Виктор
Бердинских, Владимир Веремьев
*
КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ГУЛАГА
Главы из книги
Продолжение. Начало см.: «Новый мир», 2018, № 10
ГЛАВА 9. Апогей сталинщины и Гулаг (1946 — 1953)
Послевоенное время и последние годы сталинщины в СССР не были ознаменованы громкими публичными политическими процессами или новым изданием большого террора.
Народ, с одной стороны, удручен своим бедственным положением, с другой — надеется, что «что-нибудь изменится», — так или примерно так писали в своих многочисленных отчетах в Москву инструкторы ЦК ВКП(б), проводившие в сентябре-октябре 1945 года инспекцию городов и регионов СССР. Если судить по этим отчетам, страна была повергнута в хаос. Эвакуация тысяч предприятий в 1941 — 1945 годах существенно ограничила и во многом разладила и дезорганизовала производство. Волна масштабных забастовок, уже почти забытых властями (а новому поколению руководителей и вовсе не знакомых), всколыхнула металлургическую промышленность Урала. Повсюду наблюдалась совершенно беспросветная, неописуемая нищета. В стране насчитывалось 25 миллионов человек, лишенных крова. Хлебные пайки по «рабочим» карточкам составляли 800 граммов, по «служащим» — 600 граммов и по «иждивенческим» — 400 граммов. В конце октября 1945 года в Новосибирске ответственные работники райкомов партии предложили даже не проводить демонстрации трудящихся по случаю годовщины октябрьской революции, «потому что у населения нет ни одежды, ни обуви». Посреди нищеты и лишений поползли слухи о неминуемой ликвидации колхозов, еще раз доказавших неспособность чем-либо «вознаградить» крестьян за их усилия, кроме нескольких пудов пшеницы — на всех и вся за весь трудовой сезон.
Положение на сельскохозяйственном фронте складывалось сверхдраматично. Отказываясь видеть истинные причины провалов в сельском хозяйстве, приписывая трудности тому, что «крестьяне отвернулись от колхозных полей и занимаются лишь своим личным подсобным хозяйством», в Кремле решили «ликвидировать нарушения в колхозах и изгнать враждебные элементы, которые срывают хлебозаготовки, воруют и расхищают урожай». 25 октября 1946 года вышло постановление Совета министров СССР с выразительным названием «О сохранности государственного зерна». Оно предписывало Министерству юстиции в 10-дневный срок завершить расследование дел о «хищениях», «разбазаривании» и «порче» зерна, требуя при этом со всей строгостью применять пресловутый «закон» от 7 августа 1932 года. В ноябре-декабре 1946 года более 53300 человек, в большинстве своем колхозники, приговорены к тяжелым лагерным работам за «воровство» колосков или хлеба.
Голод осени-зимы 1946 — 1947 годов поразил буквально все настигнутые засухой лета 1946 года области: Курскую, Тамбовскую, Воронежскую, Орловскую и Ростовскую. Число жертв достигло 500 тысяч человек. Причем, как и в 1932 — 1933 годах, голод 1946 — 1947 годов не имел общественного резонанса — все покрывалось завесой сугубой секретности.
Из многих регионов страны нарастал поток сведений об увеличении числа больных дистрофией («голодная болезнь», «болезнь голодания», как ее называют медики), то есть — о все более обострявшемся голоде. Выдаваемого по нормам продовольствия, особенно для занятых на работах, которые требуют большого физического напряжения, было явно недостаточно. Рабочие жаловались на упадок сил. Были случаи, как вспоминают современники, когда от недоедания падали в обмороки прямо у станков. К тому же зимой 1946 — 1947 годов в централизованном порядке хлебом снабжалось на четверть населения меньше, чем в конце войны, а сельского населения — в 4 раза. Это означало, что значительная часть городского и почти все сельское население той зимой и до нового урожая должны были сами находить источники приобретения хлеба: покупать на рынке или по коммерческой цене. Особенно тяжело приходилось селянам, крестьянству. На трудодни во многих колхозах хлеб не выдавался вообще. Не оправдывались надежды на личные подсобные хозяйства: засуха не обошла стороной и подворья колхозников — огороды, небольшие посевы и т. п. Кроме того, все эти убогие личные хозяйства облагались немилосердными государственными поборами, прежде всего — поставками животноводческой продукции (мяса, молока, яиц, шерсти и др.).
Все это складывалось в общую ужасную картину. В феврале-марте 1947 года в Молдавии на учете находилось более 240 тысяч больных дистрофией. Ежедневно от голода и дистрофии в этой благодатной южной республике умирало по 300-400 человек, а всего по указанным причинам здесь погибло, по разным данным, от 70 тысяч до 80 тысяч человек.
Голод наблюдался и в ряде областей Украины. Н. Хрущев приводит в своих мемуарах письмо к нему секретаря Одесского обкома Компартии А. Кириченко, посетившего в зиму 1946 — 1947 годов один из местных колхозов. И вот что он сообщал: «Я увидел ужасную сцену. Женщина положила трупик своего собственного ребенка на стол и разрезала его на куски. Она безумолчно говорила, когда это делала: „Мы уже съели Манечку. Теперь мы засолим Ванечку. Это поддержит нас некоторое время”. Можете Вы себе это представить? Женщина сошла с ума на почве голода и разрубила своих собственных детей на куски!» И действительно — голод бушевал на Украине. Смертность населения здесь увеличилась в 1,7 раза: в 1946 году умерли 369 тысяч, а в 1947 году — 628 тысяч человек. Основная причина такого роста — голод, дистрофия и связанные с ними болезни.
Те же горестные явления с разной степенью остроты отмечались и в ряде регионов Российской Федерации. Крайне тяжелыми последствиями обернулась засуха в Нижнем Поволжье, в некоторых районах Восточной Сибири и Дальнего Востока.
В тяжелом положении оказалось также население, особенно аграрное, в некоторых районах Нечерноземья. Причем эти районы, как непосредственно не пораженные засухой, не получали никакой продовольственной помощи. К весне 1947 года, когда иссякли все скромные запасы, в некоторых местах Нечерноземья, как только стаял снег, многие селяне принялись собирать оставшийся с прошлого года неубранный, перемороженный картофель, пекли из него лепешки — «тошнотики», как их тогда называли. Уже само название дает представление о качестве этого «продукта». Собирали колосья на освободившихся от снега полях, не убранных вовремя. Но употребление в пищу этих зерен вызывало тяжелые заболевания, нередко со смертельным исходом. Зимой и весной 1947 года во многих нечерноземных регионах отмечалось особенно много заболеваний дистрофией, выросла смертность населения. Многочисленные факты дистрофии среди сельского населения отмечались в Костромской, Архангельской, Новгородской, Великолукской, Вологодской и других областей.
Сложившаяся ситуация имела и прямые криминальные последствия. У голодных колхозников не было другого выхода, кроме как разворовывать хранящиеся в амбарах скудные запасы. За год число только зарегистрированных хищений такого рода увеличилось на 44%.
5 июня 1947 года советская пресса опубликовала два принятых накануне (4 июня) указа Президиума Верховного Совета СССР, близких по содержанию «закону» от 7 августа 1932 года и усиливавших наказания за «посягательство на государственную или общественную (колхозную) собственность», а также на «личную собственность граждан». Лица, нарушившие эти указы, подлежали уголовному наказанию — от 5 до 25 лет лагерей — в зависимости от того, была ли это индивидуальная или коллективная кража, совершена она в первый раз или повторно. Всякий, кто знал о готовящейся краже или стал свидетелем ее совершения и не донес об этом, также подлежал наказанию — от 2 до 3 лет лагерей. В суды было направлено секретное распоряжение, гласящее, что «действующая мера наказания за мелкие хищения с места работы (лишение свободы сроком на 1 год) отменяется, и такого рода нарушители теперь также подпадают под Указ от 4 июня 1947 года». К концу июня 1947 года под эти «злодейские указы» попало более 380 тысяч человек, из них 21 тысячу составили подростки в возрасте до 16 лет. За воровство нескольких килограммов ржи присуждали от 8 до 10 лет заключения. За шесть лет 1,3 миллиона человек были осуждены, подпав под действие указов от 4 июня 1947 года, из них 75% — на 5 лет и более, а в 1951 году осужденные по этим указам составляли 53% «уголовников» Гулага и около 40% от общего числа заключенных. В эпоху наивысшего расцвета сталинизма приговоры «народных» судов дополнялись и внесудебными репрессиями — набравшего силу еще в 1930-е годы НКВД (с марта 1946 года — МВД).
Среди лиц, осужденных за «хищения», находилось немало женщин, вдов погибших воинов, матерей с грудными детьми, вынужденных просить милостыню или воровать. К концу 1948 года в Гулаге содержалось около 500 тысяч заключенных женщин — вдвое больше, чем в 1945 году. Детей в возрасте до 4 лет, содержавшихся в «домах младенца» при лагерях, где были заключены матери, насчитывалось 22815. В дальнейшем (в начале 1953 года) этот показатель превысил 35 тысяч. Женщины вплоть до 1953 года составляли от 25 до 30% узников Гулага.
В конце 1947 года в СССР проведена денежная реформа — деноминация рубля и конфискация излишней денежной массы. Старые советские банкноты обменивались на новые — в соотношении 10:1. При этом держатели вкладов в сберегательных кассах получали переоцененные деньги на более льготных условиях, нежели те, кто хранил купюры дома. Одновременно с проведением денежной реформы отменена карточная система снабжения продовольственными и промышленными товарами, упразднены коммерческие цены и введены единые розничные цены на продовольствие и промтовары.
Эта реформа имела неоднозначные последствия. С одной стороны, в стране создавались предпосылки для ликвидации последствий войны в области денежного обращения, без чего невозможно было отменить карточную систему и перейти к торговле по единым ценам. Государственные розничные цены в 1948 году упали на 17% против предреформенного уровня, а рыночные цены снизились более чем в 3 раза. Реформа существенно укрепила систему государственного кредита, был нанесен определенный удар по спекулянтам, державшим свои накопления на руках: они полностью лишились возможности использовать как фальшивые деньги, так и советские купюры, вывезенные оккупантами из СССР.
Вместе с тем дельцам черного рынка удалось не только сохранить преимущественную часть своих капиталов, но и заметно увеличить их, используя предреформенный ажиотаж среди населения. Сама реформа была использована представителями теневого капитала для быстрого обогащения — в результате игры на разнице цен на дефицитные в то время товары до и после отмены карточной системы. Благоприятным моментом оказалось и временное отсутствие у большинства населения наличных денег для покупки дефицитных товаров, которые после отмены карточной системы свободно продавались в магазинах. В письмах граждан во властные инстанции сообщалось, например, что после 16 декабря 1947 года, когда большинство населения потеряло остатки своей ноябрьской зарплаты, владельцы крупных сумм денег скупали в магазинах все самое лучшее и дефицитное для дальнейшей перепродажи этих товаров по повышенным ценам. Неудивительно, что у многих «простых» людей, «живущих на одну зарплату», сложилось впечатление, что денежная реформа проводится в интересах толстосумов черного рынка.
Пострадали от реформы и те, кто находился в местах лишения свободы: доступа к обменным кассам они не имели, мизерные денежные средства, находившиеся на их лицевых счетах и подлежавшие обмену на общих основаниях («десять к одному»), превратились в ничтожную мелочевку, обесценились и облигации государственных займов. Одним словом, Советское государство еще раз обобрало своих же граждан и прежде всего — наиболее незащищенных, обездоленных, нищих и убогих.
В наибольшей степени пострадали от реформы 1947 года сельские жители, и прежде всего — 33 миллиона колхозников, которые кормили своим тяжелым трудом 200-миллионное население страны и в то же время оставались, вслед за невольниками Гулага, самым нищим, самым обиженным слоем советского общества.
Немногим легче было в позднесталинский период и положение рабочего класса, а также других городских слоев. Наблюдалась устойчивая тенденция снижения уровня жизни. Согласно официальной советской статистике, средняя заработная плата советского рабочего возросла в период между началом индустриализации (1928 год) и концом сталинской эпохи (1954 год) в 11 раз. Но эти фантастические выкладки не имеют ничего общего с обыденной реальностью: рост заработной платы советских рабочих и служащих был намного меньше роста стоимости жизни. Например, к 1948 году заработная плата в денежном выражении удвоилась по сравнению с 1937 годом, но при этом стоимость жизни выросла более чем в 3 раза. Падение зарплаты было связано, в частности, с увеличением «добровольно-принудительной» подписки на различные госзаймы и ужесточением налогообложения. К концу сталинщины стоимость жизни возросла в 8-9 раз по сравнению с периодом перед коллективизацией, а реальная заработная плата, исключая налоги и подписку на госзаймы и даже включая различные прибавки на социальные нужды (от 15,8 до 21,5% к номиналу), увеличилась не более чем на 19%.
Хроническим оставался жилищный кризис. Проблема жилья в городах обострилась до крайних пределов. В год смерти Сталина на одного городского жителя приходилось лишь 5,1 квадратного метра жилья (до революции — 7 метров, по официальной советской жилищной норме полагалось 9 метров). Многие семьи ютились на площади в 6 «квадратов». Причем жили не семьями, а «кланами» — по два-три поколения в одной комнате.
Львиная доля государственных ассигнований шла на развитие промышленного «производства средств производства», а также (и прежде всего) — военно-промышленного комплекса. К исходу войны СССР обладал огромными вооруженными силами — свыше 11 миллионов человек. После демобилизации численность армии сократилась более чем в три раза. Однако через семь лет армия вновь удвоилась. Сталинский режим форсировал атомный проект, чтобы не допустить в мире стратегического перевеса в пользу единственного тогда обладателя ядерного оружия и потенциального противника номер один — США. В этом проекте были задействованы лучшие советские и сочувствовавшие коммунистической идее иностранные ученые. Советская внешняя разведка в массовом порядке вербовала агентов для добычи любой информации, касающейся атомной энергии. Появилось несколько специализированных институтов, закрытых городков и полигонов, создано специальное Министерство среднего машиностроения (фактически — ведомство по реализации атомного проекта). Активно использовались в этом проекте и оказавшиеся на положении «живого трофея» германские специалисты: из Германии в Советский Союз было вывезено (в основном в октябре 1946 года) около 7 тысяч соответствующих высококвалифицированных профессионалов, а также членов их семей.
Кроме этого высококлассные профессионалы в области авиационной промышленности, вывезенные из Восточной Германии — для «продолжения совместных с советскими специалистами проектно-конструкторских работ», — направлялись на номерные заводы и лаборатории Минавиапрома. Нечто подобное проделали и примерно со 150 германскими ракетчиками. Соответствующий спецобъект размещался на острове Городомля — самом большом на озере Селигер. Здесь восстановили производство ракет «Фау-2». До начала 1950-х годов германские специалисты успели разработать чертежи нескольких новых моделей ракет. Правда, по настоянию С. Королева, для производства выбрали отечественные проекты, но многие их элементы были взяты у иностранных конкурентов. Возможность вернуться на родину появилась у германских специалистов гораздо позже, чем у просто «репатриированных»: у ракетостроителей — в 1951 — 1953 годах, а у авиастроителей — и того позже, в 1953 — 1954 годах.
В 1949 году было официально объявлено о наличии у Советского Союза атомной бомбы, а в 1953 году — об испытании ядерно-водородного оружия. СССР превратился во вторую атомную державу. Начался новый этап гонки вооружений.
В 1947 — 1948 годах арсенал средств подавления всех слоев общества обогатился новыми нормативными актами, отражающими климат сталинской эпохи: Указом Президиума Верховного Совета СССР от 15 февраля 1947 года — о запрете браков с иностранцами; Указом от 9 июня 1947 года — об ответственности за разглашение государственной тайны или за потерю документов, содержащих государственные тайны (своеобразие этого законодательного акта заключалась в том, что перечень сведений, составляющих «государственную тайну», охватывал практически все сферы жизнедеятельности советского человека, превращая тем самым практически всех граждан в потенциальных преступников).
21 февраля 1948 года Президиум Верховного Совета СССР принял также Указ, предписывавший высылку из Украинской ССР «всех, отказывающихся от выполнения минимальной нормы трудодней в колхозах и ведущих паразитический образ жизни». 2 июня 1948 года эта мера распространилась на всю страну. Поскольку многие колхозы практически развалились и были неспособны гарантировать нормальную жизнь в обмен на трудодни, колхозники в массе своей действительно из года в год не выполняли установленной властями нормы, и миллионы из них, таким образом, попадали под действие этого нового Указа.
Выселялись, как правило, колхозники — за «невыработку обязательного минимума трудодней». Впрочем, попадали в число депортированных и другие сельские жители — учителя, зоотехники, служащие. Срок высылки — 8 лет. Причем отправляли на поселение в Сибирь, как говорится, без суда и следствия, в сугубо административном порядке: решения о выселении («общественные приговоры») выносились так называемыми «общественными судами», роль которых брало на себя колхозное собрание. Эти «общественные приговоры» утверждались райисполкомами.
Правда, понимая, что строгое применение Указа «о паразитических элементах» еще более развалит производство, местные власти не особенно стремились им пользоваться. Тем не менее в 1948 — 1952 годах на спецпоселение поступили 33266 колхозных «паразитов-тунеядцев», выселенных по упомянутому Указу. К этому число следует добавить и 13598 членов семей «указников», добровольно последовавших вместе с ними в места высылки. Почти четвертую часть новых спецпоселенцев составляли украинские крестьяне, около 10% — среднеазиатские и закавказские колхозники, остальные — из различных российских регионов.
В общем же уголовные преследования советского крестьянства в условиях массового голода 1946 — 1947 годов и его последствий поражают своим цинизмом и жестокостью.
На фоне всех этих драконовских мер почти незамеченным прошел Указ от 26 мая 1947 года — об отмене смертной казни. Да и отмена эта осталась эфемерной и почти символической. Уже 12 января 1950 года «высшая мера» была восстановлена — для того чтобы привести в исполнение смертные приговоры осужденным по так называемому «ленинградскому делу».
С осени 1948 года, после издания секретной директивы МГБ и Генерального прокурора, начались повторные аресты и водворение в ссылку тех, кто успел выйти на волю после окончания войны. Всем «повторникам» обвинение предъявлялось по тем же статьям Уголовного кодекса, по которым они уже отбыли срок заключения. Следствие по этим делам проводилось упрощенно, без проверки прежних «доказательств»: основным документом, на основании которого выносилось решение о направлении в ссылку, служили справки из архивно-следственных дел о прошлой «антисоветской» деятельности этих людей. Все это находилось в вопиющем противоречии даже с действовавшим советским законодательством, поскольку означало, во-первых, применение повторного наказания за одно и то же преступление, а во-вторых, карательные органы (в том числе и суды) не имели права назначать неопределенные по сроку наказания — в виде пожизненного заключения или «вечной» ссылки. Но обо всем этом вспомнили только в послесталинские времена.
Как мы знаем, в 1930-е годы вопрос о «праве на возвращение» для перемещенных лиц и спецпоселенцев повлек за собой противоречивые и непоследовательные действия властей. А вот в конце 1940-х годов этот вопрос решился самым радикальным образом: речь идет об Указе Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года, которым объявлялось, что все депортированные в 1941 — 1945 годах народы остаются в местах принудительного поселения «навечно». Не поднималась больше и проблема детей высланных, достигших совершеннолетия: и сами депортированные, и их потомство должны были оставаться спецпоселенцами навсегда! А за побег с «места обязательного поселения» устанавливалось жестокое наказание — 20 лет каторжных работ. Нужно заметить, что побег в данном случае означал весьма растяжимое понятие: это могла быть, например, просто самовольная, то есть незарегистрированная, отлучка поднадзорного, скажем, к родственнику в соседний район или даже в ближайшее село. И в течение года по новому Указу отправили на каторгу около 10 тысяч таких вот «беглецов».
Между тем в 1948 — 1953 годах число спецпоселенцев продолжало увеличиваться: от 2 миллионов 342 тысяч в начале 1946 года до 2 миллионов 753 тысяч — в январе 1953 года. Причем почти 70% составляли женщины и дети, а подавляющее большинство (82%) — «выселенные навечно».
Увеличение «спецнаселения» стало результатом новых депортаций.
22 и 23 мая 1948 года в Литве, которая всегда сопротивлялась насильственной «коллективизации», органы МВД-МГБ начали облаву-выселение под кодовым названием «Операция „Весна”». За 48 часов 36932 человека, в том числе женщины и дети, были арестованы и высланы в 32-х эшелонах. Все они были квалифицированы как «бандиты, националисты и члены их семей». Дорога тянулась 4-5 недель, затем их распределили по разным спецкомендатурам Восточной Сибири и назначили на лесокомбинаты, где работа была особенно тяжелой. В течение одного только 1948 года около 50 тысяч литовцев стали спецпоселенцами, а 30 тысяч направлены в Гулаг. Более 21250 человек убиты в ходе операций по усмирению этой республики.
В начале 1949 года сталинское руководство решило «ускорить процесс утверждения в Прибалтике Советской власти» и «вырвать с корнем бандитизм и национализм». 12 января этого года Совет министров СССР принял постановление о насильственном выселении за пределы Литвы, Латвии и Эстонии «кулаков и их семей, семей бандитов и националистов, оказавшихся на нелегальном положении, семей бандитов, уничтоженных во время вооруженных столкновений, приговоренных или амнистированных, продолжающих вести активную вражескую деятельность, а также семей соучастников бандитов». Операции по высылке проходили с марта по май 1949 года, они затронули 95 тысяч человек, которых насильственно депортировали в Сибирь. Среди «вражеских и опасных для советского строя элементов» значились 27084 ребенка в возрасте до 16-ти лет, 1785 детей без родителей, 146 инвалидов и 2850 «дряхлых стариков»! В сентябре 1951 года в результате новых облав высланы 17 тысяч так называемых «прибалтийских кулаков». За 1940 — 1953 годы из Прибалтики насильственно изгнаны в общей сложности 200 тысяч человек, из них: литовцев — 120 тысяч, латышей — 50 тысяч, эстонцев — более 30 тысяч. К этим цифрам следует добавить также «прибалтов», находившихся в Гулаге: в 1953 году их числилось там более 75 тысяч, из них 44 тысячи — в лагерях для «самых опасных политических заключенных», причем «прибалты» составляли пятую часть этого лагерного контингента. В итоге не менее 10% взрослого населения прибалтийских республик было выслано или водворено в лагеря.
Из представителей других национальностей, недавно включенных в СССР, в лагерях оказались и молдаване (жители бывшей Бессарабии), тоже яростно сопротивлявшиеся советизации и коллективизации. В конце 1949 года кремлевские властители решили провести в правобережной Молдавии обширную облаву-депортацию «враждебных и социально чуждых элементов». Число насильственно высланных на «вечное поселение» молдаван составило 94792. Если учесть процент смертности при переезде, в принципе, аналогичном всем прочим переездам-депортациям, то предполагаемое количество депортированных «бессарабов» достигало 120 тысяч человек, а это — 7% от всего тогдашнего населения Молдавии.
Были проведены и другие подобные операции, в частности — насильственное выселение в том же 1949 году 57680 греков, армян и турок с побережья Черного моря на Алтай и в Казахстан.
Во второй половине 1940-х годов арестованные на Украине члены ОУНа и бойцы УПА продолжали пополнять и без того значительное число спецпоселенцев. Западную Украину удалось усмирить только в конце 1950 года — после насильственной коллективизации земель, депортации населения целых деревень, высылки или ареста 300 тысяч человек. Согласно статистике МВД, около 172 тысяч членов ОУНа и бойцов УПА высланы в период между 1944-м и 1952 годами, чаще всего с семьями, в Казахстан и Сибирь на спецпоселение.
Операции по «спецвыселению» других «контингентов», если следовать терминологии МВД, продолжались до самой смерти Сталина. Так, в ходе 1951 — 1952 годов проведены депортации меньшего размаха, в результате которых депортированы 11685 мингрелов, 4707 грузинских иранцев, 4365 «иеговистов», 4430 «кулаков из западных районов Белоруссии», 1445 «кулаков из Западной Украины», 1415 «кулаков из Псковской области» (с бывшей территории Эстонии и Латвии), 995 человек из секты «истинных христиан», 2795 «басмачей из Таджикистана», 590 «бродяг». Отличие последних депортаций от принудительного выселения «наказанных» народов заключалось лишь в том, что на сей раз обездоленные люди водворялись в «места обязательного поселения» не «навечно», а «только» на 10-20 лет.
Так называемое «ленинградское дело» (1949 — 1950 годы) стало результатом усиливавшейся аппаратной борьбы между ближайшими сотрудниками Сталина: условно говоря, «старой сталинской гвардией» (Г. Маленков, Л. Берия и пр.) и «молодыми кадрами», в основном — выходцами из Ленинграда (А. Кузнецов, Н. Вознесенский и др.). Верх в «подковерной схватке» одержали первые, и в августе-сентябре 1949 года члены «ленинградской группировки» (11 человек) были арестованы по сфабрикованному обвинению в «антипартийной и антигосударственной деятельности», а 29 сентября 1950 года почти все приговорены к расстрелу. Через некоторое время состоялось еще несколько ленинградских процессов — над несколькими тысячами партийно-административных работников, многие из которых также подверглись высшей мере наказания. Аресты и судебные процессы продолжались и в 1951 — 1953 годах. «Ленинградское дело» вышло далеко за пределы города на Неве: привлекали к уголовной ответственности бывших ленинградцев, уже давно работавших в других местах СССР. Всего репрессировано в судебном порядке (в том числе расстреляно) более 200 человек, освобождено от работы — свыше 2 тысяч руководителей разных уровней, в их числе — 1,5 тысячи партийных, советских, профсоюзных и комсомольских функционеров.
Но грозовые тучи сгущались и над «старой сталинской гвардией»: в октябре 1952 года на первом же пленуме ЦК после только что состоявшегося XIX съезда вновь поименованной КПСС Сталин подверг резкой критике своего самого верного соратника — В. Молотова, назвав его «американским агентом» и выразив ему «политическое недоверие». В опале оказались А. Микоян, К. Ворошилов, А. Андреев и некоторые другие бывшие «верные сталинцы». Скорее всего, прав Н. Хрущев, утверждавший в своих мемуарах: если бы Сталин прожил хотя бы еще полгода, он бы отправил «Молотова и Микояна „к прадедам”, куда отсылал всех „врагов народа”…» Во всяком случае, на этом же пленуме состав руководящих органов партии кардинально обновился.
В последние годы жизни Сталина репрессированы министр авиационной промышленности СССР А. Шахурин, маршал артиллерии Н. Яковлев, академики И. Григорьев, И. Майский (бывший посол в Лондоне) и другие высокопоставленные советские вельможи. Обвинения в контрреволюционной деятельности и в подготовке заговоров охватывали все больший круг людей. В стране нагнеталась атмосфера, аналогичная той, что предшествовала большому террору 1930-х годов.
Люди и нравы
1946 год
В Бутырках… подписав квитанцию (копию решения Особого совещания при МГБ СССР — В. В., В. Б.) в получении 10 лет (лагерей — В. В., В. Б.), я… должен был пройти через… зловещее заведение (пересыльную камеру — В. В., В. Б.), но, к моему удивлению и почти радости, меня и нескольких моих товарищей по несчастью погрузили в «воронок» и доставили на вокзал, где пересадили в стоящий в тупике «столыпинский» вагон. Видимо, рождение этого транспортного средства произошло во времена известного министра внутренних дел Столыпина, прославившегося расправами с революционерами («столыпинским галстуком») и проектом земельной реформы. По тем временам (начало 1900-х годов) эти вагоны были данью научно-техническому прогрессу, заменив классическую кибитку с жандармами по бокам. В принципе, это был обычный пассажирский вагон с проходом-коридором вдоль одной стороны, и с «купе» с другой стороны, отделенных от прохода зарешеченными крупной сеткой дверями. Окна каждого купе были также зарешечены, но не закрывались ничем, и из них, хоть и «в клетку», но был виден окружающий мир. Нижний ряд сидений сверху был перекрыт сплошным настилом, вроде нар. Эти нары котировались выше, так как там можно было лежать, смотреть в окно и вообще пользоваться некоторым комфортом, в то время как ниже находящиеся были обречены на сидение, а если и располагались спать, то на полу или на лавках — в тесноте и обиде. В этом волчьем арестантском мире каждый инстинктивно боится одиночества и стремится заручиться поддержкой какого-нибудь союзника. Так вот, не сговариваясь, еще в «воронке» я как-то сблизился с молодым невысоким пареньком, достаточно бойким и решительным. Пока наши коллеги топтались в своем загоне, пытаясь сориентироваться в обстановке, мой напарник уже вскочил на нары, и я последовал его примеру. Мы устроились рядом. Потом туда забрались еще 2 или 3 человека. Внизу кое-как разместились еще человек 8. Поезд стоял долго, затем маневрировал… Наконец, застучали колеса по рельсам…
Судя по разговорам во время стоянок и названиям станций, мы ехали в сторону Горького. За окошками мелькали поля и перелески, деревни и поселки. Мне это было все вновь, но не сильно удивляло. Однако одна сцена поразила меня, как громом, и запомнилась на всю жизнь: на вспаханном поле человек шесть баб, впрягшись в борону, тащили ее по пахоте. Позади шел мужик с саженью и, видимо, замерял проделанную работу. Сочтя увиденное каким-то наваждением, я воскликнул: «Смотрите, смотрите!» Один из соседей лениво повернулся и равнодушно произнес: «Здоровые! У нас человек по десять впрягаются»…
Павел Павлович Соколов, учитель, сын российского офицера-эмигранта, уроженец Болгарии (1922 год), узник Гулага в 1944 — 1957 годах.
Несостоявшаяся депортация.
При Хрущеве меня пригласили в КГБ на Литейном. И рассказали, что Сталин после «ленинградского дела», в разгар «дела врачей», санкционировал депортацию из Ленинграда тысяч интеллигентов. Берия приготовил на краю страны — то ли в Казахстане, то ли в другом месте, сейчас уже не помню, — резервации за колючей проволокой. К городу были поданы в нужном количестве железнодорожные составы. Акция не состоялась из-за того, что Сталин заболел и умер.
Так вот, мне показали списки тех ленинградцев, подлежащих депортации, о ком Берия докладывал лично Сталину — при свидетелях. Там стояла и моя фамилия…
Аркадий Исаакович Райкин (1911 — 1987), народный артист СССР.
После войны происходит бурный рост советской лагерной системы. Только в период с 1 января 1946 года до конца 1948 года число ИТЛ выросло почти вдвое — с 44 до 79. Расширение этой системы шло как за счет производственной ее составляющей (когда в МВД передавались различные хозяйственные тресты и поручались новые строительства), так и по линии простого организационно-структурного переустройства. Рост числа ИТЛ (управлений лагерей и лагерных отделений, непосредственно подчиненных «центру») являлся устойчивой тенденцией до самой смерти Сталина. К началу 1953 года число ИТЛ составило уже 166 (не считая тех, что были подчинены территориальным управлениям).
Таким образом, конец сталинской эпохи отмечен наивысшим размахом советской карательно-исполнительной системы: никогда прежде в лагерях и спецпоселениях не было такого количества людей и вместе с тем никогда еще кризис этой системы не был столь явным. В начале 1953 года в Гулаге содержалось более 2,5 миллионов заключенных, распределенных по разным структурам: около тысячи исправительно-трудовых колоний, дислоцированных в каждом регионе и включавших от одной до трех тысяч узников каждая, чаще уголовников, половина из которых — осужденные, как правило, на срок менее 5 лет; 160 с лишним лагерных комплексов (так называемых «исправительно-трудовых лагерей»), расположенных в северных и восточных регионах, во многих из них содержались десятки тысяч подневольных — уголовников и «политических», репрессированных в большинстве своем на срок более 10 лет; 12 «лагерей особого режима», где находились «особо опасные политические преступники» в количестве около 200 тысяч. К этому следует добавить еще 2 миллиона 750 тысяч спецпоселенцев и ссыльных, находившихся в ведении 2.123 комендатур МВД (а с 1950 года — МГБ).
Претерпел существенные изменения лагерный режим. Утвержденная в 1947 году новая «Инструкция по режиму содержания заключенных в исправительно-трудовых лагерях и колониях МВД СССР» восстановила довоенный порядок содержания лагерников — по видам режима (усиленный и строгий). Заключенные, содержавшиеся в лагерях усиленного режима, могли переводиться (в порядке поощрения и по отбытию трети срока наказания) на общий режим.
Предусматривалось раздельное содержание четырех категорий репрессированных: 1) за контрреволюционные преступления; 2) за бандитизм; 3) по указам Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года и от 26 декабря 1941 года; 4) всех остальных.
Инструкция содержала ряд «смягчительных» нововведений, но в целом режим ужесточался. Заключенные должны были размещаться в специально оборудованных бараках — с решетками на окнах, «глазками» в дверях и другими спецприспособлениями. В ночное время бараки запирались на замок. Отменялось расконвоирование. Вводились ограничения (кроме общего режима) в переписке и свиданиях (дозволялось отправлять одно письмо в три месяца и иметь два свидания в год с родственниками продолжительностью от одного часа до трех часов). Предусматривался безналичный расчет за приобретение в лагерных ларьках продуктов питания и предметов первой необходимости — на сумму до 25 рублей. Устанавливалась повышенная дисциплинарная ответственность заключенных, запрещалось выводить их на «объекты трудоиспользования» вместе с вольнонаемными работниками и с солагерниками, содержащимися на других видах режима.
В конце 1940-х годов появилась новая гулаговская структура — так называемые «особые лагеря», которые стали важнейшим инструментом советской карательной политики вплоть до 1954 года. Эти лагеря создавались согласно подписанному Сталиным совершенно секретному постановлению Совета министров СССР от 21 февраля 1948 года № 416-159сс «Об организации лагерей и тюрем со строгим режимом для содержания особо опасных государственных преступников и о направлении их по отбытии наказания на поселение в отдаленные местности СССР». Новые узилища предназначались для лишенных свободы «шпионов, диверсантов, троцкистов, правых, меньшевиков, эсеров, анархистов, националистов, белоэмигрантов и участников других антисоветских организаций и групп и лиц, представляющих опасность по своим антисоветским связям и вражеской деятельности». По сравнению с обычными ИТЛ, в «особых лагерях» вводились повышенные меры охраны, запрещались все льготы, например, такая, как сокращение срока наказания. Заключенных этих лагерей предписывалось использовать только на тяжелой физической работе, причем за свой труд они не должны были получать никакого вознаграждения. Первоначально общая численность «контингента особых лагерей» определялась в 100 тысяч человек, при этом говорилось об организации 5 таких лагерей. Этим же решением организованы в системе МВД и три «особых» тюрьмы (общей наполняемостью 5 тысяч человек): Владимирская (город Владимир), Александровская (Иркутская область), Верхнеуральская (Челябинская область).
Организованные весной 1948 года первые 5 «особых лагерей» получили прямо-таки поэтические (а по сути издевательские) условные наименования, как будто речь шла о чем-то вроде курортов: лагерь «Минеральный» (Коми АССР); «Горный» (город Норильск); «Дубравный» (Мордовия); «Степной» (город Джезказган Казахстан); «Береговой» (город Магадан). До конца 1948 года образованы еще два «особых лагеря»: «Речной» (город Воркута); «Озерный» (город Тайшет Иркутской области). В 1949 году увеличена нормативная численность узников «особых лагерей» (до 160 тысяч), а также (в сентябре-октябре) учреждены лагеря: «Песчаный» (город Караганда в Казахстане); «Луговой» (Карагандинская область, Казахстан). Через полтора года (апрель 1951-го) создан особый лагерь «Камышовый» (Кемеровская область). Круг лиц, подлежавших содержанию в «особых лагерях и тюрьмах», постоянно расширялся. Уже с августа 1948 года в них стали направлять ссыльнопоселенцев, совершивших уголовные преступления, затем — тех, кто «сотрудничал с оккупантами» в годы войны и был репрессирован по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 14 апреля 1943 года, и т. п. Соответственно увеличивалась емкость «особых лагерей»: в октябре 1950 года она доведена до 250 тысяч человек. В 1952 году организуются еще два особых лагеря: в Павлодарской области Казахстана и в Коми АССР. По состоянию на 1 января 1953 года в «особых лагерях» содержались 221435 заключенных.
Почти не отличалась (в лучшую сторону) от «особых лагерей» жизнь и в других владениях послевоенного Гулага. Особенно тяжелое положение наблюдалось в 1946 — 1950 годах. Значительная часть узников попадала тогда в гулаговские палестины после германского плена, после изнурительной работы на оккупантов, либо из голодающих сел и деревень. Физические силы вновь прибывавших лагерников были подорваны, и они не могли выполнять производственные лагерные нормы. А это штрафовалось ухудшением питания, что, как правило, вело к гибели. Многих (уже после 1950 года) догоняли смертные приговоры — за «измену родине», за «сотрудничество с оккупантами» и т. п.
Но страна, все более превращавшаяся в придаток военно-промышленного комплекса, нуждалась в угле, уране, вольфраме, золоте, платине, лесе и т. д. Рабочая же сила существенно сократилась — в результате только что завершившейся войны. Не бездонным был и резерв пополнения подневольных рабочих контингентов. Волей-неволей приходилось думать о том, как эксплуатировать заключенных с большей пользой, а для этого улучшать их питание, бытовые условия, медицинское обслуживание — чтобы они по крайней мере «не мерли как мухи». С 1950 года в лагерях средний рацион питания составлял для выполняющих норму (граммов в сутки): хлеба — 800, жиров — 20, крупы — 120, мяса — 30, рыбы (или морского зверя) — 75, сахара — 27. На руки, впрочем, выдавался только хлеб, а остальное шло на приготовление горячей пищи (два раза в день — утром и вечером). При этом подъем производился в 4 часа утра, отбой — в 10 часов вечера, а рабочий день продолжался по 10-12 часов, не считая времени на дорогу — к месту работы и обратно (на лесоповале — нередко за десять и более километров, по колено в снегу или грязи). Для не выполнявших норму выдавалось «пониженное питание» — 400 граммов хлеба и два раза в день — жидкий суп («баланда»). Штрафникам полагалось всего 200 граммов хлеба.
Помимо разных норм питания система стимулирования труда в лагерях заключалась и в дифференцированной выплате заключенным денег за выполненную ими работу. Эти деньги в административных документах изначально и вплоть до конца 1940-х годов обозначались терминами «денежное поощрение» или «денежное премиальное вознаграждение». Понятие «зарплата» официально введено только в 1950 году. Денежные «премиальные вознаграждения» выплачивались узникам «за все работы, выполняемые в исправительно-трудовых лагерях», но при этом они могли получать заработанные деньги на руки в сумме не свыше 150 рублей единовременно. Деньги сверх этой суммы зачислялись лагерникам на личные счета и выдавались им «по мере израсходования ранее выданных». Неработающие и не выполняющие нормы не получали денег вообще.
В действительности заключенные получали на руки, как водится, по 10-20 рублей в месяц. Что можно было тогда купить на эти деньги? Вот данные о розничных ценах на некоторые товары, установленные Советским правительством с 16 декабря 1947 года (в рублях за килограмм, по разным климатическим поясам): хлеб ржаной — 2,8 — 3,2 рубля; хлеб пшеничный — 4,0 — 7,8; сахар рафинад — 13,5 — 16,5; масло сливочное — 62,0 — 66,0; сельдь соленая — 17,0 — 20,0; соль — 1,4 — 1,8; молоко цельное (за литр) — 2,5 — 5,0; яйца куриные (за десяток) — 10,0 — 18,0; чай байховый грузинский (100 граммов) — 16,0; спички (коробка) — 0,2; мыло туалетное (кусок, 100 граммов) — 4,0.
В те годы советская печать много шумела о «нещадной эксплуатации», например, в ЮАР — «черных африканцев их белыми хозяевами», при этом с негодованием указывалось, что «заработная плата черных в Южной Африке в 4-8 раз меньше заработков белых рабочих». Советские же заключенные, занятые на самых тяжелых производствах, получали в 20-30 раз меньше советского же «свободного» рабочего, и это считалось в порядке вещей. При этом распускалась густая пропагандистская пыль в глаза, для чего не брезговали ничем — даже самыми гнусными подлогами и откровенной ложью. Некоторое представление о том, как это делалось, может дать эпизод, имевший место еще в 1944 году, но характерный и для позднесталинской эпохи.
В июне-июле 1944 года тогдашний вице-президент США Уоллес посетил Китай — в качестве личного посланника президента Рузвельта. А по пути он сделал остановку в Магадане. Накануне этого визита американцев руководители Дальстроя НКВД провели лихорадочную работу: снесли все наблюдательные вышки вокруг Магадана, наполнили полки магазинов и убрали с глаз подальше всех заключенных. Очевидец свидетельствует: «Изнуренные женщины-узники, работавшие свинарками в близлежащем хозяйстве, были заменены самыми представительными из работавших там в НКВД женщинами. На шахтах появились сильные, здоровые, счастливые молодые люди, заменившие изможденных заключенных. На протяжении трех дней, во время которых американцы рассматривали лагеря, всех заключенных держали под стражей, далеко от гостей, и в первый и последний раз показывали им кинофильмы, дабы они не устраивали беспорядков…» Свои впечатления о посещении Магадана заокеанские гости опубликовали в американской прессе. Они отметили «отличный оркестр и хорошую опереточную труппу в Магадане», а также поведали о «счастливых магаданских шахтерах…»
Этот потемкинско-колымский спектакль сделал свое дело и, очевидно, оказал определенное влияние на позицию президента Рузвельта в ходе обсуждения на Ялтинской конференции (февраль 1945 года) вопроса о «советских репатриантах».
В позднесталинское время получила развитие своего рода интернационализация Гулага. С одной стороны, в него массовым порядком направлялись так называемые враждебные элементы из советизируемых стран Восточной и Центральной Европы (Польши, Чехословакии, Восточной Германии, Румынии, Болгарии, Венгрии) — сталинское руководство «любезно согласилось» организовать в СССР всесоциалистическую каторгу. Среди заключенных оказались и свыше 15 тысяч военнопленных (немцев, японцев, венгров, итальянцев и др.): их вина заключалась, как правило, в антисоветских высказываниях, то есть — жалобах на режим, на отсутствие переписки с семьями и т. п. Не избежали этой участи и граждане многих других государств: на 1 февраля 1953 года из 223603 заключенных «особых лагерей», тюрем и колоний в пределах РСФСР не менее 16459 человек являлись иностранцами, в том числе 2836 американцев, 1164 англичанина, 276 французов, 326 финнов, 40 австрийцев, 182 иранца, 87 граждан Турции, 92 афганца и др. По самым предварительным оценкам, через узилища Гулага с 1929-го по 1956 годы прошли около 100 тысяч иностранных подданных — политзаключенных, спецпоселенцев, интернированных. Сейчас почти невозможно рассказать об их судьбах, поскольку практически не сохранилось архивных документов, да и времени прошло немало. Имеются, например, сведения о том, что после корейской войны в советских лагерях находились американские летчики (около 60 человек, в основном — уцелевшие экипажи сбитых самолетов), однако дальнейшая судьба большинства из них остается неизвестной.
С другой стороны, начиная с 1945 года в странах так называемой народной демократии появляется «Гулаг в экспортном исполнении» — целая система новых лагерей, куда местные просоветские властители водворяли своих политических противников. По сути, в 1949 — 1950 годах на территории Центральной и Юго-Восточной Европы появился еще один «архипелаг Гулаг». По аналогии с СССР, он выполнял как политические, так и экономические функции. Причем последние приобретали со временем доминирующий характер: все просоветские режимы нуждались в многочисленной, дешевой, дисциплинированной и вместе с тем бесправной рабочей силе. Лагеря идеально соответствовали этим потребностям. Так, в Венгрии и в Польше лагеря располагались неподалеку от угольных бассейнов. В Румынии преобладающая часть лагерей выстроена вдоль канала Дунай — Черное море и в дельте Дуная. Строившийся канал в народе называли не иначе как «канал смерти». В Болгарии заключенные трудились на рудных разработках под открытым небом, на урановом руднике, укрепляли дамбы на Дунае. В Чехословакии наибольшее скопление заключенных наблюдалось вокруг урановых рудников и в угольном бассейне.
На карте Албании отмечены 19 лагерей и тюрем. Болгарский Гулаг вбирал в себя 86 мест заключения, через которые с 1944 года прошло около 187 тысяч человек. В Венгрии в период с 1948-го по 1953 год гонениям подверглись сотни тысяч человек, из них от 700 тысяч до 860 тысяч были осуждены. В Восточной Германии (ГДР) советские оккупационные власти в 1945 — 1950-х годах интернировали 122 тысячи человек, из которых 43 тысячи погибли в заключении, а 756 приговорены к смертной казни. Кроме того, собственные власти ГДР провели карательные мероприятия, в результате которых пострадали от 40 тысяч до 60 тысяч человек. В Румынии насчитывалось до 1 миллиона лиц, взятых под стражу: этот показатель включает не только политзаключенных, но и тех, кто осужден по бытовым статьям, поскольку здесь, как, например, в случае тунеядства, грань между политической и бытовой статьями уголовного кодекса весьма зыбкая. В румынских лагерях в начале 1950-х годов содержались 180 тысяч заключенных. В Чехословакии в 1948 — 1954 годах число политзаключенных достигало 200 тысяч (на население в 12,6 миллиона жителей приходились 422 лагеря и тюрьмы). На 1 января 1953 года в картотеках польских служб безопасности зарегистрированы 5,2 миллиона человек, то есть треть взрослого населения страны. Несмотря на разгром практически всех нелегальных антикоммунистических организаций, здесь продолжались политические процессы. По официальным источникам, во втором полугодии 1952 года в Польше насчитывалось 49,5 тысячи политзаключенных. Была открыта даже специальная тюрьма для несовершеннолетних «политических преступников» (2,5 тысячи заключенных в 1953 году). При этом несколько десятков тысяч польских граждан разных национальностей находилось в это время в гулаговских застенках на территории СССР.
Люди и нравы
О незабытом и неизбытом
Гулаг — Вятлаг, 1949 — 1954 годы
А есть такая странность. Прибыл в пересыльную, охота поскорее до места добраться. Знаешь, не на блины к теще, а есть, есть эта тяга к постоянству, а не к перемене мест. Словом, ждешь. А дождешься — и всегда будет внезапность, так сердчишко-то и екнет. Ну, дело обыкновенное, инфарктов не наблюдалось. Другое видел. Вообразите расставание с подругой. Навсегда! Тут не то чтоб дан приказ ему на Запад, ей — в другую сторону. Нет, по Северам разметают, оставь надежду…
Но и то должен сказать, что надежда была ребеночка заиметь. В эдаком случае и амнистии случались. Мда, случались. Ступай, мол, на свободу. А вспоможения никакого, ни единого подгузничка. Я этот мост, за станцией Фосфоритная (бывший 10-й лагпункт в Вятлаге — В. В., В. Б.), мост этот помню, над речушкой (Волосницей — В. В., В. Б.). Они, которые из Вятлага на свободу, они там детенышей своих на ходу выбрасывали, из вагона — и туда; давно уж, наверное, лисицы растащили, обглодали младенчиков. А по бокам-то все косточки русские…
Ах, Коля-Коля, Николай, сиди дома, не гуляй.
Он был военным летчиком. Подбили, в плен попал. Бежал, добрался до позиций англичан. Те подкормили, подлечили да и вписали в штат какой-то эскадрильи. О, вражеское небо, получи в подарок Колю! Давай, давай бомбить всех фрицев, не разбирая с высоты, кто очень виноват, а кто не очень. Войне конец, фонтаны фейерверков. У Колечки ну никаких предчувствий. Сказал «прости» английским боевым товарищам — и домой, ребятушки, домой. Забыли мы с тобою, Коля, про абакумовских служак, про эту гниду — «Смерш» — мол, «смерть шпионам». «Ты почему не застрелился, гад?!» Вам, господа, не надрывал сердечко сей вопрос. А тон и вовсе неизвестен: он фисташкового цвета, как комнаты допросов и заседаний военного суда… Там приняли в расчет и первую награду, и плен, и подвиги у англичан, особенно последнее. И вывели итог: червонец, десять лет. За что? Как не понять — да за измену Родине…
Мы в зону с бывшим капитаном пришли одним этапом. И угодили в бригаду грузчиков. Бригадир, он же бугор, попался нам из ссученных — вор, исключенный ворами из предписаний своего закона; обычно мерзость и ничтожество. А этого, как вспомню, — позыв блевать. На харе алые и белые прыщи, глаза гнилые и без ресниц, зубов латунных тусклый цок… И я теперь, содеяв то, что с Колей порешил, не стал бы каяться, а так вот с этим бы грехом на вые пошел бы на выездную сессию аж Страшного суда.
А дело сложилось так.
Бугор решил учить нас дрыном. Пономаренко крепок был, приземист и плечист, бугор огрел его, мой Николай присел от боли. Меня ударил по спине наискось, с протяжечкой, глумливо. Продолжалось ученье и на другой день, и на третий. Мы норму не тянули, нам в наказанье пайку споловинили. Попали в круг, и этот круг замкнулся… Тут мой летун, хлебнувший лагерь фрицев, говорит тайком: «А знаешь, лейтенант…». Я кивнул. «Поможешь? Чтоб наверняка…» А надо вам сказать, любезнейший читатель, что все зека уже собственноручно подписали какую-то бумажку (не указ ли из Кремля?) о том, что за убийство в лагере — расстрел. Но я уже своею волей приблизил рубикон, вообразив, как мы ЕГО в два топора возьмем, прыщи пробрызнут, глаза-гнилушки выскочат.
Его и нас спасло вмешательство Всевышнего. Я атеист, пусть хлипкий, но признаю вполне и честно: вмешался Он посредством солдатика охраны. Почти что мальчик, ростом мал, возрос на деревенской голодухе годин войны… Пришли мы на работу. Солдатик, улучив момент, окликнул: «Эй!» — мы обернулись, он блеклыми губами шевельнул: «Не надо…». И было внятно, что мальчуган-охранник угадал наш умысел. Велел нам огородить самих себя еловыми вешками. Сказал негромко: «Колите мне дровишки для костерка. А ТОТ не может нарушить запретку. Нарушит, я его и щелкну». И вот тогда нас с Колей забила дрожь…
По тундре, по широким просторам…
Судите-ка меня. Но я приму лишь приговор от зеков. А не от бывших из Цека или Чека; и не от тех, кто прел в шевиотовых портках в парткомах, а не кормил клопов на нарах; загорал в Форосе, а не у костра, и не от тех, кто пахнул «Красной Москвой», а не черным духом чертовой погрузки, и не от ваших жен или любовниц, а лишь от баб, которые бывали ТАМ (в Гулаге — В. В., В. Б.) и, не имея перемены нижнего белья, воняли тухлой рыбой и, стоя по соски в студеных водах лесосплава, утратили надежду на детей.
А нонешних и вовсе я не стану слушать. К чему? Зачем? Уж лучше перечитаю Марка Соболя (1918 — 1999, поэт военного поколения — В. В., В. Б.). Он мудрость жизни познавал не где-нибудь, а в Темниковских лагерях времен Ягоды и Ежова. А мудрость смерти — в батальоне штрафников: «Не беспокойтесь, мы крикнем „ура” перед расстрелом…»…
Позволь, Маркуша, повторю:
— Шуруйте, ребята, на наших костях,
На наших костях,
На своих скоростях…
Юрий Владимирович Давыдов (1924 — 2002), писатель, узник Гулага в 1949 — 1954 годах.
ГЛАВА 10. «Оттепель» и попытки реформирования Гулага (1953 — 1960)
В позднесталинский период в жизни лагерного сообщества произошли кардинальные изменения, которые привели Гулаг сначала к кризису, а затем — к распаду. Лагеря представляли все более серьезную проблему с точки зрения сохранения дисциплины и ведения постоянного надзора. В 1951 году министр внутренних дел СССР С. Круглов, обеспокоенный постоянным падением производства, использовавшего подневольную рабсилу, инициировал широкую проверку состояния Гулага. Посланные на места комиссии засвидетельствовали «чрезвычайно трудное положение».
В «особых лагерях» содержались появившиеся после 1945 года новые политические: украинские националисты и прибалты, бывшие партизаны, разбитые и захваченные на своей территории; чуждые элементы из заново включенных в состав СССР республик; реальные или мнимые коллаборационисты и другие изменники родины. Все это — более четко определенные категории, в отличие от врагов народа 1930-х годов, чаще всего убежденных, что их заключение есть следствие какой-то чудовищной ошибки. Новые политические были репрессированы на срок 20 или 25 лет, без надежды на досрочное освобождение. В лагеря специального режима, как правило, не водворялись уголовники, что предопределяло попытки организованного сопротивления (или, по официальной терминологии, — «бунт») против властей в этих лагерях. Как подчеркивал А. Солженицын, присутствие уголовников, точнее, смешение уголовников с политическими, до этого было, как правило, главным препятствием развития солидарности среди лагерников. Особенную протестную активность проявляли украинцы и прибалты, имевшие значительный опыт создания подполья.
Произошло и заметное омоложение лагерных контингентов. Следует отметить, что в позднесталинский период молодежь стала объектом особо пристального внимания советских карательных органов. Один за другим следовали процессы по делам изменнических, террористических, антисоветских молодежных организаций и групп: «Черный легион», «Коммуна», «Союз борьбы за дело революции» (Москва), «Коммунистическая партия молодежи» (Воронеж) и т. п. К концу сталинской эпохи в СССР не осталось, по сути, ни одного крупного города, где бы чекисты не обнаружили молодежной крамолы. Несомненно, что все эти «процессы» и репрессии преследовали цель задушить в корне малейшие зачатки политического инакомыслия среди молодежи, не дать новому поколению советских людей взглянуть на мир собственными глазами, усомниться в «совершенстве» сталинской модели общественного развития. Школьный возраст большинства юных антисоветчиков в расчет не принимался: некоторые их них были расстреляны, остальные получили от 10 до 25 лет лагерей, пополнили бараки Гулага и стали там активными участниками различных протестных акций.
Отказы от работы («волынки»), голодовки, групповые побеги, бунты в лагерях становились чуть ли не обыденностью. Как показывают исследования событий в Гулаге за позднесталинский период, в это время там состоялось немало бунтов (беспорядков) и серьезных забастовок, в которых принимали участие до нескольких сотен заключенных. В этот период, по далеко не полным данным, произошли бунты, мятежи, восстания: в 1946 году — на Колыме (Магаданская область); в 1947 году — в Усть-Вымлаге (Коми АССР), в Джезказгане (Карагандинская область, Казахстан); в 1948 году — в Салехарде (Тюменская область), в Печорлаге (Коми АССР); в 1950 году — вновь в Салехарде, а также в Тайшете (Иркутская область); в 1951 году — вновь в Джезказгане, а также на Сахалине; в 1952 году — вновь в Усть-Вымлаге, а также в Экибастузе (Павлодарская область, Казахстан), в Молотовской (Пермской) области и в Красноярском крае; в 1953 году — вновь на Колыме, а также в Воркуте (Коми АССР), в Вятлаге (Кировская область), в Караганде (Казахстан), в Норильске (Красноярский край) и др.
Причины забастовок и восстаний заключенных были повсюду одинаковы: унижение человеческого достоинства, издевательство над заключенными со стороны администрации, безнаказанные убийства конвоирами.
В январе 1952 года в Экибастузе (особый лагерь № 11, Павлодарская область, Казахстан) вспыхнула забастовка (волынка) заключенных, переросшая затем в мятеж. Впервые в истории советских концлагерей несколько тысяч подневольных объединились в протесте против совершенных конвоирами беспричинных убийств заключенных. Лагерники не только отказались выйти на работу, но объявили голодовку, которая продолжалась три дня. Забастовка 5 тысяч заключенных не могла не обеспокоить московское руководство: из «центра» прибыла комиссия — якобы, «для разбора жалоб». Заключенные бесстрашно излагали свои претензии и требования. Один из опрошенных лагерных бригадиров прямо заявил комиссии: «Я соглашался раньше, когда другие заключенные говорили, что живем мы — как собаки… Но теперь я вижу, что был неправ. Живем мы — гораздо хуже собак!.. У собаки один номер на ошейнике, а у нас четыре. Собаку кормят мясом, а нас рыбьими костями. Собаку в карцер не сажают! Собаку с вышки не стреляют! Собакам не лепят по двадцать пять!..» Но после отъезда комиссии начались аресты и взятия на этап. Многих отправили в Кенгирский лагерь (особый лагерь № 4, Карагандинская область, Казахстан), где заставили работать в наручниках.
Самый широкий размах волнения в «особых лагерях» приобрели вскоре после смерти Сталина и устранения Берии, то есть весной-летом 1953 года, а затем — в 1954 году. Причем эти волнения принимали все более четко выраженную политическую направленность.
Общее ухудшение обстановки, то есть падение дисциплины, наблюдалось не только в особлагах, но также и в обычных лагерях и колониях. В 1951 году был потерян миллион рабочих дней — по причине «отказа заключенных от работы». Внутри лагерей росла преступность, участились конфликты между администрацией и заключенными, снизилась производительность подневольного труда. По мнению администрации, такое положение было обусловлено «столкновениями между различными группировками заключенных»: с одной стороны, «воры в законе», отказывавшиеся работать, с другой — «суки», которые соглашались занимать низовые хозяйственно-управленческие должности и подчиняться общим нормативно установленным правилам. Рост числа лагерных группировок и конфликтов между ними подрывал дисциплину и порождал «беспредел». Отныне в лагере чаще умирали от поножовщины, чем от голода или болезней.
Специфические последствия для Гулага принесла отмена смертной казни (27 мая 1947 года). Этот гуманный по своей сути законодательный акт принес много бед рядовым обитателям советской лагерной системы. Дело в том, что отмена смертной казни еще более развязала руки уголовному миру в лагерях, превратив тем самым жизнь многих сотен тысяч других узников Гулага в настоящий кровавый кошмар. Воровской произвол, тайно и явно поощряемый местным лагерным руководством, проявлялся в жестоких расправах уголовников над неугодными им лицами, в число которых в первую очередь попадали «враги народа», «фашисты», «мужики-работяги», а нередко — и представители администрации.
Детальное ознакомление с лагерными реалиями убеждает в том, что в низовых структурах советской карательно-исполнительной системы с первых лет ее существования реальная власть принадлежала элите уголовного мира — профессиональным преступникам (так называемым блатным, блатарям, уркам и т. п.). Именно они, с молчаливого согласия лагерного начальства и на основе своих воровских законов, регламентировали всю лагерную жизнь. Они занимали хозяйственные должности, отнимали у других заключенных вещи и деньги, заставляли их работать на себя, а главное — убивали, зачастую — беспричинно, а после 1947 года — и безнаказанно. Конечно, лагерные убийства расследовались, и если найти убийцу удавалось, что случалось отнюдь не всегда, его судили и давали положенные по закону 25 лет. Но для уголовника, уже имевшего такой срок (а часто — не первый и не единственный), новый приговор означал всего лишь округление этого срока: если, скажем, бандит-убийца отсидел два-три года, то столько же ему и накидывали.
Примечательным фактом стало издание 5 марта 1948 года так называемого «дополнительного указа воровского закона для заключенных», который определил основные положения системы отношений привилегированных заключенных — «воров», рядовых невольников — «мужиков» и некоторой части персонала — из числа тех же лагерников. Вот лишь некоторые постулаты этого закона (в переводе с блатной фени на обиходный язык): «Каждый заключенный вносит в воровскую кассу 25% от своего заработка… Каждый заключенный приносит ворам 50% от полученных посылок и денежных переводов… Заключенные, имеющие шерстяные личные вещи, по первому требованию передают их ворам... Из продуктов, завезенных на кухню, заведующий и повара самое лучшее отдают ворам… Заключенные врачи и фельдшеры выделяют для воров медикаменты, содержащие наркотики… Все заключенные безоговорочно выполняют любое требование воров… При неподчинении воровскому закону виновные приговариваются к смертной казни». Этот закон вызвал весьма негативные последствия для непривилегированных заключенных лагерей и тюрем, вследствие чего отдельные группировки «мужиков» стали оказывать противодействие, организовывать выступления против «воров» и соответствующих «законов», совершая, в том числе, акты неповиновения, поднимая восстания, учиняя поджоги. В ряде учреждений Гулага, где административный контроль над заключенными был утерян и де-факто осуществлялся преступными группами, руководители обратились непосредственно в высшие инстанции с просьбой выделить дополнительно наиболее авторитетных «воров» — для «наведения порядка и восстановления контроля», что в результате наносило дополнительный урон «управляемости местами лишения свободы, давало повод преступным группам контролировать сам механизм отбывания наказания, диктуя администрации свои условия сотрудничества».
В новой ситуации пошатнулись позиции тех, кто сотрудничал с лагерной администрацией, исполнял роль информаторов, дополнительных надсмотрщиков или палачей. Они оказались под ударом как старых, так и окрепших новых групп и группировок — криминальных («блатные», «воры-чесноки», «серые волки», «ломом подпоясанные»), этнических («украинцы», «чечены», «кавказцы», «прибалты») и этнополитических («западники», «власовцы», «военнопленные»). В конце 1940-х — начале 1950-х годов эти силы смогли выйти из тени и предъявили права на свое место «под лагерным солнцем», устраивая в этих целях кровопролитные междоусобные стычки («сучьи войны», «рубиловки»). Все они в той или иной мере претендовали на свою долю выгод и привилегий, получаемых (прямо или косвенно) за счет многострадального «положительного контингента», то есть тех, кому власть (официальная и нелегальная) оставляла одно право — на тяжелый труд «во имя коммунизма» и на бесконечные нечеловеческие мучения.
Тысячи заключенных, не находя защиты у местного начальства, рассылали во все инстанции письма, умоляя о помощи и поддержке. В этих письмах слились воедино боль и надежда, протест и отчаяние. Вот строки из одного такого письма, адресованного высшим советским и партийным органам и поступившего в газету «Правда» в октябре 1952 года от заключенных норильских горных лагерей: «Мы просим расформировать смертоносные лагеря в Норильске! Мы просим раз и навсегда изжить произволы, дошедшие до полного зверства со стороны руководства лагерями. Мы просим покарать всех тех, кто творит это черное дело… Пора прекратить пролитие крови людей, загнанных в окружение колючей проволоки…»
Автор другого письма, «заключенный Н. И. Иванов», избрал своим адресатом главного редактора газеты «Известия». «Находясь около пяти лет в заключении, — писал этот узник Гулага, — вот уже десятый раз обращаюсь к представителям власти и до сего времени нет конца этого ужаса, что творится в местах заключения… Там варварски отнимают человеческую жизнь. Ни один гитлеровец, американец в Корее и ни один первобытный варвар не подвергал человека таким экзекуциям, как над советскими заключенными в местах заключения… Ни один писатель и поэт не сможет описать это варварство, что происходит в советских лагерях…» Террор уголовников, перешедших в услужение к «органам», был во много раз страшнее любых официальных мер наказания, предусмотренных лагерными инструкциями и правительственными указами.
Реакция верховных властей на попавшие в их поле зрения жалобы была всегда примерно одинаковой: формальная проверка, поиск жалобщика, по мере необходимости — наказание совсем уж распоясавшихся лагерных служащих: диапазон наказаний весьма широк — от двух суток домашнего ареста до трибунала. А вывод по результатам проверки делался «под копирку»: «Сообщение Иванова о том, что уголовные преступники пользуются в лагерях привилегиями со стороны администрации, не соответствуют действительности…»
Хотя на самом деле и на местах, и в «центре» хорошо знали, что представляет собой эта «действительность». Еще в августе 1947 года в Докладной записке на имя заместителя начальника Гулага Трофимова начальник 6-го отдела 1-го управления Гулага Александров, проанализировав оперативную обстановку в лагерях и колониях, пришел к выводу, что доля «особо опасного элемента» составляла 40% общей численности заключенных (690495 человек, репрессированных за «контрреволюционные преступления», бандитизм, убийства, разбой, побеги) против 1074405 человек, отбывавших срок заключения за «бытовые, должностные и другие маловажные преступления». Однако в качестве главной угрозы Александров назвал не 567 тысяч «контрреволюционеров», многие из которых никакой опасности для режима и порядка управления не составляли, а 93 тысячи («громадное количество», по оценке чиновника) осужденных за бандитизм, убийства, разбой и т. п. Именно эта категория заключенных, по мнению Александрова, заслуживала «особого внимания», поскольку «своим поведением и своими действиями они буквально терроризируют остальных заключенных, занимаются избиением, грабежом, азартными играми на продукты и вещи других заключенных, спекулируют этими вещами и совершают издевательские действия по отношению к женщинам и честно отбывающим срок наказания заключенным». В ряде лагерей и колоний бандитизм принял просто «угрожающие размеры». Спустя несколько месяцев (декабрь 1947 года) 1-е управление Гулага в очередной раз констатировало «слабую борьбу с лагерным бандитизмом» и «активизацию уголовно-бандитствующего элемента — нападения бандитов на работников военизированной охраны и надзирательские службы, зверские убийства дневальных и бригадиров, а также поножовщина, грабежи и терроризирование лагерного населения».
Руководители МВД и Гулага чувствовали, что вверенный их попечению «архипелаг» теряет управляемость, что криминальная активность 93 тысяч оголтелых преступников, поделивших (не без участия администрации на местах) лагеря и колонии на «вотчины», грозит не только режиму содержания и порядку в лагерных подразделениях, но и «святая святых» всей системы — «трудовому использованию контингентов». Именно тогда в прагматичном среднем звене гулаговского аппарата появилась идея радикального решения проблемы — организовать «специальные лагеря для содержания осужденных за бандитизм, убийство, вооруженный разбой и побеги». Но, как показали дальнейшие события, высшее руководство страны предпочло этому рациональному административному варианту — чисто политическое и, как выяснилось позже, опасное для самой власти решение. Как мы знаем, в 1948 году создаются «особые лагеря», однако совсем не для «особо опасных уголовников», а для содержания наиболее активной и враждебной советскому режиму части политических заключенных, что в конечном счете привело лишь к одному — росту сопротивления порядку управления — как в «особых лагерях», так и в «обычных» ИТЛ.
На совещании ответственных работников Гулага, состоявшемся в январе 1952 года в Москве, было доложено, что «администрация, до сих пор умело пользовавшаяся противоречиями между разными группами заключенных, теперь теряет контроль над своими подопечными... В некоторых лагерях мятежные группировки… готовы взять в свои руки управление лагерями». Чтобы нейтрализовать эти группировки, администрация вынуждена постоянно переводить заключенных из лагеря в лагерь и проводить непрекращающуюся реорганизацию внутри самих лагерных комплексов, где порой содержалось от 40 тысяч до 60 тысяч человек.
В конечном счете катастрофическую вспышку лагерной преступности удалось локализовать. В 48 «неблагополучных» ИТЛ были направлены специальные комиссии. В короткие сроки построили 194 штрафных изолятора, организовали 37 штрафных лагпунктов, 191 лагпункт усиленного режима и 259 специальных женских подразделений; 12 тысяч «злостных нарушителей режима» перевели в тюрьмы; 25 тысяч «наиболее активного бандитствующего элемента» водворены в спецлагподразделения строгого режима, в результате чего численность заключенных в этих подразделениях увеличилась почти в два раза (до 46330). Кроме того, более 113 тысяч политзаключенных, или 35,8% их общей численности, ранее не попавших в «особые лагеря», оказались в «специальных изолированных друг от друга подразделениях усиленного режима». Туда же направили 70285 человек «бандитствующего элемента» (49,7% его общего количества. Но и к началу 1952 года 135 тысяч политзаключенных и 91 тысяча «бандитов» содержались в «обычных» лагерях. Это означало, что сохранялась «опасность установления контроля над положительным контингентом» со стороны политических или уголовных группировок. Правда, число «открытых бандитских проявлений» в лагерях и колониях, по сравнению с 1950 годом, сократилось на 22,4%, значительно меньше стало убийств заключенных. Но такие явления, как, например, хулиганство и отказы от работы, продолжали удерживаться на стабильно высоком уровне.
30 апреля 1954 года в СССР официально восстановили смертную казнь. Правда, уже несколькими годами раньше, 12 января 1950 года, «по просьбам трудящихся», эту «высшую меру наказания» разрешили применять к «изменникам Родины, шпионам и подрывникам-диверсантам». Теперь в перечень статей, санкционирующих смертную казнь, включили такие преступления, как «умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах», «бандитизм», «действия, дезорганизующие работу исправительно-трудовых учреждений», «подделка денег», «нарушение правил о валютных операциях», «хищение в особо крупных размерах», «взяточничество», «угон воздушного судна» и т. п. Таким образом, начиная с 1954 года, в стране можно было назначить смертную казнь по 33 статьям Уголовного кодекса.
Однако ни Гулаг, ни МВД, ни даже «сам товарищ Сталин» уже не могли контролировать ни уровень и структуру уголовной преступности в стране, ни сложившийся в системе подневольно-принудительного труда образ жизни нескольких миллионов людей.
Люди и нравы
Бунт в Вятлаге
Январь 1954 года
Рано утром 1 января нас вызвали срочно в Центральные механические мастерские и объявили, что на 5-м лагпункте бунт, никого оттуда из заключенных не выпускают, так что силами вольнонаемных будем продолжать работу. Позднее мы узнали, что организатором неповиновения стал «вор в законе» «Сашко Золотой», настоящая же фамилия его — Соболев. Так вот, этот Соболев в ночь с 31 декабря 1953 года на 1 января 1954 года со своими сокамерниками сделал подкоп из центрального изолятора в зону, проник в барак и организовал сходку «воров». После недолгих размышлений «воры» решили подбить всю зону к неповиновению.
В лагере к тому времени насчитывалось около двух тысяч заключенных. Хотя зона и считалась «воровской», большую часть ее составляли лица, осужденные по 58-й статье… После смерти Сталина многие из них надеялись, что вот-вот выйдет амнистия и их освободят как незаконно репрессированных. Вскоре амнистия вышла, но она коснулась только лишь тех, кто был осужден за уголовные преступления.
Кроме того, в то время в лагерях был сильный разгул «воровских» группировок. В зоне можно было встретить разные масти, среди них выделялись такие, как «красные шапочки», «серый волк», «подпоясанный ломом». Между ними постоянно шла война за верховенство в лагере. Страдали же при этом простые заключенные. Все это вместе взятое вызывало в их среде большое недовольство. Этим и воспользовались «воры». «Политические» же, поддержав забастовку, надеялись выставить свои требования.
В первый день бунта администрация лагеря вынуждена была покинуть зону. Заключенные беспрепятственно дали им выйти. В то же время никого в лагерь не пускали.
Попытка администрации лагеря найти с забастовщиками контакт не увенчалась успехом. Чего конкретно хотят заключенные, они не могли добиться. Бунтовщики выдвинули ультиматум, что будут разговаривать только с К. Е. Ворошиловым, являвшимся в то время Председателем Президиума Верховного Совета СССР.
Забастовка продолжалась 16 дней. Все это время в зоне правили «воры». Они и порядок там поддерживали. Как и в обычные дни в лагере работал коммерческий магазин (осужденные получали заработанные деньги на руки). Выручка от проданного ежедневно передавалась за зону. Не переставала работать в лагере и пекарня, которая обеспечивала хлебом не только заключенных, но и жителей поселка. Каждый день к воротам лагеря подвозили на лошади муку, отворяли запоры и груз переходил на КПП из рук в руки. Но в то же время, несмотря на относительный порядок, в лагере «ворами» была устроена расправа над неугодными заключенными и в первую очередь — над теми, кто работал на администрацию. Ими было убито несколько человек.
Утром 16 января в Вятлаг прибыл заместитель министра внутренних дел с батальоном солдат. Он обратился к заключенным, которые плотной толпой собрались у ворот КПП (впереди политические, а сзади «воры» — с самодельными ножами и пиками), с требованием прекратить бунт и приступить к работе. Осужденные, узнав, что перед ними не Ворошилов, стали бросать в сторону солдат и администрации лагеря камни и металлические прутья. Тогда была дана команда открыть предупредительный огонь и ввести войска. После первых выстрелов в толпе заключенных поднялась паника. «Воры» бросились врассыпную, стараясь где-нибудь спрятаться и переждать смуту. В течение часа солдаты выгнали основную массу заключенных на лед пруда, который находился рядом с зоной. Попытки и там оказать сопротивление войскам были быстро предотвращены с помощью водометных машин. Теперь оставалось только лишь выявить зачинщиков бунта и изолировать их от основной массы заключенных. Вскоре были выловлены и те, кто спрятался в зоне. «Сашку Золотого» нашли в санчасти. Порезав себе вены, он лег на больничную койку...
На следующий день все осужденные спокойно вышли на работу…
Михаил Тимофеевич Г. (1928 — 2008), техник, профсоюзный работник, ветеран Вятлага.
Примечание:
В ходе ликвидации «массовых беспорядков» в Вятлаге 16 января 1954 года убиты 26 и ранены 93 заключенных; из числа раненых в течение двух последовавших суток умерли 26 человек.
Неформальный руководитель «бунта» — Александр Соболев (кличка «Сашко Золотой»), молодой человек «комсомольского возраста» (1927 года рождения), в течение семи лет (с 1947 года) мыкавшийся по лагерям как «указник», «заслуживший» звание «особо опасного рецидивиста», а до этого (в неполных 18 лет) — участник войны, отмеченный боевыми наградами — орденом Отечественной войны 2-й степени, двумя орденами Красной Звезды и медалью «За отвагу».
Помимо серьезных проблем, связанных с мятежными группировками, в начале 1950-х годов имелась и другая настоятельная причина полной реорганизации лагерных структур и системы подневольного производства — все острее выявлялась необходимость ограничить количество заключенных. К такому выводу, в частности, пришли инспектора МВД, проверявшие работу лагерей в 1951 — 1952 годах и изложившие это мнение в соответствующих отчетах.
Данные (пусть и весьма неполные), которые можно узнать из этих отчетов, приводят к выводу: Гулаг стал машиной, все хуже и хуже управляемой. В результате последние великие сталинские стройки, возводившиеся силами заключенных: Куйбышевская и Сталинградская ГЭС, канал в Туркменистане, канал Волга — Дон и другие, — задерживались. Чтобы ускорить ход работ, власти должны были или переводить туда многочисленных свободных рабочих, или досрочно освобождать заключенных — в тех случаях, когда для этого имелись достаточные основания.
Переполненный и экономически все менее выгодный Гулаг требовал изменений, поэтому нельзя говорить, что только политические перемены стали причиной, по которой была объявлена послесталинская амнистия. Будущие преемники Вождя знали о проблемах лагерной системы и понимали ее экономическую несостоятельность.
Не прошло и месяца со дня смерти Сталина, как Гулаг был в корне реорганизован. 2 апреля 1953 года он перешел в ведение Министерства юстиции СССР. В подчинении МВД оставались только «особые лагеря», населенные по преимуществу политзаключенными. Что же касается экономических инфраструктур, то они были переданы под юрисдикцию соответствующих гражданских ведомств. По предложению нового министра внутренних дел Л. Берии уже 25 марта 1953 года постановлением Совета министров СССР № 895-383сс было прекращено строительство 22 крупнейших и дорогостоящих объектов. Общая сметная стоимость этих строительств составляла примерно 105 миллиардов рублей (по официальному валютному курсу — 25 миллиардов долларов), сумму по тем временам огромную, составлявшую 22% от расходной части государственного бюджета СССР на 1952 год (около 477 миллиардов рублей). Безболезненно финансировать такие имперско-амбициозные сталинские проекты, введение в строй которых, к тому же, не обещало быстрой денежной отдачи, советская экономика уже не могла.
В подобной реорганизации присутствовала и своя административная логика. Происходило своеобразное разделение труда, когда проведением репрессивной политики занималось МВД, распределением и содержанием заключенных — Министерство юстиции, а за трудовое использование подневольных отвечали хозяйственные ведомства, которые лучше разбирались в экономике, понимали ее реальные потребности и знали свои нужды и возможности. Хотя, в общем-то, подобный технократический подход, мягко говоря, не очень вписывался в советскую партийно-политическую и административно-хозяйственную схему.
Еще более поразительно, что все эти структурно-управленческие перемены, которые означали явное ослабление всесильного МВД, сопровождались объявленной в центральных газетах от 28 марта 1953 года широкомасштабной амнистией. На основании Указа, принятого накануне Президиумом Верховного Совета СССР, амнистии подлежали: все, кто был приговорен к лишению свободы сроком менее чем на 5 лет; все лица, осужденные за «должностные и экономические правонарушения», а также за «злоупотребление властью»; беременные женщины и матери, имеющие детей младше 10 лет; несовершеннолетние; мужчины старше 55 лет и женщины старше 50 лет, а также инвалиды, «страдающие тяжелым неизлечимым недугом». Более того, Указ об амнистии предусматривал сокращение наполовину срока лишения свободы для всех остальных узников, кроме тех, кто был осужден за «контрреволюционные преступления», хищения в особо крупных размерах, бандитизм и преднамеренное убийство.
В считанные дни Гулаг покинули почти 1 миллион 200 тысяч заключенных, или около половины всего населения лагерей и исправительных колоний.
Дабы оправдать амнистию, Л. Берия направил 24 марта 1953 года в Президиум ЦК КПСС пространное письмо, где он объяснял, что из 2526402 заключенных Гулага лишь 221435 человек на самом деле являются «особо опасными государственными преступниками». «В подавляющем же большинстве, — как утверждал Берия, — заключенные не представляют для государства серьезной опасности» (не правда ли — удивительное и знаменательное признание!). Но объективно (и прежде всего) широкая амнистия была нужна, чтобы в самые сжатые сроки «разгрузить» карательно-исполнительную систему, ставшую чересчур обременительной и нерентабельной. Следовательно, именно экономические, а не только политические причины побудили претендентов на роль «наследников Сталина» объявить широкую, хотя и частичную амнистию.
Вместе с тем исключение политзаключенных из числа амнистированных по Указу от 27 марта 1953 года послужило причиной новой волны бунтов и мятежей в Гулаге — особенно среди узников лагерей «особого режима». О серьезности положения свидетельствует хотя бы тот факт, что в период с июля 1953 года по сентябрь 1954 года вопросы о ситуации в Гулаге пять раз выносились на заседания Президиума ЦК КПСС и принимались соответствующие решения. Спровоцированные волнениями в Речлаге (Коми АССР, июль 1953 года), Курганском (южный Урал), Унженском (Горьковская область) и Вятском (Кировская область) ИТЛ (январь 1954 года), в Бодайбо (Иркутская область, февраль 1954 года) и на строительстве № 585 (Горьковская область, поселок Саров, сентябрь 1954 года), эти решения сами по себе не вносили принципиальных корректив в политический курс и повседневную практику, но отражали бесспорную обеспокоенность высших партийно-советских властей.
Официальное объявление 10 июля 1953 года об аресте Л. Берии, который был заклеймен как «английский шпион» и «заклятый враг народа», окончательно убедило заключенных, что в Москве происходят какие-то кардинальные перемены, и побудило их настаивать на выдвинутых требованиях. Массовые отказы от принудительных работ принимали все больший и больший размах. 14 июля 1953 года забастовали более 12 тысяч заключенных Воркутинского лагеря. Времена изменились, и в Воркуте, как и ранее в Норильске, с бунтовщиками велись переговоры, а репрессивные меры против них многократно откладывались. Волнения в лагерях особого режима не прекращались с лета 1953 года вплоть до февраля 1956 года, когда состоялся ХХ съезд КПСС.
Самый значительный и самый продолжительный бунт разразился в мае 1954 года в 3-м лаготделении Степлага, в Кенгире — близ Караганды. Забастовочным «комитетом» заключенных здесь руководил бывший подполковник Красной армии, побывавший и в германском плену, Капитон Иванович Кузнецов. Восстание продолжалось 42 дня и было подавлено лишь после того, как в лагерь вошли войска особого назначения (1600 солдат и офицеров, 98 служебно-розыскных собак с проводниками, 3 пожарных автомашины и 5 танков Т-34 мотострелковой дивизии МВД имени Дзержинского). Побоище длилось полтора часа. По официальным данным, в ходе этой операции со стороны восставших получили ранения 106 заключенных, 46 человек были убиты или скончались от ран. Среди солдат и офицеров потерь не зафиксировано, 40 человек получили ушибы и другие «телесные повреждения». Около 400 заключенных были повторно осуждены, а шестеро выживших членов «комитета», возглавлявшего восстание, — расстреляны. К. И. Кузнецову «высшую меру» заменили 25 годами ИТЛ. 12 марта 1960 года Верховный суд СССР принял постановление о его освобождении и полной реабилитации.
Как свидетельство политических перемен, наступивших после смерти Сталина, следует отметить, в частности, и то обстоятельство, что ряд требований, выдвинутых восставшими узниками в 1953 — 1954 годах, все же был удовлетворен: рабочий день заключенных сокращен до 9 часов, а условия содержания и повседневная жизнь существенно изменились в лучшую сторону.
В 1954 — 1955 годах новое партийно-советское руководство предпринимает целую серию мер, ограничивших всевластие органов госбезопасности, уже и без того изрядно реорганизованных после устранения Берии. Упраздняются «тройки» — особые трибуналы, рассматривавшие дела, связанные с «контрреволюционными преступлениями». Сама система политического сыска реорганизована и превращена в автономный орган, который получил название «Комитет государственной безопасности (КГБ) при Совете Министров СССР». В результате чистки из него уволено около 20% личного состава, числившегося там до марта 1953 года.
Принимается ряд важных нормативных документов, которые свидетельствовали об определенных изменениях в карательно-исполнительной системе. В течение 1954 года в структуре МВД подверглись сокращению и реорганизации 2790 подразделений, в том числе ликвидированы 39 лагерных управлений, закрыты 16 тюрем. Штатная численность сотрудников МВД уменьшилась на 16300 единиц, в том числе по центральному аппарату — на 600 единиц. При этом расходы на содержание административно-управленческого персонала МВД сократились на 250 миллионов рублей. Структурная перестройка всех звеньев репрессивной системы сопровождалась фактически полной сменой руководящего состава. В течение 1954 года из органов МВД уволили за «допущенные в прошлом нарушения советской законности» 358 человек, среди которых значительную часть составляли руководящие кадры Гулага. В числе прочих освободили от занимаемой должности и начальника Главного управления лагерей генерал-лейтенанта И. Долгих.
Было объявлено и о новых частичных амнистиях, наиболее значительная из которых (сентябрь 1955 года, сентябрь и декабрь 1956 года и др.) предусматривала освобождение лиц, репрессированных за «сотрудничество с оккупантами», а также военнопленных, которые все еще находились в советских местах заключения.
Наконец, известные меры предприняты и для облегчения жизни спецпоселенцев. 13 августа 1954 года Совет министров СССР принял постановление «О снятии ограничений по спецпоселению с бывших кулаков и других лиц». Согласно этому постановлению ограничения по спецпоселению сняты: с бывших кулаков, выселенных в 1929 — 1933 годах из районов сплошной коллективизации; с немцев — местных жителей Дальнего Востока, Сибири, Урала, Средней Азии, Казахстана и других мест, откуда выселение немцев не производилось; с немцев, мобилизованных в период Великой Отечественной войны для работы в промышленности, которые выселению не подвергались. За этим последовало более двух десятков такого же рода документов. Главное — спецпоселенцам разрешили отлучаться из «мест обязательного поселения» и не так часто отмечаться в комендатурах МВД, к которым они были приписаны.
В результате германо-советских переговоров на высшем уровне (1955 год) именно депортированные немцы, которые составляли 40% общего числа ссыльных (немногим более 1 миллиона из примерно 2 миллионов 750 тысяч человек), оказались первыми, кому (с конца 1955 года) предстояло воспользоваться ослаблением ограничений, действовавших в отношении этой категории репрессированных. Тем не менее в текстах соответствующих законов, указов и постановлений уточнялось, что отмена ограничений (юридических, профессиональных, касающихся социального статуса или места жительства) отнюдь не предполагала «ни возмещения конфискованного имущества, ни права возвратиться в места, где спецпереселенец проживал до перемещения».
Эти ограничения и полумеры оказались весьма знаменательны для всей совокупности процессов, постепенных и частичных, для всего того, что принято называть десталинизацией. Инициированная бывшим верным сталинцем Н. Хрущевым, который, как и все советские сановники его поколения, непосредственно участвовал в репрессиях, — эта самая десталинизация не могла пойти дальше «разоблачения отдельных злоупотреблений периода культа личности». «Секретный доклад», зачитанный Хрущевым поздно вечером 24 февраля 1956 года перед советскими делегатами ХХ съезда КПСС, весьма избирательно осудил сталинизм, ни разу не подвергнув ни малейшему сомнению ни одно из основополагающих решений, принятых партией начиная с 1917 года. Явно избирательный характер обвинений проявился как в хронологии сталинских «уклонов» (их отсчет начинался с 1934 года, так что из числа преступлений фактически были исключены «коллективизация» и голод 1932 — 1933 годов), так и в выборе упомянутых жертв: все, как один, коммунисты, в основном верные и послушные сторонники Сталина, но ни одного рядового гражданина страны. Ограничивая поле репрессий одними только коммунистами, жертвами личной диктатуры Сталина, и конкретными эпизодами, начиная со времени убийства С. Кирова, доклад обходил молчанием главное — вопрос об ответственности Компартии в целом перед обществом за все те события, которые происходили в стране с 1917 года.
За этим «секретным докладом» последовали конкретные мероприятия, дополнившие уже принятые ранее решения. В марте-апреле 1956 года все спецпоселенцы, относившиеся к категории «репрессированных народов», обвиненных в так называемом сотрудничестве с фашистской Германией и депортированные в период 1941 — 1945 годов, были освобождены от административного надзора органов МВД. Однако они были лишены права вернуться в родные места и претендовать на возврат конфискованного имущества. Все эти полумеры вызвали возмущение среди депортированных, многие из них отказывались подписывать обязательства, по которым им надлежало «навеки отказаться от каких бы то ни было претензий на возврат своего имущества и возвращение на родину».
Оказавшись лицом к лицу со столь кардинальными переменами в политическом климате и умонастроениях людей, Советское правительство было вынуждено пойти на новые уступки. 9 января 1957 года восстановлены упраздненные в годы войны автономные республики и области депортированных народов, за исключением автономных республик немцев Поволжья и крымских татар. В течение трех десятилетий крымским татарам суждено было бороться за признание их права на возвращение в родные края.
Карачаевцы, калмыки, балкарцы, чеченцы и ингуши, начиная с 1957 года, десятками тысяч возвращались на родину, но без всякой поддержки и помощи со стороны центральных и местных властей. Многочисленные инциденты вспыхивали между депортированными, желавшими вновь поселиться в своих прежних жилищах, и мигрантами (в основном русскоязычными), которые были привезены в 1940-х годах из соседних областей и теперь обосновались в их домах. Не имея прописки (регистрации) в местных органах МВД (а только такая «прописка» давала юридическое право проживать в данной местности), бывшие депортированные, вернувшись на родину, были вынуждены снова селиться в самодельных бараках, жалких халупах, палаточных городках, рискуя быть арестованными и получить до двух лет лишения свободы за «нарушение паспортного режима». В результате, например, в июле 1958 года чеченская столица Грозный стала театром кровавого столкновения между «пришлыми» (в основном русскими) и чеченцами. Хрупкое спокойствие удалось восстановить лишь после того, как власти изыскали средства на постройку жилья для бывших депортированных.
Официально категория спецпереселенцев существовала вплоть до января 1960 года. Украинские и прибалтийские «националисты» оказались последними из числа депортированных, кто был освобожден от своего статуса отверженных. Но бесконечные административные препятствия со стороны властей стали причиной того, что менее половины депортированных украинцев и прибалтов вернулись на родину. Остальные — те, кто выжил, — пустили корни в местах депортации.
После ХХ съезда КПСС освобождено подавляющее большинство заключенных, арестованных по политическим статьям. Если в 1954 — 1955 годах лишь менее 90 тысяч человек из них были выпущены на свободу, то в 1956 — 1957 годах Гулаг покинуло уже около 310 тысяч «контрреволюционеров». На 1 января 1959 года в лагерях оставались 11 тысяч политических заключенных. Чтобы ускорить процедуру их освобождения, в ИТЛ направили более 200 специальных ревизионных комиссий, амнистировавших большое количество узников. Однако освобождение пока еще не означало реабилитации. За два года (1956 — 1957) реабилитировано менее 60 тысяч человек. Подавляющему же большинству пришлось ждать многие годы, а иным и десятилетия, чтобы получить желанную справку. Тем не менее, 1956 год остался в памяти людей как год «возвращения». Это «великое возвращение», проходившее при полнейшем безмолвии официальных властей, служило напоминанием о том, что миллионам так и не суждено вернуться на родину никогда, и это наносило тяжелейшую социальную и моральную травму, порождало глубочайшее смятение в умах, трагическое противостояние в обществе, где, по выражению современницы (Л. Чуковской), «отныне две России глядели в глаза друг другу. Одна, которая сидела, и другая, которая сажала».
Осознавая сложившуюся ситуацию, власти прежде всего были озабочены тем, чтобы не поддаваться требованиям, индивидуальным или коллективным, касающимся преследования официальных чиновников, виновных в «нарушении социалистической законности» или в «применении противозаконных методов ведения следствия в период культа личности». Вопросами обжалования судебных решений занимались исключительно комиссии партийного контроля. Что же касается реабилитаций, то по этому поводу власти направили в прокуратуры определенное число распоряжений, устанавливающих приоритет для членов партии и военных: как будто никаких других «чисток» и не проводилось.
1956 год мог бы стать рубежом для серьезного преобразования всей советской карательно-исполнительной системы и последним годом жизни лагерей.
На волне ХХ съезда КПСС и в начале «оттепели», в русле намечавшихся антисталинских реформ, выдвигались предложения о закрытии всех лагерей и переводе заключенных в учреждения тюремного типа. Но поскольку хрущевские новации носили половинчатый характер, а изменения в управлении страной и повороты к большей гуманности, провозглашенные в тот период, не затрагивали глубинных основ социалистического устройства, то и принципиального реформирования уголовно-исполнительной системы не произошло. Подневольно-принудительный труд отменять никто не собирался. СССР так и не присоединился к Всеобщей декларации прав человека, принятой Генеральной Ассамблеей ООН еще 10 декабря 1948 года, не ратифицировал «Минимальные стандартные правила обращения с заключенными», утвержденные 30 августа 1955 года на 1-м конгрессе ООН по проблемам предотвращения преступности и обращения с преступниками, а также многие другие международные документы по гуманитарным проблемам, в том числе — и в отношении тех, кто находится в местах лишения свободы.
Не так уж сложно найти ответ на вопрос: почему предложения вновь назначенного в январе 1956 года министра внутренних дел Н. Дудорова о ликвидации ИТЛ и переводе подавляющего большинства заключенных в тюрьмы встретили решительный отпор партийно-советской верхушки? Смысл возражений сводился к тому, что в «проекте Дудорова» якобы «игнорировался важнейший фактор перевоспитания — общественно-полезный труд», а затраты, необходимые на реализацию этого «проекта» (увеличение наличного количества тюрем в 6 раз), «непосильны для государства». Насторожило высшее партийно-советское руководство и другое предложение — о содержании заключенных в колониях, расположенных в тех же местах, где эти люди осуждены. Это, по мнению оппонентов, потребовало бы «развертывания колоний в тех регионах, где их не было», что могло бы создать видимость «наличия в СССР огромного количества мест заключения» и «отрицательно сказаться на международной репутации социалистического государства». Так был упущен шанс реального преобразования отечественной системы исполнения уголовных наказаний.
И все же система лагерей, хотя и с бюрократическими ограничениями, и с чисто декоративными манипуляциями, но все-таки «медленным шагом и робким зигзагом» начала меняться. 25 октября 1956 года ЦК КПСС и Совет министров СССР приняли постановление «О мерах по улучшению работы Министерства внутренних дел СССР», где предусматривалась «ликвидация исправительно-трудовых лагерей как не способных обеспечить решение задачи по исправлению и перевоспитанию заключенных» и создание вместо них колоний. На следующий день, 26 октября 1956 года, приказом МВД Главное управление лагерей (Гулаг) переименовано в Главное управление исправительно-трудовых колоний (ГУИТК). Однако уже 1 марта 1957 года приказом МВД № 34 поставлена задача «создания и развития собственной производственной базы исправительно-трудовых учреждений». По сути, это означало возврат к порядку организации лагерного производства, существовавшему до 1953 года. Таким образом, опыт реорганизации системы подневольного труда, проводившийся в 1953 — 1956 годах, был признан неудовлетворительным. Чтобы несколько подсластить пилюлю, 14 ноября 1957 года постановлением Совета министров СССР «О мерах по трудовому использованию осужденных» МВД СССР разрешалось в 1958 — 1960 годах «использовать 60% плановых накоплений от производственно-хозяйственной деятельности исправительно-трудовых учреждений на расширение собственного производства и благоустройство жилых зон».
В этом же году во всех исправительно-трудовых учреждениях СССР введена отрядная система для осужденных, возглавляемая аттестованными сотрудниками персонала, что, по мнению законодателя, позволяло «более эффективно решать вопросы укрепления режима, трудового воспитания, вплотную заняться изучением личности осужденных, индивидуальной воспитательной работой и созданием нормального климата в местах лишения свободы».
8 декабря 1958 года Совет министров СССР утвердил новое «Положение об исправительно-трудовых колониях и тюрьмах МВД СССР». В соответствии с этим «Положением» в СССР создавались следующие виды пенитенциарных учреждений: исправительно-трудовые колонии (исправительно-трудовые лагеря) облегченного, общего, строгого, спецстрогого режимов; детские трудовые колонии общего и строгого режимов; детские трудовые воспитательные колонии общего режима; тюрьмы общего и строгого режимов. Существенные коррективы предполагалось внести в порядок управления местами лишения свободы и в содержание их деятельности: восстанавливалось двойное подчинение этих учреждений — территориальным органам МВД и местным Советам; предусматривалась возможность отбытия наказания по месту совершения преступления или проживания осужденного до ареста; трудовое и бытовое устройство бывших заключенных возлагалось на исполкомы местных Советов; усиливался контроль над системой ИТУ со стороны партийных и советских органов, укреплялся прокурорский надзор. Хотя, заметим, в большинстве своем эти меры впоследствии оказались заформализованными и остались на уровне «благих пожеланий».
С 1 января 1959 года вместо ликвидируемых исправительно-трудовых лагерей предусмотрено создание 110 новых исправительно-трудовых колоний. В марте 1959 года прекратил свою деятельность 4-й спецотдел (Отдел спецпоселений) МВД СССР: его функции к этому времени оказались исчерпаны — все спецпереселенцы были сняты с учета.
Вместе с освобождением политических заключенных стала таять и численность обитателей послесталинского Гулага, пока наконец не стабилизировалась к началу 1960-х годов на уровне около 900 тысяч заключенных, включая «твердое ядро» из 300 тысяч уголовников и рецидивистов, приговоренных к длительным срокам заключения, и 600 тысяч «мелких правонарушителей», часто получавших, в соответствии с продолжавшими действовать репрессивными законами, наказания, явно не соответствовавшие тяжести проступка. Постепенно сошла на нет и роль Гулага как пионера в заселении Крайнего Севера и Дальнего Востока, в разработке их природных богатств. Обширная система исправительных лагерей сталинского периода распадалась на учреждения куда более скромных масштабов. Менялась и сама география Гулага: в большинстве своем лагеря восстанавливались в Европейской части СССР.
Окончательно Гулаг расформирован 25 января 1960 года — в соответствии с приказом МВД СССР № 020, согласно постановлению Совета министров СССР от 13 января 1960 года № 44-16 и в связи с Указом Президиума Верховного Совета СССР от того же числа — «Об упразднении МВД СССР». В 1963 году в системе мест лишения свободы появились колонии-поселения, куда могли переводиться из охраняемых ИТК осужденные, «твердо вставшие на путь исправления». Наконец в 1965 году Совет Министров СССР принял постановление о ликвидации территориальных исправительно-трудовых лагерных комплексов (ИТЛ) — их переименовали в исправительно-трудовые учреждения (ИТУ).
Так завершилась формальная история Гулага как структурного уголовно-исполнительного подразделения. Но «Архипелаг Гулаг» как система подневольно-принудительного труда продолжал (и продолжает) свое существование, поскольку базовые принципы этой системы — изнурительное трудоиспользование обезличенной рабочей силы в лагерных условиях (хотя формально лагеря и переименованы в колонии), а также удаление осужденных на многие тысячи километров от родных мест — остались (и остаются) в силе.
В период «оттепели», казалось бы, лишение свободы вновь обретало в нашем отечестве чисто регулирующие функции — как в любом цивилизованном обществе. Однако и в послесталинском СССР все-таки сохранялись некоторые особенности, свойственные прежней советской системе и неотъемлемые от нее, а она никогда не была и не могла быть истинно правовым государством. На самом деле к числу преступников периодически, в зависимости от кампаний, внезапно объявлявших вне закона те или иные проступки или «вредные привычки» (пьянство, хулиганство или «тунеядство», например), добавлялись и рядовые граждане (хотя по так называемым «политическим статьям» осуждалось незначительное — несколько сотен в год — число лиц).
Вместе с тем различные мероприятия по амнистиям и досрочному освобождению дополнялись существенными изменениями в уголовном законодательстве. Среди самых первых мер по реформе законодательства, унаследованного от сталинских времен, фигурировал Указ Президиума Верховного Совета СССР от 25 апреля 1956 года, который отменил антирабочий «закон» 1940 года, запрещавший менять место работы по собственному желанию. За этим первым шагом на пути к нормализации трудовых отношений последовали и многие другие постановления.
Все эти частичные меры систематизированы с принятием 25 декабря 1958 года новых «Основ уголовного права Союза ССР и союзных республик». В этом документе исчезли основополагающие статьи уголовного законодательства прежних кодексов и такие понятия, как «враг народа» и «контрреволюционные преступления». Кроме того, возраст, с которого можно привлекать к уголовной ответственности, был увеличен с 14 до 16 лет. Насилие и пытки не могли более применяться, чтобы добиться признания. Обвиняемый должен был непременно сам присутствовать на судебном разбирательстве, защищаемый адвокатом, предварительно ознакомившимся с его делом. Судебное слушание, за особым исключением, должно быть открытым.
27 октября 1960 года принят новый Уголовный кодекс РСФСР, где в качестве основных целей наказания назывались: «исправление и перевоспитание осужденных в духе честного отношения к труду, точное исполнение законов, уважение к правилам социалистического общежития, а также предупреждение новых преступлений как осужденными, так и иными лицами». В систему уголовного наказания вошли: лишение свободы, ссылка, высылка, исправительные работы без лишения свободы, лишение права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью, штрафы, увольнение от должности, возложение обязанности загладить причиненный вред, общественное порицание, конфискация имущества, лишение воинского или специального звания, направление военнослужащих в дисциплинарный батальон. За 377 преступлений (из 486, или 77,5%) предусматривалось наказание в виде лишения свободы. За 32 преступления предусмотрена смертная казнь, что составляло 6,6% от общего числа деликтов (правонарушений).
Наряду с этим в Уголовном кодексе РСФСР 1960 года осталось известное число статей, которые допускали наказание за политическое и идеологическое инакомыслие. Согласно статье 70, например, всякое лицо, «ведущее пропаганду, направленную на ослабление советской власти... путем распространения клеветы, дискредитирующей государство и общество», могло быть арестовано и «отправлено в лагерь на срок от 6 месяцев до 7 лет с последующей ссылкой на срок от 2 до 5 лет». Статья 190 устанавливала за любое «недоносительство» о преступлении антисоветского толка «наказание лишением свободы на срок от 1 года до 3 лет», которое могло быть заменено отправкой на «стройки народного хозяйства». В 1960 — 1970-е годы эти две статьи широко использовались против любых форм политического и идеологического инакомыслия: 90% из нескольких сотен человек, ежегодно привлекавшихся к судебной ответственности за антисоветскую деятельность, были осуждены именно по этим двум статьям.
Всего же, по данным документов из ведущих российских архивов, можно сделать вывод, что за 1930 — 1953 годы в исправительно-трудовых колониях побывали 6,5 миллиона человек, из них по политическим мотивам — около 1,3 миллиона, через исправительно-трудовые лагеря за 1937 — 1950 годы репрессированных по политическим статьям прошло около двух миллионов человек. Таким образом, опираясь на приведенные архивные данные ОГПУ-НКВД-МВД СССР, можно сделать вывод: за 1920 — 1953 годы через систему Гулага прошло около 10 миллионов узников, в том числе по статье «контрреволюционные преступления» — 3,4 — 3,7 миллиона человек. К этому нужно добавить около 6 миллионов спецпереселенцев.
Общее число погибших в Гулаге составляет, по далеко не полным данным, не менее 3 миллионов 700 человек (1 миллион 700 тысяч заключенных, 1 миллион 200 тысяч спецпереселенцев и около 800 тысяч расстрелянных).
Люди и нравы
После Сталина
3-й женский сельхозлагпункт Вятского ИТЛ, Кировская область
…Утром 5 марта 1953 года Кривошеев (начальник КВЧ — В. В., В. Б.) повелел всем собраться в клубе — слушать важное сообщение. Долго ждем, и вот часов в одиннадцать (наконец-то...) — «скончался товарищ СТАЛИН». Что почувствовал и подумал каждый заключенный, каждый беспартийный, каждый партийный в СССР — неизвестно, страх замкнул уста. Я вышла из клуба в пустырь за конторой. Белесое небо, мерцают редкие снежинки, и вдруг сквозь ровную тучу проник луч, бледный мартовский луч... Знак? Предвестие новой эры? Да, мне показалось, что так... Однако что-то надо делать, как-то отметить? Но Кривошеев и все «вольняшки» исчезли из зоны!.. Так никто из начальства не появлялся три дня, и мы разбрелись, предоставленные самим себе. И радио почему-то сломалось... Очень странно…
С отдаленных окраин до нас дошли страшные слухи: на один штрафной лагпункт приехала Центральная культбригада. Во время спектакля озверевшие самцы-рецидивисты бросились на сцену, схватили женщин, унесли в барак и всех по очереди изнасиловали. Стража не успела на помощь вовремя, но к утру несчастных актрис вывезли на 4-й спецмедпункт, а виновных мужчин посадили в местную тюрьму до суда. Подробностей этого современного «похищения сабинянок» мы так и не узнали.
Вскоре в тех же краях разразился бунт. Преступники убили «вольных» и «придурков», обезоружили конвой и разграбили склад. Они продержались три дня. Лагерные солдаты не справились, прислали армейскую часть, и произошел настоящий бой, в результате которого уголовных одолели, посадили в наручниках в товарный поезд и отправили в Сибирь, не то в Тайшет, не то в Магадан. Эти события взволновали весь Вятлаг, в общем, относительно мирный архипелаг…
Амнистия, амнистия... Кодекс, кодекс... амнистия, кодекс... только об этом и говорят весной 1953 года, гадают и мечтают, но толком ничего не знают. Заместитель начальника, добродушный и простой, советует всем писать заявления, так, мол, скорее разберутся в уйме дел, и все пишут, пишут и ждут, ждут, ждут... Наконец-то она, желанная Амнистия! Все всполошились, но коснулась она не всех, лишь уголовных да «указников» и только тех «пятьдесят восьмых», у кого срок пять лет, но таких нашлось только двое…
При массовом освобождении баб на 4-м лагпункте им выдали на руки их незаконный приплод. Близ станции Верхнекамской поезд на минутку остановился в поле — и что же? Побросали младенцев и малышей на насыпь и уехали налегке. Детей обнаружили путеобходчики, собрали и вернули на 4-й лагпункт — в ясли и в детдом. Материнская любовь...
Освобождение тысяч уголовных (по милости Берия?) привело к взрыву преступности по всей стране, докатившемуся до Москвы…
От «вольных» мы узнали о событиях в Москве… Мы поражены: сам Берия загремел к себе на Лубянку, в камеру, не в кабинет! Значит, что-то будет... Зеков одурманило предчувствие перемен…
Вышла со всеми за ворота зоны. Двадцать человек, заступая на колеса, перемахнули через борт грузовика и помчались за восемь километров — в Волосницу. Волосница — древняя деревня на горе под сенью громадных старых лип… избы темно-серые, и нет перед ними ни кустика. Обширная холмистая территория Волосница вместе с деревней… принадлежит 3-му сельхозу. Знойный июль, сенокос в разгаре.
На закате прибывает за нами грузовик и мчит с ветерком домой. С каким удовольствием съедаю я селедку с натуральным ржаным хлебом, щи и запеканку, лезу в свое гнездо и сплю как убитая с восьми вечера до шести утра.
А вот как живут аборигены: зашли мы раз в сельпо на Волоснице — ничего нет, кроме окаменелых баранок и слипшихся леденцов с привкусом керосина. Продукты сюда почти не завозят. Уходя на работу, мы захватываем из бочки две-три миски тюльки, собираем хлеб у тех дам, которые не могут осилить пайку. В поле к нам подходят «свободные граждане», и мы — рабы («рабы — не мы», из букваря) угощаем их рыбкой и хлебцем. Суровое черное пятно эта деревня на ярко-зеленом фоне лугов. Дети ходят в школу за восемь километров здешней северной зимой... Я сама видела старика в лаптях, это в 1953 году! Мужья почти все погибли на войне, вдовы не справляются с хозяйством. Три года не чистили хлев в одной деревушке, коровы едва взбираются на гору навоза, касаются спинами потолка. Бабы обратились в лагерь за помощью, туда послали рабочих; они раскололи ломами твердь, выскребли коровник и за эту услугу увезли весь навоз на лагерный скотный двор…
Наталья Евгеньевна Семпер-Соколова, филолог, художница, узница Гулага в 1949 — 1955 годах.
(Окончание
следует.)