КНИЖНАЯ ПОЛКА АННЫ ГОЛУБКОВОЙ

КНИЖНАЯ ПОЛКА АННЫ ГОЛУБКОВОЙ

Свою десятку книг представляет поэт, прозаик, филолог, главный редактор литературного альманаха «Абзац», постоянный автор «Нового мира».

Александр Бараш. Образ жизни. Предисловие Ильи Кукулина. М., «Новое литературное обозрение», 2017, 176 стр. («Новая поэзия»).

В процессе чтения этой книги у меня все время дергался указательный палец правой руки — автоматически хотелось поставить лайк буквально под каждым стихотворением, настолько близким оказался такой способ миросозерцания. Критики в первую очередь пишут о важности проживания пространства, об особом пространственно-временном континууме, возникающем в стихах Александра Бараша, об оригинальной версии традиционного жанра путевых заметок. Однако, на мой взгляд, ключевым для понимания общей авторской интенции является название одного из циклов — «Homo transitus». Причем это определение относится не только к путешествиям, хотя для описания путевых впечатлений оно, конечно, подходит лучше всего, но еще и обозначает место человека в этом мире вообще. Ведь на самом деле человек является проходящим, мимолетным гостем и в своей собственной жизни. Вот почему впечатления от путешествий и по миру, и вглубь собственной памяти оказываются в чем-то сходными. Конечно, в прошлое вернуться нельзя, а в какое-то понравившееся место, казалось бы, можно. Но это иллюзия — и место, и ты сам будут уже совершенно другими. Таким образом, у Бараша невозвратимым, уникальным оказывается абсолютно любое мгновение, сквозь которое проходит человек. Естественным поэтому является желание хоть как-то мгновение это сохранить, сохраняя таким способом и себя проходящего-сквозь-него. И экзистенциальный опыт, пережитый на даче во времена советского детства, по своей наполненности смыслом и эмоциональной насыщенности оказывается поэтому равным, например, впечатлениям, полученным в той же Венеции. Интересно так же и то, что герой стихотворений больше взаимодействует с предметами, чем с людьми. Поэт описывает людей состоящими прежде всего из жестов и связанных с ними предметов и обстоятельств: «Головой этого сада — был двуэтажный зеленый дом / под серой шиферной крышей. А мозгом, / конечно же, завихрение пространства / в районе подушки над кроватью деда, между окном, / куда поплевывает и сморкается июньский дождик, / и дерматиновым стулом, с пособиями по садоводству, / газетой, в промежуточной стадии между покупкой и / горчичниками, и темным пузырьком с валидолом». Для автора все вокруг наполнено особым смыслом, а люди со своей суетой проявлению этого тайного смысла вещей только мешают. Вернее, другие люди, в том числе и собственные дети, для имплицитного автора точно такие же путники сквозь время и пространство. Очень показательным в этом отношении является стихотворение «Кастель»: «И мы брели через время, пока оно текло в нас. / Один — маленький — впереди. Второй — взрослый — / следом. С одинаковым видом / капризной сосредоточенности / на потоке самоотдельных бессвязных мыслей». Надо бы еще отметить, что кроме новых стихотворений в книгу «Образ жизни» вошли фрагменты предыдущих поэтических книг Александра Бараша. Причем подобраны эти стихотворения так умело, так хорошо поясняют и дополняют друг друга, что кажется, будто они составляют ту идеальную книгу, написать которую так хочется любому автору.

Василий Бородин. Пёс. М., «Русский Гулливер»; «Центр современной литературы», 2017, 52 стр. (Поэтическая серия «Русского Гулливера»).

Стихи Василия Бородина соединяют в себе сложность и прозрачность — два, казалось бы, совершенно противоположных качества. Помню, на одном вечере поэт рассказывал, что стихи ему диктует розовый осьминог, который плавает где-то далеко, в глубоком космосе. Стихотворения Василия Бородина хочется назвать религиозной поэзией — в том смысле, что поэт в них пытается связать землю и небо, видимое и невидимое, ощутимое и неощутимое, представимое и принципиально непредставимое. Кроме того, эта лирика как бы устремлена вверх, конечно, не к розовому осьминогу, но куда-то далеко, может быть, за любую мыслимую грань нашего возможного понимания. Но затем я перечитала эту книгу второй раз и отказалась от этого определения. Безусловно, по интенции поэзия Василия Бородина является религиозной, однако очень похоже, что в том месте, куда она устремляется, все-таки ничего нет (кроме розового осьминога, конечно). И поэт знает о том, что там ничего нет, но тем не менее все-таки надеется даже не на отклик, а на то, что само его стремление окажется онтологическим обоснованием если не жизни вообще, то хотя бы процесса письма. Если поставить себе цель описать содержание этой книги одной фразой, то это будет примерно так: пустота, тишина, надежды нет, есть мгновения счастья и вера в спасение через любовь. Все эти черты можно найти практически в любом стихотворении из этой книги. Вот, к примеру, «я иду по следам впечатлений отца». Здесь мир сам по себе оказывается содержащим некую изначальную загадку, которую невозможно разгадать — «понять до конца никому ничего не дано». Причем это непонимание наследуется по прямой линии — переходит от отца к сыну, а может, даже и так — от Отца к сыну. И тогда то умонепостигаемое место, в которое так стремится герой стихотворений, все-таки скрывает нечто божественное. Кроме того, впечатления от реальности, которые удается зафиксировать художественными средствами, никогда не совпадают с оригиналом, и в данном случае это несовпадение является чуть ли не намеренным: «...но в искусстве стараешься быть чуть грубей / чем внутри сердца и головы». В результате оказывается, что поэт живет исключительно переживанием мгновений: «...и вечерней воды дождевой на листве / круглой острой густой как стена / меркнет иглами золото ходит в траве / тишина тишина тишина», но передать свои ощущения кому-то еще все равно не может. Вот почему, видимо, такой важной и становится тишина — ведь в тишине потенциально содержится все несказанное и уж тем более ненаписанное. Впрочем, одиночество преодолевается еще и любовью, намеком на возможность какого-то бессловесного совпадения. Лирический поиск Василия Бородина, таким образом, направлен за пределы слабого человеческого сознания и одновременно настроен на попытку эмоционального, а может, даже и метафизического контакта с другим человеком.

Михаил Вяткин. Лицо прилипло к воздуху: Михрюткины вирши. М., «Книжное обозрение (АРГО-РИСК)», 2017, 80 стр.

Сложно устроенная поэтическая книга Михаила Вяткина сразу же заставляет подбирать к ней какие-то ключи. Впрочем, основной модус восприятия задан с самого начала в аннотации: это «поэтическое осмысление общественной атмосферы Москвы осени 2011-го, зимы и весны 2012 года». И действительно, те или иные приметы времени щедро разбросаны по стихам пристрастной рукой поэта. Но так как стихотворения Михаила Вяткина выстроены по принципам фрагментарности и монтажа, то мотив общественного неблагополучия оказывается вписанным в общую картину серой и безблагодатной реальности наравне со всеми остальными. Впрочем, он придает так или иначе отраженным в стихах событиям оттенок особенной безнадежности. И потому, наверное, лучше пойти несколько другим путем и сначала разобраться с многочисленными заглавиями книги. Заглавиями я считаю фразы, вынесенные на отдельную страницу и оформленные с принципиальным отличием от основного текста. На обложку вынесена строчка «Лицо прилипло к воздуху», затем читатель переворачивает страницу и видит дополнение к первоначальному заглавию: «Лицо прилипло к воздуху / Михрюткины вирши». Переворачиваем еще одну страницу и читаем следующее заглавие: «Дневник впечатлений / ноябрь 2011 — июнь 2012». На обратной стороне этой страницы помещена упоминавшаяся выше аннотация, а затем идет еще один заголовок — «Разговоры внутренних голосов». После этого начинается собственно поэтический текст, оформленный одинаково на протяжении всей книги: на левой стороне разворота черные буквы на белом фоне, причем с использованием разных шрифтов, на правой стороне разворота, на своего рода серых полях, перпендикулярно привычному расположению текста помещается еще одно стихотворение — как правило, в 1, 2, 3, редко — 4 строчки, причем тут уже используется только один шрифт. Но и это еще не все! На самой последней странице книги в том же стиле, что и текст правой половины разворота, помещено еще одно заглавие: «Пути абсурда / Лаборатория». В общем-то, эта сложная история с заглавиями очень хорошо описывает и структуру самой книги. Общим заглавием стала строчка из этого стихотворения: «наше геометрическое пространство / стало исторически значимым // лицо прилипло к воздуху». А один из подзаголовков отсылает к следующему тексту: «у Человека Улицы — три направления / избыток для дружбы и футуризма // Михрютка так это вовсе не вирши»). Оба элемента словосочетания «Михрюткины вирши» имеют явно иронический, обесценивающий оттенок. «Михрютка» в разных толкованиях означает «домосед, бирюк, нелюдим; неловкий, неуклюжий; тщедушный, невзрачный человек, замухрышка». Плюс еще у слова «Михрютка» есть близкие фонетические переклички со словом «Мишутка», что не могло не учитываться автором этой книги. «Вирши» в современном значении — уничижительное название для стихов, особенно плохих. То есть Михаил Вяткин в самом начале книги как бы предупреждает читателя не ждать от книги слишком многого, но потом в сам текст помещает своего рода опровержение. Ведь словосочетание «это не вирши» может, конечно, означать «это не стихи», если мы сразу вспоминаем старое значение этого слова, но в современном лексическом толковании это будет значить, что стихи, помещенные в эту книгу, все-таки очень даже неплохие.

Елена Георгиевская. Сталелитейные осы. М., «Вивернариум», 2017, 180 стр.

В аннотации содержание этой книги обозначено как «тексты на границе прозы и поэзии». И действительно, работа со словом, которую производит Елена Георгиевская, больше характерна для современной русской поэзии, чем прозы. Но и для прозы, конечно, тут можно найти какие-то аналогии. Однако меня в процессе чтения интересовало совершенно другое: как эти короткие тексты могут восприниматься с точки зрения читателя, вовсе не желающего провести сложный контекстный и формальный анализы. Вот если просто читать эту книгу, что самое первое бросается в глаза? Жесткость и своего рода мрачный реализм — в смысле не литературного направления, а отношения к действительности такой, какая она есть, а не какой автор хотел бы ее видеть. Безусловно, реальность эта автору не нравится, в коротком рассказе «Лестничные времена» даже использована метафора тюрьмы, однако Елена Георгиевская работает непосредственно с тем, что есть, не пытаясь ни смягчить, ни как-то замаскировать существующие сложности. В отличие, к примеру, от Сергея Соколовского, персонажи которого существуют в относительно комфортной реальности памяти и авторского воображения. Соколовский как бы срезает все острые углы, Георгиевская, наоборот, заостряет их до крайнего предела:

Чашка

…и он превратил котел в изумрудную чашечку. С тех пор один пытается разглядеть в ней невидимую для обычного зрения кипящую воду, другой переживает за грешников, которые в ней варятся, а рассказывал мне об этом третий, который ее украл.

И потому те элементы абсурда, которые у Соколовского кажутся необходимым способом организации материала, у Георгиевской становятся неотъемлемой частью действительности. В общем-то, это реализм в высшем смысле слова, как когда-то сказал о себе Достоевский. И даже элементы фантастики, которые автор сознательно вводит в свои тексты, ничуть не мешают образованию этого впечатления. «Есть ли какой-то выход из подобной ситуации?» — думает читатель, дойдя до конца книги. Конечно, есть! Остранить реальность, превратив ее в текст, и таким образом наконец-то отодвинуть мир на ту самую дистанцию, которую так давно хотелось, но все никак не получалось создать какими-то иными способами.

Дмитрий Данилов. Серое небо. NY, «Ailuros Publishing», 2017, 68 cтр.

Частенько бывает так, что поэт или прозаик долгое время существует в общем контексте. То есть все о нем знают, но по непонятным причинам не обращают особого внимания, пока не произойдет какого-то события, которое наконец-то поместит этого автора в фокус внимания публики. Для прозы Дмитрия Данилова таким событием стала, как мне кажется, статья Ирины Роднянской 2007 года, в которой подробно разбирались его ранние произведения. Ну а Дмитрия Данилова-поэта нам, безусловно, открыла Елена Сунцова, выпустившая уже четыре его поэтических сборника. Понятно, что и до этого мы восхищались фонетической организацией прозы Дмитрия Данилова, в полном смысле слова — прозы на грани стиха, и с удовольствием читали стихи, которые автор публиковал преимущественно в соцсетях. Однако только по выходу книжки оказалось, что Данилов не только является совершенно оригинальным поэтом, ничуть не теряющимся на фоне современного поэтического многообразия, но и что сама его проза через эти стихи прочитывается совершенно по-другому. В прозе сразу же стал более ощутимым ее музыкальный подтекст, стала лучше заметна работа автора над фонетической организацией текста — такого, казалось бы, на первый взгляд простого и незамысловатого. Интересно также и то, что если стихи из самой первой книги («И мы разъезжаемся по домам», 2014) по своей структуре и содержанию были достаточно близки к прозаическим произведениям Данилова, то теперь, на мой взгляд, отличий становится гораздо больше. Но уже по первой книге было понятно, что в стихах автор ведет себя по-другому — не только экспериментирует с формой и содержанием, но и появляется в тексте в качестве персонажа. Такое ощущение, что именно в стихотворении с его формальными ограничениями Данилов чувствует себя более свободным, чем в готовой расползтись в разные стороны прозе, которую нужно собирать и удерживать в одном месте какими-то дополнительными усилиями. Более того, именно в стихах появляется момент лирической исповедальности, что просто невозможно представить в других произведениях этого автора. И в этом отношении четвертая книжка стихов так же далека от первой, как и первая — от прозы Данилова. Тут мы встречаем и стихотворение-блюз («Самолет»), которое одновременно является попыткой воссоздать ощущения людей во время катастрофы, и рассуждение о способах переживания смерти («День»), и попытку представить загробную жизнь («Рай»), конечно, несколько ироническую, и два стихотворения о путешествиях — «Америка» и «Украина», демонстрирующих достаточно сложную и неоднозначную позицию автора. То есть Дмитрий Данилов делает в этой книге то, чего так избегает в своей прозе: прямо заявляет о своих взглядах и отношении к жизни. Впрочем, появление этого сборника может свидетельствовать и о намечающихся изменениях в общих принципах поэтики этого замечательного писателя.

Николай Звягинцев. Все пассажиры. Послесловие И. Кукулина. NY, «Ailuros Publishing», 2017, 90 стр.

Стихи Николая Звягинцева в этой книге можно поделить на две большие группы: простые и прозрачные, непростые и непрозрачные. Читая первые, я все время думала о том, как бы хорошо они смотрелись в детской книжке с большими и красочными картинками. А вот вторые вызывали желание нарисовать какую-то сложную схему со стрелочками, напоминающую презентацию по реорганизации отдела предпродажной подготовки в департамент presale. Но страшным внутренним усилием я от этого искушения удержалась и постаралась просто наслаждаться стихами, сменой образов, перекличкой мотивов и внезапным появлением чего-то такого, что раньше не замечал, а оно вот, рядом, ходи и тихо радуйся самому факту того, что это существует:

Люди могут складываться, могут расходиться,

Заново исчезнуть или заново родиться,

Дверцы в них бывают, перерывы в темноте.

Нарисуй мне линию в подземном переходе

Вместе с этой музыкой вдвоем на пароходе,

Вместе с этим домом, позабытым на плите.

Там, где ты проходишь, расступается бумага,

Лето побеждает без единого замаха,

Вздрагивает мир от тетивы до острия.

Как они выстреливают радостно и метко

Воду вместе с воздухом счастливые монетки,

Как я догадался, что одна из них моя.

Стихи эти несут в себе безусловно позитивную энергию, словно мир их автора — по-прежнему немного детский, то есть содержащий в себе постоянное обещание чуда. Конечно, в этой жизни не может не быть огорчений и разных печальных событий, но все они рано или поздно сглаживаются и укладываются во все выравнивающий размер. И вот этот момент преодоления, как бы вознесения на музыкально-поэтической волне над грубой и царапающей, не попадающей в ноты реальностью и кажется мне особенно ценным в лирике Николая Звягинцева.

Я вижу себя в луже на асфальте

С промасленными зимними глазами,

По зелени своей копировальной

Я чувствую случайные следы.

Песочная смешная англичанка

Фигурок черно-белых посреди

Смеется сквозь раздавленную воду,

Вострит свои трамвайные усы.

Для Звягинцева очень важна фонетическая составляющая стиха, и дело тут не только в том, что на каком-то этапе стихотворение становится музыкальным, а в том, что сама музыка нашей речи переходит у Звягинцева в текст, например: «Женщины ходят с глазами пляжными, / Своими вожатыми и вожжами». Но самое привлекательное тут — позиция имплицитного автора; человека, который умудряется замечать чудесное в обыденном и различать в какофонии бытовых звуков новую небесную мелодию.

Станислав Львовский. Стихи из книги и другие стихи. Включая сборник «Солнце животных». Ozolnieki, «Literature Without Borders», 2017, 192 стр. («Поэзия без границ»).

Когда-то Василий Васильевич Розанов написал о стихах Пушкина буквально следующее: «Можно Пушкиным питаться и можно им одним пропитаться всю жизнь». Имелось в виду, что в поэзии Пушкина содержится все необходимое образованному человеку, так что ничего больше читать уже особенно и не нужно. И открывая книгу Станислава Львовского, немедленно начинаешь чувствовать что-то подобное; в этих стихах содержится столько, что, прочитав Львовского, можно уже и не открывать большую часть современных поэтов. По крайней мере их можно порекомендовать тому, кто хотел бы понять, что такое современная русская поэзия. Впрочем, тут есть еще и опасность застрять в каком-нибудь стихотворении, каждое из которых можно разбирать практически бесконечно. У Львовского нет дистанции между реальностью и ее проживанием говорящим. И вопрос «Кто говорит?» — который ставится в одном из стихотворений — на самом деле не так уж и важен. Гораздо важнее здесь — как говорит и от чьего имени говорит. Эти стихи написаны с таким эмоциональным напряжением, выдержать которое читателю на самом деле довольно-таки сложно: «и разве мы еще не изжеваны зубами крепкого мира / не повисли разве обобществленными телами казенных / коммунальных соседей повесившихся из распахнутых окон / ослепительного околыша в закатившемся этаже дома-коммуны». Почти во всех стихотворениях Львовского идет речь о травматичном советском и постсоветском опыте. И это, насколько мне известно, один из немногих случаев для русской литературы начала XXI века, когда советская травма проговаривается с такой отчетливостью и проживается в стихах с такой полнотой и прямой вовлеченностью: «невозможно изгладить прошедшее время до ровного белого гула. / невозможно заткнуть раскрывающий рот и разрыв замерзающей речи». И если кого-то пережитая травма приводит к немоте — «ты же сам себе / ножницами / отрезал / язык», то Станислав Львовский, наоборот, предпочитает эту травму даже не проговорить, а прокричать, тем самым в некоторых своих стихах во многом сближаясь с экспрессионистами. Иногда поэт передает слово миллионам убитых, и в конечном итоге, как когда-то у Достоевского, вопль этот оказывается перенаправленным самому Господу Богу: «я буду говорить / только с одним. // о расстрелянных / и замерзших. / о забытых / и сваленных // в холодные / прорехи / земли. // вот об этом. / о них. // и ему придется / когда-нибудь // взять себя в руки. // выйти ко мне / и ответить. // (я имею / в виду — / за каждого. // поименно)».

Татьяна Нешумова. Согласно излетая. Пятая книга стихотворений. NY, «Ailuros Publishing», 2017, 100 cтр.

Мне доводилось уже писать о стихах Татьяны Нешумовой, и потому к чтению этой книги я приступала с совершенно определенными ожиданиями, которые сразу же оказались обманутыми. Признаюсь честно: читая самый первый раздел, я несколько раз возвращалась к обложке и смотрела на имя автора — действительно ли это написала Татьяна Нешумова, может, я просто перепутала и открыла совершенно другую книжку? И только разделы «Итальянские стихи» и «Легкомысленные песенки» немного привели меня в чувство. Ведь от прежних стихов Нешумовой всегда оставалось ощущение всепроникающей теплоты и какой-то принципиальной камерности, словно близкая подружка шепчет тебе на ухо что-то очень задушевное. Сфера тихих женских переживаний, маленьких согревающих радостей, похожих на удовольствие от хорошо получившегося рукоделия, — вот мир ее прежних стихотворений. Здесь же появляются совершенно другие — жесткие и решительные интонации, а некоторые стихи и вообще написаны от мужского лица — прием, который как раз в стихах Нешумовой раньше просто представить было невозможно. Вот, например:

если устойчивость и усидчивость — доблести

я хотел бы прилечь для очистки совести

я хотел бы подвигаться без значения

просто туда-сюда

как простой человек или вода

Появляются и стихотворения с элементами эксперимента, тоже разрушающие прежнюю атмосферу уюта, покоя и всепроникающей нежности: «рцы рцы рцы / цырлих-манирлих / химчистка / цы цы цы / все засверкало / зря засверкало / грязь, приходи, / притуши / этот пламень, / попробуй / чтобы опять / голубело и рдело / рцы рцы рцы». Интересно, что это распадение прежнего мира прямо отражается в одном из стихотворений:

как поняли — прием — утрачиваю связь —

ах, если бы с державным — просто с миром —

то со шнурком, то с пуговкой возясь,

то нимфою обмякнув, то сатиром,

в вагоне поезда, за поручни держась

Здесь очень любопытна отсылка к мандельшатмовскому «державному миру», который противопоставляется здесь миру обыденному, причем связи с обоими мирами у героини стихотворения нарушены. И если в первом случае это ее ничуть не беспокоит, то во втором заставляет кардинально поменять элементы привычной поэтики. Но похоже, что решение этой загадки можно найти в разделе «Русские стихи»: «ничего не остается / нет защиты от судеб / моей родиной зовется / этот выкинутый хлеб / эти будни преисподней / где приходят осмелев / к нам по милости господней / стыд, бессилье, ярость, гнев». Уютный женский мир прежних стихов Татьяны Нешумовой разрушен извне самим ходом нашей современной истории. Казалось бы, неблагоприятные внешние обстоятельства заставляют укрыться от бурь за стенами своей квартиры и сосредоточиться на мелких повседневных делах. Но у Нешумовой происходит совершенно наоборот — поэт не может оставаться равнодушным к грубому воздействию реальности, впускает ее в свои стихи и вынужден жить дальше, пытаясь преодолеть сделанные разрушения и как-то по-новому перестроить всю свою поэтическую систему. И неудивительно, что прежняя гармония возникает только в итальянских стихах и в подчеркнуто шутливых «Легкомысленных песенках».

Сергей Соколовский. Аптечка сталевара, М., «Коровакниги», 2017, 56 cтр.

Иногда кажется, что прозаик Сергей Соколовский так любит (или не любит?) свою короткую прозу, что никак не может остановиться — все время переделывает и перестраивает циклы, составленные из текстов, большую часть которых его поклонники уже давно знают наизусть. Но в то же время надо сказать, что работа эта вполне плодотворная, потому что отдельные фрагменты вступают между собой в совершенно новые отношения, циклы становятся иными и вся книга оказывается не тем, чем мы привыкли ее считать. Если так и дальше пойдет, то еще пара-тройка таких же «новых» книг, и все эти произведения Соколовского достигнут такого неземного совершенства, что прочитавший их человек наверняка будет немедленно вознесен живым на небеса. Думаю, примерно такого результата и добивается автор. Для меня же эти тексты являются поразительно узнаваемыми не только потому, что я их многократно читала в составе различных публикаций (а часть даже и сама печатала), но еще и в силу некоторого чисто литературного казуса. Пару лет назад шла речь о временном воскрешении альманаха «Шестая колонна», для которого мною был сочинен цикл под названием «13 текстов ни о чем». И вот как раз при написании некоторых фрагментов для этого цикла я и использовала подчеркнуто абсурдистскую схему, так хорошо отработанную в короткой прозе Сергея Соколовского: «в Киеве бузина, в огороде — дядька, а где-то далеко над нами парят недосягаемые, но такие прекрасные Фобос и Деймос». После чего оказалось, что подражание — это чуть ли не наилучший способ познания, а отчасти даже и присвоения оригинала. Вот почему при чтении этого сборника у меня возникло совершенно непередаваемое чувство узнавания, которое в свою очередь помешало созданию нормального критического отзыва, — ведь без некоторой дистанции, без отстранения создать такой отзыв просто невозможно. Но по крайней мере одну вещь удалось выяснить абсолютно точно: в отличие от моих несколько схематичных подражаний, в коротких рассказах Соколовского имеется вполне себе прочитываемый метафизический уровень. Несмотря на весь внешний цинизм, на всю мастерскую стилистическую игру, автор вкладывает в свои тексты любовь и серьезное отношение к реальности, причем такой степени насыщенности, что каждый маленький фрагмент можно развернуть в огромный многотомный роман. И это были бы очень хорошие романы, которыми мы все могли бы просто зачитываться…

Алексей Швабауэр. Небесные носороги. Предисловие П. Банникова. Самара, «Книжное издательство», 2017, 76 стр. (Поэтическая серия «Цирка „Олимп” ₊ TV»).

В предисловии Павел Банников рассказывает о том, что первые попавшие к нему стихи Алексея Швабауэра показались несколько вторичными, но затем выяснилось, что все это было закономерным этапом творческого развития автора. Вот и я, читая с самого начала эту книгу, то и дело спотыкалась о места, похожие на тексты Сергея Соколовского, Андрея Сен-Сенькова и Федора Сваровского. Однако ближе к середине книги это впечатление полностью исчезло. Поворотной точкой, как мне показалось, стало стихотворение «моя мама была негром», строчкой из которого озаглавлена вся книга. Само по себе это стихотворение является своеобразным вариантом темы «Черная Rock’n’Roll мама». И вот интересно, этот текст, отсылающий к совершенно определенной музыкальной традиции, как бы освобождает поэта от благоприобретенных влияний современной русской поэзии, и дальше начинается уже совсем другая история, которой при всей вписанности автора в общий поэтический контекст, достаточно сложно подобрать какие-то близкие аналогии. Пожалуй, с такой мрачной уверенностью и четкостью поэтической фразы мог бы писать Александр Блок, случись ему родиться во времена постмодернизма: «я пьян и одинок, / а что главнее? // пьянство / или прохладные ночи? // некому откопать Офелию — // крылья сбитой птицы / при жизни / ее не грели, // и портфеля / Рокфеллера // не хватает ей / на веночек… // примерно так / я ответил парням / с района, // попытавшимся / отжать у меня / смартфончик». Тематика стихотворений вполне себе узнаваемая — тут и любовь, чаще всего рассматриваемая через призму текста, то есть через возможность сказать об этой любви, и описание неоднозначных отношений с реальностью, и особый такой стоический подход к бытию как таковому. Однако очень интересным является именно сочетание этих различных смысловых компонентов. Вот, к примеру, в одном из стихотворений сексуальный партнер в прямом смысле слова становится текстом: «однажды я представил / что вместо нее на мне / текст / и рассмеялся / — над чем ты смеешься? — / спросила меня первая строчка, / у которой уже были ее волосы / — я смеюсь над тем, / что на миг / вообразил вместо тебя / женщину / и от этого мне сделалось смешно / — так не бывает, — / возразила мне ее же губами / вторая строчка / — так не бывает, — / шеей выгнулась третья». В результате оказывается, что познать реальность непосредственно — не через слова, а через что-то другое — невозможно. О любимом человеке непременно нужно сказать, но когда поэт о нем сказал, то получился текст, отнюдь не идентичный объекту описания. То же самое касается и собственно реальности. И вот где-то между самим предметом наблюдения и описанием этого предмета и пытается существовать поэзия Алексея Швабауэра.