ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД

Дэвид Герберт Лоуренс

_*

ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД

«Любовник леди Чаттерли» в письмах Дэвида Герберта Лоуренса

Составление, вступительная статья, перевод и примечания Александра Ливерганта

Девяносто лет назад, весной 1928 года, близкие друзья, к тому времени уже известные писатели, Олдос Хаксли и Дэвид Герберт Лоуренс, почти одновременно выпускают два романа, каждому из которых предстояло сыграть в истории английской литературы и общественной мысли ХХ века основополагающую роль.

И в «Контрапункте» Хаксли, и в «Любовнике леди Чаттерли» Лоуренса немало общего. Полифонический метод романа Хаксли задан уже в названии, Хаксли строит свой роман по законам музыкальной композиции. Лоуренс от музыки, да и от науки далек и такими понятиями, как «контрапункт», «полифония», не оперирует, вместе с тем и «Любовник» строится, в сущности, по тому же принципу: в обоих романах прослеживается антиномия духа и плоти, разума и чувства.

В обоих романах сквозят скептическое (а у Лоуренса — откровенно враждебное) отношение к научно-техническому прогрессу, безысходно пессимистический взгляд на будущее «технологической цивилизации». Да и на настоящее тоже. «Ненавижу нашу цивилизацию, наши идеалы, наши деньги, наши машины, наших интеллектуалов, нашу аристократию», — со свойственным ему пафосом, с популистским запалом пишет Лоуренс австралийскому издателю Перси Стефенсену 15 февраля 1929 года, за год с небольшим до смерти.

В обоих романах — хотя общественная панорама в перенасыщенном литературными и социальными аллюзиями «Контрапункте» не в пример шире, объемнее — разум умерщвляет плоть, судьба героев — «лишь частичка всеобщего губительного разлада», сами же герои напоминают «примитивно мыслящие устройства», «механико-интеллектуальные модели»^[1], они, как отмечает маститый английский критик прошлого века Уолтер Аллен, — «озвученные манекены из папье-маше»^[2]. При этом Лоуренс, писатель никак не сатирического, как Хаксли, склада, принимает своих героев к сердцу гораздо ближе, стремится, по его собственным словам, «передать характер их чувственного — а не интеллектуального опыта»; герой Лоуренса, как и сам Лоуренс, живет не рассудком, разумом, а инстинктами, интуицией. По Лоуренсу, только интуиция способна «уловить жизнь», только инстинкты — панацея от всех бед. «Высшая моя религия, — пишет еще молодой Лоуренс 17 января 1913 года английскому художнику Эрнесту Коллингзу, — вера в кровь, в плоть, ибо кровь и плоть мудрее интеллекта».

И Лоуренс, и Хаксли описывают, как говорится в «Любовнике...», «мертвящий мир», где «боятся чувств, боятся жизни», где «измельчали великие слова». И где царит «душевный паралич» — «бесконечное и бессмысленное сотрясение воздуха», «пустота под покровом лживых, неискренних слов». Оба писателя, так же, как и героиня «Любовника» Констанция Чаттерли, ощутившая со временем, что «жизнь — точно за каменной стеной», устали от «сплошного умствования», от отсутствия эмоций и бесконечного потока слов «этих самодовольных умников». И в этом смысле сэр Клиффорд или модный ирландский драматург Микаэлис из романа Лоуренса мало чем отличаются от карикатур Хаксли, имеющих, впрочем, реальные жизненные прототипы. Как, скажем, недвусмысленно списанный с Лоуренса писатель и художник Марк Рэмпион, прославляющий, как и автор «Сыновей и любовников», «здоровую» чувственность «естественного» человека.

И Лоуренс, и в еще большей степени Хаксли, автор «Прекрасного нового мира» и «Обезьяны и сущности», были еще при жизни провозглашены пророками, хотя к их не слишком радужным взглядам на будущее человечества прислушивались, как это с пророками обычно и бывает, далеко не все. Не потому ли Хаксли назвал Лоуренса (с тем же успехом мог бы назвать и себя) «гласом, вопиющим в пустыне»?^[3]

Хотя Хаксли принадлежал к потомственной интеллектуальной элите страны, учился в Итоне и Оксфорде, а Лоуренс, четвертый ребенок в многодетной шахтерской семье, «университетов не кончал» — писатели не только дружили, но придерживались самого высокого мнения и о личных качествах, и о литературных достижениях друг друга. И это притом, что Хаксли с немалой иронией описывал жизнь и нравы интеллектуальной элиты, тогда как Лоуренс с безусловным сочувствием — повседневную жизнь «горняцкого сословия». В центре всех, по существу, романов Лоуренса — групповой портрет этого сословия, его непритязательные вкусы, диковатые обычаи, далекий от высокой литературы, приземленный, нередко, как сказали бы сегодня, обсценный язык, его «какая-то странная, причудливая, скрытая мощь… какая-то трогательная чистота, мягкость и в то же время подкупающая несокрушимость»^[4]. И это притом, что Хаксли — и не только в «Контрапункте» — отстраняется от своих героев, изображает их с язвительной усмешкой, Лоуренс же, как уже отмечалось, — не только с сочувствием, но и с предельным эмоциональным напряжением; то, что для Хаксли смехотворно, для Лоуренса жизненно важно.

«Прочел „Контрапункт” с уходящим в пятки сердцем и растущим восхищением… Убежден, Вы сказали правду… о себе и о Вашем поколении и сделали это с исключительной отвагой», — пишет Лоуренс Хаксли 28 октября 1928 года, закончив читать его роман. В свою очередь и Хаксли, ядовитый скептик и строгий критик, также не скупится на комплименты другу. В предисловии к посмертно изданным в 1932 году письмам Лоуренса^[5] Хаксли называет автора «Любовника леди Чаттерли» «умным и гениальным человеком… одним из немногих, кто вызывает у меня настоящее уважение и восхищение»^[6].

В уже цитированном письме Лоуренса Хаксли есть такие строки: «И знай читатель, что он читает, он забросал бы Вас камнями. На Вашу долю камней пришлось бы в сто раз больше, чем на мою…» Лоуренс ошибался. Если высокую литературную репутацию Хаксли — прозаика, эссеиста, поэта — никто не оспаривал, то творчество Лоуренса и особенно его скандальный последний роман постоянно сталкивались с непониманием, недооценкой, нередко — с активным неприятием и осуждением. Если «Контрапункт», несмотря на немалый объем, был написан относительно быстро, то «Любовник...» писался долго и трудно, «многоступенчато». Если роман Хаксли, вышедший в нью-йоркском издательстве «Гарден-Сити» тиражом 1000 экземпляров, впоследствии неоднократно, и в Англии и в Америке, переиздавался, то роман Лоуренса, опубликованный не в Лондоне или в Нью-Йорке, а в небольшом, мало кому известном флорентийском издательстве, столкнулся после выхода в свет с немалыми трудностями. И прошло более тридцати лет, прежде чем его перестали запрещать, преследовать и оценили по достоинству.

Драматичная, местами даже детективная и весьма поучительная история написания, издания и распространения «Любовника леди Чаттерли» раскрывается во всех подробностях в письмах Лоуренса последних трех лет его недолгой жизни. История о том, как большой роман «вырос» из небольшого рассказа. Как книга, прежде чем пойти в печать, многократно переписывалась и перепечатывалась. О том, как автор, боясь, и не напрасно, цензуры, без особого успеха вопреки собственной воле старался изъять из рукописи «нежелательные» эпизоды и слова, сгладив тем самым пощечину общественному вкусу. «Жаль будет, — писал Лоуренс 13 марта 1928 года американскому поэту Уиттеру Биннеру, — если у моего прекрасного цветка оборвут лепестки раньше, чем он появится на свет». О том, как после выхода скандального романа книготорговцы в Англии и в Америке отказывались его распространять. Как прошли слухи, что в Англии книгу вот-вот запретят, что лондонская полиция собирается устроить облаву в книжных магазинах и уже наведывается к распространителям, угрожая им судом. Как перехватывались письма автора, а экземпляры его романа конфисковывались на американской таможне. И как — прямое следствие запрещения романа — неуклонно росло число пиратских изданий.

В письмах 1927 — 1929 годов раскрывается не только история создания романа и борьбы автора за «фаллическую реальность против не фаллических надуманных не реальностей»^[7]. Проясняется в письмах и суть, философия «Любовника», одно время считавшегося, наряду с «Улиссом», «Лолитой» и «Тропиком рака», одним из самых непристойных, безнравственных романов ХХ века. Борясь с предвзятыми, ханжескими оценками своего романа, Лоуренс горячо убеждает корреспондентов, что его книга — «попытка войти с человеком в соприкосновение, передать биение скрытой, не явной жизни»^[8]. Что цензура — «один из самых низких и унизительных видов деятельности общественного человека». Что «человеческое самосознание должно включать в себя эмоции и сексуальную страсть, должно ощутить мощное воздействие физического контакта»^[9]. Пишет, что в его «непристойном» романе нет ровным счетом ничего непристойного, что книга нравственна, добропорядочна, что он тщится изобразить сексуальные отношения «важными, драгоценными», главное же — совершенно естественными и уж никак не постыдными. «Для меня эта книга красива, нежна и трогательна...» — пишет он 12 апреля 1927 года Нэнси Перн, редактору издательства «Кертис Браун». Что его цель — заставить мужчин и женщин отдать себе отчет в фальши современного брака, «думать о сексе честно, ясно, полностью и до конца», восстановить гармонию между опытом жизненным и эротическим, между разумом и телом^[10].

Раскрывается в письмах — и это в них, пожалуй, наиболее интересное — и сам Лоуренс. И то сказать, в письмах, дневниках, записных книжках автопортрет писателя предстает обычно более наглядным и рельефным, чем в его художественных сочинениях. Лоуренс — автор писем, где речь идет главным образом о судьбе «Любовника», — раздражителен, резок, обидчив, бывает груб, не всегда «держит тему», крайне эмоционален, «самобнажен» (по словам Хаксли), запальчив. И все это, конечно, не только проявления тяжелого, неуживчивого характера, о чем свидетельствовали многие современники, но и следствие его многолетней смертельной болезни, вступившей в конце 20-х годов в решающую стадию. «Всякий, кто захочет меня прочесть, — пишет Лоуренс 22 января 1925 года итальянскому критику и переводчику Карло Линати, — окажется в самом пекле, и если это ему не по нраву, пусть читает кого-нибудь другого».

Многое из написанного им друзьям, родственникам выглядит довольно наивно: «Мы должны избавиться от идеи денег»^[11]. Или же эпатажно: «Я не пишу книг или картин, которые бы не шокировали кастрированную социальную духовность людей». И в то же время этот нетерпимый идеалист отличается тонкими, глубокими суждениями, он безукоризненно честен — прежде всего с самим собой, последователен, наделен — прав Хаксли — «особым духовным предназначением»^[12]. И оттого глубоко одинок, обречен и своей болезнью, и своим дарованием на почти полную изоляцию. О чем, впрочем, не сожалеет: «Для меня нет большего счастья, чем быть одному» — так начинается его стихотворение «Счастье быть одному»^[13]. Обречен на одиночество и непонимание — даже самых ему близких. Тех, от кого Лоуренс, со свойственными ему открытостью, чистосердечием ничего не скрывает. «Мало кто так рассказал о себе через письма»^[14] — к такому неоспоримому выводу приходит Олдос Хаксли, первый издатель эпистолярного наследия своего покойного друга.

Большинство писем приводится во фрагментах.

Перевод осуществлен по изданию: The Selected Letters of D. H. Lawrence. Compiled and edited by James T. Boulton. Cambridge University Press, 1979, 1997.

Эрнесту Коллингзу^[15]

Вилла ди Гараньо, озеро Гарда (Брешиа)

17 января 1913

<...> Высшая моя религия — вера в кровь, в плоть, ибо кровь и плоть мудрее интеллекта. Рассудок может ошибаться. Но то, что чувствует, что говорит, во что верит наша кровь, — верно всегда. Наш интеллект — это не более чем наброшенная на нас узда. На знания мне плевать. Я жду одного — ответа моей крови, прямого ответа, без досужего вмешательства рассудка, морали и всего прочего. Человеческое тело я представляю своего рода пламенем, подобным пламени свечи, негасимому, хотя и колеблющемуся. Тогда как интеллект — это не более чем свет, падающий на предметы, которые его окружают. Меня же гораздо больше занимают не предметы вокруг (что и есть рассудок), а тайна негасимого пламени, горящего Бог знает как и по какой причине и являющегося самим собой, какие бы предметы, освещаемые им, его ни окружали. Мы настолько подчинены рассудку, что забыли про самих себя — нам кажется, будто в мире нет ничего, кроме предметов, на которые падает свет. Мы не обращаем никакого внимания на слабое пламя свечи, от которого этот свет исходит. Вместо того чтобы проникать в тайну мимолетных, слабо освещенных предметов вокруг нас, мы должны вглядеться в себя и сказать: «Мой Бог, это ж я!» Вот почему мне так нравится жить в Италии. Люди здесь на удивление не глубокомысленны. Они только чувствуют и хотят — а знать ничего не желают. Мы же знаем слишком много. Нет, мы только думаем, что знаем так много. Пламя не есть пламя оттого, что оно освещает два или двадцать предметов на столе. Пламя — тогда пламя, когда оно не является ничем иным. Мы забыли себя. Мы — Гамлеты, но не датские принцы. Мы не способны быть. «Быть или не быть?» — это вопрос про нас, черт возьми! И почти каждый англичанин ответит на него: «Не быть». Он разглагольствует о человеколюбии и прочих видах «не бытия». Истинный же способ жить — это потворствовать своим желаниям. Не «я хочу осветить своим умом как можно больше вещей», но: «Чтобы мое пламя горело в полную силу, мне нужна свобода, нужна эта женщина, нужен этот фунт персиков, я хочу лечь спать, хочу пойти в пивную и хорошо провести там время, хочу сегодня чертовски хорошо выглядеть, хочу поцеловать вон ту девушку, хочу оскорбить вон того человека». Мы же всеми этими желаниями пренебрегаем и вместо этого рассуждаем о каких-то отвлеченных понятиях. Я — как Карлейль, который, говорят, написал 50 томов о ценности молчания <...>

Леди Цинтии Асквит^[16]

Байрон-виллас, Вейл-оф-Хелс, Хэмстед

16 августа 1915

<...> Я так устал от людей: под теплым плащом хороших слов они прячут зловредный, разъединяющий нас дух. Это-то в них и невыносимо. Охранительные разговоры о старом, славном национальном идеале. Либеральные разговоры о великой борьбе за права народа. Разговоры женщин-миротворцев о разоружении и мире во всем мире. А также рассуждения Берти Расселла^[17] о контроле за демократическими процедурами и образовании ремесленников… Все эти добронравные речи — не более чем теплый и уютный плащ, под которым скрывается зловредный дух <...>

Мы должны избавить себя от этого всемогущего дьявола клеветы, этого гигантского города с бесконечным числом пустынных улиц. Мы должны все вместе, единым духом снести его и на его месте возвести нечто прекрасное. Должны избавиться от идеи денег. Богатый человек с красивым домом подобен драгоценному камню на теле прокаженного. И Вы это знаете. Ваш Стэнвей^[18] — драгоценный камень на теле прокаженного. Наше дело — это тело, а не драгоценности. Вы это знаете. Человеку больному, неопрятному драгоценности ни к чему <...>

Карло Линати^[19]

Авенида Пино-Суарес, 43, Оаксака, Мексика

22 января 1925

<...> Неужели, синьор Линати, Вы и в самом деле думаете, будто книга должна быть чем-то вроде игрушки, состоящей из складно скроенных наблюдений и ощущений — законченных и продуманных? Я — нет. Для меня даже Синг^[20], которым я искренне восхищаюсь, слишком правилен — ему на полке самое место. На дух не переношу искусства, вокруг которого ходишь на цыпочках, которым любуешься. Книга должна быть либо бандитом, либо мятежником, либо человеком в толпе. А читатели должны или уносить от писателя ноги, или вступать под его знамена, или говорить ему: «Чего изволите?» Ненавижу отношения актера и зрительного зала. Автор обязан находиться в толпе, колотить своих читателей по ногам или же веселить их, подбивать на всевозможные проделки.

А вот восседать с богами вроде Анатоля Франса и милостиво взирать из партера на слабости и безумия себе подобных — не по мне. Ведь мир, что там ни говори, это не сцена — для меня, во всяком случае; и не театр, и не балаган. А искусство, особенно романы, — не спектакль, коим, вздыхая, сочувствуя и умиляясь, любуется с галерки читатель, заплативший 20 лир за удовольствие. Вот какой Вы хотите увидеть книгу, ведь тогда, обзаведясь билетом за два доллара, Вы будете недосягаемы, ощутите свою безопасность. Нет, мои книги не таковы — и таковыми никогда не будут <...>

Всякий, кто захочет меня прочесть, попадет в самое пекло, и если это ему не по нраву, если он предпочитает сидеть в зрительном зале, подальше от сцены, — пусть читает кого-нибудь другого <...>

Эрлу Брустеру^[21]

Саттон-он-Си, Линкольншир

30 августа 1926

<...> Как это ни удивительно, но теперь, оказавшись в своих краях, я снова полюбил Англию. Я встряхнулся: в здешних людях, особенно простых, чувствуется какая-то странная, причудливая, скрытая мощь. В них словно бы таится непривычная, еще только зарождающаяся субстанция. Нет, это не конченые люди. И в них есть какая-то трогательная чистота, какая-то мягкость и в то же время подкупающая несокрушимость <...>

Мартину Секеру^[22]

Вилла «Миренда»^[23], Скандиччи, Флоренция

27 октября 1926

<...> Целую неделю гремел гром и лились дождевые потоки, но сегодня день чудесный: яркое солнце, в тени свежий воздух, на вершинах далеких Аппенин снег.

Про пьесу^[24] больше ничего не слыхать — поэтому я до сих пор не решил, ехать ли в декабре в Англию. На южной стороне обустраиваем зимнюю salotto^[25], побелили стены, собираемся купить на пол stuoiа^[26] и разрисовать розочками мебель. «Рассылайте розы, покуда можно!»^[27] Работаю над рассказом, небольшим^[28] — браться за что-то крупное что-то не хочется. Никого не видел, кроме Хаксли и Ориоли^[29]. Нет, Регги Тернер^[30] мне не попадался. Помяните мое слово, этой книги он не напишет никогда — усидеть за письменным столом Регги неспособен. Издателей, по-моему, лихорадит — издают слишком много книг и как придется. И товар свой им девать некуда; не удивительно, что у них все из рук валится <...>

Дороти Бретт^[31]

Вилла «Миренда», Скандиччи (Флоренция)

24 ноября 1926

<...> Если я пишу не часто — значит нет новостей. Идет дождь с громом и туманом; не холодно. Мы большей частью одни. Наши соседи укатили во Флоренцию: миссис Уилкинсон надоело готовить. Она себя особо не утруждает, тебе бы она понравилась, не сомневаюсь. Так что сегодня мы на горе одни — не считая крестьян. Теперь у нас есть зимняя гостиная — очень славная и уютная, отличная — лучше не бывает — печь и сколько угодно дров. Так что с материальными удобствами у нас все в порядке. Все это время я был вполне здоров, но на этой неделе простудился — как видно от сырости.

Когда погода приличная, хожу в лес писать. Пишу небольшой роман (действие происходит в Англии, в центральных графствах), надеюсь скоро кончить, расписываться не собираюсь. Но последние дни слишком сыро, и на воздухе не сижу. С балкона видно, как по долине широким желтым потоком несется Арно. Терпеть не могу слякоть — на душе от нее тоскливо <...>

Эрлу Брустеру

Вилла «Миренда», Скандиччи, Флоренция

27 февраля 1927

<...> Я убежден, ужасно важно быть честным — с самим собой. А вот как быть честным с другими, непонятно. Врать я ненавижу, а потому стараюсь держаться от людей подальше. У нас с Вами age dangereuse^[32], в это время у мужчин меняется весь ритм психики, становится сложно установить связь с окружающим миром, всякая мелочь вызывает возмущение. И тут многое зависит от физиологии, хотя и психологию со счетов тоже не сбросишь. В это время особенно тяжело переносится обман современной жизни и тем более обман сексуальный. Но это не вина каждого из нас в отдельности; это вина наших дней и в то же время вина наша собственная <...> Склоняюсь к тому, о чем Вам уже говорил: на моих картинах в том или ином виде обязательно присутствует фаллос (Вы называете его «лингам»^[33]). И я не пишу книг или картин, которые бы не шокировали кастрированную социальную духовность людей. Делаю я это, ибо верю: фаллос — это великий, священный образ; жизнь он представляет во всей ее глубине, жизнь, которой мы всегда были лишены — были и будем. Женщины люто отрицают секс, отрицают, издевательски его высмеивая. Но — pazienza! рazienza!^[34] Надо продолжать верить. И фаллос, вера в тайну, которая за ним скрывается, открывают нам красоту <...> Что же касается жизни, то нужно только одно — терпение, которого я по природе своей лишен. Люди, мне кажется, должны научиться быть по возможности честными друг с другом. Мне это ни разу не удавалось. Vediamo^[35]! Пока же приходится сохранять целомудрие и не разочаровываться. O pazienza! Необходимо, крайне необходимо немного доверия, доверия друг к другу. У нас слишком много преград и запретов. Pazienza! Chi va piano va lontano!^[36]

Дороти Бретт

Вилла «Миренда». Скандиччи, Флоренция

8 марта 1927

<...> Роман дописан, мне он нравится — но, если верить бедным, благопристойным болванам, книга настолько непотребна, что издана не будет никогда. Сокращать ее не стану. Даже про мои картины, которые мне кажутся абсолютно невинными, многие говорят, что смотреть на них не в состоянии. Взглянут — и тут же отворачиваются. Ужасно хочется написать картину, которая бы одним своим видом убила каждого трусливого и зловредного зрителя, стоит ему только бросить на нее взгляд. Боже, вот была бы бойня! <...> После моей «Евы, обретающей рай» ничего больше не писал. Начал «Воскресение»^[37], но всерьез за картину еще не брался. Весной ведь расслабляешься. А тут еще этот проклятый грипп <...>

Нэнси Перн^[38]

Вилла «Миренда», Скандиччи, Флоренция

12 апреля 1927

<...> Не знаю, как поступить со своим романом «Любовник леди Чаттерли». Про такие книги принято говорить, что они непристойны. В действительности же в них нет ровным счетом ничего непристойного. Я ведь всегда добиваюсь одного: изобразить сексуальные отношения важными, драгоценными, а не постыдными. И в этом романе я пошел далеко, очень далеко. Для меня эта книга красива, нежна и трогательна — как всякое обнаженное существо. Мне даже боязно отдавать рукопись на машинку — настолько она беззащитна: вдруг машинистка станет править текст? Как бы то ни было, Секер хочет, чтобы рукопись была отправлена ему незамедлительно. А Бамби пишет, что Кнопф^[39] никак не сможет опубликовать роман раньше следующей весны, поэтому придется посылать рукопись в Нью-Йорк a la bonne heure^[40]. Склоняюсь к тому, чтобы пока вообще ничего не предпринимать. Что скажете? И что скажет Поллинджер^[41], с ним ведь я не знаком, верно? Думаю, в наше время продолжать писать романы — пустая трата времени. Я мог бы, наверно, заработать не меньше, если б печатал небольшие вещи в журналах. Надеюсь в скором времени послать Вам кое-что небольшое <...>

С. С. Котелянскому^[42]

Вилла «Миренда», Скандиччи, Флоренция

27 апреля 1927

<...> А еще я написал роман, действие — в центральных графствах. Публика сочтет его порнографическим, он же — нечто прямо противоположное. Не решаюсь даже отдать рукопись машинистке — отдам со временем. Секер хочет получить роман в этом году — не получит <...>

Гарольду Мейсону^[43]

Вилла «Миренда», Скандиччи, Флоренция

18 декабря 1927

Дорогой Мейсон,

как Вы? Как все Ваши? Давно не переписывались. Мучился бронхами, будь они неладны! Теперь мне гораздо лучше.

Подумываю издать мой новый роман здесь, за свой счет, как это сделал Норман Дуглас^[44]; один экземпляр обойдется мне в 2 гинеи — 10 долларов. Почему за свой счет? Потому что надоело ничего не получать от издателей — хочется самому нести за себя ответственность. Но основная причина не в этом. Роман, с точки зрения борцов с непристойностью, так «гадок», что ни один издатель не решится даже хранить рукопись у себя в редакции. На мой же взгляд, этот роман — не более чем утверждение очевидной истины и здоровая реакция на все то разложение и подлую извращенность, которыми кишат сегодняшние книги. Свой роман я считаю чистым — в самом прямом смысле этого слова; чистым и добронравным. Но святоши не преминут стереть меня с лица земли.

Как Вы считаете, стоит напечатать так же, как Дуглас, 750 экземпляров по 10 долларов экземпляр — половину тиража для Англии, половину для Америки? Больше всего я боюсь вашей проклятой цензуры. Как думаете, это и в самом деле опасно? Пожалуйста, дайте совет и спросите совета у Макдональда^[45], обещаете?

Пока еще ничего не предпринимал. Сейчас книгу переписываю в третий раз и нахожусь на середине. Но к концу лета хочу закончить и отослать — если вообще ее не брошу <...>

Кэтрин Карсуэлл^[46]

Вилла «Миренда», Скандиччи, Флоренция

10 января 1928

<...> Мне нужна Ваша помощь. Прошлой зимой я сочинил роман и уже трижды его переписал. Он в буквальном смысле слова непристоен — во всех отношениях. При этом, право же, высоконравственен. Одна женщина во Флоренции сказала, что его перепечатает, и напечатала пять глав — после чего мне отказала. Говорит, что продолжать не может — «очень уж неприлично». Грязная сука! Не найдется ли у Вас какого-нибудь порядочного человека, который бы перепечатал мне роман за расхожую цену. Знаю, Вы бы взялись и сами, будь у Вас свободное время. Но свободного времени у Вас нет. А потому подумайте, нет ли у Вас кого-то, мужчины или женщины, который бы меня не подвел и выполнил работу как следует. И поскорей напишите. Но не сюда. В субботу или в понедельник мы, скорее всего, уедем в Швейцарию, в снега, — здесь ведь так сыро <...> Хочу немного подлечиться — кашель мучает по-прежнему, хочется опять пожить здоровой жизнью; последние полгода перемогаюсь.

Собираюсь в марте-апреле издать роман за свой счет здесь, во Флоренции: 1000 экземпляров, 2 гинеи за экземпляр. Заработаю, таким образом, 1000 фунтов, они мне не помешают — я на мели. Назову роман «Нежность». Только, пожалуйста, никому о нем не говорите — не хочу скандальной рекламы <...>

С. С. Котелянскому

Шале «Бо-Сит», Ле Диаблерет (Во), Швейцария

22 января 1928

<...> Мой роман у машинистки, и я собираюсь издать его во Флоренции за свой счет, а также у Секера и Кнопфа с изъятием нежелательных мест. Тем временем собираю стихи для своих «Избранных стихотворений»^[47]. Когда стихи и роман увидят свет, испытаю наконец чувство, что все позади. Что же дальше? Начинать все заново? Если не поедем на ранчо^[48], приеду в Лондон — хотя бы ненадолго. Но у меня большие сомнения, что возьмусь за что-то еще. Свиней, как Вы их называете, слишком много, да и Бивербрук^[49] вкупе с пошлыми финансами душат то немногое, что еще осталось от свободы. Ну и пусть! Быть может, когда не останется ничего независимого, хотя бы несколько человек всполошатся. Пока же никаких признаков этого я не вижу <...>

Беатрис Кэмпбелл^[50]

Шале «Бо-Сит», Ле Диаблерет (Во), Швейцария

3 февраля 1928

<...> От идеи поехать в Ирландию мы не отказались. Но сейчас нам надо для начала расстаться, наконец, с виллой «Миренда». Вдобавок у меня на совести роман, который я недавно дописал и который у любого издателя вызывает прямо-таки панический ужас. В нем все говорится напрямую: если shit, то «shit», если fuck, то fuck. Поэтому если мне хочется, чтобы роман увидел свет, я должен напечатать его сам — выйдет он этой весной во Флоренции <...> Может, что-то на этом и заработаю — было бы очень кстати. Но роман хороший (любовь, как всегда) и очень добропорядочный — вот только говорится в нем о таких вещах, о которых говорить не положено. Если этим займусь, то пробуду во Флоренции до конца апреля. Но в мае в Ирландии тоже ведь совсем неплохо <...>

Эдварду Макдональду

Вилла «Миренда», Скандиччи (Флоренция)

9 марта 1928

Дорогой Макдональд,

интересно, не надоели ли Вам я и мои книги (и вообще книги!)? Если надоели, беспокоить не стану. Возможно, Мейсон говорил Вам, что я собираюсь за свой счет напечатать во Флоренции новый роман «Джон Томас и леди Джейн»; это название мне нравится больше, чем «Любовник леди Чаттерли» — так роман назывался раньше. Сегодня рискнул отнести рукопись в маленькую здешнюю типографию. В Диаблерете (мы только что вернулись оттуда, это городок в горах, куда мы ездили подлечить мою злосчастную грудную клетку) я изо всех сил старался изъять из рукописи не слишком приличные места — но далеко не продвинулся. Пунцовый цвет непристойностей слепил мне глаза, а потому сокращал я все, что попадалось под руку: трогательное отношение героя к своему пенису, и все прочее в том же духе. Сократил и отослал два экземпляра рукописи, один — Алфу Кнопфу, другой — Секеру. Они могут, если сочтут, сыграть со мной злую шутку и от романа в последний момент отказаться, но если все же захотят его опубликовать, я готов идти на дальнейшие сокращения. Но только в том случае, если мне удастся здесь, во Флоренции, выпустить свое собственное безукоризненное и незапятнанное издание; выйдет оно из печати к 20 мая. Мейсон боится цензуры и властей, охотящихся за непристойностями. А что думаете Вы? Не находите, что я сильно рискую, если пошлю книгу по почте? Собираюсь послать роман напрямую отдельным людям, но, естественно, не хочу их подвести. Если я Вам не надоел, обязательно напишите, что вы думаете. И дайте мудрый совет.

Разумеется, книга не непристойна; она — фаллична. Рассчитываю, однако, что миссис Макдональд будет на моей стороне. Пускай орошает соленой водой Вашу цветущую лужайку — только не мое цветущее фаллическое семя. Надеюсь, что поддержите меня и Вы. Вся эта история может надоесть кому угодно — как надоела она и Вам, но, несмотря на это, бороться ведь необходимо. Бороться за фаллическую реальность. Так-то! Меня немного смутил Мейсон, он говорит, что «Мост короля Людовика Святого» — это лучшая книга из всех, выпущенных в «Кентавре» за год^[51]. Я же счел этот роман черствым пончиком с прогоркшей начинкой. А потому решил, что говорить с Мейсоном о своей собственной продукции больше, пожалуй, не буду — хотя добрее его нет на свете <...>

Уиттеру Биннеру^[52]

Вилла «Миренда», Скандиччи (Флоренция)

13 марта 1928

<...> И все же приходится бороться — каждому по-своему. Но не красуясь! Я чувствую, что бороться приходится за фаллическую реальность против не фаллических надуманных нереальностей. По-моему, фаллическое самосознание есть часть самосознания в целом, к этому и следует стремиться. Важнейшая часть.

Итак, я написал роман, хочу его назвать «Джон Томас и леди Джейн». Но это будет подзаголовок, а название — «Любовник леди Чаттерли». Здесь во Флоренции я печатаю без изъятий и сокращений этот нежный фаллический роман — для публики он слишком хорош. Выйдет полный текст романа осенью. Готов же этот прелестный цветок с пестиком и тычинками будет, надеюсь, к 15 мая <...> Отправлю Вам несколько бланков заказа, пожалуйста, разошлите их от меня нужным людям. Многие нужные люди работают в университетах. Когда эта книга — хорошая книга — увидит свет, пошлю этим людям экземпляры прямо из Флоренции. Жаль будет, если у моего прекрасного цветка оборвут лепестки раньше, чем он появится. Доверяю Вам его.

В этом доме будем жить до 6 мая, а потом — невесть где. Хочу поехать в Нью-Мексико — может, заработаю на этом издании денег на дорогу.

Tante belle cose!^[53]

Д. Г. Лоуренс.

Лоренсу Поллинджеру

Вилла «Миренда», Скандиччи, Флоренция

17 марта 1928

Дорогой Поллинджер,

получил письмо от Секера, пишет, что не может опубликовать «Джона Томаса» большим тиражом. Бедняжка Мартин, попал к черту в лапы! А впрочем, мне наплевать — если б не права. Это важно. Когда прочтете сами, не дадите рукопись Кейпу?^[54] Поступайте, как сочтете нужным. Возможно, Секер прав: для наших застегнутых на все пуговицы романов обнаженной натуры у меня многовато. Но, каковы бы ни были Ваши действия, главное — чтобы рукопись не попала в лапы издателей, охочих до клубнички. Чем меньше людей прочтет рукопись, тем лучше.

Конечно же, Секер — прирожденный трус. Не возьму в толк, с какой стати он вообще меня печатает. В принципе, этот вечный страх уже устарел. Неужели Вы думаете, черт возьми, что молодежь зайдется в родимчике, услышав слово пенис?! Какая чушь! Мой роман абсолютно нормален, а его фаллическая сторона является — должна являться — частью жизни любого мужчины, любой женщины. Так какого же дьявола?!! Чего они все так трясутся? Маркиза де Сада они переваривают куда спокойнее. Пусть все знают: в моем романе нет ничего, кроме здравомыслия и естественности. Нашли, чего бояться! Да нам всем, чтобы излечиться от лицемерия, давно пора выжечь на лбу фаллический символ! Сейчас, правда, этот ханжеский страх уже позади, устарел. И слава Богу, что устарел.

Меж тем здешняя типография уже меня печатает, на обложке мой любимый рисунок: феникс, вылетающий из гнезда в языках пламени. Я чуть было не вывел под птицей девиз: «Возношусь». Но: тот, кто торопится, пусть читает^[55].

Огромное спасибо за то, что вызвались разослать экземпляры моих книг, находящихся в Вашей редакции. Прикладываю список адресов. Буду очень Вам обязан.

На следующей неделе отправлю Вам бланки заказов на «Джона Томаса». Я просто обязан продать мои 1000 экземпляров — или мне крышка. «Io dico che noi nasciamo di carne, e in su la carne muoriamo, la coda si fa, e la coda si disfa…»^[56]

Ваш Д. Г. Лоуренс

Олдосу Хаксли

Вилла «Миренда»

27 марта 1928

<...> Гранок моего романа еще нет, но на следующей неделе начнут приходить. Говорят, на все про все уйдет недели три. Феникс отпечатан, очень симпатичный. Пришлю Марии^[57]. Ориоли — большой молодец: заказов на роман получил на 2000 лир. Считает, что, если книга пойдет хорошо, он выпустит и другие, а автор расплатится с ним процентом с продаж. Неплохая затея, она может лечь в основу Авторского общества, о чем я, впрочем, уже говорил Коту — он обязательно завалит Вас письмами. Его писем не люблю: пишет задиристо, с чисто еврейским ущемленным самомнением.

А Вы бланки заказа получили? Если сможете, уговорите частных лиц посылать деньги за книги мне — это чтобы я понимал, удастся ли обойтись без книгопродавцев. В Америке они берут себе треть, в Англии — четверть, а потом книгу придерживают, после чего продают за двойную цену. Ненавижу посредников — перебить бы их всех до одного! Если добьюсь успеха, это может стать хорошим начинанием для нас всех — непопулярных авторов. И пусть не говорят, что я еще один Беннетт^[58] <...>

Джульетте Хаксли^[59]

Вилла «Миренда», Скандиччи (Флоренция)

27 марта 1928

<...> С тех пор как мы вернулись, погода стоит хуже некуда: холодно и дождь, дождь, дождь. Все цветы распустились: в изобилии красные тюльпаны, лиловые и красные анемоны, гиацинты, первоцветы и фиалки. Но что толку в цветах, если не светит солнце?! Ненавижу этот огромный каменный дом, чья каменистость впитала в себя все мои жизненные силы. Куда больше была мне по душе деревянная коробка из-под сигар в Бо-Сит. Кашляю я больше, чем в Диаблерете, — совсем зачах. Пропади все пропадом! Но задержимся мы здесь ненадолго — только до тех пор, пока мой роман печатается во Флоренции, в маленькой типографии, находящейся в ветхой лавчонке, где ни одно живая душа не понимает ни слова по-английски, не знает даже таких важных слов, как «fuck», «cant», «shit». Объясните же Вашей матушке, что эти слова значат, учиться ведь никогда не поздно. Посылаю Вам несколько бланков заказа, и, если у Джулиана найдется находчивый, готовый рискнуть приятель, пусть передаст ему эти бланки. Секер заявил, что не видит возможности представить эту книгу, пусть и в сокращенном виде, широкому читателю. Да он и сам, как и многие другие, — «сокращенный» человеческий вид. Такие, как он, — величайшая угроза человечеству. Только что нарисовал акварель: голый человек, как в Библии, мочится на стену^[60]. Картина невероятно трогательная, я выставлю ее в Лондоне и, если бы Вы ее оформили, повесил бы рядом с «Адамом и Евой», а с противоположной стороны придумал бы что-нибудь еще, такое же веселое. Что же касается ибиса, не забудьте, когда-то он таил в себе некий таинственный эротический смысл и im Bild^[61] изображен быть не может <...>

Олдосу и Марии Хаксли

Вилла «Миренда»

Понедельник, 2 апреля 1928

Дорогой Олдос,

ужасно благодарен Вам за то, что Вы обратились к Кертису Брауну^[62]. Публикация моего романа привела издателей в бешенство. Не стану об этом распространяться, прочтите, что сказал Джонни Кейп — увидите. Как будто рассудка лишились. Господи, почему?! Можно подумать, что я сторонник откровенных извращений, тогда как на самом деле в моей книге нет ничего, кроме вещей самых естественных. От их психологии мне тошно — не понимаю их. Понимаю одно: струхнули они крепко. Попрошу Кертиса Брауна прислать Вам рукопись, Вы не возражаете? Может быть, Мария ее куда-нибудь припрячет — а когда во Флоренции будут набраны гранки, мы эту рукопись сожжем. Будь они все прокляты! <...> По-вашему, мне придется избавиться от «Джона Томаса»^[63], да? Какая жалость! Но изымать его из бланков заказа уже поздно. Я Вам самому первому послал 25 бланков; интересно, куда ж они делись? Чего только не бывает! Биг-Бен^[64] запрещает продавать роман в Италии, его изымают у издателей в Англии — очередная история про мышей и весталок! Они не хотят, чтобы я публиковал «Леди Ч.»: «Это, мол, не в ваших интересах. В кои-то веки вы добились высокой репутации, а роман ее подорвет», — уверяют они меня. Поздно! Дело сделано. Вы должны меня поддержать, когда грянет буря. Всё бросать за борт, кроме Джона Томаса! Вперед, Джон Томас, вперед! Гип-гип, ура!

Прочел 41 страницу корректуры: ошибка на ошибке, подмывает дать Марии еще раз всё перепечатать. Дорогая Мария, к Вашим мелким ошибкам, которые я дотошно исправлял, читая за Вами следом, добавились теперь ошибки флорентийского наборщика. Слова, даже самые простые, — его слабое место <...>

Альфреду Кнопфу

Вилла «Миренда», Скандиччи

17 апреля 1928

Дорогой Кнопф,

был ужасно рад Вашему письму, рад, что «Леди Чаттерли» не вызвала у Вас отвращения. Еще больше порадовало меня письмо миссис Кнопф. Ведь лондонцы изо всех сил стараются дать мне понять, что я совершил чудовищную ошибку, они вздымают свои благочестивые длани, боясь их замарать. И я им это ни за что не прощу. Миссис Кнопф напишу в Лондон.

Судя по Вашему письму, ситуация изменилась. Секер, похоже, скис, как будто ему соли на хвост насыпали. Рукопись сейчас, по всей видимости, уже в «Чатто энд Уиндус»^[65] — но сомневаюсь, чтобы они пустили ее в дело. Никакому другому лондонскому издателю я ее не отдам. Мне осточертели их младенческие страхи! Подумайте, что бы Вы могли сделать, и если, на Ваш взгляд, роман для публики и в самом деле не пригоден — значит не пригоден, мне все равно. Но ведь Вы по крайней мере не станете, подобно лондонцам, вздымать руки в порыве благочестивого негодования.

Читаю гранки, надеюсь дочитать к началу следующей недели. После чего гранки пойдут в печать.

Вам действительно нужны три экземпляра? Если нужны, заполните один из бланков заказа и пошлите его Ориоли — рассылать экземпляры будет он <...>

Марии Чемберс^[66]

Вилла «Миренда», Скандиччи, Флоренция

24 апреля 1928

<...> Спасибо, что вступились за мой роман. Читаю корректуру — надеюсь дочитать на этой неделе. Нарисовал на обложке феникса, поднимающегося из гнезда в языках пламени. Это мой любимый символ, пошлю Вам его. Наборщик сделал из рисунка печатную форму. Что ж, по-моему, мой роман стоит кое-каких усилий. Думаю, мы с Вами инстинктивно обращаемся к одному и тому же — к жизни скрытой вместо жизни на поверхности. Скрытая жизнь телесна, к ней можно прикоснуться, жизнь же на поверхности — это всего лишь идеи, она бесплотна. Мой роман — попытка войти с человеком в соприкосновение, передать биение скрытой, неявной жизни.

Вы видели мой рассказ в февральском «Форуме»? Они что, назвали его «Сбежавший петух»?^[67] Редактор только что прислал мне письма, которые получил в связи с этим рассказом. Какое же удовольствие ощущать себя «предателем и врагом человечества», тем, кто «загубил столько человеческих душ» и «совершил непростительный грех»! Какое удовольствие знать, что от меня исходит угроза обществу, и прочее в том же духе. Вы никогда не видели такого набора отменных ругательств. А я-то считал, что мой рассказ абсолютно безвреден — всего-навсего попытка изобразить Воскресение во плоти, а не в вакууме и в абстракции. Если в Воскресении и был какой-то смысл, то это, конечно же, воскресение тела. И если это было воскресение человеческого тела, вот тогда это и впрямь странный и мучительный опыт, откровение — в чем-то горькое. Но вот видите: авторы писем сожалеют, что у нас нет инквизиции.

До середины мая ждем выхода моего романа; заканчиваю и картины — маслом и акварелью, осенью собираюсь выставить их в Лондоне и, может быть, в Нью-Йорке. Раз их так ненавидят — значит в них наверняка что-то есть <...>

Марку Гертлеру^[68]

Вилла «Миренда» — Скандиччи — Флоренция

24 мая 1928

<...> Не скажете, где Вы фотографируете Ваши картины и сколько это стоит? Я бы тоже отдал сфотографировать мои — но только если это не слишком дорого.

Как Вы поступаете, если какие-то части Ваших картин лоснятся? Мои еще как лоснятся, некоторые целиком, от переизбытка масляной краски. Впрочем, плевать.

Вам осточертели мои вопросы. Сажусь дочитывать последнюю корректуру моего романа; скоро он выйдет. Думаю, найдутся люди, которые захотят меня за него растерзать, но я в него верю, его надо было написать. Надо было вернуться к живой, трепещущей фаллической сущности, к фаллическому сознанию. Мне кажется, и в моих картинах тоже есть некая фаллическая красота. Я знаю, с точки зрения выпускника Слейда, в них полно недочетов. Но что-то в них все же есть. Как Вам работается? Я уже два года не видел ничего из Вами написанного, но в той обнаженной, которую Вы писали в сентябре 1926 года, тоже есть, по-моему, некий фаллический отсвет. Надеюсь, недели через две мы сможем отправить Вам Ваш экземпляр романа. Спасибо, что его заказали <...>

В Англию приедем — возможно, в августе. Где Вы будете? Обязательно увидимся. Мы ведь еще живы. И еще покажем миру, на что мы способны <...>

Леди Оттолайн Моррелл^[69]

Вилла «Миренда». Скандиччи (Флоренция)

24 мая 1928

<...> Дочитываю последнюю корректуру моего романа, поэтому уже через неделю, думаю, наконец, уедем. Хочется надеяться, книга Вас не шокирует. Вы поймете, к чему я стремился, — изобразить полное и естественное сближение мужчины и женщины, и возвращение в жизнь чего-то от древнего фаллического сознания, от старой, как мир, фаллической безмятежности <...>

Джузеппе Ориоли

Гранд-отель, Шебр-сюр-Веве, Швейцария

28 июня 1928

Дорогой Пино,

«Леди Чаттерли», к нашей с тобой огромной всеобщей радости, явилась сегодня утром, какая же она красавица! Я в самом деле считаю, что том получился красивый и достойный — и размером, и терракотовой обложкой, да и мой феникс хорош — лучшей птицы на обложку не придумаешь. Будем надеяться, что красотка быстро и благополучно доберется по всем адресам. Когда пошлешь том в Америку, черкни пару слов доктору Макдональду (Филадельфия) и Мейбел и попроси их телеграфировать, что книга дошла. То же самое, когда будешь посылать роман в Англию; я уже попросил Котелянского и Барбару Лоу известить тебя, как только они книгу получат. Очень надеюсь, что никакой суеты не будет. Не мог бы ты послать роман в Англию таким, как Джексон^[70], почтовой бандеролью?

Энид Хилтон^[71]

Кессельматте, Берн, Швейцария

29 июля 1928

Моя дорогая Энид,

очередная неприятность. Одна гнусная фирма книжных экспортеров заказала 80 экземпляров «Любовника леди Чаттерли». Как сейчас выясняется, связаны они с методистской Церковью. Так вот, они прочли роман — и поспешили отменить заказ уже после того, как Ориоли прислал им из Флоренции семьдесят два экземпляра. Если мы не поторопимся, они отошлют книги обратно во Флоренцию — могут даже отказаться посылать их почтой. Поэтому мне нужен человек, который заберет у них эти экземпляры. Но хочу Вас предупредить: книга и в самом деле скандальна — хотя, разумеется, абсолютно прилична и честна. Власти вполне могут ее запретить — но позже; пока еще ничего не предпринималось. В этой связи Вам нужно будет держать в строжайшем секрете, что книги хранятся у Вас. Вот почему сначала известите Лоуренс^[72] и только потом, если Вы готовы рискнуть, свяжитесь по телефону с фирмой Джексона и поинтересуйтесь, готовы ли они передать Вам экземпляры. Скажете: «Я выполняю просьбу мистера Дэвида Герберта Лоуренса». Вкладываю в письмо записку для них, менеджера зовут Аллан У. Стил <...>

Если все будет в порядке, возьмете такси и заберете все экземпляры, которые у них есть. Все до одного. В каждой бандероли должно быть по два экземпляра. Но сомневаюсь, чтобы до них дошли все экземпляры. Возможно, восемь экземпляров, посланных одной почтовой бандеролью, придут только через несколько дней. Поэтому, если все экземпляры еще не пришли, можете позвонить им на неделе и забрать то, что осталось; всего у них должно быть, по словам Ориоли, семьдесят два экземпляра; нет, больше: шестьдесят шесть посланы заказной бандеролью плюс почтовая посылка с восемью экземплярами — всего семьдесят четыре. Увидите.

Когда заберете, откройте одну из маленьких бандеролей и один экземпляр возьмите себе — он Ваш. Остальные спрячьте, не открывая, а потом, когда из Лондона придут новые заказы, наклейте на упаковки новый адрес и отправьте бандероль по этому адресу. Сделаете это?

Вкладываю чек на два фунта на предстоящие расходы и чувствую себя заговорщиком.

Всегда Ваш Д. Г. Лоуренс

Но сначала обсудите все с Адой.

Олдосу и Марии Хаксли

Кессельматте

31 июля 1928

<...> Все заказанные экземпляры «Леди Джейн», надо полагать, уже в Англии. От перепуганных книгопродавцев приходят истерические письма: немедленно заберите присланные экземпляры, торговать «Любовником» мы не сможем, отмените наши заказы, не заставляйте нас нарушать закон. В общей сложности нам предстоит забрать 114 экземпляров. Разумеется, эти божьи твари платить не намерены. Ходят слухи, что полиция вот-вот устроит облаву в книжных магазинах; многие рассчитывают, что так оно и будет. Одновременно с этим, первая партия экземпляров благополучно доставлена по американским адресам.

Боюсь, что в результате этой эскапады я лишился большинства друзей, но потеря, увы, невелика! Ричард Олдингтон^[73] пишет, что получил от романа огромное удовольствие и что он снимает передо мной шляпу. А мне ответить ему нечем — вместо шляпы у меня на голове шутовской колпак, его не снимешь. Молодой американец мне пишет: «Ох, уж эти твои друзья, Лоренцо!^[74] Ты их узнаешь по их реакции на твою книгу». Нет, не узнаю — они ведь предпочитают держать язык за зубами <...>

Вижу, как машут своими белоснежными крылышками, возносясь к небесам, наши бедные, незапятнанные друзья. Но путь к небесам тернист, одним прыжком до них не допрыгнешь, и отметил это обстоятельство не кто-нибудь, а американец^[75].

Чувствую, что от меня мало что осталось. То же, что осталось, шлет вам обоим свой пасхальный поцелуй и не теряет надежды, что и на нашей улице будет праздник.

ДГЛ

Энид Хилтон

Кессельмате (Берн)

4 августа 1928

Моя дорогая Энид,

сегодня пришло от Вас письмо: книги у Вас, ура! Я боялся этого Стила, о чем Вам написал сегодня днем в совершенно уже ненужном письме. Пусть Вас не волнует, что Вы выступаете в роли Корделии. Только ни в коем случае не давайте отцовского адреса, очень Вас прошу! Если уж давать, то лучше подложный. Вы совершенно не обязаны называть людям Джексона свое настоящее имя. Можете назваться как угодно, дело Ваше. Если перед кем-то Вы и отвечаете, то только передо мной. Хотя Джексон, потребуй я у него накладную, не вправе раскрывать Ваше имя никому, кроме меня, — с него станется, если возникнут проблемы, поставить в известность полицию. Пока же, слава Богу, никаких проблем не возникло, риска нет ни малейшего: мой роман вполне может сойти за самую обычную книгу на книжном рынке. Вам поэтому ничего не угрожает. Вот если книгу запретят, если люди Джексона дадут полиции Ваш адрес, если полиция узнает адрес Вашего отца — тогда они могут к Вам заявиться и отобрать экземпляры романа. Больше ничего они сделать не в состоянии — закон Вы не нарушаете.

Тем не менее я напишу в фирму Джексона, пошлю им накладную и попрошу отправить по почте Вашу накладную мне. После чего нам стоило бы найти для книги безопасное место. На сегодняшний день что-то ничего в голову не приходит. Переправлю экземпляры Аде, но от сестер я всю эту историю скрываю, а то они придут в ужас. А у Вас нет никаких соображений, куда можно было бы перевезти книги, где они будут лежать, пока нам не понадобятся? Если такое место у Вас на примете есть, сложите полсотни экземпляров в коробку и туда отвезите. Можете передать коробку какому-то надежному человеку, пусть их заберет он — Вам вовсе не обязательно знать куда. Так будет спокойнее.

Потом Вы можете, как я Вас просил, разослать по заказам экземпляров двадцать; попрошу Ориоли прислать их мне, а я перешлю Вам.

И еще я хочу, чтобы Вы взяли один экземпляр себе, впоследствии его Вам подпишу: «Энид, которая помогла мне в трудную минуту». Наступит время, когда эта книга вырастит в цене.

Сейчас же я Вам ужасно благодарен. И передайте Аде — пусть не волнуется. Никто не обязан называть свое имя; опасность может возникнуть лишь в том случае, если Вы его назовете с целью обмануть людей Джексона, — чего Вы, конечно же, не сделаете. А потому называйте им абсолютно любое имя и любой адрес, хоть на Луне — закон Вы не преступаете.

ДГЛ

У Ориоли во Флоренции целая пачка заказов, я попросил его прислать их мне, а я направлю их Вам. Поэтому 20-30 экземпляров храните пока у себя.

Мейбл Додж Луган

Кессельматте (Берн), Швейцария

9 августа 1928

Дорогая Мейбл,

рад, что Вы получили «Леди Ч.» и что книга Вам понравилась. Меня волнует судьба еще примерно 200 отправленных в Америку экземпляров, поскольку от нескольких адресатов я получил телеграмму: «Не посылайте». В Англию роман тоже попал, правда, в Лондоне поднялся огромный переполох: говорят, полиции приказано за ним охотиться. Пока, впрочем, ничего еще не произошло, и, если никто не поднимет шум, — может статься, и не произойдет. Но большинство книгу, похоже, возненавидели, некоторые книгопродавцы вернули свои экземпляры — вообще, вокруг романа суеты и криков хватает, отчего лицемерие и ложная стыдливость вызывают у меня еще большее отвращение. Да и люди как таковые — тоже.

Собираемся пробыть здесь до конца сентября — и пробудем, если мне и впрямь станет лучше. Дай-то Бог! Мне надо будет поехать в Лондон, где в октябре открывается выставка моих картин; может, поеду, а может, — нет. Здесь я немного рисую или слоняюсь без дела среди деревьев. Не самые лучшие годы для нас для всех. Будем надеяться, что выстоим и себя не потеряем. Poveri noi!^[76] А вот погода превосходная.

Пойду разыскивать очки — куда-то делись сегодня утром. Надеюсь, Вы в добром здравии.

Всем поклон.

ДГЛ.

Альфреду Штиглицу^[77]

Кессельматте (Берн), Швейцария

15 августа 1928

Дорогой Штиглиц,

огромное спасибо, что послали телеграмму во Флоренцию. Рад, что «Леди Ч.» Вам понравилась. На очень многих моих английских друзей она произвела эффект разорвавшейся бомбы, и они до сих пор страдают от контузии. Друзья, впрочем, уже приходят в себя, а есть и такие, кому начинает казаться, что роман пошел им на пользу. То ли еще будет!

Ходят слухи, что в Англии книга подвергнется преследованиям, а в Америке ее и вовсе запретят. Что ж, тут я бессилен. Я свой выстрел сделал; «Стрелу из лука я пустил…»^[78] Там-тарам-ти-ти-там!

За мои картины не беспокойтесь — в них нет ничего дурного. Главное, в них есть содержание, чего нет у большинства современных художников. Кожура на их картинах великолепная, а вот фруктов под кожурой нет. Картина ничуть не хуже оттого, что в ней есть содержание <...>

Марии и Олдосу Хаксли

Кессельматте (Берн)

15 августа 1928

<...> Начинаю чувствовать, что хочу вернуться в Нью-Мексико. В Европе мне никогда уже хорошо не будет — здесь так мертво! Не на что реагировать. Судьба «Леди Джейн» в Америке мне по-прежнему неизвестна: несколько экземпляров дошли, потом нам телеграфировали: «Ждите». Мы и ждем. Никакой спешки больше нет, все английские экземпляры дошли благополучно. Игра, значит, стоила свеч. Деньги, правда, пришли еще не все, далеко не все. Но я свою долю заслужил, хорошую долю; пусть они чувствуют себя minchione^[79] — не я. Как же они, эти гнилые скептики любят делать из нас minchione! И сами же оказываются в дураках — они, не я. Как я рад, что из-за «Джона Томаса» лишился многих «друзей» — подобно израильтянам, что пали мертвыми, когда был воздвигнут Волшебный змей. Хоть бы они все пали мертвыми! Тьфу! <...>

Дэвиду Гарнетту^[80]

Кессельматте (Берн)

24 августа 1928

Дорогой Дэвид,

очень рад, что Вам нравится «Леди Ч.» И рад, что, по Вашим словам, многим мой роман показался отвратительным. Заказываю Вам экземпляр.

Мне бы хотелось подарить экземпляр книги Вашему отцу — если, конечно, он не будет против. Дайте, пожалуйста, знать посылать ли ему книгу в Кернз^[81]. Когда я был еще молод, Ваш отец сказал мне: «Я бы с удовольствием прочел подробное описание акта с начала и до конца». И его слова не выходили у меня из головы, пока я не написал эту книгу. А вот Ваша матушка меня бы не одобрила.

Вы живете в Сент-Айвз и в Холле? Grand dieu!^[82] Вам еще принадлежит книжный магазин? Простите, что надоедаю, но они до сих пор не расплатились за свои экземпляры «Леди Ч.» <...>

Джузеппе Ориоли

Кессельматте (Берн), Швейцария

27 августа 1928

Дорогой Пино,

если на адрес виллы «Мирендо» пришло письмо из Нью-Йорка от Мейси Масиуса или от «Вангард-пресс», открой его и прочти.

«Вангард-пресс» хочет издать и распространять «Леди Ч.», издание будет подписным, стоить будет 10 долларов, мне из них причитается 10 процентов. Печатать в США они не могут — поэтому хотят сфотографировать уже вышедшую книгу и ее таким образом воспроизвести. Для этого им понадобятся три экземпляра, а четвертый просят прислать на всякий случай. Печать нашего дополнительного тиража в 200 экземпляров такая же, как и первого? Если это так, давай вышлем им экземпляры из дополнительного тиража. И надо будет сделать поддельную обложку. Как ты думаешь, Джунтина сможет напечатать три обложки и три титульных листа? «Joy Go With You» by Norman Kranzler (The Ponte Press)^[83]? Если сделает это через час, сорви три бумажных обложки и три титульных листа с существующего издания, приклей вместо них «Радость тебя не покинет» Кранцлера и как можно быстрее вышли мне сюда эти три экземпляра. Если у тебя найдутся три не переплетенных экземпляра, посылай их как есть. Но боюсь, не переплетенных у тебя нет.

Хочу, чтобы «Вангард-пресс» осуществил это издание, в противном случае в США, можешь мне поверить, выйдет издание пиратское, и мы с тобой останемся с носом. С тем же успехом пираты могут рассылать книги по нашим американским заказам, и тогда не будет никакого смысла отправлять через океан экземпляры отсюда.

Прикладываю к письму чек, не положишь эту сумму на мой счет в фунтах?

Мы еще поиграем с этими чертями в кошки-мышки.

ДГЛ

Разумеется, печать книги по фотографии обойдется им в круглую сумму — но деньги у них есть.

В субботу отправил тебе все вернувшиеся от меня письма.

Эдварду Макдональду

Кессельматте, Швейцария

Пино Ориоли. Лунгарно Корсини. Флоренция

6 сентября 1928

Дорогой Макдональд,

большое спасибо за Ваши письма и телеграмму. Вы правы, с «Леди Ч.» творятся удивительные вещи: одни экземпляры благополучно приходят по адресам, другие — нет; то же самое — и в Санта-Фе. Боюсь, определенного числа книг мы лишились — надо сказать спасибо нашим слабоумным чиновникам. Как же трусливы американцы! Они готовы пресмыкаться перед последними кретинами и проходимцами. Мой Бог, если когда-нибудь ваша страна объявит войну самой себе (что рано или поздно обязательно произойдет), вам, американцам, придется нелегко! Тирания дураков и негодяев — тот кнут, которым вы сами себя сечете.

В Англии одни говорят, что книгу запретят, другие — что нет. Пока же ничего не происходит, и я благополучно разослал роман по всем английским заказам. Надеюсь, мы без особого труда распродадим весь тираж. На сегодняшний день у нас вряд ли осталось больше 200 экземпляров. И никаких проблем не возникает, продолжают поступать заказы ил Лондона и Парижа. Если американцы действительно хотят эту книгу, им, боюсь, придется теперь дорого за нее заплатить европейским книгопродавцам. Тем дело и кончится. Вот он, хитроумный американский бизнес!

Нет, я вовсе не стремился научить Вас словам, которые Вам неизвестны. Я вообще не имел в виду ничему Вас учить. С какой стати? Мне просто хотелось подарить Вам книгу о том, на чем стоит вся наша жизнь. Думаю, эта книга у меня получилась. Подозреваю, что миссис Макдональд почерпнет из романа кое-какие новые для себя односложные англосаксонские слова.

Простите за те хлопоты, которые Вам доставил. И дайте знать, если я в чем-то просчитался.

Искренне

ДГЛ

Олдосу Хаксли

Ла-Вижи, Пор-Кро (Вар)

28 октября 1928, воскресенье

Дорогой Олдос,

прочел «Контрапункт» с уходящим в пятки сердцем и растущим восхищением. Убежден, Вы сказали правду, быть может, всю правду о себе и о Вашем поколении, и сделали это с исключительной отвагой. Мне кажется, для написания «Контрапункта» смелости потребовалось раз в десять больше, чем для «Леди Ч.». И, знай читатель, что он читает, он забросал бы Вас камнями, причем на Вашу долю камней пришлось бы в сто раз больше, чем на мою. Я точно знаю, что искусство должно раскрывать животрепещущий момент в жизни человека, показывать состояние человека таким, какое оно есть. И знаю, что Вы это делаете, и делаете устрашающе хорошо. Но какой момент? И какое состояние? Если для Вас животрепещущий момент — это убийство, самоубийство и насилие во всевозможных их проявлениях (а Вы даете ясно понять, что так оно и есть), то тогда, caro^[84], как нам жить дальше? Готовиться к новым убийствам, самоубийствам, насилию? Но ведь такая жизнь вызывает чудовищную скуку, в конечном счете, порождает инерцию, инерцию, инерцию, приводит к атрофии чувств. Кончится это тем, что произойдет какая-то решающая смертоубийственная война, и убийство, самоубийство и насилие сметут с лица земли большую часть человечества. Интеллектуальное восприятие, утверждаете Вы, не имеет большого значения, и тем не менее Вас оно возбуждает. Если же Вас возбуждает убийство, самоубийство, насилие, и ничего больше — тогда это Ваша судьба, изменить ее ментально Вы не способны. Вы живете тем, что вызывает у Вас трепет, и ничем иным. Для того чтобы принимать медленное самоубийство, происходящее от инерции и стерильности, требуется извращенная отвага, извращенность порочного ребенка. Поразительно, как с людьми происходит подобное. Ричард Олдингтон — в точности такой же: у него, так же, как у Вас, убийство, самоубийство, насилие вызывают трепет, сильное желание быть изнасилованным самому. Но ведь это, в сущности, такое же извращение, только он не отдает себе в этом отчет, он приукрашивает свою извращенность. От всего этого мне дурно, здесь у меня чаще идет горлом кровь, всю неделю я пролежал пластом. Sporca miseria!^[85] Если я не отыщу в этом болоте полоски твердой земли, мне конец. Я не переношу убийство, самоубийство, насилие — особенно насилие, особенно когда насилуют меня. И почему мужчины испытывают трепет только перед женщиной, которая их изнасилует? Мне хочется одного: разбить Вашей Люси^[86] лицо в кровь. А Ваш Рэмпион — самый большой зануда в книге, пустозвон. Пытаетесь вызвать у читателя интеллектуальное сочувствие! Все это довольно омерзительно, и я ощущаю себя барсуком, который забрался в ямку в Уимблдоне и пытается там спрятаться. Что ж, caro, пора сказать Вам «прощайте», но ведь на прощание уходят годы.

ДГЛ.

Моррису Эрнсту^[87]

Ла-Вижи, Иль де Пор-Кро, Вар. Франция.

10 ноября 1928

<...> Цензура — один из самых низких и унизительных видов деятельности общественного человека — это ведь совершенно очевидно. С моей точки зрения, цензура никому не помогает, вред же наносит многим. Впрочем, Ваша книга раскрыла для меня вещи куда более зловещие. Наша цивилизация не в состоянии освободиться от дурней-цензоров. Дурень-цензор, в сущности, ненавидит только одно: живое и растущее человеческое самосознание. Если он кому и угрожает, то нашему развивающемуся и расширяющемуся самосознанию, самосознанию в его новейшей, самой чувствительной деятельности; угрожает его живительному росту. Задерживая или ограничивая живительный рост самосознания, мы плодим дурней, ведь одни лишь дурни заинтересованы в гибели самосознания.

Нет, это хорошая книга^[88], читая ее, я словно нахожусь в забытьи, ощущаю, как ко мне крадется вечно юный цензор — вороватый, лживый, злобный.

Опубликуйте, если хотите, это письмо — целиком или частично. Я верю в живое, развивающееся самосознание человека. Верю в то, что человеческое самосознание должно включать в себя эмоции и сексуальную страсть, должно ощутить мощное воздействие физического контакта. В нескончаемом процессе самопознания эти эмоции и страсти — основа нашего понимания, мерцающая грань нашего сознания. И в это не должен, да и не может, вмешаться ни один цензор.

Искренне,

Д. Г. Лоуренс

Марии и Олдосу Хаксли

«Бо-Риваж», Бандоль

10 декабря 1928, понедельник

Мои дорогие Мария и Олдос,

не могли бы вы, когда будете в Париже, оказать мне небольшую услугу? В Америке вышло два пиратских издания «Леди Ч.», в Лондоне эти книги продаются за три фунта, а кое-где, я слышал, стоят даже тридцать — впрочем, как правило, все же три. В Париже, думаю, эти издания тоже продаются, у Галиньяни, например, да и в других магазинах; кстати, есть ли в Париже магазин некого Кастильоне? Так вот, когда будете в Париже, зайдите в эти магазины и узнайте, есть ли у них экземпляры этого издания, и, если есть, поинтересуйтесь, сколько стоит один экземпляр. И попросите их вам эту книгу показать, скажете мне потом, пиратское это издание или нет. Если пиратское, сообщите им, скотам, об этом. Пиратские издания были сфотографированы с моего издания, поэтому внешне они мало чем от него отличаются. Но бумага и переплет другие.

Недавно я выпустил 200 экземпляров своего романа в мягкой обложке и продаю — начал продавать — их собственноручно за 21 фунт, а книгопродавцы в Лондоне собираются выставить роман за 30 фунтов. Если бы у меня было не 200, а 2000 экземпляров, я мог бы справиться с пиратами — но у меня-то их всего 200. Они у Пино (Ориоли — А. Л.).

От моего издания осталось всего 100 экземпляров, и сейчас один экземпляр уходит за 4 фунта, а в лондонских книжных магазинах — за 5. Однако теперь, с выходом пиратского издания, продажа моего первого издания, естественно, приостановилась. Меня надули! Вдобавок много экземпляров моей книги в Америке конфисковано.

Словом, если будете в Париже, наведите справки. Не могу же я сидеть, сложа руки! Попробую что-то предпринять — вдруг получится <...>

Леди Оттолайн Моррелл

Отель «Бо-Риваж», Бандоль, Вар. Франция

28 декабря 1928

<...> Насчет «Леди Ч.» не подумайте только, что я отстаиваю непрекращающийся секс. Вовсе нет. Ничто не вызывает у меня большее отвращение, чем беспорядочное половое сожительство. В «Леди Ч.» я хочу внести некоторую ясность в понимание основных жизненных установок. Почему простые люди дольше, чем образованные, поддерживают накал жизненных страстей, почему их жизнь жарче нашей? Во многом потому, что они до сих пор могут позволить себе говорить слова «shit» или «fuck» без содрогания, без ощущения, что они произносят нечто непотребное. Если, когда Вы были молоды и влюблены, вам говорили: «Насрать!», или «Ссать я на тебя хотел!», или «К чему мне женщина, если она не срёт и не ссыт», — для Вас это было раскрепощением, помогало сохранить тепло в сердце. Вспомните это полное ужаса «но» в конце каждой строфы в поэме бедного безумного Свифта, посвященной Селии: «Но ведь Селия срёт!»^[89] Понимаете, уже одно то, что эти слова привели его в ужас, опустошили его душу, никуда не годится, к тому же они бедную Селию опозорили. Так вот, с отвращением к этим словам, желанием без всякой необходимости обходить их стороной я и борюсь. Это вопрос сознательного признания и корректировки устоявшихся представлений, и только. Чтобы я призывал к беспорядочному сексу? Упаси Бог! В жизни человека секс занимает совсем не много места, по большей части он неуместен. Но даже когда секс неуместен как вид деятельности, в нашем сознании должно сохраняться значительное и спокойное место, где секс будет жить, затаившись. Старики могут заниматься тихой, дремотной любовью, предоставив молодым тешиться в свое удовольствие.

Какая жалость, что проповедники всегда читали мораль: «Иди, и ты поступай так же»^[90]. Не это важно. Важно другое: это так, пусть будет так, и от всего сердца <...>

Аде Кларк

Отель «Бо-Риваж», Бандоль. Вар.

11 января 1929

<...> Ты пишешь, что я скрываю от тебя частицу себя. Нисколько. Я всегда один и тот же. Но есть вещи, которые ты попросту отказываешься видеть, отказываешься во мне принимать. Ты настаивала на некоторой идеализации — вот она. По той же причине ты пишешь, что рада, что Пегги^[91] не собирается читать «Леди Ч.». Маленьких самоуверенных девиц вроде Пег следует в их возрасте заставлять читать «Леди Ч.» вслух и в обществе ее сверстников — глядишь самодовольства и заносчивости поубавится. Если им придется делать аборт, как дочке Сары-Энн, то к этому они тогда отнесутся по крайней мере без предрассудков. Нет ничего более отвратительного, чем все эти «Т-с-с! Ш-ш-ш!» Ты что же думаешь, что у людей нет своих затаенных мыслей? Конечно, есть. Будет куда лучше, если тайное станет явным, выйдет на поверхность. Мне пока неизвестно, начал ли Ориоли посылать тебе экземпляры на хранение, точных поручений на этот счет я ему еще не давал. Но дам — если ты по-прежнему не против <...>

Леди Оттолайн Моррелл

Отель «Бо-Риваж», Бандоль, Вар.

5 февраля 1929

<...> Согласен с Вами, люди ужасно утомительны. Мне они нравятся когда находятся на расстоянии и ко мне не пристают — разговаривать мне с ними больше не о чем. Я обнаружил, что для счастья мне вполне достаточно сидеть на скамейке и смотреть, как переливается на солнце море, а рыбаки возятся со своими судками для омаров. Что еще надо — обычным людям, по крайней мере? Хорошо быть одному, особенно когда светит солнце. Вам обязательно надо провести зиму за границей, в каком-нибудь тихом местечке, вроде этого, где видишь, как солнце на рассвете встает над морем, где день на день не похож, где море мерцает и светится каждый день по-разному. Каждое утро, лежа в постели, я смотрю, как светает. Сейчас же солнце проделало долгий путь, оно поднимается за причудливым, раскидистым, дрожащим эвкалиптом <...>

Последнее время вокруг «Леди Ч.» поднялся большой шум. Скотланд-Ярд арестовывает экземпляры книги, полиция наведывается к моим распространителям — угрожает им судом. Перехватывают мою почту — и даже конфисковали два экземпляра романа и рукопись «Анютиных глазок», моих стихов, которые я послал Кертису Брауну; говорят, стихи неприличны и попросту похабны, что неправда. Словом, жить не дают. Будь я здоров, мне было бы наплевать, но когда болен — это угнетает. И эти грязные собаки смеют рассуждать о непристойности! В самом деле, отчего человек берется за перо? Почему пишет о том, о чем пишу я? Вероятно, это судьба, но судьба в целом незавидная. Эти расчудесные юные интеллектуалы, которым, кажется, только бы и восхищаться писателем, никогда не встанут на мою защиту, не скажут ни слова поддержки. Даже если меня бросят в тюрьму до конца жизни, они пальцем не пошевелят. Как же труслив мир! <...>

Получил глупейшее письмишко от Э. М. Форстера^[92], неизвестно с какой стати пишет мне, что высоко меня ценит; ценит, но не читает. Вы его видите?

Я не говорил Вам, что скоро выйдет альбом моих картин с цветными иллюстрациями — 10 гиней за экземпляр. Там будет моя большая вступительная статья о взаимоотношении изобразительного искусства и жизни; получилось, по-моему, и в самом деле неплохо.

Вам не кажется, что Марри^[93] порет чушь, когда говорит, что мой мир — это не мир простого человека и что я — нечто вроде животного с шестым чувством. По мне, так это он — нечто вроде животного, но лишь с четырьмя чувствами; осязание, наше пятое чувство, у него отсутствует. Они все преисполнены решимости сделать из меня посмешище — это чтобы их просчеты не бросались в глаза, а сами они выглядели «нормальными».

Хотел поехать в Испанию, но теперь об этом не может быть и речи, да и Фрида против. Не знаю поэтому, что будем делать. Если поеду в Англию, меня могут даже арестовать — по Закону о почтах. О ля-ля! Хочется уехать куда подальше, на юг, на юг, может быть, в Африку. Дам Вам знать <...>

П. Р. Стефенсену^[94]

Отель «Бо Риваж», Бандоль. Вар.

15 февраля 1929

<...> Братство — вещь хорошая, но беззащитное братство, которое даст себя втянуть в войну, одурачить, разорить и уничтожить, никуда не годится. В наше время братство должно быть вооружено до зубов, должно знать своих врагов. Братство на хлеб не намажешь; чтобы его восстановить, за него надо драться из последних сил. Для меня существует только сражающееся братство; чтобы оставаться тем, кто я есть, я должен бороться, не щадя живота. Буржуазия, машинная цивилизация и так называемый «рабочий класс» — все стремятся уничтожить истинную человечность. В кого бы большевики меня не записали, в рабочие или в не в рабочие — я против. Я ненавижу нашу цивилизацию, наши идеалы, наши деньги, наши машины, наших интеллектуалов, нашу аристократию. И ненавижу потому, что много раз их испытывал, давал им шанс — и они осрамились. Если человек не «поднялся в обществе», он будет вынужден признать, что что-то есть «над ним». В наши дни многие дамы, очень многие, заводят интрижку со своими шоферами — лучше ёбаря, чем шофер, не придумаешь. Но шофер остается тем, кем был, остается machine a plaisir^[95], а дама остается тем, кем была она, — и ничего не меняется. Не знай Меллорс^[96], что собой представляет аристократия, Конни потешилась бы с ним и бросила: «elle m’a plante la»^[97] Нет, все гораздо сложнее, чем Вы себе представляете. Работяга — больше не британский бульдог^[98], он скорее жалкая дворняжка с поджатым хвостом — и нужно попытаться возродить в ней былой дух; главное — лишить ее иллюзий относительно «вышестоящих». Понимаете, Вы сами находитесь под гораздо большим впечатлением от «вышестоящего» джентльмена, даже от Олдоса, чем Меллорс. Они производят на Вас сильное впечатление, и с этим Вы ничего поделать не можете. И от этого корчитесь. И корчиться будете до тех пор, покуда не узнаете все их трюки, — только тогда Ваши корчи прекратятся. Быть бродягой, может, не так уж и плохо, но когда бизнесмены и интеллектуалы бросят бродягу за решетку (что сейчас и происходит) — вот тогда Вы запоете по-другому. Все это так сложно, предстоит такая борьба — и столько еще предстоит сделать <...>

Эрлу и Ахсу Брустерам

Отель «Бо Риваж». Бандоль. Вар

Суббота, 10 марта 1929

Дорогие Эрл и Ахсу,

уезжаем наконец-то в понедельник. Я — не куда-нибудь, а в Париж, Фрида — в Баден-Баден^[99]. В Париж еду договориться о дешевом издании «Леди Ч.», его выпустит для меня «Либрери дю Пале-Ройяль». Хочу поехать и проследить, чтобы книга вышла побыстрей. Это будет маленький увесистый томик, его можно положить в карман, стоить он будет 50 или 70 франков. Не знаю, сколько придется там пробыть — может, недели три, и понятия не имею, куда мы отправимся дальше. Уговорить Фриду поехать в Испанию так и не удалось, поэтому что мы будем делать после Пасхи, пока неясно. Право же, будь я крепче, не кашляй так сильно, я бы поехал на лето на ранчо. Но, боюсь, Америку я не потяну — пока, по крайней мере <...>

Леди Оттолайн Моррелл

«Отель де Версаль», 60, Бульвар Монпарнас, Париж

3 апреля 1929

Моя дорогая Оттолайн,

Ваше письмо застало меня здесь, я приехал три недели назад договориться о дешевом издании «Леди Чаттерли», чтобы попытаться остановить пиратов. В США вышло уже три, а может даже, и четыре пиратских издания. Здесь же распространяется еще одно, на нем значится: «imprime en Allemagne»^[100]. Эти издания продаются никак не меньше, чем за 300 франков за экземпляр — вот почему я договариваюсь о книге меньшего формата, в мягкой обложке, которая бы стоила 60 франков, чтобы купить ее мог всякий. Пиратские издания уже принесли этим проходимцам не меньше двух-трех тысяч фунтов — а мне не досталось ничего. Тем не менее я надеюсь, что теперешняя моя авантюра закончится успехом. Я написал неплохое предисловие, где выложил пиратам все, что о них думаю, — ничего больше сделать было уже нельзя.

Париж мне совсем не нравится. Здесь слишком много людей, слишком много шума, дышать нечем, воняет бензином. В людях не осталось жизни, вид у них измученный. Время рано или поздно перемелет эти огромные города, они погибнут от усталости и сверхусилий <...>

Джузеппе Ориоли

Отель «Плеттих». Бадишер Шварцвальд, Германия

22 июля 1929

Дорогой Пино,

у меня родилась блестящая идея: первый вариант «Леди Ч.» мог бы устроить Кнопфа и Секера^[101]. В нем не встретишь таких скабрезных словечек, как „fuck” или „shit”, нет обращения к пенису, да и вообще отсутствует все, что касается сути проблемы. Помнишь, первый вариант это тот, который ты переплел для Фриды. Находится он у тебя в квартире. Будь добр, просмотри его на предмет так называемых «горячих» мест и скажешь, насколько они горячи. Уверен — едва теплые. Из этой девственной мази я определенно мог бы извлечь несколько мушек — тогда как нашу с тобой «Леди Ч.» я не в силах, совершенно не в силах даже начать сокращать.

Если ты считаешь, что первый вариант романа мы можем издать массовым тиражом, тогда пришли мне рукопись. Думаю, мне придется отдать ее на перепечатку, ведь первый вариант «Леди Ч.» отличается от нашей с тобой «Леди Ч.». Возможно, удастся найти машинистку здесь, в Германии. Посылать рукопись в Англию я не рискну <...>

Фрида чувствует себя прекрасно; как обычно, делает вид, что любит Германию и, как обычно, втайне ее ненавидит. Немцы — удивительные люди. Если они что-то любят, так только потому, что им кажется, будто у них есть сентиментальные основания для этой любви. Das Heimland, der Tannenbaum, das Brunelle, das Bachlein^[102] — сами эти слова повергают их в любовную истерию, однако любовь эта, как правило, абсолютно фальшива. Они чувствуют рассудком, а не сердцем, тогда как их истинные чувства никуда не годятся. Вот почему немцы отличаются такими неожиданными и, в сущности, дурацкими взрывами ненависти. Происходит это оттого, что они никогда не живут своими истинными чувствами, они их себе надумывают. Вот почему их мещане такие чудовища. Мой бог, как же они отвратительны! А все потому, что они никогда не живут своими непосредственными чувствами — разве что когда едят и пьют, прости Господи!

Как жаль, что ты не можешь вместе со мной над ними посмеяться. С Фридой я стараюсь этой темы не касаться: она ненавидит немцев еще больше, чем я, приходит от них в бешенство^[103]. Боже, и почему только люди никогда не бывают прямодушны <...>

Дэвиду Ледерхандлеру^[104]

Лунгарно Корсини 6, Флоренция

Роттах-ам-Тегернзее, Обербайерн

12 сентября 1929

<...> Да, паралич сэра Клиффорда символичен — все искусство au fond^[105] символично — сознательно или бессознательно. Когда я начинал писать «Леди Ч.», я, конечно же, не знал, что делаю, — символы возникали у меня непреднамеренно. Однако ко времени окончания работы я понял, что такое неосознанный символизм. Эту книгу я написал трижды, у меня есть три законченные рукописи — очень разные и все же одинаковые^[106]. Лес в романе — это, конечно, неосознанный символизм, и шахты, очень может быть, тоже. Даже миссис Болтон^[107] — символ.