ПРОЯСНИТЬ ВЯЗЕМСКОГО

*

ПРОЯСНИТЬ ВЯЗЕМСКОГО

Петр Вяземский. Выбор Вадима Перельмутера. Вступительный очерк В. Перельмутера. М., «Б.С.Г.-Пресс», 2017, 320 стр. («Поэты Москвы»).

Петру Андреевичу Вяземскому (1792 — 1878) не везло с изданиями его стихов ни в XIX веке, ни в XX-м, ни в XXI-м.

Так уж получилось, что большая часть его поэтических книг — и однотомники, и собрание сочинений, начатое еще при жизни автора, — были спорно составлены, неполно прокомментированы (при наличии комментария) и по тем или иным причинам не вызывали серьезного читательского резонанса^[1]. Ни одна из них, к сожалению, не смогла закрепить в сознании публики яркого и объективного представления о поэте — о его масштабе, об эволюции его творчества и о месте Вяземского в пантеоне отечественной поэзии. Подобной участи не избежали и сборники последних лет, как рассчитанные на широкую аудиторию^[2], так и адресованные в первую очередь специалистам^[3].

Собрание, подготовленное Вадимом Перельмутером, — по-настоящему амбициозный проект: книга неакадемична, но это едва ли не первое внятное издание Вяземского. В ней есть ясная концептуальность от составителя и весомый корпус выдающихся стихов от поэта.

Вадим Перельмутер — автор монографии о Вяземском^[4], и его выбор хорошо осознан. Принципы составления книги: предъявление лучших стихов и образцов нон-фикшна (со включением ряда редких текстов, не переиздававшихся с XIX (!) века), средний объем и, наконец, вступительный очерк, затрагивающий важные и неочевидные в отношении предмета издания историко-культурные проблемы.

Избранное заведомо не может претендовать на полноту представления автора, но в данном случае то, чего в нем нет, не менее интересно для задач издания, чем то, что есть. В книге нет раннего периода творчества Вяземского — до 1837 года, а это четверть века полноценной литературной деятельности. Если отсутствие ряда более поздних замечательных стихов («Самовар», «Бедный Ротшильд», «Всегда мы через край переполняем чашу…» и др.) еще может вызвать вопросы, то отказ от ранних вполне объясним. Составитель желал оградить поэта от наиболее привычного и давно обветшалого мнения о нем: Вяземский — один из авторов «при Пушкине». Но в том-то и состоит ирония судьбы, что многие свои значительные стихи Вяземский написал после смерти Пушкина, когда интерес к нему у публики угас.

«Здесь когда-то Пушкин жил, / Пушкин с Вяземским дружил…», писал в 1963-м Шпаликов, точно обозначая типичный читательский образ классика. Шестью годами позже ему вторил ученый: «Хотя Вяземский на четыре десятилетия пережил Пушкина, однако в историю русской общественной мысли он вошел в первую очередь как литературный критик пушкинской эпохи, а в историю русской поэзии — как поэт пушкинского круга»^[5]. Значительно более сложное представление о Вяземском уже в начале девяностых сформулировал Лотман: «Принципиальная позиция Вяземского заключалась в том, чтобы быть „либералом среди реакционеров”, „реакционером среди либералов”, всегда аутсайдером, всегда выразителем „другого мнения”»^[6]. Но этот взгляд на классика пока общепринятым не стал.

Да, ныне Вяземского знают не столь хорошо, как он того заслуживает, строки из его стихов и статей не опознаются мгновенно, но из всех поэтических классиков позапрошлого столетия он, пожалуй, наиболее близок нерву нашего времени и оказывается насущно необходим современным читателям, в особенности — поэтам, которым, как выясняется, у Вяземского до сих пор можно многим «поживиться». Книга Перельмутера демонстрирует это со всей очевидностью. Во-первых, она полноценно раскрывает Вяземского как мыслителя. Перед нами не острословие и даже не остроумие, а, скорее, изобилие ума. «Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная» — замечание младшего друга князя словно подразумевает именно его. Ясность сложной мысли — вот что поражает в первую очередь в поэте. Во-вторых, Вяземский представлен в книге как решительный новатор и предтеча многих и необычайно разных явлений в последующей русской поэзии.

Во второй половине ХIХ века, когда жанровая система литературы уже необратимо пошла трещинами, он продолжал выдавать идеальные образчики то посланий, то сатир, то эпиграмм, что само по себе порой выглядело эпатажно. Но чаще из-под его пера выходили творения над- или многожанровые, поражающие смелостью смешений эмоциональных красок и свежестью художественных решений, особенно стилистических. В богатстве, своеобычности и меткости речевых оборотов соперников Вяземскому найти трудно.

Он вообще, как выясняется, многое в русской поэзии сделал впервые — это касается и выбора тем, и введения ряда приемов.

Пушкин как персонаж впервые возникает у Вяземского, который имеет на то полное право, ибо фактически пишет мини-мемуары в стихах: «Зачем глупцов ты задеваешь? — / Не раз мне Пушкин говорил: — / Их не сразишь, хоть поражаешь; / В них перевес числа и сил…»

Вяземский дает первое бескомпромиссное описание разрыва поколений, где обе генерации идут в разные стороны, никто не горюет о невозможности диалога, да, кажется, в нем особо и не нуждается:

Сыны другого поколенья,

Мы в новом — прошлогодний цвет:

Живых нам чужды впечатленья,

А нашим — в них сочувствий нет.

Они, что любим, разлюбили,

Страстям их — нас не волновать!

Их не было там, где мы были,

Где будут — нам уж не бывать!

Наш мир — им храм опустошенный,

Им баснословье — наша быль,

И то, что пепел нам священный,

Для них одна немая пыль.

(«Смерть жатву жизни косит, косит…»)

Именно у Петра Андреевича находим первую картину техногенной катастрофы (более чем актуальная тема для нашей цивилизации):

Еще есть черная отметка на счету.

Двух паровозов, двух волканов на лету

Я видел сшибку: лоб со лбом они столкнулись,

И страшно крякнули, и страшно пошатнулись —

И смертоносен был напор сих двух громад.

(«Русские просёлки»)

Его можно считать основоположником двух взаимопереплетающихся тем — старения-старости и нервической раздражительности («Бессонница», «Совсем я выбился из мочи!..», цикл «Хандра с проблесками» и др.). При этом наблюдается удивительное явление: эмоциональный фон может быть из разряда senilia, но техника исполнения буквально до последних дней остается молодечески бодрой. Достаточно напомнить, что Вяземский в стихах на драматические или трагические темы в отличие от многих не чурался игры слов, паронимической аттракции и омонимически-каламбурной рифмы, оттого интонация его часто далека от уныния, о чем бы он ни писал: «Безвыходно больной, в безвыходном бреду, / От рифмы к рифме я до старости бреду» («Литературная исповедь»)^[7]; «Кого ничто не растревожит, / Кто стоек, стоик и утес, / В теории мудрец, быть может, / Но в жизнь едва ли жизнь он внес» («Бессознательность»).

Еще одно индивидуальное достижение Вяземского: у него первого (и, кажется, единственного из русских поэтов XIX века) появляются стихи с подмененным объектом описания: «Я было разлюбил красавицу свою…» и «Меня за книгу засадили…» Наиболее характерно в этом отношении первое, внешне начинающееся как меланхоличная любовная элегия:

Я было разлюбил красавицу свою,

На прелести ее смотрел я равнодушно,

И даже перед ней — бесстыдства не таю —

Зевая, говорил: «О, Господи, как скучно!»

Далее идут еще десять строф об изменчивости чувства, некоторыми оборотами напоминающие строки из лучших стихов Боратынского («Не властны мы в самих себе…»). До самого финала сохраняя иллюзию описания отношения к женщине, автор внутри текста не раскрывает главного эффекта: предмет, вызвавший лирический подъем, — вообще не живое существо, а… Венеция. Однако перед нами изображение не столько чудного града, сколько объекта нематериального, это образ самого чувства любви как такового, и не важно, к кому или чему оно относится.

Трудно сказать, был ли Вяземский знаком с древнеиндийскими поэтиками, где подобный ход получил следующее толкование: «Когда, имея в виду одну вещь, говорят о другой, с нею схожей…»^[8] Современный исследователь определяет прием так: «…в обобщенном виде принцип „непрямого выражения” может быть представлен как описание (выражение) одной вещи (предмета описания) посредством или даже чаще под видом другой вещи (объекта описания). Под „вещью” в том и другом случае следует понимать не только некий вещественный предмет (либо лицо или явление), качество или действие, но и намерение, чувство и т. п.»^[9]. Дефиниция точно характеризует названные стихи русского автора XIX века. Пришел ли он к подобному самостоятельно или почерпнул соответствующие знания в европейских трактатах, перелагающих суть восточных изысканий, неизвестно, но художественный результат налицо.

Не менее удивительны и важны для истории русской литературы предвосхищения Вяземского, прежде всего языковые и образные.

То он «по-хлебниковски», как отмечает составитель, допустит естественно возникший окказиональный неологизм: «туводный» (по аналогии с «туземный»). То «по-пастернаковски» пропустит два ударных места подряд в четырех- или пятистопнике: «Местами слышан одинокой, / Переливающийся шум» («Царскосельский сад зимою»), «И вот вражде от ветхого завета / Еще вражда — националитета» (курсив авт. — А. С.). То выдаст резкий контраст между фоникой и семантикой: стихотворение «Чуден блеск живой картины…» по звуку — гомогенная гладкопись гармонической школы, но по образности — нет, встроенное туда выражение «стеклянная степь» уже ближе к авторам новых времен, например, к Фету.

Вяземский не боялся рискованных художественных решений. Кажется, только у него в XIX веке можно встретить крайне смелый образ северной столицы: «Даром что из влажных недр / Словно гриб вскочил Петрополь» («Карикатура»). На первый взгляд — карикатура и впрямь, но в сравнении есть резон: вероятно, имелась в виду стремительность возникновения города. Гиперболическое разрастание сравнений в метафоры и обретение ими самостоятельного значения — прием, которому поэт учился у автора XVIII века Петрова^[10], а в начале ХХ века он был наиболее громогласно растиражирован Маяковским (таковы извивы литературной генетики).

Так же ошеломляюще Вяземский широк интонационно. Вот «Баден-Баден» — кто это так сердит и саркастичен, уж не Саша ли Черный:

Уму легко теперь — и груди

Дышать просторно и свежо;

А всё испортят эти люди,

Которые придут ужо.

<…> 

Тогда от Сены, Темзы, Тибра

Нахлынет стоком мутных вод

Разнонародного калибра

Праздношатающийся сброд.

Нет, все тот же Вяземский. 1855 год. Но вот его строки в совсем иной, трагико-философской тональности: «Но все, о море! все ничтожно / Пред жалобой твоей ночной!..» Не отсюда ли «С видом на море» Бродского: «…Когда так много позади / всего, в особенности — горя, / поддержки чьей-нибудь не жди, / сядь в поезд, высадись у моря. / Оно обширнее. Оно / и глубже».

Отдельная тема, которой закономерно касается составитель, — Вяземский как предшественник Ходасевича. К отмеченным им параллелям стоит добавить «Крымские фотографии 1867 года», вызывающие ассоциацию с «Соррентинскими…», а структура «Все грустно, все грустней, час от часу тяжелей…» откликается в «Странник прошел, опираясь на посох…». Неудивительно, что переклички с Вяземским есть и у старшего коллеги Ходасевича — Анненского^[11].

Пожалуй, только у Вяземского можем найти произведения, разные фрагменты коих отзываются в поэтике слишком непохожих литературных потомков. В «Горы ночью» строки «Рукой неведомой иссеченные горы / С их своенравною и выпуклой резьбой!» ритмико-синтаксически и рифменно словно подхватывает Мандельштам: «И пятиглавые московские соборы / С их итальянскою и русскою душой…» Но завершается стихотворение смелым введением разговорной лексики — и здесь перед нами уже словно не сочинение утонченного аристократа из рода Рюриковичей, воспитанного на галломании и англофильстве, а строфа из лихой песни в духе Высоцкого:

Здесь пропасть, там обрыв: все трынь-трава, все сказки!

Валяй, ямщик, пока не разрешен вопрос:

Иль в море выскочим из скачущей коляски,

Иль лбом на всем скаку ударимся в утес!

Вяземский вовсе не так традиционен и в стихе, как кажется на первый взгляд, он не чурался формальных экспериментов. Например, его сильное выразительное средство — замена белого пятистопного ямба на рифмованный посреди текста, подчеркивающая смену смысловой тональности («На прощанье»). В наше время такой переход можно найти у Гандлевского («Сегодня дважды в ночь я видел сон…»). Стоит также обратить внимание на холостые строки в трех начальных шестистишиях «Пора стихами заговеться…», поскольку там речь идет о ритуальном «отказе» от стихосложения (в свою очередь, это сочинение повлияло уже на «Прощанье со старыми тетрадями…» Чухонцева^[12]).

Наконец, даже в наиболее радикальных сегодняшних художественных практиках встречаются совсем неожиданные точки соприкосновения с Вяземским. Одно из лучших поэтических определений нашей страны таково: «Бесконечная Россия / Словно вечность на земле! / Едешь, едешь, едешь, едешь, / Дни и версты нипочем; / Тонут время и пространство / В необъятности твоей» («Степью»). Прошло полтора века — и чем выкрики рэпера Хаски («Еду по России, не доеду до конца. / Где панелька моего отца?»), по сути, отличаются от чеканной формулы классика? Разница лишь в примитивности отзвука.

Обширное литературное наследие Вяземского включает в себя не только стихи, и составитель демонстрирует иные важные его части — критику и эссеистику. Очерк «Допотопная или допожарная Москва», написанный роскошным и резко индивидуальным слогом, — необходимое дополнение к «Горю от ума» для всех почитателей комедии. Здесь очевидец эпохи дает полемический по отношению к грибоедовскому портрет московского общества двухсотлетней давности, после которого думать о нем лишь как о собрании Фамусовых и Скалозубов невозможно. Вяземский-эссеист же закономерно представлен фрагментами «Старой записной книжки». Бродский некогда заметил по поводу этого творения Вяземского следующее: «Тут он наш Шамфор и Ларошфуко в одном лице»^[13]. Между прочим, нобелиат открывает свою статью заявлением: «Подобно многим закрытым книгам, XIX век никогда не был как следует прочитан. <…> Возможно, это происходит оттого, что когда ни задумаешь взглянуть в него, всегда обнаруживаешь на его страницах почти все прозрения и идеи, которые наш век объявил своими достижениями»^[14] — это к вопросу об адекватности восприятия того же Вяземского. В подтверждение мысли автора конца ХХ века достаточно привести один катрен из стихотворения «Наш век нас освещает газом…» автора середины ХIХ-го:

А телеграф, всемирный сплетник,

И лжи и правды проводник,

Советник, чаще злой наветник,

Дал новый склад нам и язык.

Подставим вместо «телеграфа» «Интернет» — и будут современные злободневные стихи. Суть инвективы, впрочем, от этого не изменится.

Новое избранное Вяземского свидетельствует, насколько в литературе важна правильная подача материала, грамотный «маркетинг и менеджмент», даже если речь, казалось бы, идет о хрестоматийном авторе. Составителю удалось, как сейчас принято говорить, «перезапустить» классика, подать его публике словно бы впервые. И теперь от читателя зависит, насколько ему удастся прочесть поэта внимательно, увидеть его незашоренным взором и прояснить для себя великого поэта Вяземского.

Артем СКВОРЦОВ

^Казань