно неизвестно. На наш взгляд, Шукшина не особенно интересовал «еврейский вопрос» как таковой. Его очень волновали русские и, в особенности, крестьянство. Судя по тому, что Шукшин практически никогда не обращался к «еврейской теме» отдельно, корни всего происходящего с русскими ему виделись именно в них самих, а не в каких-либо внешних силах.

Черти отчетливо отделяют себя от всех остальных. Вот какими словами они заставляют Ивана исполнить русскую народную пляску: «— „Камаринскую”! — велел Изящный черт. — „Пошехонские страдания”». «Русское» для них — «пошехонское». Даже языковая дистанция между чертями и русскими показана явно: черти искренне не понимают традиционный фразеологизм (который активно используют как Иван, так и стражник): «Я вас всех понесу по кочкам!.. — Что они так обожают кочки? — удивился Изящный черт. — Один собирался нести по кочкам, другой… Какие кочки вы имеете в виду, уважаемый?»; «Что значит, что этот пошехонец понесет нас?» Более того, есть указание на особый способ общения: «Черти переглянулись... Быстро и непонятно переговорили между собой».

Черти на Ивана смотрят свысока, но при этом его побаиваются: «Спокойно, Ваня, спокойно, — занервничал Изящный черт. — Зачем подымать волну? Мы можем сделать любую справку, надо только понять — какую? Мы тебе сделаем…» В связи с этими репликами сделаем еще несколько общих замечаний. Черти в сказке — четко организованный клан (секта) с выстроенной иерархией (есть Изящный черт, есть маэстро, есть черт, который отвечает за связи с Мудрецом, и т. д.). У них всюду «все схвачено», в том числе наверху (могут организовать получение любой справки любого уровня). Они идеально осведомлены в бюрократической сфере («Они все знают», — справедливо говорил Медведь). Работают как идеально отлаженный механизм (см. взаимодействие Изящного черта с маэстро и другими чертями). Мгновенно подстраиваются под обстоятельства и собеседников (см. разговоры чертей с Иваном, стражником и черта с Мудрецом). Приведем еще некоторые цитаты: «Ну и охальное же племя! На ходу подметки рвут. Оглянуться не успеешь, а уж ты на поводке у их — захомутали» (предостережение Медведя Ивану); «Мы возьмем с собой в поход / На покладистый народ — / Политуру. Политуру^[27]» («Песенка чертей»); «Какие вы все же.. грубые <…> Невоспитанные. Воспитывать да воспитывать вас… Дикари. Пошехонь. Ничего, мы за вас теперь возьмемся» (финальные слова Изящного черта). Какие же это все западники-модернисты?

Приведем эпизод, частично характеризующий контекст того времени. «П. Палиевский во время дискуссии „Классика и мы” (1977) жаловался на засилье в современной культуре сторонников и проповедников авангардизма, разрушающих классическую эстетику…» — пишет Анна Разувалова^[28]. Свое выступление Палиевский эффектно завершил чтением эпизода как раз из «Третьих петухов» (где черти предлагают переписать иконы, заменив лики святых на чертей, некоторые монахи пытаются сопротивляться, но поздно — черти уже все захватили^[29]). Однако в данном случае Разувалова неточна: Петр Палиевский жаловался на «засилье авангардистов» лишь на словах, в действительности прозрачно намекая на засилье евреев. Так и Станислав Куняев в следующем же выступлении слово «авангардизм» использовал практически в значении «сионизм»^[30]. Куняев же свидетельствовал, что при словах «Бей их!» «Палиевский демонстративно поглядел на интерпретатора русской классики Эфроса»^[31]. В общем-то очевидные (даже просто из записи дискуссии) намерения Палиевского подтверждаются и воспоминаниями Феликса Кузнецова: по его словам, ему заранее сообщили, что «Палиевский будет взрывать петарду… Русские — евреи…»^[32] Надо признать, что Палиевский подобрал соответствующую своим целям цитату, поскольку Шукшин действительно достаточно ясно расписал, кем в его сказке являются черти. Заметим, участники дискуссии тоже прекрасно поняли, что речь шла не об авангардистах. Например, режиссер Анатолий Эфрос, чтобы спасти положение, вынужден был выступить вне очереди. Чуть позже он зачитал следующую записку: «Вы ничего не можете интерпретировать в русской классике. Организуйте свой национальный театр — и валяйте!»^[33] Евгению Евтушенко отдельно пришлось говорить о недопустимости проявлений антисемитизма^[34] и т. д.

Надо сказать, что эта часть ребуса, которая не далась филологам, ближайшими друзьями Шукшина, видимо, разгадана была. На это намекают слова Василия Белова: «В своем Иване <…> Макарыч с горечью отразил судьбу миллионов русских, бесстрашно содрал с русского человека ярлык дурака и антисемита, терпимый нами только страха ради иудейска»^[35]. И особенно слова Анатолия Заболоцкого: «Макарыч писал пьесу для русских и о роли „доброхотов”, калечащих простодушную нацию»^[36]. Как мы видели, в таком ключе сказку трактовал и Палиевский. Однако несмотря на то, что чертей они, скорее всего, поняли верно, шукшинское высказывание, его акценты ими существенно искажены. Повторимся, ирония Шукшина одинаково «заострена» против всех оппонентов Ивана. И даже «союзников» (Медведь). Несомненно поспешным было бы «механическое» приписывание Шукшину убеждений Палиевского и Белова — прежде всего сама сказка не дает для этого никаких оснований.

И вообще — сказка Шукшина отнюдь не про евреев. И даже не совсем про судьбу русских. Она намного более личная. Главный вопрос, который заботит автора, — его личная судьба и личный след, оставляемый им…

С чертями связан наиболее драматичный для Ивана момент. В походе он не только терпит унижения (трижды пляшет по принуждению^[37]), но и совершает предательство. Вернемся к первому появлению чертей: сами попасть в монастырь они не могли никак. Уж и старались, и таланты и ум применяли, а все без толку. В итоге просочились в монастырь^[38] только благодаря Ивану. Этот умный, совестливый русский человек (умных у Шукшина, заметим, немного) пошел на сделку с собственной совестью и тут же горько раскаялся: «Я же такой грех на душу взял — научил вас, как за ворота пройти».

Умные черти понимают: чтобы пройти за ворота, нужно подобрать ключик к душе стражника. Но какую песню выбрать, они не знают^[39]. Это неудивительно, ведь стражник и черти друг другу — чужие. А вот умный Иван, конечно, понимает, какая песня заворожит его земляка-сибиряка, что для него родное. Остается только исполнить. И тут черти необыкновенно виртуозны: «Здесь надо остановить повествование и, сколь возможно, погрузиться в мир песни. Это был прекрасный мир, сердечный и грустный. Звуки песни, негромкие, но сразу какие-то мощные, чистые, ударили в самую душу. Весь шабаш отодвинулся далеко-далеко; черти, особенно те, которые пели, сделались вдруг прекрасными существами, умными, добрыми, показалось вдруг, что смысл истинного их существования не в шабаше и безобразиях, а в ином — в любви, в сострадании». Шукшин в этом фрагменте раскрывает карты.

Черти не просто обманули глупых монахов-посконцев. Они сердечно спели прекрасную песню. Все было сделано максимально цинично: навели справки и потянули за струны. И это благодаря продавшемуся Ивану.

Не исключено, что в Изящном черте есть что-то от кинематографического наставника Шукшина — Михаила Ромма. Похож облик: «некто изящный, среднего возраста, в очках» (так описан Изящный черт Шукшиным). Более того, похож образ в целом — от внешности до манер (как и в нашей предполагаемой паре Мудрец — Демичев). Можно опираться, например, на воспоминания Семена Лунгина^[40]. Лунгин помимо прочего показывает, что Ромм имел возможность помогать. И помогал. Но и не помогал. Обставляя это виртуозно, отточенно. Так было и с Шукшиным. Ромм ему во многом помог. Но также и бросил его: не помог устроиться на «Мосфильм», хотя такая возможность существовала, отчего Шукшину пришлось очень тяжело^[41]. Изящный черт находит ключ к Ивану, а Иван в свою очередь подсказывает ходы. После жалеет, что тем самым помог чертям. Раньше-то не пускали их, а теперь никого не пускают уже они, черти. Прозрачное обозначение пресловутого «еврейского лобби».

В этом ключе еще четче интерпретируется разговор Мудреца и черта^[42]. «Мудрец остановился перед посетителями, Иваном и чертом. — Ну? — спросил он сурово и непонятно. — Облапошили Ивана?» Перевести это можно как: «Ну что, облапошили русских?» Мудрец не особо умен, даже во многом глуп, но кое-что понимает прекрасно, не зря он на такой должности. «— Почему вы так сразу ставите вопрос? — увертливо заговорил черт. — Мы, собственно, давно хотели… — Что вы? Что вам надо в монастыре? Ваша цель? — Разрушение примитива, — твердо сказал черт. Мудрец погрозил ему пальцем. — Озоруете! А теоретически не готовы. — Нет, ну серьезно… — заулыбался черт на стариковскую нестрашную угрозу. — Ну тошно же смотреть. Одни рясы чего стоят!» Очередной акцент на презрении к русскому (упомянем и реплику дочери Бабы-Яги: «— Фу-фу-фу <…> Русским духом пахнет. Кто тут?»). Черт отлично понял, что Мудрец им не страшен, он только делает вид, что ругает. Разговор принимает совсем пародийный характер: в ход идет модная тогда диалектика (спиральность, тезис — антитезис). В результате находится удобная для всех формула. Звучит она просто прекрасно: «— Тут, очевидно, следует говорить не о моде, — заговорил старик важно и взволнованно, — а о возможном положительном влиянии крайнебесовских тенденций на некоторые устоявшиеся нормы морали…»

Лес, монастырь, канцелярия — реальный мир. Поэтому населяющие его персонажи имеют (часто конкретные) прототипы. Библиотека, напротив, мир нереальный. Это мир идей. Наиболее важны для нас Атаман и Илья Муромец. Илья — это не только корни родной русской земли, которые питают Ивана, но и в первую очередь — совесть. «Я узнаю. Сердцем учую. А ты мой голос услышишь». Когда будет плохо, он почувствует и поможет. Когда Иван был соблазнен усатой дочерью и решил с ней сойтись (что на иносказательном уровне означает продаться критике), Илья тут же забеспокоился. Совесть…

История начиналась с какой-то полумистической необходимости идти за справкой. Никто на самом деле не знает, что надо, зачем. А не идти нельзя. «— Иди, Ванька, — тихо сказал Илья. — Ничего не сделаешь. Надо идти». Раз сам Илья так говорит, то действительно надо.

Что же это за сказка получается? В чем ее смысл?

Это исповедь.

«Шифровался» и унижался Шукшин. Как ни косил Иван под дурака, а плясать все равно везде пришлось. Плясал он и у Горыныча, и у чертей, и у Мудреца перед молодыми людьми. Плясал как миленький.

Это и покаяние.

Продался чертям и предал монахов. «Кругом виноватый».

Остался у нас казачий донской Атаман. Он спасает Ивана в самый безнадежный момент. Это, разумеется, Степан Разин («— А пошли на Волгу! — крикнул вдруг какой-то гулевой атаман. — Сарынь на кичку!^[43]»). В момент, когда Ивану грозит гибель от Горыныча, он надеется, что его спасет печать. А спасает его — Атаман! По зову Ильи Муромца.

О чем здесь идет речь? Об опасности забронзоветь, стать классическим советским творцом? У Шукшина были все возможности для этого, он находился весьма близко к официозу, даже слишком близко.

Но у него была своя — другая, не советская родина. Был главный замысел очень многих лет — разинский замысел (в первую очередь снять о Разине сильнейшее масштабное кино, громко рассказать русским о них самих, об их судьбе, об их силе и возможностях)^[44]. Наверное, постоянно мучающийся Шукшин считал, что это его спасало.

Когда расшифрованы многие иносказания и предположительно установлены все соответствия, впору задаться вопросом, о чем эта сказка.

В чем послание Шукшина?

Вновь обратимся к финалу. Последнее приключение Ивана едва не заканчивается плачевно: усатая дочка Бабы-Яги почти уговорила Ивана стать ее любовником. И из-за этого он чуть не пропал в пасти Горыныча. Понятно, о чем это: художник, как кажется автору, был уже готов соблазниться, уже поддался. И это была бы гибель. Выручил, как всегда, Илья. Совесть. Истоки которой лежат в корнях, в общности с народом. Илья присылает на подмогу беспомощному Дураку Атамана — и тот выручает. Тот самый Замысел. Вот — единственное спасение Художника.

Сначала закономерно неясно, с какой интонацией нужно произносить первоначальное название: «Ванька, смотри!». Как призыв куда-то посмотреть? Но после прочтения сказки это уже очевидно: «— Ванька, смотри! — раздался вдруг голос Ильи Муромца. — Смотри, Ванька!» Это грозное предостережение. Лейтмотив сказки.

Но это еще не конец. Дочка Бабы-Яги едва не соблазняет Атамана. И теперь уже Иван, помня, что и так уже «кругом виноватый», из последних сил выручает своего Атамана! Следует предостережению — наконец-то! Совершенно очевидно, о чем речь: подробнейшим образом описаны бесчисленные попытки подправить шукшинского Разина, улучшить, облагородить, изменить…^[45] Перед нами борьба за Замысел. Художник — вот его единственная защита, больше никакой.

Они возвращаются оба. Чудом невредимые.

И вот — та самая Библиотека. Что здесь, ликование? Отнюдь… Самое ужасное — выясняется, что печать вообще не нужна — а времени уже не осталось. Художник-то ошибся: он думал, что перехитрил всех («шифруясь») — зато добыл печать! А на деле — за пустоту, нелепость, фантом — плясал и плясал. Для каждого, кто требовал, шантажируя этим самым фантомом. Перехитрили-то, получается, его. А отнюдь не он.

И дело скорее в его готовности плясать (увы!), а не в ужасной власти, маркируемой Мудрецом и даже не в коварных чужих, маркируемых чертями.

Но это только полбеды. Настоящая беда в том, что времени — уже нет! Иван это каким-то образом чувствует и сильно нервничает: «— Нам бы не сидеть, Илья! — вдруг чего-то вскипел Иван. — Не рассиживаться бы нам!..» И когда Атаман зовет «на Волгу!» и уже готов крикнуть свою разинскую «сарынь», раздается «трубный глас петуха».

Художник не успевает.

Может быть — надо было сразу «на Волгу»?

А не за печатью к Мудрецу?

Успеть «до третьих петухов» — означает успеть до смерти. Крик петуха знаменует конец раунда, это гонг. Одна из самых известных рабочих записей Шукшина: «Всю жизнь свою рассматриваю, как бой в три раунда: молодость, зрелость, старость. Два из этих раунда надо выиграть. Один я уже проиграл»^[46].

Остается забытая шапка Атамана. Разинская тема не закрыта. «Потом подберем… Счас нельзя». Это надежда, еще вовсю согревающая Шукшина на момент написания сказки («Будет, может быть, другая ночь… Может быть, тут что-то еще произойдет…»). Но предчувствия уже мрачные^[47].

Не успелось с шапкой… Третьи петухи пропели… И все.

Иносказательное исповедальное повествование о соблазнах и опасностях — становится своеобразной грустной «сказкой о потерянном времени».

Шукшин писал автобиографии. И писал их для разных целей. Правдивые или не слишком.

Поразительно пророческой и подытоживающей — оказалась именно эта.