МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

УВИДЕТЬ И УМЕРЕТЬ

Мэлори^[1] с двумя маленькими детьми живет в доме, окна которого завешаны одеялами. Выходя на улицу, чтобы набрать воды в колодце, она плотно завязывает глаза себе и детям. Она учит детей ориентироваться исключительно на слух. Кроме нее в доме никого нет, но когда-то тут жили и другие люди. О них напоминают въевшиеся в доски пола бурые пятна. Мэлори — любящая мать, но, если дети открывают глаза, проснувшись, она больно бьет их по рукам. И она так и не дала детям имена — они просто «девочка» и «мальчик». Однажды Мэлори решается выйти из дома — для того чтобы проплыть в лодке несколько миль по реке до другого поселения, где еще остались люди. Эти несколько миль ей и детям предстоит проплыть вслепую, с завязанными глазами.

Таков вкратце сюжет — перемешанный с вводной, составляющей предысторию, частью — дебютного романа американского музыканта Джоша Малермана «Птичий короб»^[2] («Bird Box», 2014).

Если вы сейчас читаете этот текст, то это означает, что большую часть информации об окружающем мире (около 90%) вы получаете посредством зрения. Посредством слуха — 9%; 1% приходится на все остальные органы чувств. А вот дети Мэлори приучены извлекать из звуков окружающего мира почти всю полезную информацию, но сама она — нет; как, впрочем, и те, кто читает этот текст. Потому темнота — одна из самых распространенных страшилок. Она непредсказуема и полна опасности. В темноте водятся чудовища.

В постапокалиптическом мире Малермана разрушение привычного мира началось с нескольких страшных казусов где-то в Сибири — всегда по одной и той же схеме; человек безумными и разнообразными способами расправлялся с теми, кто оказался рядом, а потом так же безумно, жестоко и вычурно — с собой. Перед этим каждый из сошедших с ума вроде бы что-то видел.

При этом, учитывая стремительность и активность развития безумия, выяснить, что именно видели самоубийцы и убийцы, невозможно.

География и количество страшных казусов ширится, вот они уже перехлестывают границы России, вот несколько случаев отмечены на Аляске, вот в тихих городках сельскохозяйственных штатов, вот эпидемия охватывает всю Америку, и люди занавешивают окна плотными шторами и одеялами, чтобы не видеть. Но выходить на улицу-то надо… Хотя бы чтобы запастись водой и едой. В конце концов на руинах цивилизации, точно крысы, выживают самые осторожные и предусмотрительные, но твари подстерегают везде. Если не смотреть на них, они безопасны. Но хватает всего доли секунды…

Кара за любопытство, за желание увидеть запретное — распространенный сюжет. Психея посмотрела на спящего Эрота — ничем хорошим это, понятное дело, не кончилось. Но не менее распространенный сюжет — опасность, подстерегающая того, кто просто смотрит. Медуза, единственная смертная из сестер-Горгон (Сфено и Эвриала бессмертны), вроде бы убивала взглядом, обращая в камень, но на самом деле, как следует из финальной битвы ее с Персеем, это на нее нельзя было смотреть; на ее отражение в зеркальной поверхности щита — можно. Иначе она бы обратила в камень Персея прежде, чем тот нанес ей смертельный удар. (Кстати, если принять авторство Гомера, то эпизод «Одиссеи» с сиренами приобретает особое значение: для слепого рапсода слух — важнейший источник информации об окружающем мире; услышать и умереть — то же, что и увидеть и умереть.)

И да, мы с вами живем в мире, где при определенных обстоятельствах ни в коем случае нельзя смотреть на некий объект. Мы не смотрим на него автоматически, не осознавая этого, хотя большую часть жизни проживаем в его присутствии. Вы сразу, не задумываясь ни на миг, догадались, о чем я?

Но мир, в котором нельзя смотреть ни на что, вообще нельзя смотреть, это, конечно, большой соблазн для любителей строить умозрительные модели (а что было бы, если…). Зрение дает такие преимущества, что добровольно отказаться от него можно, если только оно несет с собой смертельную опасность. И не просто смертельную, а чудовищную.

И потому авторы раз за разом возвращаются к ситуациям, когда зрение связано со смертельной опасностью, а возможность не видеть является преимуществом. Можно вспомнить хотя бы рассказ Дэвида Лэнгфорда «Иная Тьма» («Different Kinds of Darkness», 2000)^[3]; здесь путем научных разработок выявлены определенные виды узоров, взгляд на которые вызывает различные физиологические эффекты: от эпилептического припадка до смерти от остановки сердца; неудивительно, что разработки попали к террористам всех мастей и что любое незащищенное пространство сделалось источником опасности: достаточно увидеть такой узор, нарисованный на стене или хуже — показанный в прямом эфире по телевизору, чтобы последовала фатальная остановка сердца. Понятно и то, что люди защищаются темнотой; в том числе и всякими разными высокотехнологическими способами. Понятно также, что разработки средств защиты не могут угнаться за разработками нового вида оружия…

В рассказе Онджея Неффа «Белая трость калибра 7,62» («Bнlб hul rбћe 7,62», 1985) пришельцы перестраивают человеческое тело с помощью визуальной передачи генетического кода, но беззащитны перед слепым стрелком.

Другие авторы делают объектом исследования саму ситуацию внезапной слепоты, поражающей человечество^[4]; от классика фантастики Джона Уиндема — «День триффидов» («The Day of the Triffids», 1951) до нобелиата Жозе Сарамаго — «Слепота» («Ensaio sobre a cegueira», 1995).

В темноте, как я уже говорила, водятся чудовища. В том же романе «День триффидов» человечество ослепло после того, как наблюдало некий особенно красивый метеорный поток (возможно, обломки космической станции с новым супероружием); и на него тут же, воспользовавшись его беспомощностью, напали хищные и подвижные разумные растения, которые до катастрофы выращивали на плантациях в качестве масличной культуры. Конечно, несколько притянутая за уши история. Как будто недостаточно одного фактора, чтобы обрушить цивилизацию, да и, по идее, над какими-то районами небо могло быть затянуто тучами, так что кто-то должен был уцелеть — не только отдельные счастливчики, по разным причинам лишенные возможности наблюдать за небом, но целые регионы (я например, так и не увидела комету Хейла-Боппа, а она как минимум неделю висела над Москвой). Но идея, которую здесь манифестирует Уиндем, — понятна; лишись мы такого эволюционного преимущества, как зрение, и любое разумное растение может брать нас голыми руками, простите, ветками.

Роман Малермана, хотя его порядком потрепали на ресурсе «Фантлаб» за логические неувязки, получил в США премию как лучший хоррор, потому что он и правда очень страшный. То, чего мы не видим, гораздо страшнее того, что мы видим, поскольку страх отдается на откуп воображению — на чем, собственно, и построены качественные фильмы ужасов. Самые страшные сцены в «Птичьем коробе» относятся как раз к этому путешествию по реке вслепую.

Что-то плывет рядом, большое, теплое, трется об лодку. Кабан? Олень? Или это?

Незнакомый голос — первый чужой голос за четыре года — окликает ее; мужчина на моторке, он приближается, он говорит ей, что все в порядке, уговаривает ее снять повязку; все давно кончилось, никаких тварей нет, это она безумна, а он не даст себя обдурить, мир прекрасен, в нем солнце, деревья и вода. Если она не снимет повязку добровольно, он стащит повязку силой. Все в порядке, уверяет он, все в порядке. Она вслепую тычет веслом, отталкивает свою лодку от его, он кричит ей вслед. Речь его, поначалу убедительная, становится неразборчивой, превращается в лай, вой… остается позади. Он увидел это.

Вот над головой щебечет птичья стая, щебет поначалу кажется сладостными звуками из той, прежней жизни; постепенно птичьи голоса делаются все резче, все отчаянней, в лодку падает птичье тельце, еще одно; там, наверху, птицы истребляют друг друга… Они увидели это.

Вот что-то ухватилось за нос лодки и остановило ее, вот что-то пытается стащить повязку с глаз Мэлори. Это оно? Да, наверное, это оно… Она сопротивляется, это отступает, но, кажется, преследует лодку по берегу. В какой-то момент Мэлори придется снять повязку, иначе она не сможет провести лодку в шлюз. Дети, гораздо лучше ее приспособленные к незрячему миру, слушают. Дети, где оно? Девочка? Мальчик? Оно сзади, говорит Мальчик. Точно сзади, подтверждает Девочка. Мэлори снимает повязку. Видит яркий, красочный, великолепный, недоступный мир. Проводит лодку через шлюз, вновь надевает. Этого она так и не видит.

Колония, куда прибывает Мэлори, — большая, сто с чем-то человек. Заправляют ею слепцы. Некоторые ослепили себя добровольно и совсем недавно. Но главный — просто слепец, слепец со стажем. Давно и привычно слепым ориентироваться в этом новом мире проще — недаром у Уиндема технократы, пытаясь восстановить цивилизацию, привозят из пансиона для слепых работящих и обученных девушек; они-то трудоспособны и адекватны, в отличие от остального перепуганного человечества. Но в «Птичьем коробе» Мэлори, не раз задумывавшаяся о том, чтобы лишить детей зрения и тем самым обезопасить их, в конце концов не решается сделать это. От дара видеть окружающий мир так просто не отказываются. Даже если этот мир — да и сам дар — вдруг делается смертельно опасным.

Понятное дело, здесь вовсю работает прием остранения; все привычное делается пугающим, все, само собой разумеющееся, — запретным; зримый мир — редким и волшебным даром; неслучайно все популярней делаются рестораны «В темноте».

Ну и, конечно, рано или поздно авторам страшилок должна была придти в голову еще одна версия «увидеть и умереть»: на сей раз не гипнотические узоры или смертоносные загадочные твари, но собственно процесс чтения текста. Значки на бумаге — глаза — мозг — смерть.

Иными словами, прежде вы читали, как другие люди посмотрели на что-то и умерли, а сейчас умрете вы, потому что сейчас это читаете. «Ноль» («Now: Zero», 1959) Дж. Г. Балларда, «Заклятье духов тела» Леонида Каганова (2001); «Красный город» Кирилла Бенедиктова (2004) построены на этом приеме. Прием, честно говоря, одноразовый, недаром дотошные читатели (кстати, выжившие все-таки) уже подметили сходство всех трех рассказов. Причем, Каганов (он по образованию психолог) подошел к делу вполне научно — у внушаемого человека «Заклятье духов тела» действительно может вызвать неприятные физиологические реакции, поскольку вторую сигнальную систему еще никто не отменял.

Speculative fiction потому и называется speculative, что она нащупывает границы возможного, производит умственные опыты. Как будет устроено человечество, если каждый человек может произвольно менять пол (Урсула ле Гуин, «Левая рука тьмы»)? Что будет, если лишить все человечество агрессивного начала (Станислав Лем, «Возвращение со звезд»). Что будет, если погрузить все человечество в полную темноту, лишив его ключевого источника информации (см. выше)?

Не каждый мысленный опыт реализуем.

Но вы правда думаете, что узор, способный вызвать у смотрящего на него приступ эпилепсии, невозможно разработать?

Что сочетания букв (или звуков, или картинок на экране) абсолютно безвредны и не могут свести с ума целую нацию?

Что нельзя внушить — воздействуя на слух и зрение — человеку желание убить безобидного и мирного соседа? Его жену? Его ребенка?

И кстати, как вы себя чувствуете?