ТЁПЛОЕ, СУХОЕ

Андрей Пермяков родился в 1972 году в городе Кунгуре Пермской области. Поэт, прозаик, литературный критик. Окончил Пермскую государственную медицинскую академию. Жил в Перми и Подмосковье. Публиковался во многих журналах и альманахах. Автор поэтических книг «Сплошная облачность» (СПб., 2013) и «Белые тепловозы» (М., 2018). Живет во Владимирской области, работает на фармацевтическом производстве.

Андрей Пермяков

_*

ТЁПЛОЕ, СУХОЕ

Денис Позимний

На склоне октября такие дни,

Когда для слов про как оно — всё это?

Возможен только оборот «ни-ни».

В значении, что ни зима, ни лето.

Ни холодно, ни душно, ни весна.

А тело есть определенье тела.

(Пример: «блестит блестящая блесна».

Была бы не блесною — не блестела).

В такие дни о чём не скажешь — всё не то.

Простые вещи сути не имеют.

Вот, скажем, куртка — ни футболка, ни пальто:

Ни то ни сё: не украшает и не греет.

Осенний лес — смешной облезлый кот:

Не жаль, не красота и не уродство.

Не умирание и не наоборот.

Неименуемы Бесплотные Господства.

Сонет на гибель записей чернилами в блокнотик

Все мы давно электронные караваджи.

Не оставляем эскизов, рисунков, черновиков.

Творим нечистое начисто.

Караваджо — это, понятное дело, иное количество,

Совершенно иное качество.

Но разговоры о качестве есть переход на личности,

А к переходу я не готов, да и ты не готов:

Наше дело — мелкие кражи.

Дело наше — лёгкая, незаметная правка.

Умные лица.

Не болит, и это главное: небо, Лит.

Де-летанты. («Де» — отрицательная приставка,

А не аристократический частица.)

Герои принтеров. Рыцари кнопки delete.

Предзащита. То есть, дальний рубеж

потому что визуальный поворот

означает крах семиотики

в известном нам виде

или, как говорил

бывший бывший

бывшей бывшей,

«мало ли чего.

давай сначала»,

я читаю тебе эту сказку

в последний раз.

и только до половинки

доклад писать,

ужс

узус.

кра-сить-ся

ут-ром.

Биография

Сочинял пустые строки

про вино и «жизнь одна»,

часто лазил в бабьи склоки.

Дальше тишина.

Наслаждайся тишиною,

несознательный пиит.

Буря мглою плиты кроет,

со звездою говорит.

Буря мглою, вышли сроки.

Землю давит камень.

Самые пустые строки

станут облаками.

Лет 10

Подвал был завален разовой ерундой.

Пол между той ерундой

влажный, как мыло.

Луковка лампочки хрустнула под ногой.

Ленка заныла.

Полезли затем, что, во-первых, такая честь:

это как водолазы в скафандры себя заливали —

раз существует подвал, надо в подвал залезть.

Но главное — можно несколько врать об этом подвале.

Только в подвал непременно надо вдвоём —

больше нельзя: третий всегда забоится.

Кроме того, если вдруг клад найдём,

то на двоих, конечно, удобней делиться.

В подвале, ясное дело, ничего не случилось.

А что там могло случиться — в дежурном советском подвале?

Старую брушку нашли, дак и та очень быстро разбилась.

Зато как врали. Целое лето врали.

А потом оказалось, стихи — это врать, не заходя в подвал.

Это давить кедом лампочки, не заходя в подвал.

Правда ж, не хуже всех прочих определение?

Правда ж, хорошее очень определение?

В подвал заходил — как знал.

Не зря сапоги надевал.

(Жёлтого света овал —

фонарькино искупление.)

Тёплое, сухое

^{Здравствуй}

И. Б.

Думаешь, будто стареешь, и правда — немножко стареешь.

Греешь стакан в руках, руки стаканом греешь.

Странное примечаешь, красное на вкус различаешь.

Довольно быстро гуляешь, нехорошо прощаешь.

Робкое такое старение, точно в двух мирах говорение.

Прекращение сопротивления, осуществление творения.

Сделал сто пятьдесят миллионов шагов, нажил врагов.

Были нескучные годы, был неплохой улов.

А стакан и руки по-прежнему греют друг друга.

На золотом крыльце — отпечаток круга.

И солнышко тоже круглый вполне отпечаток.

В апреле уже хорошо без перчаток.

Небо без опечаток.

Морское

Стемнело быстро, точно в поезде,

где разом выключили лампочки.

Зато прогулочные лодочки

белы, как разовые тапочки.

И фонари белее совести

тех мотыльков под фонарями,

что завершают свои повести

дымящимися пузырями.

Любовь закончилась, как птица.

Я отпустил, а сам прилёг.

Пузырь акации дымится —

он тоже бывший мотылёк.

Гроза

Над подъёмным краном, как над крабом,

подымаются, кабину одолев,

облако, спесивое, как жаба,

облако, крылатое, как лев,

облако, похожее на фляжку,

облако по имени барков:

выплывает на многоэтажку

цепь небезымянных облаков.

Над снегами маленьких черешен

тянется прозрачная рука:

батюшков — безумен и безгрешен —

гоголь и другие облака.

В день хороший, не последний, шумный,

в день, который чистый изумруд,

в маленький безгрешный и безумный

крупные писатели плывут,

мандельштам торопится немножко,

чавкает: «Быстрее, борода»!

Бьёт тургенев в бронзовую кошку

молнией и мажет, как всегда.

Сторож

«На Луне есть горы, и она

(как он думал) населена».

Это Рассел пишет о Пармениде.

Виталий Целищев перелагает Рассела.

Получается паразитная рифма.

Паразитная, но текст изукрасила.

Думаю о Луне. О паразитных рифмах Луны

в образах отражений и фонарей.

Если прибрать немного вина, возникнет чувство вины.

Но смена окончится много быстрей.

Листья в окошке редкие, но всё-таки прыгают.

В подвале шуршат некрасивые мышки.

С работы чуть позже меня, разумеется, выгонят.

Причина будет не в книжке.

Столик

«Как самолёт взлетает, я понимаю,

И как летит понимаю. Это закон Бернулли.

Эта вот стрелка — сила подъёма, эта другая,

А в результате — нулик.

То есть он просто обязан летать.

Вот мне помереть не встать:

Он просто обязан летать!

Но как он садится? Он же никак не должен садиться!

Он при посадке обязан прост развалиться!»

Вышеизложенное громко так говорится,

Что у соседей становятся напряжённые лица.

Всё-таки аэропорт. Всё-таки Домодедово.

А мой собеседник — вроде и есть, а вроде и нет его.

Он будто бы сам меж себя говорит.

У него очень собственный ритм.

Интересно, как он пронёс спиртное?

Впрочем, зачем мне знать, как он пронёс спиртное?

Желание многое знать — это почти паранойя.

Мой собеседник — лётчик. Сегодня летит пассажиром.

Три тысячи циклов «взлёт и посадка».

В хинкали немного перестарались с жиром.

Чай несколько сладкий.

Соседу, который пилот, кажется, тридцать пять лет.

Взгляд такой чистый-чистый.

Профессионалов, я так понимаю, нет.

И атеистов.

Под утро

Через иллюминатор Уфа похожа на две светящиеся ладошки:

верхняя ладошка — сама по себе Уфа, а нижняя — район Дёма.

Между ладошками — река Агидель, там теплоходы как брошки.

Они придают ощущение некоторого объёма.

Мост, предназначенный автомобилям, красивей моста,

предназначенного электровозам.

Зато предназначенный электровозам предназначался ещё паровозам.

С юго-запада будет гроза или последние грозы,

стало быть, подбирается красота.

Это Париж расцветает в дождь, точно серая роза,

а Уфа расцветает в октябрь, как золотая роза.

Нет-нет. Разумеется, как золотой тюльпан.

Самолёт идёт на снижение, точно оса в стакан.

Осталось совсем немножко и ещё чуть немножко

посмотреть на две светящиеся золотые ладошки.

Полёт ведь и вправду закончится, а счастье как будто есть.

Глас-голосок стюардессы. Благая весть.

Быстро

Пятая точка, стукнутая о горку.

Пятая строчка, вставленная в катрен.

Много других перемен.

У Инны растёт Егорка.

Это зачем оно быстро так происходит?

Могло б, например, происходить не так быстро.

Моргнул — а племянник в хорошую школу ходит.

Ещё раз моргнул, а он, например, замминистра.

В прошлом, напомним, Егорка — большой чемпион.

— Как в прошлом? — Вот так. В его неотъемлемом прошлом. Бывает.

Звезда Бетельгейзе соседней звезде Процион.

Моргает.

Перед осадками

Тихие стояли тихие недели.

На земле стояли, налегке летели.

На земле стояли, лапами качали.

Тихие недели — малые печали.

Тихие недели — время электричек,

комнатных девчушек, маленьких привычек,

журавлиных точек, муравьиных кочек,

золотых печурок, торопливых дочек.

Тихие недели даром пролетели.

Птицы не успели, рыбы не доели.

В слове «неужели» листья порыжели.

Люди что-то пили, люди тихо пели.

Без великой цели видные едва ли,

тихие недели тихо бытовали:

лютики в портфеле, лучики в подвале.

Плыли еле-еле — над водой летали.

Жили как умели — плохо помирали.

Неполное превращение

Ручей в зиме есть золотое постоянство —

значительный, гляжу на мотыля:

обороняет личное пространство

не ради гордости, но высшей пользы для.

Он красный-красный. Под скалою — бирюзовый.

а через блики просто никакой.

Пронырливый и гадостный. Ну, словом…

Ну, словом так: завидуй молча, дорогой.

Ты постареешь, а мотыль не постареет.

Мотыль — танцор, личинка, царь горы,

гармония, малинка, Лорелея.

Двуногий не умеет в комары.

Двуногие умеют в ближний космос,

двуногие излечивают рак.

Двуногим даже в хоккеисты просто,

а в комара (и в куколку) — никак.

Но самый финиш вновь небезнадёжен.

Лежишь, нелепый перекрёстом рук,

фиксированный на прохладном ложе.

А вдруг?

Ноябрь

Говорят, будто солнце уходит в область Весов.

Так говорят кто смотрят календари и новостные ленты.

Но ветра действительно, покидая области около полюсов,

покоряют собою длинные континенты.

Ветер и вправду такой, точно бы насовсем.

С берёз облетает последняя примечталость.

Смешное рассказывай, с тортика слизывай крем.

Не обнимайся, лучше дави на жалость.

Ладно, не дуйся, шучу. Сиди, недотрога.

Скоро пойдём, поглядим, как на рассветный металл

плачет который век умирающая дорога

из города Эм в город, который не стал.