НЕМЕЦ

Лера Манович родилась в Воронеже. Окончила Воронежский государственный университет и ВЛК при Литературном институте им. А. М. Горького. Поэт, прозаик, магистр математики. Публиковалась в журналах «Арион», «Дружба народов», «Новый Берег», «Октябрь», «Урал», «Kolik» и др., в литературных сборниках. Лауреат Волошинского конкурса (2015) и премии Дмитрия Горчева (2017). Автор книг «Первый и другие рассказы» (М., 2015) и «Cтихи для Москвы» (М., 2018). Тексты переведены на немецкий и польский. Живет в Москве.

Рассказ написан в мастерской Александра Гоноровского.

Лера Манович

_*

НЕМЕЦ

Рассказ

Если б мы знали, что потом в Дрезден поедут даже те, кто немца не берет, мы бы тоже брать не стали. Условия у нас так себе. Вечный бардак. Отца нет — они с мамой развелись. Мама иногда пьет. И тогда ее тоже нет.

К тому же к нам временно переехала Иоановна. Моя прабабушка по папиной линии. Договорились, что первое время отец поживет в ее квартире. Но «первое время» затянулось. Иоановна давно пребывает где-то в своих мирах, и ее, в принципе, нет.

— Ума нет, — cказала бабушка. — Сами живете черт-те как, а еще человека из Европы к себе селите.

— У Женьки в классе есть девочка, которая живет в однокомнатной квартире с мамой, папой, братом-младенцем и двумя собаками, — сказала мама. — И они тоже берут немца. Он у них за шкафом жить будет. Сидит, небось, в своей деревне под Дрезденом, ест кнедлики и не знает.

— Вы хоть уберите к приезду, — грустно вздыхала бабушка. — Неудобно. Человек, небось, к чистоте привык.

— Уберем.

— Я двадцать лет это слышу. А как ни приду — полный бедлам. Вот и дочь к хозяйству не приучила.

— Моя дочь — художник, — гордо сказала мама. — А приучить к хозяйству невозможно. Домохозяйкой нужно родиться, как и представительницей любой другой профессии.

— Учи-учи, — сердито махнула рукой бабушка. — Тебе ее муж потом бандеролью вышлет.

— Ты и мне говорила то же самое! — cказала мама. — Cейчас другие времена.

— Неряхи и лодыри во все времена были.

— Понеслась блоха по кочкам, — cказала мама и закурила.

Удивительно, что именно мама сильнее всех настаивала на том, чтобы взять немца. Мама, которая терпеть не может готовить и убирать и в этой связи гостей тоже не любит.

— Его надо будет кормить завтраками и ужинами, — предупреждала я.

— Прокормим.

— И дома убирать.

— Ладно.

— И ты не говоришь ни на каких языках.

— Между прочим, я сдавала кандидатский минимум по техническому английскому.

— Это было пятнадцать лет назад.

— Не важно. Если я услышу родные слова — вспомню.

— Сомневаюсь, что наш немец будет по-английски рассказывать теорию дифференциальных уравнений.

— Вообще-то эти немцы учат русский.

— Думаю, они на русском говорят примерно так же, как мы на немецком.

— Так, не сбивай меня. Мне нужна встряска. Я в кризисе.

То же самое она говорила, когда подала на развод с папой. Но после того, как он съехал, кризис только усилился.

Бабушка осуждающе молчит. Не хочет спорить с мамой.

Мама в последнее время впала в какой-то анабиоз. Часами сидит у окна, глядя, как качаются деревья. Когда мы ей пытаемся помочь, она злится и говорит, что сидеть так — гораздо более естественное состояние человека, чем изображать бодрость и оптимизм. Намекает на нас с бабушкой. Любую бодрость и любой оптимизм она считает напускными. Cтранное дело, когда отец жил с нами, он тоже дико раздражал ее своими ранними подъемами, пением на кухне, громким смехом над всякой ерундой. Но она была веселее, чем сейчас.

А теперь стала маленькой и тихой. В фейсбуке живет.

В общем, мы решились.

Мама взбодрилась и сделала запись в ФБ:

Берем немца. Приедет двадцать шестого сентября. Придется неделю готовить завтраки, обеды и ужины, ходить по дому одетой и изображать из себя приличного человека. Надеюсь, выживу.

В награду за это Женька поедет весной в Германию, где ей придется неделю аккуратно есть столовыми приборами, ходить по дому одетой и изображать из себя приличного человека.

Жизнь мало того, что мучительна. Она бессмысленно мучительна.

Мама — писатель, и папа от нее ушел. Ну, то есть тут нет никакой связи. Просто я так написала. Она его сама выгнала. Cказала, что для нормального человека невыносимо пребывание рядом с существом, которое все время страдает по его вине. Хотя я не замечала, что папа так уж страдал. То есть он, конечно, кричал, что вечно дома бардак и то се и трудно жить с гением (при этом он показывал руками кавычки, с гением в кавычках). И я маму всегда защищала, хотя в квартире и правда бардак. Иногда я cама начинаю что-то убирать, но мама сразу делает кучу замечаний и кончается тем, что она сообщает, что от меня больше вредительства, чем пользы. И сама что-то начинает делать, но быстро устает и уходит в фейсбук.

Десять лет назад она написала прекрасный роман. Получила несколько небольших, но солидных премий, ездила по городам и выступала в библиотеках. Ее даже по телевизору показывали. Жаль, что я тогда была маленькая и не могла ездить вместе с ней. Думала, вот вырасту и мама напишет другой роман. И тогда я с ней буду ездить.

C тех пор мама ничего не написала. Иногда мне кажется, что это из-за меня.

Мамин роман я прочитала пять раз. Это лучшее, что я когда-либо читала про любовь. Я даже выучила наизусть некоторые фрагменты, которые мне особенно понравились. Но если я цитирую их, мама приходит в бешенство. И когда я спрашиваю, как они встретились с папой, тоже злится. Она вообще на меня часто злится и говорит — не лезь в мою жизнь. А я и не лезу, просто интересуюсь. Родители же должны рассказывать про себя своим детям. Так осуществляется передача жизненного опыта (это я где-то прочитала).

Но все равно мама классная. И чувство юмора у нее отличное:

— Жень, а вам в школе винтовки выдадут?

— Зачем?

— А как вы будете водить немцев до школы и обратно. Вдруг сбегут?

Если честно, эти шутки подзадолбали, но я продолжаю над ними смеяться. Маме приятно, когда над ее шутками смеются.

За неделю до приезда немца мы составили план облагораживания жилища.

Дальнюю комнату решили не трогать. Туда мы перетащили вещи Иоановны, телевизор, биотуалет и посоветовали ей появляться только в случае крайней необходимости, но все равно желательно тогда, когда мы с немцем уйдем в школу.

Донести до нее эту просьбу оказалось не так просто. Она то кивала, то делала непонимающее лицо.

— Антонина Ивановна, через неделю здесь будет немец! — прокричала мама. Она редко к ней так обращалась, обычно звала «Иоановна», как и мы все. — Надо сидеть тихо. Понятно?

— Немцы? — испуганно переспросила Иоановна.

— Да! Они будут не насовсем. Днем они будут уходить — и вы будете выходить. Понятно?

— Отходить?

— Отходить, да.

Иоановна испуганно закивала и собралась скрыться в комнате прямо сейчас.

Мама, не удержавшись, захохотала.

— Может, лучше временно поменяться с папой назад? — спросила я.

Меня смущало, что Иоановна принимает нашего гостя за фашиста.

— Ближе к делу разберемся, — cказала мама. — Что человека зря дергать. Давай пока займемся обоями.

В тот же день мы купили обалденные бордовые обои и клей. И новый берет для общего пользования, так как на улице начало холодать.

Еще было решено купить новое рабочее кресло в мою комнату. Потому что у старого на сиденье изодралась обивка.

Подшить шторы в гостиной, так как излишки некрасиво волочились по полу.

Программой максимум была перекладка плитки в туалете. Потому что у старой отколупались уголки. А переложить плитку на трех квадратных метрах — это тьфу на самом деле. Бабушка обещала спросить у соседки телефон мастера. Который клал хорошо и недорого.

Жизнь определенно налаживалась.

На следующий день была суббота. Мама проснулась, но не встала. Она лежала и курила, открыв окно.

Из комнаты, озираясь, выползла с ходунками Иоановна. С тех пор, как ее предупредили про немцев, она старалась перемещаться незаметно. Настолько незаметно, насколько это может сделать старый выживший из ума человек с ходунками.

Мама лежала и лежала. Я обрызгала из пульверизатора стену, чтоб легче было отдирать обои. Иоановна приготовила на завтрак вареные яйца. Я узнала об этом, когда вода из кастрюли выкипела и яйца начали громко лопаться.

Иоановну эти звуки испугали. Видимо, она решила, что немцы уже близко, и довольно шустро ухромала в свою комнату, оставив ходунки на кухне.

Маму это рассмешило, и она наконец поднялась.

— Зачем ты испоганила обои? — спросила она, увидев стену в мокрых пузырях.

— Мы же будем их обдирать, — сказала я.

— А, точно, — cказала мама. — Но сначала мне надо выпить кофе.

Пришла бабушка, принесла нам оладьи и стала одновременно ругаться и убирать. В тот день мы ничего не сделали.

В лучших традициях нашей семьи подготовка к приезду немца началась за сутки.

Переклеить обои и переложить кафель на полу в ванной мы уже не успевали. Поэтому пол в ванной мы застелили новенькими ядовито-зелеными ковриками, а на стену, которая после высыхания стала выглядеть гораздо хуже, чем до, навешали картинок и фотографий. Получилось как в кафе. Единственным минусом было то, что картинки плохо держались и время от времени cлетали вниз.

Рейс с немцами задержали на два часа. Если бы его не задержали, мы бы вообще не успели ничего. И вот все разошлись по своим семьям, а он остался стоять в круге света от фонаря. Самый высокий парень в группе.

— Истинный ариец, — cказала моя смелая мама, cкромно прячась за кустом. — Иди подойди к нему!

Делать было нечего. Я подошла к нему и сказала:

— Их бин Женья.

Он окинул меня печальным взглядом и ответил:

— Гутен Абэнт, Женья.

Тут подошли мама и бабушка. Мы выглядели как пигмеи, которые окружили белого человека. Белому человеку было грустно и страшно. Но деваться, как и нам, было некуда.

Большинство родителей приехали за своими немцами на шикарных машинах. У школы сгрудились припаркованные и отмытые до блеска «ауди», «БМВ» и даже «лексусы».

Можно было взять у папы его новый «вольво», но мама заявила, что не собирается никому пускать пыль в глаза и что вообще это жлобство.

В нашей cтарой «КИА» на заднем сидении валялся драный стул, который мы собирались отвезти на дачу, но попали в пробку и до дачи так и не доехали.

Поэтому, когда мы загрузили чемодан нашего немца, оказалось, что встречающие в машину не поместятся.

Мама с немцем поехали на машине, а мы с бабушкой пошли пешком.

Мы шли и молчали.

Потом бабушка сказала:

— А ты знаешь, что твой прадед воевал с немцами и дошел до самого Берлина? И еще пушку на себе тащил. Сорокопятку. Прямо в Берлине его и ранило. Всю жизнь потом мучился головными болями.

— Хорошо, — сказала я.

— Чего же хорошего?

Ну, то есть я просто так это сказала, я, вообще, думала о другом. Об этом немце. Если бы мама и бабушка узнали, что я специально просила учительницу, чтоб мне дали мальчика, они бы меня задушили. Они также не знали, как мы чуть не разругались с этим немцем, когда он мне прислал свою фотографию, а я в ответ послала свою и он написал: «You are not very pretty»^[1].

— Как-то они немца взяли в плен, — продолжала бабушка. — И дали его прадеду. Чтоб пушку помогал тащить. Пушка тяжеленная, а дед уже немолодой был. И вот они несколько недель тащили ее вместе. Ели из одного котелка, спали спина к спине. А потом дошли до опорного пункта. Деда вызвали и велели немца этого расстрелять как фашиста. А они уже подружились, он деду фотографии детей своих показывал...

— Бабушка! Зачем ты cейчас это рассказываешь?!

— Не знаю. Мальчишку вашего увидела, вспомнила. Он симпатичный, ты заметила?

Еще бы я не заметила!

Пиус. Что за дурацкое имя для немецкого мальчика.

У него мама — инструктор по йоге, а папа — дизайнер.

Он привез кучу каких-то пакетиков с коктейлями и крутящуюся хрень типа юлы, на которой можно рисовать мелками. Изобретение его отца.

У нас Пиусу явно не понравилось. Надо было стол в гостиную перенести. В гостиной картины и вообще солиднее. C другой стороны, там в опасной близости Иоановна.

Кухня у нас тесная, шесть метров. И стена облезлая возле мойки. Там мы картинки вешать не стали — промокнут. Папа собирался плитку положить. Но мама ему не разрешала. Ее всегда раздражало, когда он что-нибудь делал.

И вот мы посадили Пиуса как раз на то место, откуда видно эту ободранную стену. Он мрачно осмотрелся, потом cпросил, есть ли у нас «вай-фай». Мы дали ему пароль.

Он спросил: «Могу ли я послать маме фотографию?»

Конечно, может, он же не в тюрьме.

Ну и вот, он сфотографировал то, что было перед ним. Эту чертову стену с висящим на крючке скукоженным фартуком и отправил. Думаю, его мама была в ужасе.

Моя мама тоже была в некотором смятении. У нас гостей сто лет не было. Надо было попросить бабушку остаться, она умеет соблюдать приличия. Но бабушка отказалась, заявив, что не хочет позориться.

Сначала мама поставила тарелку, но забыла вилку.

Потом полезла за вилкой и будто только сейчас заметила, что они черные. От мытья в посудомоечной машине мельхиор потемнел. Мы-то знаем, что они чистые, но незнакомому человеку может быть неприятно.

— Дас ист мельхиор, — сказала мама Пиусу. — Дас ист нормал фюр мельхиор.

Пиус ничего не понял и испугался. А мама начала громыхать по всем шкафам в поисках другой, немельхиоровой вилки. Наконец нашла. Ополоснула под краном и никак не могла найти кухонное полотенце, чтоб вытереть. Тогда мама с этой вилкой побежала в туалет и там протерла ее досуха туалетной бумагой.

Надо отдать должное Пиусу — он сохранял невозмутимый вид.

Когда мама принесла наконец ему вилку, он сказал «спасьибо» и стал очень красиво есть.

Не знаю, зачем мы купили квас. Мы его сроду не пьем.

— Даст ист рашен наценален дринк, — разошлась мама и налила Пиусу стакан пенящейся коричневой жидкости.

Пиус сдержанно пригубил ее, и, очевидно, квас ему не понравился. От чая он отказался. Попросил показать его комнату.

Ха! Он еще не знает, что далеко не у всех немцев есть своя комната. Кровать с прекрасным матрасом, вид из окна. По утрам, когда я ухожу в школу, мама приходит туда досыпать. Отличная комната с самым свежим ремонтом. Мы ее отремонтировали, когда я пошла в школу.

В комнате Пиус грустно огляделся и поставил грязный чемодан на ковер.

Мама попросила перевести ему, чтоб он чувствовал себя как дома. Я перевела.

Он сказал «спасьибо».

Через пять минут дверь в его комнату была закрыта.

Когда-то мама знала и немецкий, и английский. А теперь не говорит ни на одном языке.

Через десять лет после выхода романа она написала несколько рассказов, которые не взяли ни в один журнал и, кажется, сильно ругали. Я помню, как она, закрывшись на кухне и накурив так, что войти было нельзя, кричала в телефон:

— Да что они понимают! Ты только посмотри, кого они там печатают. Только посмотри — кого!

Зато она пишет отличные посты в ФБ. Папа шутил, что вместо того, чтоб работать на себя и свою семью, она бесплатно работает на Цукербекера.

Утром мы узнали, что такое страшная и несгибаемая немецкая пунктуальность. Занятия в школе начинаются в 8.30, идти 15 минут, так что завтракать мы спокойно садимся в полвосьмого. И тут вылазит из своей комнаты наш немец в полном облачении и идет к дверям. Ну, мы кое-как затащили его завтракать, но он все время глядит на часы и бубнит, что в школе велели быть в восемь. 

— Ерунда, — успокаивает его Женька. — У нас так говорят, чтоб хотя бы к половине девятого собрались.

Но немец не понимает, завелся как таймер, сидит, ничего не ест, cмотрит на часы.

В итоге они притащились в школу раньше всех.

Удивительно, как мы у таких четких и упрямых людей выиграли войну.

Мое появление с Пиусом в школе произвело фурор. Особенно впечатлились девочки. У нас в классе есть двое особо продвинутых — Егорова и Каширских. Они уже вовсю разбираются в отношениях, а Егорова даже целовалась со старшеклассником. И они частенько подкалывают меня, что я то-се, одеваюсь странно и вообще странная какая-то. И тут я прихожу с таким красавчиком. Как будто с обложки журнала. Понятно, что это не мой парень и даже не мой друг. Но:

А. Он живет у меня.

Б. Он целую неделю будет жить у меня.

Все пять уроков я ходила и спиной чувствовала их завистливые взгляды.

Оказалось, что обедами немцев кормят в школе, так что на нас только завтраки и ужины, что сильно упрощает маме жизнь.

Юные немцы так медленно и старательно произносят на английском «they» и «this», как будто большая собака аккуратно берет еду из рук.

Мама считает, что их с папой брак был большой ошибкой, из-за которой вся ее жизнь пошла не так.

— Надо выходить замуж за человека, в котором тебя ничего не смущает, и тогда, если повезет, ты сможешь прожить с ним всю жизнь, а не тратить силы на поиски любви, — cказала она как-то, когда мы стояли в пробке.

— А тебя в папе сразу что-то смущало?

— Да.

— Что, например?

— Например, его родители.

— Но родители — это же не он сам.

— Я тоже так думала. А потом с годами оказывается, что родители — это наполовину ты сам. Если не больше.

— А что еще тебя смущало?

— Много чего.

— Но ведь ты его любила?!

— Слушай, не нарушай мои границы!

Почему-то мама отказывается признать, что когда-то любила папу. Как будто он убийца или гремучая змея. Когда мы жили вместе, они все время ругались. Из-за любой мелочи. Как-то они поругались из-за того, что папа сказал маме, что она неправильно заваривает чай. И в итоге мама расколотила чайник. Ближе к разводу они стали ругаться все меньше и меньше. А под конец у нас были такие мирные ужины, что я вообще не понимала, зачем им разводиться. Я сказала об этом маме.

— Не лезь не в свое дело! — сказала мама.

Я, конечно, не лезу. Но они меня удивляют.

Папа недавно поехал в Португалию и пять дней заваливал нас фотографиями. Ему хотелось показать маме абсолютно все, вплоть до вида на океан из туалета в квартире, которую они снимали в Лиссабоне. Если мама видит что-то красивое, она тоже тут же начинает слать фотки папе. При этом, когда папа еще жил с нами вместе, наши совместные выезды были кошмаром. Почему-то вместе у них не получалось наслаждаться красотой моря, закатами и погодой. Они бесконечно орали друг на друга. Короче, пипл а стрэйндж.

Только раз, когда мама была в хорошем настроении, она рассказала, что на их первом свидании папа был в шикарном пальто до пят и что она опоздала на полтора часа. Но он все равно дождался.

— И зря, — подытожила мама.

Мы решили, что ужинать лучше в большой комнате. Все-таки там наряднее.

Для этого надо было перетащить стол из кухни в комнату.

Cтол застрял в узком коридоре, хотя совершенно точно он должен был там проходить — раньше папа всегда перетаскивал его туда на Новый год.

Мы корячились и шипели друг на друга в узком коридорчике, пока Пиус не вышел из свой комнаты и не спросил:

— Can I help you?^[2]

Он быстренько, по-мужски развернул и перенес стол в комнату. Потом он вернулся и спросил:

— Могу я помочь еще чем-нибудь?

И мы дружно сказали: нет, большое спасибо!

На ужин мама приготовила очень вкусное мясо по-французски, еще пару салатов. Пиус наелся, развеселился, и они принялись болтать с мамой на языке, который она считала английским.

— Ват эбаут Москау? — непринужденно спрашивала мама. — Хау а ю ин Москау?

— Moscow is a great city. But too great^[3].

— Я-я, — говорила мама. — Москау ист швере штат фюр пипл^[4].

Удивительно, но Пиус ее понимал. Или из вежливости делал вид, что понимал. Но он явно отвечал на ее вопросы не без удовольствия.

— Женья толд ми, зэт ю лифс виз е фатер, визаут муттер^[5].

— Ja. My mother lives distantly^[6].

— Дас ист зэр сэд^[7]. — Мама понимающе кивала и делала печальное лицо.

— And what about your father?^[8] — бестактно спрашивал Пиус.

У них явно устанавливались дружеские отношения.

— Оh, — вздыхала мама. — Дас ист трауриг стори^[9].

На лице Пиуса отразился испуг. Тут я не выдержала и вмешалась:

— Варум трауриг?^[10]

— Не мешай нам общаться! — cказала мама.

— Пиус подумает, что ты вдова!

— Не подумает!

— Май фазер нейм ис Станислав Андреевич. Ер ист гузунд унд штарк^[11], — cообщила я Пиусу, переняв мамин дурацкий язык.

Пиус облегченно выдохнул.

Кажется, мама решила охмурять немца. Она взбодрилась и даже провела пару часов в магазине одежды. Купила штаны с помочами и майку с Микки Маусом. Штаны сидят очень хорошо, но, на мой взгляд, слишком сильно обтягивают зад. Мама худее меня, у нас разная конституция (так говорит бабушка). А теперь я по сравнению с ней и вовсе кажусь толстой коровой. Спасибо, мама.

Пиусу наряд мамы понравился. Это было видно по его лицу.

А бабушка только вздохнула и сказала маме:

— Похоже, ты никогда не войдешь в свою возрастную группу.

Я обычно поддерживаю маму, но тут внутренне согласилась с бабушкой.

Мама сама часто высмеивает своих ровесниц, сорокалетних женщин, которые делают что-то с губами и лицом, чтобы выглядеть на двадцать пять. Вроде как это жуткий позор.

А сама одевается в майки и брюки для школьников. В принципе, это же то же самое. Cмелые женщины ложатся под нож, а молодящиеся трусы просто пользуются тем, что у них хорошая фигура, и одеваются как собственные дети.

Наверное, я ревную маму к Пиусу. Отличный английский у меня, а общается он с мамой.

Вчера я поехала на литературную студию. Мама всегда очень беспокоится, когда уезжаю. По сто раз пишет и спрашивает, где я. А тут один раз спросила — и молчок.

Приезжаю на нашу станцию метро. Звоню. Она обычно забирает меня на машине — мы живем далеко от метро. А она говорит: я тут немного занята, приезжай на автобусе.

Ну, я пятнадцать минут ждала автобус, замерзла как цуцык.

Приезжаю — открывает такая вся развеселая мама в майке Микки Мауса.

— Раздевайся! — говорит.

И сразу в комнату убежала.

Захожу — а у них там полная идиллия! Они достали мою 3D-ручку, которую мне когда-то дарил Дед Мороз, и делают всякие предметы. На Пиуса уже нацеплены розовые пластиковые очки. Очки — это первое, что мама придумала делать этой ручкой. Она сразу соорудила эти круглые очки и надела на меня и на папу. На этом ее интерес к игрушке закончился. И сколько я ни просила поделать со мной что-то еще, она говорила: сама. А теперь она выписывала с Пиусом какие-то дурацкие буквы и делала вид, что ей офигенно интересно. Вот уж настоящий предатель.

Они сидели как Кай и Герда, склонившись над этим листом, на который из ручки выползали цветные струйки пластика. Мне прямо захотелось сделать какую-нибудь гадость. Например, выпустить из комнаты Иоановну. Но я просто ушла на кухню и стала читать «Бесприданницу» Островского. Через пять минут прибежала мама в своем дурацком Микки Маусе, увидела меня на стуле с этой книжкой и засмеялась.

— Ты отстала от жизни! — cообщила она.

— Зато ты в майке с Микки Маусом впереди планеты всей, — сказала я.

Не знаю, что смешного. Нам по программе задали.

Сели ужинать, и мама опять принялась болтать с Пиусом, используя меня в качестве переводчика. Оказалось, что его мама (которая инструктор по йоге) живет со своим бойфрендом. Пиус привез нам в подарок от нее кучу цветных пакетиков. Это была специальная соль для ванн на все случаи жизни: боли в суставах, cтресс, раздражительность, плохой сон.

Возможно, эта соль мне скоро пригодится.

Пиус живет с отцом. Нормальный такой кучерявый дядька, похожий на писателя (я потом нашла его в сети). Наверное, такой как раз понравился бы моей маме. Хотя неизвестно. Когда ушел отец, у нее какое-то время был писатель. Точнее, поэт. После чего она сказала коронную фразу: «Хочешь возненавидеть поэзию — заведи роман с поэтом».

На странице отца Пиуса есть фотки их квартиры. Я посмотрела их и поняла, что мы зря комплексовали из-за нашей. Крошечная клетушка. На стенах наклеены скотчем бумажки. И двухъярусные кровати из «Икеа». Видимо, для экономии места.

Когда на следующий день пришла бабушка, я пыталась показать ей эти фотографии, чтоб она поняла, что не все люди в Европе живут шикарно. Но ей было не до этого: пока никого не было дома, Иоановна ухитрилась развести в стакане и выпить соль для ванны. Как раз тот пакетик, который от суставов. Иоановна решила, что это специальное немецкое лекарство. Чувствовала она себя абсолютно нормально. Не считая ядовито-фиолетовой пены, засохшей вокруг рта. Бабушка поила Иоановну теплой водой с марганцовкой, добиваясь того, чтоб ее вырвало. Но та пила воду как верблюд, и с ней ничего не происходило.

— Если ее не вырвало от пены для ванн, с какой стати ее должно стошнить от какой-то марганцовки? — логично заметила я. — И вообще, если эта пена такая полезная при внешнем применении, может, и при внутреннем есть какая-то польза.

— Шутница, — сказала бабушка, разводя в кружке очередной раствор ядовитого цвета. — Да и что удивляться: от осинки не родится апельсинка.

Это было довольно обидное замечание, и я уже собралась что-то ответить, но тут Иоановну вырвало. Это было очень красиво. Просто как единорог в мульфильме «Adventure time». Пиус много потерял, что не видел.

Девочки все время корчат рожи, когда мы с Пиусом входим в школу. Как будто мы ужасно выглядим. Но мы нормально выглядим, я сегодня смотрелась в зеркало в лифте. Просто они сдыхают от зависти. У Егоровой немец на голову меньше и больше похож на турка. А у Каширских — толстый, весь в прыщах и интересуется только едой. На перемене она попросила меня познакомить ее с Пиусом. Каширских у нас считается красоткой. Когда я их знакомила, Пиус даже бровью не повел. Вежливо пожал ей руку, и все. Все-таки он классный. Лицо у него мальчишеское, а ноги волосатые, как у взрослого мужчины. Я на физкультуре рассмотрела, он в шортах был. Странно — сам блондин, а волосы на ногах черные. Прямо как Печорин. «У него были светлые волосы, но темные брови. Признак благородного происхождения».

У нас в классе есть такой Кобяков. Красавчик. Мастер спорта по плаванию. Папа — дипломат. Все девочки по нему сохнут.

И вот этот Кобяков все время дразнит меня на физкультуре. У меня большая грудь, и скрыть это довольно трудно. И когда мы начинаем бегать кругами, Кобяков все время изображает, как колышется моя грудь. И все ржут. Даже девочки. Я тоже смеюсь, а что еще остается делать. Не плакать же.

Сегодня мы занимались на физре вместе с немцами. Кобяков, по обыкновению, стал изображать, как я бегаю. Нашим это уже надоело, а немцы хихикали. И тут Пиус поравнялся с Кобяковым, похлопал его по плечу и, когда тот повернулся, с улыбкой спросил:

— Аre you a Nazi?^[12]

У Кобякова очень хороший английский, он отлично понял вопрос, но офигел и переспросил:

— What?

— Are you Russian Nazi?^[13] — повторил Пиус.

Кобяков покрутил пальцем у виска, но кривляться перестал.

Девочки потом сказали, что это он не меня защищал, а просто у них так в Европе принято. Толерантность.

Фигня. Пиус защищал именно меня.

Завтра рано утром наши немцы уезжают на экскурсию во Владимир. Это довольно далеко, и они вернутся только вечером. Так что у нас c мамой будет целый день, чтобы отдохнуть. И Иоановну можно будет выпустить. А то она сидит там как граф Монте Кристо в заточении.

Не узнаю маму. Она развела кипучую деятельность и сказала, что, раз Пиуса не будет целый день, мы успеем поклеить те самые бордовые обои. Я пыталась ее отговорить, зная, что она может потерять интерес прямо посреди процесса, но она уже быстренько обрызгала ту самую многострадальную стену и назад дороги не было.

Оказываетcя, мама очень ловко умеет клеить обои. Она в институте подрабатывала, помогая делать ремонт.

Получилось обалденно. Даже Иоановна застыла на несколько минут со своими ходунками, видимо, стараясь припомнить, какой стена была раньше. Пришла бабушка и тоже порадовалась. Cказала, что, раз мы так отлично справляемся, она может съездить на недельку к подруге, в Серпухов. Хитрая.

Потом мы с мамой пошли в магазин и накупили всего к ужину. На кассе я увидела, что в тележке лежит маленькая бутылка коньяка. Но мама сказала, чтоб я не заморачивалась. Это так, на случай праздника.

Потом она приготовила дома отличный ужин, достала и погладила скатерть.

К семи часам стол был сервирован как в лучших ресторанах. Но Пиуса не было. Я позвонила нашей классной и узнала, что они стоят в пробке на Владимирском шоссе хрен знает где и неизвестно, когда приедут. Мама стала ругаться, что принимающая сторона в нашей школе — идиоты.

— Надо быть дебилами, чтобы в пятницу вечером, когда жуткие пробки, тащить иностранцев в область за двести километров, — cказала она, убирая еду со стола назад в холодильник.

Похоже, без Пиуса мама не планировала нас кормить. Потом она достала свою маленькую бутылочку и налила себе немного.

— У нас что — праздник? — поинтересовалась я.

— Был такой библейский герой — Хам, — cказала мама и налила себе еще.

Так всегда и начиналось.

Пиус пришел в первом часу ночи совершенно замерзший и несчастный. В его рюкзаке бряцала всякая фигня типа псевдозолотых ложечек с надписью «Золотое кольцо», матрешек и хрени из бересты. Все, что впаривают за бешеные деньги иностранцам. От еды он отказался, попросил только горячего чаю. Мама на своем странном языке предложила ему выпить коньячку, он отказался, но они долго о чем-то хихикали в комнате. Мне кажется, ему даже понравилось, что она чуть-чуть навеселе. Я зашла и посоветовала ему принять горячий душ, раз он замерз. Но он отказался.

Я заметила, что Пиус не очень-то любит купаться. То ли он такой, то ли это из-за нашей старой шторки в ванной. Она внизу как будто грязная, но это просто осадок от воды.

Завтра куплю новую.

На следующий день Пиус встал утром, как обычно, но был очень красный и плохо соображал. Оказалось, у него температура. А у нас в школе, как специально, именно сегодня был концерт для гостей. И я там выступала со стихотворением. Так что надо было, кровь из носа, идти.

Пиус остался с мамой и Иоановной, о существовании которой даже не догадывался.

В школе девочки сразу стали приставать и шутить — что я сделала с немцем и почему его нет в школе. Его друзья-немцы забеспокоились. Все-таки они считают Россию дикой страной.

Мне почему-то было очень неспокойно, и я все время писала маме смс-ки. Мама трубку не брала, на сообщения отвечала не сразу и чересчур весело, что подтверждало мои самые худшие подозрения. До конца оставалось еще три урока плюс концерт. Я позвонила на перемене папе. Он, конечно, не такой сложный и навороченный человек, как мама. Но в нем есть стабильность. Папа сказал, что он в командировке и вернется только завтра. Обещал непременно зайти и покатать немца по городу. Мне стало легче, но я все равно все время думала, как они там. И когда читала стихотворение на вечере, два раза забывала слова. Егорова и Каширских сидели в первом ряду и хихикали. В концерте они не участвовали, потому что по-немецки говорили примерно так же, как моя мама. Они считали, что я влюбилась в Пиуса и теперь скучаю без него. Дуры. Есть вещи и пострашнее.

Я долго звонила в дверь, но без толку. Пришлось открыть своим ключом. Первое, что я увидела из коридора, — ходунки на кухне. Что уже свидетельствовало о том, что что-то случилось. Пиуса в его комнате не было. Постель была разобрана и смята. Из большой комнаты доносился шум телевизора.

Я пошла туда. На диване сидел Пиус, устало облокотившись на подушки. На его голове была надета советская зеленая пилотка со звездочкой. Выражение лица он имел загадочное.

— Привет, Женья, — сказал он. — Рад тьибе.

И было видно, что он не врет.

— Где мама? — спросила я.

— Пошла в магазин, — ответил Пиус по-английски. — Но она давно ушла.

— Вас ист дас? — Я показала на пилотку на его голове.

— Мы делали сэлфи с твоими мамой и прабабушкой. — Пиус улыбнулся, и в этой улыбке было страдание.

— Cори фор май мазэр, — сказала я и сняла пилотку с его головы. — Как ты себя чувствуешь?

— Намного лучше!

На кухне что-то громыхнуло. Потом раздалось шипение. Я пошла туда. Иоановна бодро стояла у плиты. На ее сковородке что-то пузырилось.

— Что ты делаешь?!

— Жарю блинчики для Йосифа.

— Какого Иосифа?!

— Разве немецкого мальчика зовут не Йосиф?

— Где ты видела немецких мальчиков, которых зовут Иосиф?! Его зовут Пиус!

— Пиус, — задумчиво сказала Иоановна и опять запузырила что-то на сковородку.

Я попробовала тесто. Оно имело химический запах и вкус.

— Что ты сюда добавила?! — спросила я.

— У вас очень плохое подсолнечное масло, — сказала Иоановна. — Зачем вы покупаете такое? — Она показала на бутылку со средством для мытья посуды.

Тут пришла мама, громыхая бутылками в пакете.

Бедный Пиус.

Наверное, завтра придется вызвать врача. Хотя Пиус говорит, что все нормально, и пьет какие-то гомеопатические шарики из немецкого пузырька. Говорит, что он всегда так лечится при простуде.

Иоановну теперь невозможно загнать в комнату. Она перестала бояться немцев, сидит на стуле, смотрит влюбленными глазами на Пиуса и упорно называет его «Йосиф». У меня есть странное подозрение, что она принимает его за прадедушку. Хотя странно, как можно спутать маленького носатого еврея и высокого голубоглазого немца. Правда, дед был рыжий и Пиус слегка рыжий, и у него вьются волосы. Для человека с Альцгеймером это более чем достаточное количество совпадений.

Мама делает вид, что все нормально. Только каждые полчаса бегает на кухню и что-то отхлебывает. Думает, что это никому незаметно. Пиус, кажется, все понял. Этот дурдом нас сблизил.

Вообще, для иностранца он держится отлично. Вежливо улыбается на бред Иоановны, cдержанно — на ухаживания мамы. Когда мама случайно налила ему чай на коленку, он даже не дернулся. Смотрю на него и думаю о немцах в плену. Ну, после того, как мы победили. Их же много тут осталось, бабушка рассказывала. Считалось позорным вступать в связь с немцем. Но некоторые русские женщины все равно с ними жили. Я их отлично понимаю.

Иоановна окончательно расслабилась и, кокетливо поглядывая на Пиуса, начала петь «Подмосковные вечера». Вот это было просто «туши свет».

Мы с Пиусом сидели и ждали, когда закончится этот кошмарный вечер.

Ночью у Пиуса подскочила температура. Он лежал с закрытыми глазами и что-то бормотал на немецком. Как радистка Кэт в немецком госпитале.

Пришлось вызвать «скорую». Глаза Пиуса были полны ужаса, когда какие-то люди, не снимая обуви, зашли в комнату. Один врач был в белом халате, а другой почему-то просто в спортивном костюме.

— Они тоже были в той комнате?! — спросил Пиус по-немецки, предполагая, что, как и Иоановна, они все время были здесь, но прятались.

Я объяснила ему, что это просто русские доктора и они его послушают. Пиус испугался еще сильнее и наотрез отказался от жаропонижающего укола. Видимо, в их семье признавали только гомеопатию.

Врачи сказали, что в легких все чисто, а понижать температуру можно обтираниями спиртом или водкой.

Удивительно, но Пиус на эту процедуру легко согласился. У него была широкая и очень белая грудь с редкими золотистыми волосками. Он был очень красивый. Я стояла дверях и любовалась. Но тут приползла Иоановна и уставилась на маму и Пиуса.

— Что с Йозефом? — спросила она.

— Все нормально, иди спать, — сказала я.

— Что это за женщина к нему приехала? — спросила Иоановна, указывая на маму.

— Это твоя внучка.

— Почему она гладит Йозефа?! — спросила прабабушка, и ее ходунки воинственно задрожали.

Я закрыла дверь в комнату Пиуса, оставив их с мамой наедине. Иоановна, потеряв перед глазами изображение, сразу успокоилась и, бормоча что-то под нос, поплелась в свою комнату. Мама говорила, что мой прадед был тот еще гусь.

Не знаю, что они там делали так долго. Я слышала шепот за стеной и мамино тихое хихиканье. Хоть ребенка бы постеснялись. В смысле — меня. Удивительно устроены мужчины. Пиус и бровью не повел, когда ему строила глазки наша красотка Каширских, а тут хихикает и шепчется cо старой женщиной, которая не говорит ни на каком языке и к тому же пьет. А с другой стороны — куда ему деваться. Мамаша приперла его в комнате. Он раздет и болен. Он вынужден ее терпеть.

Я встала и пошла, чтобы освободить немецкого Пиуса от пут моей полуеврейской мамаши, но тут она как раз вышла из комнаты.

— Что вы там делали? — спросила я.

— Пиус читал мне сказку на немецком.

— Что?

— Мы нашли на полке книгу на немецком, и я попросила его почитать.

— И как тебе?

— Прекрасно! Я подарила ему эту книгу.

— Эту книгу дедушка купил мне на блошином рынке!

— Прекрасно.

— И потом умер!

— Насколько я помню, это случилось не сразу после покупки. Я не видела, чтоб ты когда-нибудь ее читала.

— Ты тоже не читаешь книги, которые покупаешь!

— Ладно. Завтра я ее спрячу.

— ?

— И Пиус про нее забудет.

— Это неприлично, — сказала я, но мама уже пошлепала на кухню и что-то налила в стакан. — Здрасьте-приехали! — сказала она спустя пару минут. — Обои отвалились.

Еще при папе мы много раз жалели, что убрали дверь на кухню. Когда я была маленькой, без двери было удобнее. Дверей, которыми я прищепляла пальцы, стало на одну меньше.

По мере моего взросления и распада папиного и маминого брака нехватка двери на кухню становилась все острее. Маме неудобно было общаться из кухни по телефону со своими поклонниками, потому что папа слушал разговор из большой комнаты, где тоже не было двери. Утром папе неудобно было слушать музыку, когда он завтракал, потому что это раздражало маму, которая вставала после того, как он уходил. А если поздно вечером кто-то включал чайник и начинал громыхать посудой, его ненавидели все.

В три часа ночи мама начала двигать на кухне мебель и шуметь водой. Когда я вошла, то увидела ее на стремянке. Она стояла, покачиваясь, и держала в руке полосу бордовых обоев.

— Что ты делаешь?!

— Решила обои подклеить.

— Ночью?

— Зато утром будет красота, — сказала мама и криво приложила полоску к стене.

— Прекрати!

— Лучше бы помогла.

— Не буду я тебе помогать!

— Другого ответа я и не ожидала. — Мама села на стремянке и положила обоину, измазанную клеем, прямо себе на колени.

— Ты Пиусу спать мешаешь! Завтра поклеим!

Мама закурила, демонстративно стряхнула пепел на обоину и важно произнесла:

— Никагдаа, слышишь? Никаагда ничего не откладывай на утро.

— Почему?

— Потому что жизнь пройдет... и все... и не будет ниичееего...

Под тяжестью клея влажная обоина тихо расползлась на ее коленке.

— Мам, ты пьяная, — сказала я.

— Ффу... это пошло, девочка моя.

— Пошло быть пьяной и тупой.

— Что?!

— Ты вечно пытаешься учить меня жизни, когда выпьешь. Тебе кажется, что ты говоришь что-то умное. Но это просто банально. «Не откладывай на завтра», — зло передразнила ее я. — Не помню, чтоб хоть что-то ты сделала вовремя.

Не знаю, зачем я ей это сказала. Говорить с пьяными бесполезно. Они только злятся, а потом ничего не помнят. Глаза мамы нехорошо сверкнули.

— Подойди ко мне. — Она картинно поманила меня рукой.

Терпеть не могу эту ее манерность по пьяной лавочке.

— Я спать пойду.

— Подойди! — сказала мама с интонацией Ивана Грозного и привстала на стремянке.

Обои, как поверженное тело, упали на пол. Cтремянка опасно пошатнулась.

Не знаю, чем бы это закончилось, но тут дверь в комнату Пиуса открылась и он появился в коридоре в одних трусах-боксерах, высокий и прекрасный, как олимпийский бог. Он быстро оценил обстановку и строго спросил:

— Was ist los?!^[14]

Мы с мамой молчали.

— Du storst mich! Schnell alle ins Bett!^[15] — сказал он, набирая уверенности в голосе.

— Вас ист дас? — нашлась мама.

— Schnell alle ins Bett!!^[16] — громко повторил Пиус и пошел в туалет.

Удивительно, но мама его послушалась.

Похоже, эти дурацкие гомеопатические шарики, который принимал Пиус, действовали. Проснулся он почти здоровый и ни за что не захотел оставаться дома. Настаивать после вчерашнего дурдома я не стала.

Завтрака не было. Продуктов в холодильнике тоже не было — Иоановна cовершила ночью налет, я слышала, как она шуршала. Мама спала. Мы попили чаю и вышли из дома. На улице было холодно, а если ты еще и не завтракал, то всегда мерзнешь сильнее. Пиус съежился в своей короткой курточке.

И тут подъехал папа! На новенькой машине, с двумя пакетами горячего завтрака из «Макдака»! Это называется «родительская интуиция». Только папа так умел. Мама же обладала родительской антиинтуицией. Она всегда делала то, чего я больше всего в данный момент боялась. Все-таки с отцом они были идеальной парой.

До звонка было еще десять минут, все как раз тусовались у школы, и наше с Пиусом появление на черной шикарной тачке произвело фурор.

— О, ты его с папой уже познакомила! И когда у вас свадьба? — ехидно спросила Егорова.

— Идите на фик, — сказала я.

— Идьите на фик, — повторил Пиус.

Девочки округлили глаза.

Вечером Иоановна рассказывала нам про cтоловое серебро, зарытое до революции где-то неподалеку. Эту историю я слышала и раньше. Теперь она обрастала новыми подробностями и плавно перетекла в инструкцию по сбору грибов. Оказывается, большую часть своей жизни прабабушка собирала и солила грибы. Видимо, она это делала очень тайно. Потому что я ее дальше лавочки во дворе никогда не видела. И там, у лавочки, она и нашла однажды бледную поганку, которую упорно пыталась бросить в бульон, когда мама варила суп. Видимо, разговор о грибах, как и покупка кваса в первый день, был призван продемонстрировать российский колорит.

Я сначала пыталась переводить этот бред Пиусу, но по степени содержательности это звучало одинаково на всех языках. И мы просто сидели и улыбались. Пиус довольно быстро врубился в Иоановнину шизу и бойко отзывался на имя «Иосиф». Но когда прабабушка пыталась завлечь его в свою комнату, вежливо отказалcя.

— В доме три женщины разной степени безумности, и все бегают за одним немцем, — пошутила мама.

— Твоими стараниями других мужчин в доме нет, — сказала я.

— Тебе не кажется, что он распоясался? — cпросила мама.

— Он ведет себя как остальные, — cказала я. — Только по-мужски.

— А по-моему, это хамство — делать замечания хозяйке дома, — сказала мама.

Пиус отбил у нее охоту к вечерним рюмкам всего одной репликой. Он сказал ее мне, но маме хватило ее забытого немецкого, чтобы понять. Он спросил:

— Ist daine Mutter krank?^[17]

На этом мамина любовь к Пиусу закончилась. Она у нее вообще очень хрупкая. Одно неверное слово — и все. Ты в черных списках. Папа протянул удивительно долго.

Мама убирает, готовит и наконец-то ведет себя так, как и подобает женщине ее возраста.

Но, кажется, она стала выдыхаться.

Сегодня, работая в ванной унитазным ежиком, она громко сказала:

— Все такие, б…, творческие. Унитаз некому почистить.

Это был явно камень в мой огород. Мы в этот момент сидели с Пиусом и делали его задание по русскому языку. Пиус усмехнулся. Судя по всему, слово «б...» ему знакомо. Он пошел в туалет и спросил маму не без ехидства:

— Can I help you?

— No, you are our guest!^[18] — не без ехидства ответила мама.

Эх, поживи Пиус у нас месяц, он бы превратил нас в людей: приучил убирать дома и говорить по-английски. За последнее время мы c ним подружились. Но уже через три дня немцы поедут назад. Наши так задолбались изображать из себя приличных людей, что считают дни.

Несмотря на обаяние Пиуса, я тоже устала. Довольно трудно жить в одной квартире с человеком, которому хочешь понравиться. Если он тебя любит — тогда другое дело. Тогда, наверное, можно и расслабиться.

Нас отпустили раньше, и я на всякий случай позвонила маме:

— Ма, мы скоро придем! Ты обед готовишь или опять сидишь в фейсбуке?

— Готовлю-готовлю. А как спросить по-немецки «Будете тот суп, который ели вчера»?

Мама выдохлась и заболела, а Пиус, как специально, притащил после школы приятеля. Того самого несчастного немца, который жил за шкафом в однокомнатной квартире и, видимо, тоже выдохся. Довольно противный мальчик. Мы развлекали его как могли и были счастливы, когда он свалил. Зато мама написала отличный пост.

Все в голове сочится и хлюпает, а в соседней комнате шепчутся на немецком два чем-то недовольных мальчика. И я беру в руку пилотку с советской звездочкой, стучусь к мальчикам, показываю пилотку и спрашиваю:

— Ду ю вонт зис сувенир?

Мальчики отрицательно машут головами.

Я надеваю пилотку на голову и спрашиваю:

— Ду ю вонт пицца?

Мальчики улыбаются и положительно машут головами.

И я бреду в пилотке на кухню, как последний оставшийся в живых солдат, которому не с кем разделить радость. 

Включаю духовку и долго грею руки.

Наши решили устроить вечеринку по поводу отъезда немцев. Не уверена, что немцам это нужно. Мне кажется, они, как и наши, уже считают дни и часы.

С погодой им не повезло. Не припомню, чтоб в октябре было так холодно. Мы подарили Пиусу папину толстовку на меху. Папа ее почти не носил, потому что ему и так всегда жарко. Толстовку ему покупала мама. Ему вечно не подходили вещи, которые она покупает, и он всегда кричал:

— Ты знаешь меня столько лет! Разве такое может мне понравиться?!

Пиусу толстовка очень понравилась и точно подошла по размеру. Я видела, как он на перемене хвастался другим немцам. Мама говорит, что немцы живут скромно, жрут одни сэндвичи с джемом и покупка какой-нить шмотки или обуви для них целая история. У нее был однокурсник, который потом эмигрировал в Германию. И она как-то в турпоездке побывала у него в гостях. Денег в советские времена меняли мало, мама все потратила на вещи для нас, и питаться в кафе было не на что. Она надеялась пообедать в гостях. Но там ей выдали чашечку кофе и маленькое печеньице.

— Может, это твой однокурсник жмот, а не все немцы, — сказала я.

— Нет. Просто это европейский стиль, — сказала мама.

Хорошенький стиль, когда человек голодает в чужой стране.

Мы тоже устроили вечеринку в европейском стиле: три больших пиццы и кока-кола. И все. Правда, потом прибежала чья-то сердобольная бабушка и притащила целый кулек пирожков. Еще горячих.

Я решила не наряжаться, как другие девочки. Мне кажется, когда по девочке заметно, что она хочет нравиться, это выглядит жалко.

Мальчики уплетали пиццу за обе щеки и ржали. Девочки стояли группками и шушукались. Ждали танцев.

Пиус отлично танцует. Но когда заиграла медленная музыка, он отошел к стене. Блин! Наши отношения в последнее время наладились, и я была уверена, что он меня пригласит. Мерзкая немецкая морда. Хотя другие немцы тоже сами никого не приглашали, но не отказывались танцевать с девочками.

Я уже решилась сама пригласить Пиуса, но меня опередила Каширских.

Они топтались как идиоты. Пиус пытался что-то спрашивать, но у Каширских по английскому еле-еле четверка, не говоря уже о немецком. Видимо, она собиралась общаться с Пиусом на языке любви. Мне даже стало жалко ее — такой растерянный был у нее вид. После Каширских приглашать Пиуса уже не хотелось. Я подошла к столу и съела кусок пиццы. Мама всегда говорит «расти жопа — расти жопа». Хотя сама же утверждает, что внешность в жизни не главное.

Я уже примеривалась к пирожку, когда Пиус подошел ко мне и сказал:

— Let’s go home^[19].

Как будто мы пара.

— What happened?^[20]

— Nothing. I’m just tired^[21].

Когда мы выходили, к нам подскочили Егорова и Каширских с выпученными глазами и спросили:

— Вы куда?

— Куда надо, — cказала я. — А что, нельзя?

— Ауфвидерзеен, — сказал Пиус.

Видели бы вы их лица. За одно это я буду благодарна Пиусу до конца жизни.

Домой мы шли молча. Мог бы и сказать чего-нибудь. Такое ощущение, что он боялся меня обнадеживать. Думал, что я совсем дура и не понимаю, что ловить нечего. Молчание было тягостным. Я спросила, во сколько завтра автобус. Пиус сказал, что в полдесятого. Но приходить велели к девяти.

У меня возникло странное ощущение, как будто у нас любовь и Пиус завтра уезжает на фронт и мы никогда больше не увидимся. Я даже остановилась.

— Что случилось? — спросил Пиус и впервые заглянул мне в лицо.

Но разве можно было ему это объяснить.

Мама сидела за компьютером, не отрываясь, cтрочила что-то в ворде.

— Есть будете? — cпросила она.

— Нет, мы сыты, — ответил Пиус.

— Я бы чего-нибудь съела, — сказала я.

— Ну так открой холодильник и сьешь! — сказала мама, не отрываясь от экрана.

— Что ты пишешь?

— Отстань!

Но я все-таки заглянула в комп, когда она ходила курить. Ха! Там было уже шесть страниц.

Всю ночь Иоановна курсировала со своими ходунками по коридору и мешала спать. Видимо, предчувствовала расставание.

Давно замечала, что ничто так стабильно не работает, как закон подлости.

В день отъезда немцев выглянуло солнце и заметно потеплело. Немцы, привыкшие за эту неделю мерзнуть, потели в шарфах и куртках в школьном дворе. Мы подвезли Пиуса на все той же старой машине, предварительно вытащив из нее драный стул. Он взял чемодан и пошел к своим.

Егорова плакала. Она вообще истеричка. Ей вдруг стало жаль, что она так ни разу и не смогла нормально поговорить со своим немцем. Я отошла в сторону и ждала, когда они наконец уедут. Терпеть не могу все эти долгие проводы. Мимо с гнусной мордой прошел Кобяков и пропел в мою сторону:

— Каандуктор не спешииит, кандуктор панимааает..

Я показала ему фак.

Уже у автобуса все принялись обниматься. Мама подошла к Пиусу, он смущенно похлопал ее по спине и сказал:

— Спасиьибо за все, будте добры.

Не знаю, оговорился он или сказал это, понимая смысл, но пожелание быть доброй было в случае мамы очень точным.

Я решила к нему не подходить, хватит одного представителя от нашей шикарной семейки. Когда немцы уже начали залазить в автобус, он подошел сам, очень крепко меня обнял и сказал:

— Женья, ти классный. Энд... — Он хитро посмотрел на меня. — Ю а квайт претти.

И этот засранец повторил кобяковский жест, показывая, какая у меня грудь! Пусть катится, немчура.

Без Пиуса в квартире было пусто. По инерции мы продолжали вести себя прилично и пообедали со всеми приборами и со скатертью.

Иоановна растерянно ползала по комнатам и кого-то искала.

— Где Йосиф? — спросила она нас.

— Уехал, — cказала мама.

— Куда?

— В Германию.

— В Германию? Какое горе, — сказала прабабушка.

И в общем-то она была права.

— Хочешь, порисуем что-нибудь 3D-ручкой? — предложила мама.

— Ты опоздала с этим предложением лет на десять, — ответила я.

— Тогда давай пригласим в гости папу, — сказала мама.

— Это вы сами решайте. Зачем мне нарушать ваше личное пространство.

Я вошла в комнату Пиуса, то есть теперь снова в свою.

Этот балбес забыл в комоде полотенце и трусы. Трусы были чистые — и на том спасибо.

Еще он забыл свои гомеопатические шарики в пузырьке. Там было написано что-то про Вальдорф. Мама сказала, что Вальфдорфские методики были разработаны для умственно отсталых.

Мне плевать. Я теперь пью эти шарики иногда, когда мне особенно грустно. Лежу в кровати, в которой еще недавно был Пиус, и чувствую, как они растворяются под языком. И еще я вытираюсь его полотенцем.

Недавно я убирала в комнате и нашла немецкие сказки, которые мама подарила Пиусу и потом спрятала. Мне стало жаль, что он не увез их с собой. Вряд ли я буду их читать. Хотя и он вряд ли будет их читать. Дедушка вечно покупал мне всякую муть зеленую, а не то, что я просила.

Иоановна опять впала в безумие и все время ругается с воображаемым Иосифом.

В общем-то, жизнь проходит.

Мама написала роман, в котором наврала по полной программе про них с Пиусом. Хоть бы подумала, что у нее есть дочь, которой не особо приятно все это читать. Но я рада за нее — роман взяли в какой-то толстый журнал. Теперь я знаю, что все романы — это даже хуже, чем выдумка. Это наглое вранье.

Хотя там есть парочка уморительно смешных мест.

Эти дуры, Каширских и Егорова, предлагают мне деньги за трусы Пиуса. Чувствую себя вдовой Джона Леннона.