СПОР

Покровская Ольга Владимировна родилась в Москве, окончила Московский авиационный институт, работает в службе технической поддержки интернет-провайдера. Прозаик, печаталась в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Звезда», «Урал». Живет в Москве.

Ольга Покровская

_*

СПОР

Рассказ

Максим — военный пенсионер, работающий в охране, и его друг Анатолий — технолог заводоуправления — любили пятничными вечерами сидеть в холостяцкой Максимовой квартире и, выпивая, рассуждать об интересном. О женщинах говорили мало; в разговорах присутствовала лишь Максимова соседка Татьяна, которая перемещалась по балкону напротив крошечной Максимовой кухни — развешивая белье, поливая цветы или перетряхивая покрывала. Когда бывали видны ее пляшущие в воздухе руки и молочный вырез разведенного на груди халата, друзья отвлекались и следили за сценой. Иногда в безмолвное действие входил взъерошенный молодой человек, который либо что-нибудь кричал под окном, либо швырял в стекло камешки — часто попадая не в то окно, в которое целил, — и тогда высовывались возмущенные соседи, начиналась перепалка и Максим злорадно комментировал:

— Ага! Василий к Лизавете пришел…

Василий был ухажером Татьяниной племянницы-сироты Лизы, жившей с теткой. Когда он заходил с заднего фасада, было ясно, что накануне он с Лизой поругался и не решается явиться прямо в дом, как все люди, а наводит мосты экзотическими способами. Перед видавшей виды Татьяной нелепых спектаклей никто не устраивал, и вопросы решались ловко и тихо — оба друга имели представление о том, как они решались, и потому разглядывали Татьяну с мечтательной солидарной поволокой, тепля в душе приятные воспоминания — каждый свои. Но основной темой их разговоров были таинственные и необычные события, сенсационные теории и спорные исторические факты, про которые оба любили смотреть по телевизору или читать в специальных газетах. Они любили говорить об Аркаиме, о трагедии на перевале Дятлова, о гибели пчел, о Сухумских экспериментах с обезьянами, о библиотеке Грозного; спорили о Блаватской, Рерихе и Гурджиеве; обсуждали конспирологические версии, служащие подоплекой событиям мировой политики. В городе с единственным крупным предприятием — многострадальным шинным заводом, на котором трудились оба друга, — и где все было на виду, происходило мало загадочных событий, способных стать пищей для ума, но Максим с Анатолием умудрялись и в мелкой суете обнаруживать занимательное. Так, у Анатолия имелась сумасшедшая гипотеза о мужьях видной гражданки города и непосредственной владелицы завода Марины Бархатовой. На деле — утверждал Анатолий периодически, когда алкоголь заканчивался, — оба мужа Марины Бархатовой, с контрастными характерами и типажами, иллюстрирующими противоположность друг другу, разбросанные по непересекающимся временным отрезкам и представляющие разные эпохи, — оба эти мужа есть на самом деле одно и то же лицо.

Гипотеза выглядела бредовой, и Максим терпеливо выслушивал ее, принимая в числе вариантов лишь потому, что биография Марины Бархатовой при ближайшем рассмотрении казалась, действительно, фантастичной и в ней имелись подозрительные моменты, которые Максима, водившего приятельство со следователями прокуратуры и знающего подробности из бытия городской элиты, настораживали. Марина Первухина вышла замуж за Михаила Уранова, когда он был хулиганом, отличавшимся от завсегдатаев подворотни сумасшедшей энергией и выдающейся даже среди агрессивных приятелей беспримерной злобой. Хлебнув с молодым мужем горя, Марина попыталась через несколько месяцев подать на развод, но Уранов, попав в начале девяностых годов в комфортные для себя времена, так стремительно развил свирепые способности, так лихо развернулся, представ во всей красе, что в дальнейшем она, смирившись с побоями и жизнью, полной треволнений, о подобном не заикалась. Через семь лет Уранов поставил точку в головокружительной карьере, сделавшись владельцем пресловутого шинного завода — после того как предыдущий директор был расстрелян из проезжающей машины неизвестными, выпустившими несколько очередей по стеклу ресторана, где тот обедал за столиком у окна. Этот эпизод и Максим и Анатолий воспринимали с непосредственным сопереживанием, потому что несколько пуль попали в официантку, которая именно в этот момент, подойдя к гостю, снимала с подноса тарелку с борщом и чья крошечная осиротевшая дочка — Лиза — росла с того времени с теткой, карнавально развешивавшей белье на балконе соседнего дома.

Вспоминая то время, Максим извлекал из памяти каждый раз одну картину: в мэрии проводили какое-то торжество и Марина Уранова покорно сопровождала величающегося супруга — тощая, как спичка, с бриллиантами в мочках ушей, с потухшими глазами и какой-то привычной, тоскливой тревогой на лице. Максим запомнил обесцвеченные пряди с неряшливой чернотой у корней, темные тени под глазами, раскрашенные губы, натужно сведенные колечком, и собственное удивление от Марининого наряда — искрящегося блесками мини-платья, видимо, дорогого, но неуместного и выглядевшего на кривоножке, лишенной привлекательности и забывшей о своем женском предназначении, как тряпка на вешалке.

Уранову досталось меньше года наслаждаться властью и богатством, после чего его настигла закономерная судьба: выйдя как-то вечером из сауны, он взорвался вместе со своим роскошным «мерседесом». Когда вдове сообщили горестное известие, она не стала рыдать, заламывать рук и рваться к бездыханному телу, а быстро оделась, взяла чемоданчик с документами, поймала такси у подъезда и через два часа была в самолете, предоставив похоронные хлопоты и ритуалы товарищам покойного. След Марины Урановой затерялся в Европе, где она ухитрилась выйти на такую серьезную организацию, что та расшвыряла объявившихся кандидатов на урановское наследство, как котят. Несколько лет кряду уполномоченные вдовы стальной рукой наводили на заводе и в городе порядок, и, когда все утихомирилось, улеглось, а урановские однополчане либо упокоились на местном кладбище, либо разбрелись кто куда, Марина Уранова вернулась в город с новым мужем — Валерием Бархатовым, которого сразу назначила генеральным директором завода. Бархатов, спокойный и цивилизованный мужчина, умеющий, в отличие от предыдущей когорты управленцев, естественно носить дорогой костюм, — тем не менее по внутренней жесткости и по умению скрутить кого потребуется в бараний рог мог дать своему харизматичному предшественнику сто очков вперед. За завод он взялся умело и бестрепетно — расширил производство, закупил новые линии, заключил удачные контракты, вытащив устаревшее и несколько обветшавшее к тому времени предприятие на новый уровень. Заводом, бывшим в советскую эпоху лишь одним из многих, стали гордиться во всей стране, а Бархатова, лишенного дурацкого тщеславия и избегавшего мишуры, от федеральной известности спасала только присущая ему сдержанность и тяга к мимикрии и незаметности, вплоть до полного слияния с фоном окружающей среды.

Любому здравомыслящему человеку было очевидно, что Уранов и Бархатов — разные люди: и тем, кто знал со стороны только внешнюю канву событий, и тем, кто видел Уранова и Бархатова воочию; но Анатолий, отвергавший аксиоматические истины, тем не менее упрямо стоял на своем.

— Что хочешь со мной делай: хошь режь, хошь ешь, — говорил он обычно перед последней рюмкой, когда надо было, оторвав взгляд от Татьяниного балкона, идти домой к жене. — Только Уранов — это Бархатов, а Бархатов — это Уранов… меня не обманешь.

Собеседник в ответ тряс головой, не соглашаясь категорически.

— Одним местом чуешь? — спрашивал он с ядом в голосе.

После чего вкратце излагал доводы, перечисление которых приводило бы в чувство другого вменяемого наблюдателя. Что Уранов и Бархатов были разительно непохожи друг на друга и эта непохожесть не преодолевалась революционными достижениями пластической хирургии. Уранов был худ, белобрыс, порывист в движениях, его костлявое лицо было обтянуто кожей, создавая неприятную скульптурную рисовку выпирающих скул и надбровных дуг, а маленькие глаза были глубоко поставлены; антропологически он имел отношение к обитателям русского Севера, славянским или финно-угорским. В то время как во внешности Бархатова читались тюркские корни; он был круглолиц, темноглаз, улыбчив; его массивное тело перемещалась в пространстве с плавностью, создающей обманчивую иллюзию добродушия. У них были разные вкусы, повадки и пристрастия — Уранов был игрок, много пил, но не пьянел, а скорее сатанел во хмелю; никаким спортом не занимался отродясь, кроме редких визитов в качалку — и то скорее по принятому среди его окружения обычаю, чем по желанию. Бархатов пил мало и формально, был вовсе лишен игрового азарта, зато поддерживал местную футбольную команду; обожал, комично обвешенный командной символикой, фотографироваться в обнимку с футболистами; уделял внимание и женским видам спорта, но там были скорее султанские выезды на тренировочные базы и дома отдыха, на что общественное мнение посматривало снисходительно. У них были разные болячки, иллюстрирующие разнородную телесную основу, — Уранов страдал почечными коликами, и бригады «скорой» мучительно страшились выездов по его адресам, потому что особенный пациент не заботился о приличиях и собственном достоинстве: он визжал от боли, катался по дивану и грозил врачам жуткими карами, в то время как его угрюмые подчиненные с резиновыми, ничего не выражающими лицами двигали желваками и висели над душой. Еще Уранов вечно покрывался лишаями и шел пятнами, как какая-нибудь морская каракатица, — в то время как у Бархатова была гладкая, чуть смуглая кожа. Колик за ним никто не замечал, но ходили слухи, что у него, как у многих тучных людей, повышенное давление — хотя в целом он не обременял отечественную медицину, предпочитая лечиться за границей. У них были разные голоса: Уранов верещал на одной противной ноте, словно скреб железом по стеклу, — в то время как Бархатов рокотал приятным и вполне модулированным баритоном. Уранов и Бархатов очень отличались знаниями — Уранов, захватив завод, месяца два не мог понять, что с ним делать, а привыкнув и войдя в роль руководителя предприятия и делового человека, насмерть пугал контрагентов, доводя до судорог и обмороков манерой вести переговоры; однако не знал, зачем нужна бухгалтерия (которую сгоряча чуть не разогнал), и всегда ошибался, вспоминая таблицу умножения. Бархатов был воспитан, дипломатичен, знал финансовое законодательство — в том числе международное — умел моментально, с листа, считывать всевозможные дыры и лазейки в законах, легко и успешно выстраивал хитрые схемы делового оборота. И даже в семейной жизни они, имея спутницей одну женщину, поддерживали с ней принципиально разные отношения. Уранов был в домашней обстановке деспот, хам и первобытный человек, не ставивший жену ни во что; их сумасшедшая любовь обернулась надрывом с постоянными сварами и истериками — Уранов то колотил жену, то заваливал дорогими тряпками и золотыми побрякушками; детей при урановском образе жизни — со стрельбой, обысками и прятками по логовам и норам от своих и от чужих — Марина заводить боялась. Бархатов, несмотря на то, что обстановка в семье была скорее прохладной, к Марине относился с уважением и с удовольствием называл себя подкаблучником. Видимо, он действительно по-своему ее любил, хотя Марина больше жила отдельно, в загородном коттедже, лелея страстное увлечение — коллекцию уродливых кукол, вызывающих у гостей неприязненную оторопь, — но держась на расстоянии и не вникая в имущественные и производственные вопросы, она выглядела женщиной спокойной и уверенной, что муж, несмотря на мелкие шалости, никуда от нее не денется. Она даже не следила за собой, превратившись в дородную малоподвижную тетку с фигурой, на которой без неловкости смотрелись только драпирующие платья до пяток. Освоившись в размеренной жизни, она — будучи уже в возрасте — родила Бархатову двоих сыновей, к которым не проявляла сильной привязанности. Те учились за границей; старшего мальчика в первый же год привезли обратно с гастритом, но, подлечив, вернули в школу — равнодушно и без примет материнской печали. Было очевидно, что Уранов и Бархатов не имели между собой общего и, если бы судьба не назначила им точку пересечения в лице Марины, всю жизнь вращались бы по разным орбитам. Но начитавшемуся фантастики Анатолию все доводы были как об стенку горох.

— Все-таки я уверен, — твердил он, отвергая Максимовы доказательства. — Кажется, что ты правильно говоришь, но я точно знаю: Уранов — это Бархатов, а Бархатов — это Уранов.

В один прекрасный момент, когда Максиму надоело ослиное упрямство друга, он, не выдержав, предложил:

— Хорош ерунду нести… а замажем?

— На что? — с готовностью закричал Анатолий, хлопнув по столу.

Он был так безусловно уверен в правильности своей гипотезы, что хладнокровно встретил коварное предложение Максима о предмете спора. Друг покосился в окно, на серую стену с пустыми — в тот момент — балконами, вздохнул и сказал:

— Если я прав — ты к Татьяне не клеишься, оставляешь в покое. Валентине твоей только нервы — думаешь, она не подозревает? Она баба умная…

Валентина была жена Анатолия, и Максим не сомневался, что мужнины прегрешения она знала досконально — может, даже вела им счет.

— Баш на баш, — согласился Анатолий. — Если я прав — ты к Татьяне не подкатываешь. Галя, небось, не слепая — видит, что к чему.

Галей звали Максимову пассию — вахтершу из его смены в охране, — отношения с которой не мешали Максиму обращать внимание на других женщин.

Анатолий еще не знал, что у Максима лежала в кухонном ящике хитрая железяка вроде скобки, случайно подошедшая к замку Татьяниной хлипкой фанерной двери, да так и сохраненная — на всякий случай, втайне даже от хозяйки квартиры: она, не привыкшая задумываться над деталями многочисленных приключений, об этом не догадывалась.

Соглашение было скреплено рукопожатием — по всем правилам — и разбито, с последующими накатами. Непонятным оставалось одно обстоятельство — каким образом можно было подвести итог дикого спора и какая экспертиза устроила бы обе стороны. Самой, кажется, верной проверкой был анализ ДНК, который снимал бы разом все сомнения, — но и в гипотетическом случае, если бы друзья решились на дорогостоящую акцию, осуществить ее на практике вряд ли бы получилось: даже если бы им удалось, подкравшись, изъять образец у недоступного для простых людей Бархатова, то кремированный (Анатолий отмечал этот факт как подозрительный — кондовая братва придерживалась православных правил погребения) Уранов обратился в прах, а о существовании его родственников не знал ни он сам, ни его мать-детдомовка, умершая еще тогда же, в девяностых, а его отец был неизвестен. Подошло бы и сравнение отпечатков пальцев. Добыть стакан, из которого пил Бархатов, было несложно, но Максим, со слов приятелей и прокуратуры, знал, что Уранов, благодаря сверхъестественной ловкости, умудрился с государством не пересекаться; его не задерживали даже за административные правонарушения, его отпечатков в картотеках не было, и сличать бархатовские пальцы было бы не с чем.

Анатолий предложил: если не получается с отпечатками, сравнить фотографии. Он где-то читал или слышал, что ни время, ни операции не способны изменить пропорции лица. Это было логично — кажется, хирурги не практиковали манипуляций с костями черепа; сложно было вообразить, чтобы кто-то растянул лоб, уменьшил челюсть или сместил глазницы. Бархатовских фотографий было вдоволь везде; на сайте завода красовался парадный портрет — в кабинете, под флагом, — дополненный проникновенным обращением к потребителям продукции и к просто любознательным посетителям. Профессиональный художник постарался на славу; Бархатов в собранной, но не напряженной позе, с непроницаемым, глянцевым выражением лица выглядел внушительно, в меру жестко — но при этом располагал к доверию. Он как будто иллюстрировал цельный образ сильного, скупого на внешние эмоции человека, вся душевная жизнь которого спрятана, в силу выбранного им тяжелого пути, далеко внутрь и только глазами он может показать, насколько добр и сердечен по натуре. Пиджак сидел на нем как влитой; на плече ткань лежала безукоризненно ровно, без единой морщинки. Что касалось его предшественника, то Уранов, естественно, лишний раз фотографироваться не любил, но Максиму удалось получить у его бывшей одноклассницы — под предлогом заботы о памяти учительницы — фотографию выпускного класса, где Уранов, дабы не портить общую картину, таился в углу, в стандартном прямоугольнике. Гроза района обернулся на снимке елейным лицемером, состроившим благостную, даже утрированно смиренную физиономию. С соседями по снимку он контрастировал возрастом (будучи второгодником, был старше, что бросалось в глаза), тем, что был в непарадной рубашке (видимо, другой не было, а мать не усмотрела важности в коллективном событии), и — несмотря на еще детский абрис нежной щеки и припухшие губы — очевидным налетом взрослости, каким-то холодным и трезвым отсутствием юношеской мечтательности в пустых неподвижных глазах. Ракурс был выбран не прямо в фас, а Уранов смотрел немного искоса, но друзья решили, что небольшим нарушением пропорций можно пренебречь. После ряда приемов со сканером и компьютером получили желаемый результат: парные фотографии в одинаковых размерах. Максим, рассматривая одну и другую, готовился торжествовать: было заметно, что сняты разные люди, и широкое мясистое лицо Бархатова совершенно не походило на личико Уранова, казавшееся в сравнении бестелесным. Но бесспорного торжества не получилось — к общему удивлению, наложение фотографий не дало результата, из которого несомненно следовал бы определенный вывод. Черты лица оказались в определенной мере схожими, но именно в определенной, относительно — не позволяющей сказать точно, один это человек или все-таки два разных.

Получился странный симбиоз. Максим и Анатолий приглядывались к сборному лицу, получившемуся от наложения одного на другое. Этот фантом был Бархатовым, Уранов, несмотря на то, что отличался кипящей энергетикой, растворился в Бархатове, но при этом наметил в облике того пугающие колючие акценты, отчего глянец слетел с солидного генерального директора, окрасив его лицо угрюмостью и сформировав отталкивающее, неприятное впечатление. Такой человек мог быть преступником, но уже совершенно другого ранга и масштаба, чем Уранов, не выходивший в своей деятельности за границы города и примитивного бандитского кодекса. Такой — получившийся — мог управлять тысячами чужих судеб и ворочать делами, играя на огромных территориях; мог неуклонно двигать фигуры по шахматной доске, подчиняясь законам; мог одним ударом сметать пешки с доски, нарушая правила, — но думать об этом не хотелось. Сидя у компьютерного экрана, друзья ожесточенно заспорили вновь, но уже было ясно, что с налета их спор не разрешится, а придется проводить дополнительные исследования.

Второй заход был сделан в заводоуправлении, когда праздновали день рождения директора по сбыту. Был канун первомайских праздников, и все работники находились в расслабленном, радостном предвкушении весны и отдыха; женщины строили планы и обещали друг другу рассаду, мужчины под хмельком, занятые глобальными вопросами, бродили по комнатам, завязывая обсуждения серьезных тем. Для Максима и Анатолия это был повод поговорить с родственницей Анатолия, Екатериной Кирилловной. Друзья, перебиваясь в девяностые годы случайными заработками, не знали в подробностях, что происходило на заводе, а Екатерина Кирилловна, будучи ветераном, без перерывов работала заместителем главного бухгалтера, постоянно общаясь с начальством, и ее ощущения могли бы стать аргументом в пользу одной из версий. Екатерина Кирилловна интересовалась, как дела у Анатолиевой двоюродной сестры, и между делом тот задал вопрос, правда ли есть схожесть между Урановым и Бархатовым — мол, он где-то читал, что между ними родство, которое сказывается в похожести, не заметной поверхностному взгляду и проявляющейся лишь при внимательном рассмотрении. Но Екатерина Кирилловна, на мгновение задумавшись, решительно покачала головой. Она не замечала сходства.

Уранов, по ее словам, появился в заводоуправлении, когда в нетопленном здании были разбиты окна, в коридорах гулял ветер, голодные работники кутались в пальто и со страхом ждали прихода криминальной власти. Новый владелец оказался неприхотлив и нетребователен, и даже грязь, скопившаяся в пустовавшем долгое время, запущенном кабинете, его не трогала. Он к тому времени уже переоделся из черных кожаных курток в малиновый пиджак и научился обливаться одеколоном. Он ничего не понимал в финансовой деятельности предприятия и понимать не желал; всегда приходил с подручным, вызывавшим у впечатлительных женщин из бухгалтерии дрожь — тот, испитой, жутковатый, с лихорадочными наркотическими глазами, несколько раз сидел по экономическим статьям и был большим затейником в устройстве хитроумных комбинаций, от которых главный бухгалтер рыдал, воображая сроки своей уголовной ответственности. Этот подручный — Саня — был одним из кошмаров урановского кабинета. Вторым был крупный морской пейзаж, который Уранову продали, кажется, в качестве Айвазовского, но к Айвазовскому та грубая мазня не имела даже отдаленного отношения. Зловещие оранжево-фиолетовые краски заката над морем вгоняли зрителя в такую бессознательную тоску, что тот непроизвольно начинал вертеться, отворачиваясь от картины. Пейзаж долгое время после гибели Уранова не решались убрать, и посетители кабинета продолжали шарахаться от него во все стороны; примечательно, что Уранов был вовсе лишен интуиции — обмануть его, приписав где-нибудь пару тысяч долларов, не составляло труда. Вероятно, его и обманывали повсеместно — те отчаянные, кто не боялся его громкой славы душегуба; но, если правда выходила наружу, с уличенными в обмане он был короток на расправу и жалости не знал. С подчиненными вел себя безобразно, считая, что все поголовно ему должны, как земля колхозу; над любым мог издеваться с садистской изобретательностью; но, несмотря на нарциссизм, был совершенно демократичен и во всех, от сторожей и уборщиц до последнего подзаборного алкаша, естественно видел людей, которых держал за глупых или невезучих, но все же равных себе.

Работать Уранов не любил и в заводоуправлении не засиживался; если засиживался, то кабинет превращался либо в сходку, либо в бордель; иногда он селил непосредственно в кабинете кого-то из дружков, скрывающихся от закона, — одно такое чудо, намастерив дротиков из бумаги и булавок, несколько дней тренировалось на меткость, взяв в качестве цели корабль на хваленой картине; Уранов, который мог закопать кого угодно за сто долларов, за порчу Айвазовского не взыскал, а только снисходительно пожурил гостя.

Откинувшись на спинку офисного пластикового стула, Екатерина Кирилловна по памяти воссоздавала видение из прошлого: являющийся обычно к полудню Уранов бросался в роскошное кресло, разом принимая в нем своеобразную, напружиненную позу быстрого старта, позволяющую ему по любому сигналу моментально взмыть на ноги. Секретарша почти каждый день приносила ему стакан тонко оточенных карандашей. Уранов требовал, чтобы заточка была идеальной, но никогда не использовал карандаши по назначению, а вертел их в пальцах, выслушивая собеседника, и с оглушительным треском ломал, один за другим, в моменты, казавшиеся ему примечательными, — этот треск в холодном гулком кабинете Екатерине Кирилловне снился до сих пор.

Бархатов был другой. Появившись в кабинете в первый раз, он сморщился, задумался, провел пальцем по полированной поверхности стола, обнаруживая пыль; потом мягко и спокойно, но как-то очень доходчиво выговорил секретарше за небрежность — с тех пор бархатовский кабинет вылизывали начисто без огрехов и напоминаний. Окружающие опасались, что новый начальник, преобразуя рабочее место, притащит часть коллекции своей жены — Маринины куклы, которые она скупала по всему миру, все, как одна, отличались мертвой неестественностью и поразительной, доходящей до уродства слащавостью, — но ни одной куклы в кабине не появилось, стены украсили групповые фотографии: Бархатов и спортсмены. Фотограф явно выполнял установку заказчика, чтобы Бархатова было видно, но он находился как бы на заднем плане, выделяя в качестве главных персонажей молодые улыбающиеся лица. Фотографии были сделаны после спортивных побед, и сияющие, усталые, блестящие от пота физиономии сообщали кабинету приятное позитивное настроение, создавая вводящую в заблуждение обманку — и коварно ослабляя бдительность визитера.

Бархатов был хорошим специалистом; Екатерина Кирилловна отвергла догадку о том, что у него бухгалтерское образование, — нет, на бухгалтера он не тянул и в тонкостях ее ремесла не разбирался. Но ориентировался в огромном круге вопросов, всюду понемногу, а главное — имел явные способности именно к бизнесу, и Екатерина Кирилловна никогда не встречала столь творческого подхода в сочетании с осознанной уверенностью, подкрепленной знаниями. Бархатов постоянно менял условия поставок, переписывал базовые договоры, жонглировал банковскими инструментами, перетасовывал множество нюансов, о существовании которых большинство специалистов с кучей степеней и дипломов не догадываются. Его считали везучим; завод процветал; Екатерина Кирилловна предполагала, что завод благоденствует даже больше, чем известно надзирающим организациям; но она была уверена, что производственные достижения объясняются квалификацией и сумасшедшей работоспособностью Бархатова, который, несмотря на периодическое порхание по светским мероприятиям, задерживался на рабочем месте до полуночи, и это было скорее правилом, чем исключением. Подчиненные его любили и не любили; с одной стороны, Бархатов — в отличие от Уранова — своими ленивыми глазами видел людей насквозь; от него не уходила никакая мимолетная тучка, омрачающая окружающие лица. Если с кем-нибудь случалась серьезная неприятность, то он помогал, но помогал не от сердца, а потому что считал нужным — с такой кислой и нарочито сожалеющей о любой копейке миной, что слова благодарности застревали на языке. Екатерина Кирилловна думала, что Бархатов создает для себя удобную среду, потому что ему комфортно и безопасно среди благополучных существ; но она была уверена, что при этом Бархатов не просто брезгливо заносится над теми, кто находится ниже его на иерархической лестнице, — он вообще, на бессознательном уровне, впитанном с молоком матери, не считает их за людей, и его забота сродни заботе животновода о вверенном ему поголовье скота.

Выслушав Екатерину Кирилловну, Максим предъявил Анатолию заявку на выигрыш — он считал, что вопрос исчерпан; Анатолий твердил свое. Тогда Максим, который через приятелей, уделявших когда-то Уранову самое пристальное внимание, мог восстановить историю первого владельца буквально по дням, обратился к биографии Бархатова — точное установление его местонахождения поставило бы точку в споре. Бархатова не было в городе, когда в нем жил Уранов, — оставалось со стопроцентной уверенностью установить, что Бархатов в это время определенно находился в другом месте. Пока Максим продвигался от одного скудного источника сведений к другому, торжество Анатолия усиливалось: подозрительные сюрпризы появлялись один за другим. Оказалось, что про Бархатова неизвестно ничего. В отделе кадров не хранилось личное дело генерального директора, и видавший виды кадровик только пожал плечами на ехидное замечание Максима — а затем, напившись, поведал шепотом, что, по его авторитетному мнению, Бархатов есть засланный шпион и резидент — но это не его, кадровика, дело, тем более что конкретно на шинном заводе секретов нет и разведывать нечего, а голова пускай болит у тех, кто запустил сюда матерого вражину. Оторопев от шокирующего сообщения, Максим отправился к компетентным людям, которые сквозь зубы поделились информацией. Документов Бархатов, даже если они у него имелись, никому не показывал. У него, конечно же, был паспорт, выданный в городе-миллионнике, где можно прожить всю жизнь так, чтобы о твоем существовании не подозревали даже непосредственные соседи за стеной. Паспорт был подлинный, не поддельный — но Максим прекрасно знал, как легко было купить в девяностые вполне настоящий паспорт, и его приятели тоже об этом знали. Но никто не видел бархатовского свидетельства о рождении, и больше того, выяснилась интересная подробность — о прекрасно образованном Бархатове не было достоверно известно, что он вообще где-нибудь учился. Даже аттестат, позволяющий как минимум через школу найти одноклассников — хоть в разбежавшейся деревне, хоть в стойбище оленеводов, хоть в расформированной воинской части из бывшей западной группы, — был под вопросом.

— Как это? — спросил пораженный Максим, и получил резонный ответ:

— Кому генеральный директор предъявит дипломы? Сам себе? А жена… — Собеседник усмехнулся. — Может, его брала по другим расчетам.

К скупой повести Максимов собеседник присовокупил искренний совет: сменить объект исследования и не проявлять на публике любопытства, чреватого неприятностями, — пересказав в точности рекомендации, которые когда-то убедительно изложили ему и его коллегам.

Очевидно было то, что и так подозревал весь город и что было написано у объекта на лице: Бархатов — темная личность. Наверняка он жил под чужой фамилией; возможно, был в розыске и скрывался; возможно, его жизненный путь был расцвечен такими красками, что совершенно противоречил образу уважаемого отечественного производителя и приличного человека. Напрашивалось, что пораженная внутренним изъяном Марина Первухина имеет склонность к моральным уродам, схожим с ее зловещими куклами, — выбирая каждый раз из имеющихся в поле зрения наиболее масштабного. Но к бархатовской идентификации с Урановым все это не относилось.

— Сам посуди, — доказывал Максим Анатолию. — У них природа разная, состав разный, назначение противоположное — это как дорожка на даче и крепостная стена, которые вроде обе из кирпичей, но ничего общего.

И он говорил о том, что ни в какой сложной фантазии нельзя представить внутренность и магический алгоритм черного ящика, который гипотетически располагается между Урановым и Бархатовым — когда один на входе, другой на выходе, — и что нет на земном шаре ученых, способных на такое головокружительное преобразование. Что маячки революционных открытий должны непременно проявляться то тут, то там, создавая очаги неопределенностей и загадок. И что если даже на сильных мира сего не отразились хотя бы косвенным образом приметы трансформирующих технологий, то чистое сумасшествие — полагать, будто вся передовая наука планеты сосредоточилась на перелицовывании ничтожного Уранова в столь же ничтожного Бархатова. Где, в какой воронке времени и пространства могла произойти подобная мутация? Какие молочные котлы пришлось запаливать таинственным творцам и какого разыскивать Конька-Горбунка для купаний провинциального бандита с одной извилиной в мозгу? И если даже предположить хоть на минуту, что непостижимым образом мышцы, кости, кровь от Уранова на некоем клеточном уровне преобразовались в структуры Бархатова, то результат все равно не может быть признан отправной точкой, первоначальным человеком. Даже если в мозгу Бархатова хранится в виде воспоминаний и рефлексов та информация, что сформировалась когда-то в урановском мозгу, то глубина модификации уже такова, что эти грезы из давно прошедшего — ложная иллюзия, нечто вроде галлюцинаций, и основой бархатовской личности эти сны служить не могут.

Анатолий отмахивался. Он попытался подобрать и проверить обрывки всех материалов, которые Бархатов когда-либо прилюдно сообщал о себе. Появившись на местном горизонте, Бархатов не распространялся о своей персоне, замыкаясь и замолкая, как партизан, всякий раз, когда разговор сворачивал в сторону непринужденной болтовни о личных приключениях и случаях из жизни. Однако два года назад произошло что-то неизвестное, не заметное досужему взгляду, но заставившее Бархатова обозначить себя и внести несколько биографических штрихов в свой образ. Во-первых, он устроил на заводе корпоратив, посвященный празднованию двадцать третьего февраля, и, произнося торжественную речь, упомянул — как бы между делом, — что он все детство промотался по закрытым гарнизонам и что его отец-офицер занимался чем-то таким секретным, о чем не рекомендуется говорить до сих пор. Через неделю после выступления Бархатов купил для местной больницы реабилитационное оборудование и, явившись вручать подарок, провозгласил, глядя прямо в глаза приглашенному корреспонденту, что принимает проблемы инвалидов близко к сердцу, так как в детстве у него была болезнь позвоночника и он был вынужден получать домашнее образование. После этого события к Бархатову бодро рванули городские профессиональные попрошайки, но Бархатов всех отразил и больше схожей благотворительностью не занимался.

Проверить все это было невозможно, не нужно, и Максим со смехом говорил, что он не сомневается — после знаковых заявлений в дальних уголках страны появилось несколько внезапно разбогатевших учителей-пенсионеров, готовых подтвердить хоть под угрозой расстрела: лично учил такого мальчика, мамой клянусь. Можно было предположить по аналогии, что в недалеком будущем Бархатов озаботится дипломом и за тысячи километров отыщется некий — никому не ведомый — коммерческий международный заочный университет с полуграмотными преподавателями и ректором-жуликом, который покажет любые документы и в случае необходимости станет уверять с пеной у рта: сам проверял контрольные и принимал экзамены. Вывод, который для Максима стал очевиден после доморощенных изысканий, был следующий: загадка Марины Первухиной и ее подозрительных мужей имеет более сложную подоплеку, чем та, что увиделась привыкшему мыслить стандартами Анатолию, и лучше им вдвоем поломать головы над более правдоподобными гипотезами — или вылезти из этого болота и оставить отталкивающую тему менее брезгливым исследователям. Анатолий не соглашался, и поиски твердо установленного решения, устроившего бы обе спорящие стороны, за неимением подпитки, сошли на нет. К бесплодному спору возвращались время от времени, но уже сильнее увлекались новыми предметами. Появлялись свежие мировые проблемы, требующие непроторенных ходов, а жизнь напротив Максимова окна играла насыщенными оттенками во всей молодой интенсивности.

Несколько раз кряду друзья наблюдали занимательные сцены из Лизиной личной жизни: Василий, свидетельствуя своим появлением об участившихся ссорах, постоянно торчал под балконом возлюбленной — голосил дурным басом, скакал, кидал что-то в окошко, и потом — после небольшого перерыва — возник, красуясь подбитым глазом. И Анатолий, и Максим, снисходительно улыбаясь, знали, что Васильева пантомима объяснялась ревностью, усилившейся, потому что Лиза, занимавшаяся спортивной аэробикой, должна была ехать на соревнования. О том, что будут, идут и наконец пошли соревнования, сообщали забавные детали. Сначала на балконной веревке вспыхнули цветные тряпочки Лизиных нарядов, которые умелая Татьяна мастерила практически из ничего; потом Лиза уехала, Василий пропал из поля зрения — потащился следом — и вернулся с боевыми отметинами — подрался за кулисами соревнований с кем-то, посмотревшим на Лизу неподобающим, по мнению Василия, взглядом. Потенциальный домашний тиран вообще был против того, чтобы веселая и легкомысленная Лиза занималась делами, предполагавшими в качестве формы одежды обтягивающий купальник. Но Лиза, любившая спорт, выступления, постоянную варку в котле напряженного и жаркого командного общения и не привыкшая — по теткиному образцу — относиться к мужчинам всерьез, мнение ухажера игнорировала. У нее было гибкое и сильное — закаленное неприхотливой жизнью — тело и беспрекословная настойчивость в достижении цели; следствием было, что Лиза заняла на престижных соревнованиях призовое место, сделавшись гордостью города и доведя беснующегося Василия почти до слез отчаяния. Наблюдая эпизоды перепалок, примирений и бурного выяснения отношений, Максим и Анатолий устало усмехались с высоты прожитых лет, как люди, повидавшие всякое. Теперь Лизе предстояли приятные и суетные вещи: упоминание в газете, пара сопутствующих и абсолютно бестолковых призов от городского начальства, церемония вручения почетной медали — и все это излишнее внимание к девушке заставляло Василия снова и снова мучиться и срываться на скандалы.

Медали вручались в разгар городского праздника, и друзья следили за тем, что происходило на выстроенном для этой цели дощатом помосте — как и прочие жители города, гуляющие по парку между ларьками с мороженым и ждущие вечернего фейерверка. Награждали достойных граждан, и Лиза оказалась в компании врачей, ветеранов, пожарников — моложе ее был только школьник, спасший тонущего брата. Принарядившаяся довольная Татьяна, с золотым крестиком, блестевшим на пухлой открытой шее, наблюдала снизу за церемонией, волновалась, не сводя с племянницы глаз, и кусала губы. Василий рядом с ней тоскливо переминался с ноги на ногу, но не возражал. Мероприятие выдалось статусное — приехал даже Бархатов, который привез жестяные значки в коробочках и, дружелюбно улыбаясь, дожидался очереди за спиной мэра, который шуршал стопкой почетных грамот и никак не мог распределить их в нужной последовательности. Разрумянившаяся от волнения Лиза выглядела ладно и счастливо — Максим, который держался с семьей Анатолия, любовался девушкой и слегка сочувствовал Василию, особенно когда заместитель мэра нахально полез лобызаться к хорошенькой чемпионке. Лиза смущалась от удовольствия. Предоставили слово Бархатову, который произнес несколько фраз в звенящий мегафон, а потом, как тороватый хозяин, блестя маслянистыми глазами, обошел со своими потешными наградами строй отличившихся. Бархатов вел себя сдержанно и без фамильярностей — он не лез обниматься, а только вежливо пожимал руки; не выделяя Лизу, и ей протянул пятерню. Лиза кокетливо повела глазами; но, когда она прикоснулась к бархатовской руке, Максим увидел, как что-то случилось: Лиза вздрогнула, сжалась и радостное, приятное выражение пропало с ее лица. Бархатов выпустил ее руку и повернулся к Лизиному соседу, не замечая, что девушка с мольбой зашарила глазами по толпе: искала Татьяну.

Когда мероприятие закончилось, заинтригованный Максим оставил Анатолия с семьей и подошел — как хороший знакомый — к Татьяне с Лизой. Зрители расходились от помоста кто куда, а испуганная Татьяна обнимала и кутала в кофту горько плачущую, дрожащую Лизу, растирая плечи девушки и словно не понимая, что волевая и привыкшая преодолевать лишения спортсменка плачет не оттого, что замерзла на летнем ветерке. Неловкий Василий корчил грозные гримасы, бормоча, что от выпендрежа и позерства только вред, а Лиза обнимала себя за локти и пыталась справиться с непонятным припадком.

— Я, наверное, устала, — лепетала она, прижимаясь к Татьяне и размазывая слезы по розовым щекам. — Я спала плохо… мне вдруг так страшно стало — не знаю… Что-то старое, не помню — из детства, смутно — кошмар какой-то… что это?

— Молодежь — нервы, — говорила умудренная опытом Татьяна. — А ты что стоишь как баран, прости господи? — Последнее относилось к Василию, который должен был не бубнить в пространство, а заниматься мужской работой: утешать слабую женщину.

Пока Василий медлил, к семейной группе с охотой подключился заместитель мэра, обнаруживший повод оказать простую помощь и заодно полюбезничать с дамами, и Максим, предвидя, как будут складываться дальнейшие события, отошел в сторону.

Он обдумывал увиденное, пытаясь объяснить для себя эпизод, свидетелем которого стал невольно, и, придумывая разные варианты, которые служили бы убедительным сценарием для внезапной Лизиной слабости, возвращался к единственному, казавшемуся достоверным и правильным. Поэтому, скрепя сердце и признавая нерушимость договора, в следующий пятничный вечер он при встрече с Анатолием, отвернувшись в сторону, негромко проговорил:

— Ты был прав.

Но хитрую железяку, подходящую к Татьяниной двери, скрыл и спрятал подальше, в кухонный ящик — на всякий случай.