КАК Я БЫЛ ВОЛОНТЕРОМ

Фоменко Николай Николаевич родился в 1953 году в городе Россошь Воронежской области. В 1978 году окончил Ростовское художественное училище. Прозаик. Печатался в журналах: «_©оюз Писателей» (Харьков), «Что, где, когда» (Харьков), «Отражение» (Донецк), «Новый журнал», «Esquire» (Украина), «Крещатик» (Киев), «Волга» (Россия). Член национального союза журналистов Украины. Лауреат премии им. О. Генри «Дары волхвов», лауреат конкурса «Русский Stil». Живет в городе Бахмут (Артемовск) Донецкой области.

Николай Фоменко

_*

КАК Я БЫЛ ВОЛОНТЕРОМ

Рассказ

Кабинет директора был похож на уголок в мебельном салоне: постер на стене, корешки папок на полке, пустая ваза на столе и с десяток стульев вдоль стены.

— От нас требуют одного человека волонтером. Ты меня извини, но кроме тебя послать некого, — сказала Оксана Петровна и, смягчив тон, добавила: — Всего на десять дней. Ну надо, Толя.

— Я понимаю.

— Может быть, освободится Петренко, тогда он тебя заменит.

Она сама не верила, что Петренко освободится, я тоже.

— Ладно.

— Подойдешь завтра утром туда, там будет Татьяна Николаевна. Ты знаешь Татьяну Николаевну?

— Откуда?

— Спросишь кого-нибудь. Она скажет, что тебе делать, и обязательно отметься у нее, чтобы знали, что от нас есть человек.

Татьяна Николаевна пришла не сразу. На ней была черная норковая шуба. Войдя в помещение, она распахнула ее, и послышался запах дорогих духов.

— Вы откуда?

Я ответил.

— Сторожем там работаете?

— Почему сторожем?

— Потому что к нам стараются отправить кого попало.

Я хотел назвать свою должность, но подумал: «Да иди ты к черту. Буду я перед тобой оправдываться».

— Мы поставили палатку, чтобы не толпились в коридорах. Пойдете туда помогать заполнять заявления.

Палатка МЧС стояла прямо на газоне. Снег выпал позже, и в ней под ногами шуршали сухие листья.

Изо рта валил пар, небо было розовым, погромыхивала канонада под Дебальцево. Глухо бубнили крупнокалиберные пулеметы, но люди, толпившиеся возле палатки и в самой палатке, не обращали внимания. Одни облепили длинные зеленые столы, пытались разобраться в бланках, другие, уже справившиеся с заявлениями или потерявшие надежду что-либо понять в них, окружили буржуйки и тихо переговаривались. Два скучающих МЧСника сидели напротив топок и клали в буржуйки поленья. На узкой лавке лежала на спине cтаруха. Люди отодвинулись от лавки, как обычно отодвигаются от покойника. Она не шевелилась, и мне сразу захотелось сбежать. Почему-то она казалась невероятно длинной. Не бывает таких высоких старух. Под нахлобучившимся на лоб платком закрытые глаза, острый нос, на ногах огромные прорезиненные сапоги, похожие на валенки. Возле меня вертелся на одном месте старикашка с бланком в руке.

— Что с нею? — спросил я.

Но он не расслышал меня и, кажется, даже не видел. Я наклонился к МЧСнику и спросил его. МЧСник неохотно оторвал взгляд от огня, посмотрел через плечо на старуху.

— Плохо стало. Ее уже накормили таблетками, — спокойно сказал он.

— Я волонтер, — оправдывая свое любопытство, сказал я.

«Кто волонтер?», «Где волонтер?» — послышалось из толпы. «Помогите бабушке заполнить заявление». — «И мне помогите». — «Скажите, на русском языке можно?»

Для меня освободили место на углу стола, и я стал заполнять заявления. Мне подсовывали паспорта, чистые бланки, спрашивали через головы, что писать и в какой графе. Время пошло быстро. В обед я вышел из палатки. Светило низкое солнце. Синие тени лежали на снегу. За углом возле мужчины толпились пенсионеры. Я услышал таксу: пять гривен. В руках мужчины была черная папка, набитая бланками. Я зашел в первое попавшееся, на вид недорогое кафе. В нем было двое военных с автоматами и парень в черных джинсах. Он пил, а военные чего-то или кого-то ждали, потому что, судя по тарелкам на столе, они уже поели и один из них поглядывал на ручные часы. Автоматы стояли возле стульев, касаясь стволами бедер. На приклады намотаны резиновые жгуты. Я заказал себе беляш и чашку кофе, сел лицом к посетителям. Парень уже набрался, его начало вертеть. Он смотрел на военных, нервно болтая ногой. Наконец вскочил и подошел к их столу. Я не расслышал, что он им сказал, но военный, смотревший на часы, ответил по-украински:

— Ми не вживаємо.

Парень вернулся за свой стол и не знал, чем ему заняться: смотрел на потолок, двигал рюмку, закидывал руку за спинку стула и снова подошел к военному, уперся руками в стол, ссутулившись, и, так как стоял ко мне спиной, я опять ничего не расслышал, но военный снова сказал:

— Ні, не вживаємо.

Тут военный посмотрел в окно и что-то или кого-то там увидел. Он кивнул товарищу. Мне показалось, они с облегчением поднялись, повесили на плечи автоматы и вышли.

Я возвращался в палатку. Навстречу вышла Татьяна Николаевна. Шуба была накинута на плечи, и из-под нее по-прежнему пахло духами.

— Куда вы пропали? — увидев меня, спросила она.

— Обедал.

Мой ответ, как мне показалось, удивил ее.

— Я забыла вас предупредить: пенсионеров старше восьмидесяти и инвалидов вы должны заводить к нам без очереди. Со двора есть служебный вход.

— Хорошо, — ответил я.

Взгляд Татьяны Николаевны был недовольный. «К черту, десять дней, и меня здесь не будет», — подумал я.

«Волонтер наш вернулся». — «Сынок, допоможи».

— Старше восьмидесяти лет есть кто-нибудь? — спросил я.

— Была тут одна бабушка, куда-то делась.

— Ушла она.

— Куда там она ушла. Вон, сидит.

Старуха сидела на лавке, протянув ноги к буржуйке. Она вся перекосилась, но не падала, застыла, словно окоченела.

— Бабушка, — позвал я и коснулся ее плеча.

В ответ старуха пожевала губами.

— Бабушка, — повторил я.

Она приподняла голову. Глаза были маленькие и круглые, как пуговицы. Выцветшие зрачки растворились в них.

— Бабушка, вы заявление заполнили?

— Якэ заявление?

— Заявление на пенсию.

— Не.

— Пойдемте со мной, вам там сами заполнят.

— Я паспорт забула.

— А чего ж вы тут сидите?

— Зараз внук будэ з роботы ихать и забэрэ мэнэ.

Людей становилось меньше, хотя было еще только три часа. Я вспомнил про лежавшую на лавке старуху. МЧСник сказал, что ее увезла «скорая». На лавке теперь сидели, разговаривали.

— У меня мать парализованная. Я врача с Горловки привезла к ней. Он справку написал, а мне говорят, что справка нужна от этих врачей. А кто туда поедет из этих, значит, получается, мне надо мать сюда везти.

«На референдум, наверно, бегала», — зло подумал я, чувствуя усталость и голод, потому что не наелся одним беляшом.

— А в наш дом снаряд попал, так мы теперь в гараже живем. Хорошо, что в нем погреб есть.

Рассказывали друг другу негромко, не столько жалуясь, сколько успокаивая — не у одних вас несчастье, бывает и похуже. Две тетки пошушукались и подошли к МЧСнику.

— Можно у вас тут заночевать?

— Где?

— В палатке.

МЧСник пожал плечами, что могло означать или «не знаю», или «ночуйте», или то и другое вместе. А тетки уже рассуждали между собой: «Тратить сорок гривен туда и завтра утром обратно. Ничего с нами не случится, подремлем на лавках».

Я понял, что большинство, не дождавшись очереди, уехали домой на ту сторону и завтра с утра здесь снова будет столпотворение.

— За целый день я вас только один раз видела, — сказала Татьяна Николаевна, когда я вошел в контору.

Я не нашелся, что ответить.

Солнце еще не выбралось из утреннего морозного тумана, а к дверям конторы уже прилипла толпа пожилых людей. Над головами таяли облачка пара. Люди словно превратились в большое живое существо, дышащее, ворчащее, шевелящееся. Я записался в тетрадку, Татьяны Николаевны еще не было. В палатке опять полно народа.

«Вчера здесь был волонтер, может быть, и сегодня будет». — «Кто волонтер?» — «Вот он», — кто-то узнал меня. «С вами можно договориться, чтобы без очереди, мы заплатим?»

— Пенсионеры старше восьмидесяти и инвалиды, — сказал я.

— Тебе деньги не нужны? Кругом так делается, — сказала раскрасневшаяся дама. — Пойдем, — обратилась она к такому же красному мужчине ниже себя ростом, — другого найдем, он же не один тут волонтер.

— Проверьте, правильно у меня заполнено? — спросил мужчина, похожий на подростка.

— Из Алчевска? — переспросил я.

— Да. Вы не знаете, регресс тоже будут выплачивать?

— Не знаю. Вряд ли. Вот здесь укажите адрес, где проживаете.

— В Алчевске?

— В нашем городе где проживаете?

Мужчина, как школьник, высунул язык и растерянно забрал бланк. На его худой жилистой руке всходило татуированное солнце. «Ватник», — подумал я.

— Напишите любой адрес.

— А можно? — спросил он.

— Господи, все так делают, — вместо меня ответила какая-то пенсионерка.

— Папа, ты же инвалид, подойди к волонтеру.

— Ну что ты.

— Подойди, подойди, вот, мужчина инвалид. — Молодая женщина тронула меня за локоть.

— Кто?

— Вот он.

Она показала на красивого большого пожилого мужчину в ондатровой шапке.

— У него ноги нет.

— А удостоверение есть?

— Пап, покажи удостоверение.

Мужчина был похож на Чкалова, на всех летчиков-героев, которых я знал. Мы вышли из палатки. Я искоса поглядывал на его ноги. Он едва прихрамывал. И все же мне показалось, что я смог отличить протез от ноги — ботинок был без морщин. Возле служебного входа стояли люди, они смотрели на нас обиженно и сердито. Молодой нагловатый милиционер шагнул навстречу, чтобы отпугнуть нас, как голодных бродячих собак, но я сказал, что волонтер и веду инвалида. «Так приказала Татьяна Николаевна», — добавил я. Когда я возвращался, люди смотрели на меня иначе, словно я их родственник или хороший знакомый. Бабулька подхватила меня под локоть:

— Сынок, третий день стою. — Она заглядывала мне в глаза. Что-то было в ее взгляде неприлично жалкое. Так бывает с больными, когда они теряют всякий стыд и легко раздеваются перед посторонними людьми до наготы.

— Вам сколько лет?

— Семьдесят два, — быстро ответила она.

— Вы очередь сегодня заняли?

— Та заняла, хай ий черт, — сердито сказала старуха, догадавшись, что ничего от меня не добьется.

Я шел в палатку. Меня облепили. «Мы видели. Вы можете. Что вам стоит». Я замечал в руках деньги. Мне было не по себе. Я злился на свою начальницу Оксану Петровну, злился на себя, на людей. «Что же вы как бараны», — хотелось крикнуть мне, но тут же приходила мысль, что, попади я в их положение, и был бы таким же бараном. Я резко повернулся и ничего не смог им сказать. А они остановились передо мной, словно назойливые кошки, следя за каждым моим жестом.

— Это не ко мне, — наконец сказал я.

Я вошел в палатку. МЧСник вышел наколоть дров, огонь прогорал. Я поднял оставшиеся поленья и запихал их в топку. МЧСник высыпал мне под ноги охапку дров. Я очнулся, вздохнул и пошел к столам.

— Что тут у вас, бабушка?

— Та от, сынок, нэ бачу.

Мне подкладывали все новые и новые заявления. Я видел руки: толстые с болезненной отечностью, худые с костлявыми пальцами с желтой морщинистой кожей, с серебряными и золотыми обручальными кольцами, с плоскими и выпуклыми ногтями, дрожащие и цепкие, мозолистые и мягкие, как вата. Женщина склонилась ко мне:

— Можно вас на минуту?

Я поднял голову. Знакомая, но откуда я мог ее знать? Мы отошли с нею в угол палатки. Там стоял мой «Маресьев».

— Я не мог так уйти. Возьмите, чисто символически. — Он протянул мне пятьдесят гривен.

— Нет, не надо.

— Возьмите, возьмите.

— Да что вы…

Он понимающе улыбнулся и опустил деньги мне в карман. Я не знал, что делать. Устраивать сцену казалось пошлым. Это привлекло бы внимание.

Я физически чувствовал, что в моем кармане лежит пятьдесят гривен, как будто это был кирпич. «Ну, вот я и взял деньги», — подумал я, как девица, потерявшая невинность. Я должен был как-то наказать себя за это, и я придумал — я не буду тратить эти деньги, пусть так и валяются в кармане, как троллейбусный талон. Я вышел на улицу. Перемена была разительной: в палатке сумрак, гомон, теснота, терпкий запах дров, а здесь бесконечное пространство ввысь в прозрачную синеву и холодный легкий воздух, и белизна снега, и звуки, доносящиеся издалека.

— Моим родителям за восемьдесят. Вот их паспорта: отцу восемьдесят четыре, матери восемьдесят два.

— Что-то ты слишком молодой для таких родителей, — нагло сказал я.

— Это я так выгляжу.

— Где они?

— В машине. — Мужчина подвел меня к желтому «москвичу», облипшему мерзлым снегом, распахнул дверь.

На заднем сидении было что-то бесформенное, серое, как мешки с кукурузными початками. Только приглядевшись, я увидел маленькие сморщенные лица. «Что ж мы делаем», — с досадой подумал я.

— Пойдемте со мной, — сказал я.

Мужчина стоял в нерешительности, потом все же наклонился:

— Мама, надо выйти.

У мешка появились тонкие маленькие ручки. Они судорожно искали, за что бы им уцепиться. Парень тянул мать на себя. Наконец она встала двумя ногами на снег, огляделась, словно ничего такого никогда не видела, и сделала нетвердый шаг. Я представил весь путь от машины до служебного входа, и, как будто прочитав мои мысли, мужчина сказал:

— Батя вообще еле ходит. Может, вы сами — я заплачу.

— В том-то и дело, что пенсионера должны увидеть.

— Но вы же видите.

— Я. Кто я. Ладно, заявления заполнены? Давай сюда.

Я стучал в дверь. За дверью послышалось: «Что вы барабаните, отойти нельзя, что ли?» Я вошел, все стулья в коридоре были заняты, и возле каждого стола стояли люди. Еще вчера я заметил полную с рыжими волосами служащую. Почему-то она показалась мне проще, добрее, симпатичнее других. Я подошел к ее столу.

— Что вам?

— У меня на улице два пенсионера старше восьмидесяти, но они практически не ходячие.

— А как же они здесь оказались?

— Их сын на машине привез.

— Вы же знаете… — Она наконец оторвалась от бумаг и посмотрела на меня, и то ли у меня самого был жалкий вид, то ли я не ошибся, но она сказала: — Это точно их документы?

— Да, — сказал я, хотя ни разу не взглянул на фотографии.

— Давайте сюда, пока Татьяны Николаевны нет.

Парень встретил меня посреди улицы. Я отдал ему готовые документы, а он протянул мне двести пятьдесят гривен. Я сунул их к тем пятидесяти, что оттягивали мой левый карман. Вошел в палатку и сел подальше от лампочек. Сбоку от меня сидели пожилые женщины, они тихо и устало разговаривали. Прислушался — нет, ничего о политике, кто-то на ком-то женился, у кого-то родилась дочь. По Дебальцево ударили «градом», дрожь пробежала по мерзлой земле, а они все говорили про невесток, пьющих зятьев. «Интересно, эти ходили на референдум, виновны в том, что случилось, хотя бы немного жалеют? Или они патриотки, или вообще далекие от всего?» Я искоса смотрел на них, пытаясь догадаться по лицам. Самая крайняя, полная, с ярко накрашенными губами точно сепаратистка.

На следующий день все повторилось.

— Я опять к вам.

Я не остановился и молчал. Мужчина шел рядом, слегка наклоняясь, чтобы видеть мое лицо.

— Родственники: тетка с дядькой, как узнали вчера… Что мне с ними делать? Пришлось везти.

— И тоже не двигаются?

— Эти еще старше.

— Заезжай во двор и веди к двери, я подойду.

— А как вчера нельзя?

— Нет.

— Хорошо, — быстро согласился мужчина и побежал к «москвичу».

Я вошел в палатку. Знакомый гул, горьковатый запах золы и снова те же вопросы. Едва не забыл, что меня ждут. У самого выхода из палатки, где никто не задерживался, молоденькая женщина разговаривала по мобильному телефону. Я прошел мимо. О каком молоке она говорила? «Я сцедила молока, но боюсь, ему не хватит — здесь такая очередь, до обеда не успею попасть». Я вернулся в палатку.

— Вы зачем тут?

— За детским пособием.

— У вас грудной ребенок?

— Да.

— Так чего же вы тут стоите? Пойдемте со мной.

В кольце окруживших служебный вход мужчина поддерживал двух стариков. Они в самом деле были такие дряхлые, что никто не возражал, когда я их проталкивал в дверь. Дед, подпоясанный поверх куртки узким ремнем, застрял на пороге, и толпа стала наседать на открытую дверь, молодую мамку оттеснили от меня, я успел схватить ее за рукав и подтащил к себе. Наглость милиционера оказалась кстати. Он выставил вперед колено и оттолкнул напиравших. Бабка была проворней, но, похоже, ничего не видела и все время натыкалась на спины.

— Дальше ты сам, — сказал я мужчине, когда мы оказались в коридоре, и повел мамку к рыжеволосой сотруднице.

— Кто это? — спросила рыжеволосая, и я почувствовал в голосе холодок.

— У нее остался в квартире грудной ребенок, — сказал я.

— Свидетельство о рождении есть?

— Да.

— Садитесь, подождите тут.

Женщина села, подняла голову и благодарно улыбнулась мне. В помещении было душно, я пошел к выходу, но не вышел, а сел возле милиционера. У него были до блеска начищенные туфли. Он потряс рукой, на запястье сползли часы с сверкающим браслетом.

— Посидите, я пойду, курну, — попросил он.

— Хорошо.

Я смотрел на заполнивших коридор людей. «Если бы тогда они знали, что им предстоит вся эта канитель, чтобы они делали? Смотрели бы, что будут делать другие — и вышло бы то же самое».

«Тупорылые», — прошипел возвратившийся милиционер. У него было еще совсем юное, продолговатое лицо с едва заметными усиками и глуповато надменный взгляд.

На улице колючий северный ветер. В такую погоду руки липнут к железу. Я прислушался к глухим выстрелам и словно услышал лязг выскочившей из казенника дымящейся гильзы. «Если бы знали? Все было бы то же самое».

Через полчаса я получил двести пятьдесят рублей и положил к вчерашним деньгам.

— Только не вези больше никого.

— Думаете, мне охота? Еще на КПП надо в очереди выстоять.

Стемнело, когда я снова вошел в контору. Служащие убирали со столов бланки, собирались уходить. Последние посетители стояли у стола появившейся Татьяны Николаевны — она ставила в документах печати. Волонтеры подходили к тетрадке, расписывались. Расписался и я.

— Подождите, не уходите. Да, да, я вам говорю. Мне сказали, что вы берете деньги. — Татьяна Николаевна наконец подняла голову и посмотрела на меня.

— Я?

— Да, вы.

— Кто вам мог об этом сказать?

— Кто? Люди.

— Этого не может быть.

— Мне описали вас.

— Повторяю, этого не может быть. А вот бланками и местом в очереди торгуют.

— Кто торгует?

— Выйдите завтра днем и посмотрите.

— Мне указали на вас.

Все продолжали заниматься своими делами: складывали вещи, возились в своих сумках, одевались, но понятно, что не пропускали ни одного слова. Я был как на сковородке.

— Ерунда полная.

— Но ведь кто-то берет деньги — иначе люди не говорили бы.

— Конечно, берут. Сами создали коррупционную ситуацию и возмущаетесь, что берут.

— Но вы не берете?

— Я не беру. А будете меня оскорблять, я больше сюда не приду.

— Знаете правило: если коррупцию нельзя победить, ее надо возглавить.

Я понял это как изящную шутку, но мне было не до шуток. Самое лучшее, что я мог сделать, — уйти, не продолжая неприятного разговора, но обида жгла, и я топтался на месте.

— Кто-то берет деньги, а мы ничего от этого не имеем, — повернувшись к полной сотруднице за соседним столом, сказала Татьяна Николаевна. Сказала негромко, но ее услышали.

Сотрудники и волонтеры уходили из конторы. Я в растерянности стоял на их пути, каждый, проходя мимо, старался заглянуть мне в лицо. «Верят или не верят? — думал я. — Зачем я не ухожу, и вообще, для самого себя — брал я деньги или не брал? Конечно, не брал. Я не сделал ничего ради денег. Я никому ни в чем не отказал ради денег». И все же этого было мало. Мне хотелось ее убедить, что она ошибается. Мне не нужны ее извинения, но чтобы она поняла, что ошиблась. В чем же мог быть этот неоспоримый аргумент? Его нет, не существует в природе.

— Надо делиться.

Я не видел, кто это произнес, мне показалось, что слова прозвучали из стен. Мимо прошла рыжеволосая сотрудница. Она покосилась на меня чуть выпуклыми глазами. На полной щеке был маленький запудренный прыщик. Мне было жарко. Я распахнул теплую куртку, хотя собрался уходить, снова застегнул ее, опустил руки в карманы, пальцы коснулись денег, и я выдернул руку, словно наткнулся на лезвие. «Все равно я не тот, за кого они меня принимают. Мне не нужны эти деньги».

На следующий день я пошел к своему директору. Оксана Петровна подняла брови.

— Что случилось?

— Я больше туда не пойду.

Вчерашняя обида вдруг удесятерилась, и мой голос дрогнул, как у ребенка.

— Почему?

— Эта ваша Татьяна Николаевна решила, что я беру деньги.

— Какие деньги?

— Деньги с пенсионеров за помощь.

— Она что, больная? Я ей сейчас позвоню.

Мне не хотелось, чтобы она звонила, но и сказать, чтобы не звонила, тоже было нельзя.

Оксана Петровна набрала номер, но ей никто не ответил.

— Я сейчас позвоню в исполком, я не позволю оскорблять своих сотрудников. Вера Константиновна? Здравствуйте. Вы представляете…

Меня душила такая обида и жалость к себе, что я едва не плакал. Я не мог смотреть на Оксану Петровну и повернулся к окну. Ветви старой липы раскачивались на ветру. В этой части города канонады слышно не было, и резкий голос начальницы прорезал тишину кабинета, как бумагу.

— …Это, я считаю, хамство, потому что за порядочность своего сотрудника я ручаюсь.

Ей что-то ответили, она покивала головой и положила трубку.

— Вот что, Анатолий Александрович, сегодня последний раз. Завтра я пошлю Петренко.

Обычно Оксана Петровна называла меня Толей. И все равно я не мог туда пойти, не мог. Деньги я брал, они лежали в моем кармане.