ПРОГУЛКИ С АНДЕРСЕНОМ

_{Миндиридова грядка}

Сказка «Принцесса на горошине» хорошо всем известна, по праву входит в корпус мировой классики. Хочу предложить версию происхождения, ее возможный литературный источник. У Сенеки есть трактат «О гневе» с очень похожим рассказом.

25. (1) Отсюда следует и еще один вывод: не стоит огорчаться из-за мелочей. Мальчик-слуга недостаточно быстро поворачивается; вода для питья слишком теплая; постель неразглажена; стол накрыт небрежно — раздражаться из-за подобных вещей — безумие. Кто простужается от малейшего ветерка — болен или хил от рождения; кого заставляет зажмуриться белая одежда — у того плохо с глазами; кто не может без сострадания видеть чужой труд — изнежен до полной распущенности. (2) Рассказывают, что был среди граждан Сибариса такой Миндирид, который, увидав однажды человека, копавшего землю и высоко взмахивавшего мотыгой, пожаловался, что устал от одного его вида, и запретил ему работать у себя на глазах. Он же жаловался однажды, что чувствует себя ужасно плохо оттого, что розовые лепестки, на которых он возлежал, смялись.

Сибарис — город, некогда существовавший в южной Италии, давно уже пребывает лишь в исторической памяти, даже и место расположения его ныне известно только предположительно. Жители Сибариса знали толк в наслаждении жизнью. Упомянутый Миндирид был не один такой — скорей уж он репрезентировал городской стиль. Со временем именование жителей, окончательно утратив связь с географической локализацией, сделалось нарицательным.

Не будучи специалистом по Андерсену, а только внимательным и благодарным читателем, не могу с уверенностью утверждать, что Андерсен заимствовал сюжет у Сенеки. Вообще говоря, это вполне возможно: Андерсен учился в Латинской школе. Но читал ли Сенеку? Знал ли про подвиги Миндирида? Или в своих латинских садах был сосредоточен исключительно на Апулее? Бог весть. Или так уж вышло, что воображение Андерсена счастливо совпало с рассказом римского классика? Но чтоб так случайно совпасть?

Хочу обратить ваше внимание еще вот на какое, в общем-то, периферийное обстоятельство в сказке Андерсена:

Раз вечером разыгралась непогода: молния так и сверкала, гром гремел, а дождь лил как из ведра; ужас что такое!

Вдруг в городские ворота постучали, и старый король пошел отворять.

У ворот стояла принцесса. Боже мой, на что она была похожа! Вода бежала с ее волос и платья прямо в носки башмаков и вытекала из пяток, а она все-таки уверяла, что она настоящая принцесса!

Когда Сенека проводит перед нашими глазами череду образов сибаритской изнеженности, он называет и тех, «кто простужается от малейшего ветерка», а ведь взявшаяся из ниоткуда, из жуткой грозы, девушка, промокла насквозь, Боже мой, на что она была похожа, нитки сухой нет, платье прилипло к телу, милая, славная, глаз не отвести, обратите внимание, не чихнула ни разу и выглядела такой румяной и здоровой, что принцу в голову не пришло отпаивать ее чаем с малиновым вареньем, правда, она насладилась горячей ванной с розовыми лепестками, тот самый куст, что рос на Миндиридовой грядке, это да, это было, и принц со всей возможной почтительностью набросил ей на плечи банный халат, но если и предложил Гаммель Данск, а он предложил, то не от простуды, а для общей прекрасности жизни.

Я вижу, как сидя у камина и попивая настойку, понятное дело, она безо всякого жеманства согласилась, между тем за окном продолжает бушевать непогода, они неторопливо беседуют при свечах о менипповой сатире Сенеки, принц отбрасывает тень Бахтина, о переписке Сенеки с апостолом Павлом, гостья почитает ее псевдоэпиграфом, волосы еще не высохли, она протянула босые ноги к огню. По правде сказать, девушка нравится мне все больше. И принцу, кажется, тоже. Значит, ни тени насморка.

Все это заставляет думать, что ее ночные страдания будут мнимыми, что ей удастся с легкостью обвести вокруг пальца устроившую ей западню старую подозрительную королеву, не любила юных дев, ах, не любила, хотела оставить мальчика навсегда при себе, хотя ни за что бы в этом не призналась, инспирированная Сенекой горошина только уловка, славная девушка, увы-увы, не была настоящей принцессой, за которую столь успешно себя выдавала.

Да что там королева — и Андерсен поверил.

А почему, собственно, увы и уж тем паче увы-увы?

Ну, не была.

И что?

В сущности, это пошло принцу только на пользу.

Или не пошло?

Что касается пресловутой горошины, то, вопреки опасениям Андерсена, ее никто не украл, но только в копенгагенской кунсткамере, куда она была определена сразу же после описанного происшествия, ее давно нет, ныне хранится только копия, правда, совершенно не отличимая от оригинала, сам же оригинал перемещен в музей Андерсена в Оденсе, где горошину, ту самую, и сегодня можно увидеть.

Да, кстати, знаете ли вы, что на горошине меленькими буквочками написана сказка Андерсена «Принцесса на горошине», весь текст без изъятья на одной высохшей неровной горошине, такими меленькими буквочками, какой-нибудь местный Левша, взбредет же в голову, прочесть можно, приложив глаз к окуляру мелкоскопа. Конечно, это впечатляет, не может не впечатлять, но, с другой стороны, горошина, сделавшись изумительным образцом мелкографического искусства, навсегда утратила свою аутентичность, перестав быть «той самой», то есть уподобилась таким образом известной блохе, лишившейся чудесной способности прыгать.

_{Талмудические штудии}

Сказка «Злой князь» куда менее известна, поэтому я ее частично процитирую, частично перескажу. Некий злой князь покорил весь мир, но, человек со страстями, с амбицией, остановиться не может, все ему мало, альфа-самец, тестостерон кружит голову, решает сразиться с Богом, что ему Бог, строит для этой цели военно-воздушный корабль, дабы вести военные действия в небесах, то есть на территории противника. Описание корабля и боя, одного из первых воздушных боев в истории человечества, — вот оно, из рук самого Андерсена:

Корабль был расписан разными красками и походил на павлиний хвост, усеянный тысячами глазков, но каждый глазок был ружейным дулом. Князь сел на корабль; стоило ему нажать одну пружину, из ружей вылетали тысячи пуль, а ружья сейчас же сами собой заряжались вновь. Сто могучих орлов были впряжены в корабль, и вот он взвился в воздух, к солнцу… Все выше и выше подымались орлы; тогда Бог выслал одного из своих бесчисленных ангелов, но злой князь встретил его ружейным залпом. Пули отскочили от блистающих крыльев ангела, как градинки; только одна-единственная капелька крови вытекла из белоснежного крыла и упала на корабль, где сидел князь. Она глубоко въелась в дерево и надавила на дно корабля с страшною силой, словно тысячепудовая глыба свинца. Корабль полетел вниз с неимоверною быстротою; могучие крылья орлов переломились…

Андерсен в этом своем сочинении делает футурологический прогноз, вполне себе оправдавшийся, — об оружии будущего. Заметьте, это 1840 год: о пулеметах и воздушных боях никто и не помышлял, в тогдашних головах места для них не было, а в голове этого гуманиста — было, одно слово, сказочник. Князю бы после этого сокрушительного происшествия образумиться, но нет, не может, не успокоился, сделал из этой истории неправильный вывод: решил, что ему следует заняться совершенствованием материально-технической базы и, когда он ее в достаточной мере усовершенствует, будет ему счастье. Все злые князья так думают. Кого Бог хочет погубить, того лишает разума. Итак:

Он приказал строить новые воздушные корабли; строили их семь лет. Велел он также ковать молнии из твердейшей стали, чтобы взять твердыню неба приступом, и собрал воинов со всех концов своего государства; войска покрыли пространство в несколько квадратных миль. Воины готовы были сесть на корабли, князь подошел к своему, но Бог выслал на него рой комаров, один только маленький комариный рой. Насекомые жужжали вокруг князя и жалили его в лицо и руки. Он злобно выхватил меч, но рубил им лишь воздух, в комаров же попасть не удавалось. Тогда он велел принести драгоценные ковры и окутать себя ими с ног до головы, чтобы ни один комар не мог достать до него своим жалом. Приказ его был исполнен, но один комар ухитрился пробраться под самый нижний ковер, заполз в ухо князя и ужалил его. Словно огонь разлился по крови князя, яд проник в его мозг, и он сорвал с себя все ковры, разодрал на себе одежды и голый принялся метаться и прыгать перед толпой своих свирепых солдат, а те только потешались над безумным князем, который хотел победить бога и был сам побежден комариком!

Вся эта история выросла из преображенных фантазией Андерсена, но вполне узнаваемых историй, рассказанных в Талмуде и литературе талмудического круга. Фигура злого князя слеплена из двух персонажей еврейской словесности: царя Нимрода и императора Тита.

В Библии Нимрод упомянут мимоходом (Быт. 10:6 — 9), однако в еврейских комментариях вырастает в эпическую фигуру. Нимрод, внук Хама и, соответственно, правнук Ноя, завоевал все тогдашние народы, но этого ему показалось мало, и он бросил вызов самому Богу. Именно царь Нимрод считается строителем Вавилонской башни, вершину которой он рассматривал как плацдарм для ведения войны с Богом. Описываются и боевые действия. Воины царя осыпали небо градом стрел. Ангелы мазали стрелы кровью и бросали вниз, так что у стрелков создалось впечатление, что они перебили все воинство небесное — впечатляющий пример удачной дезинформации противника¹. История Вавилонской башни всем хорошо известна: башня рухнула, погребя под своими обломками честолюбивые планы царя. «Так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие успех». В Библии, правда, не говорится, что рухнула, но как бы это и очевидно: ничего удивительного, что в еврейских комментариях такая мысль прямо высказывается.

Герой второй истории, персонаж не мифологический, а исторический, хотя и сильно мифологизированный, — разрушитель Иерусалима и Храма император Тит. В европейской исторической памяти он снискал себе добрую славу как «утешение рода человеческого», после смерти приравнен к богам (Divus Titus), Моцарт о нем оперу сочинил. В еврейской памяти Тит имеет статус злодея, «порочного потомка порочного Исава»² — что и понятно.

Рассказ об императоре Тите и комаре приводится в разных вариантах в нескольких источниках, в том числе и в Талмуде. Я приведу ее редакцию в Берешит раба — классической антологии комментариев к книге Бытия. Кодификацию этой антологии относят обычно к VIII веку, хотя собранные в ней тексты имеют более раннее происхождение.

Однако же каким образом залетел в библейские комментарии римский император? В Берешит раба при обсуждении сотворения мира задается важный мировоззренческий вопрос: зачем Бог создал мух, блох, змей, скорпионов и прочие радости того же ряда (10:7). В ответ рассказываются занимательные истории, из коих следует, что всем этим тварям (в обоих смыслах) зарезервировано место в попечительном плане Бога о мире. Завершающая история посвящена комару: и он создан недаром, и у него есть оправдывающая его существование почетная миссия:

Злодей Тит вошел в Святая Святых [в Храме] и содрал занавесь и поносил [Бога], и насмехался [над ним]. На обратном пути вошел комар к нему в нос и точил его мозг, когда же он умер, разрезали его мозг и обнаружили [в] его мозгу как бы птенца весом в два фунта³.

То есть комар подрос.

В других источниках приводятся украшающие этот рассказ подробности: как злодей Тит трахал в Святая Святых на разорванном свитке Торы девицу, а по одной из версий, вот удалец, так сразу даже и двух, как он (с приключениями) добирался от Иерусалима до Рима, как ликовал и величался над Богом, как страдал потом от головных болей, до того страдал, что по его приказу придворные лекари произвели трепанацию и извлекли мозготочивую тварь, то есть не после смерти, как говорится в Берешит раба, а до. Но это не помогло: как только тварь извлекли, Тит тут же и умер. Вскрытие показало, что больной умер в результате вскрытия. А можно сказать, что и помогло: ведь он избавился от страданий. В одном из этих текстов говорится, что самого могущественного на свете человека одолел самый мелкий из созданных Богом комариков — это уже он потом в Титовой голове подрос. В общем — зря Тит величался.

Исторический Тит правил недолго и прожил тоже недолго: умер, не дожив до 42 лет. Отпраздновав завершение строительства Колизея, скоропостижно скончался. От горячки. Что это была за горячка? Еврейская традиция свой диагноз поставила.

Возникает естественный вопрос, откуда Андерсен мог знать эти истории? Ну, с Сенекой — ладно, в сущности, Сенека жил на соседней улице, но Талмуд: где Андерсен и где Талмуд?! Между тем жизнь сказочника сложилась таким сказочным образом, что он оказался от Талмуда не так уж и далеко, ближе, чем от Сенеки. Не будучи евреем, как сейчас говорят, ни разу, учился в еврейской школе, вот так угораздило, знал иврит, любил повеличаться, прочтя что-нибудь новым знакомцам из Библии на языке оригинала, народ с ума сходил, откуда что берется, Саул во пророках, знал все эти еврейские истории, не мог не знать — большой учености не требуется, популярная классика, в школе учил.

Евреи постоянно встречались на жизненном пути Андерсена, помогали ему, последние годы жизни он прожил в доме своих друзей-евреев, они утешали его в болезни, на их руках он умер.

_{Den grimme  aelllng}

О том, что «Гадкий утенок» про евреев, открыл мне глаза один раввин, человек многознающий, феноменальная память, помнит все, что читал, читал «все», редкостная эрудиция, сведущ во «всем», мастер интертекста, ум отточен пилпулом⁴, играет с текстами, обретающимися в разных галактиках. Жаль, не спросил, это интерпретация или же и впрямь есть свидетельства, что еврейский сюжет входил в замысел Андерсена. Ну, не знаю. Если так, я бы сказал, и про евреев тоже. Во всяком случае, понять так можно.

В собрании комментариев к сказкам Андерсена Марии Татар приводится мнение Джека Цайпса:

Лебеди и прекрасный сад противопоставлены уткам и курятнику. Апелляция Андерсена к «благородным» чувствам рафинированной аудитории и своих читателей демонстрирует несомненные классовые предрассудки, а возможно, и расистские тенденции⁵.

О! Еврейская версия с «расистскими тенденциями» хорошо согласуется: действительно, порода определенно не местная, генетически чужд, ментально чужд, облик безобразный, совершенно не вписывается в наш славный этнос.

Ну и гадкий же ты! — сказали дикие утки. — Впрочем, нам до этого нет дела, только ты не думай породниться с нами!

«Классовые предрассудки» очевидны, и комментариев, как будто, не требуют.

Оппозиция гадкого утенка и птичника выросла из одного эпизода в написанном двумя годами ранее «Оле-Лукойе». Там в птичник попадает аист. И подвергается насмешкам, перерастающим в глумление: уж больно непохож на местных жителей, одни тонкие ноги чего стоят. Рассказы о дальних странах вызывают общий хохот обитателей птичника: что за чушь! не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна. Мальчик выпускает аиста на волю и предрекает самодовольным курам, уткам и индейкам, что завтра из них сварят суп. Бумажный реванш за пережитые унижения — Андерсен был высоким подростком с тонкими длинными ногами — дразнили «аистом». В юности у него был красивый высокий голос, любил петь. Однажды с него глумливо сдернули штаны — не девица ли?

«Гадкий утенок», равно как и эпизод в «Оле Лукойе, — своего рода автобиография, история несуразного, некрасивого мальчика из бедной семьи, который претерпев страдания, унижения, одиночество, — достиг в конце концов большого социального успеха: сменил деревенский птичник на королевский сад.

Это, конечно, и история поэта, чужого в грубой среде, в которой ему приходится жить: в сем христианнейшем из миров поэты — жиды. Понятно, почему книга Григория Померанца называется «Записки гадкого утенка»: «жид» и «поэт» вместе, впрочем, безо всяких кавычек: человек, стихов не пишущий, вполне может быть поэтом — пишущий, обыкновенное дело, вполне может не быть. Не знаю, писал ли Померанц стихи. Андерсен стихи писал, хотя прославился, конечно, не ими.

Тем-то (помимо всего прочего) сказка Андерсена и хороша, что дает возможность различного понимания. Хочу предложить еще одно — ему не нашлось места в собрании Марии Татар, но оно представляется мне естественным и очевидным: лебеди и прекрасный (райский) сад — жизнь после жизни. Земная жизнь — юдоль печали. «Претерпевый же до конца, той спасен будет» (Мф. 10:22). Гадкий утенок претерпел и спасся.

Завершение набоковского романа можно понять как аллюзию на сцену встречи преображенного утенка с лебедями в райском саду: «Цинциннат пошел… направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему».

У Рильке есть очевидным образом апеллирующее к сказке Андерсена стихотворение «Лебедь». Возможно, Рильке был знаком с ней в оригинале: он знал датский язык, правда, выучил его для того, чтобы читать не Андерсена, а Кьеркегора. «Лебедь» неоднократно переводился, но я процитирую его не в поэтическом, а в подстрочном переводе, поскольку хочу обратить ваше внимание исключительно на смысл, образный строй и русский эквивалент словесного ряда, минимально тронутые интерпретацией, которая, увы, неизбежна даже в подстрочнике. Рифмы, ритм, звук — все это богатство поэзии Рильке — аннигилированы.

_Лебедь

Это тягота, с трудом и будто в путах

идти через еще не завершенное,

подобна несозданной походке лебедя.

А умирание, этот уход из-под ног

земли, на которой мы каждодневно стоим, —

его боязливому спуску — :

в воды, которые его нежно принимают

и, как бы счастливые и изнеможенные,

уходят из-под него, волна за волной;

а он бесконечно тихо и уверенно,

все более зрело царственно

и спокойно благоволит плыть⁶.

Завершающее вторую строфу неконвенциональное сочетание знаков практикуется Рильке с постоянством и в данном случае задает невербализованное (а может быть, и принципиально невербализуемое) пространство спуска-умирания.

Земля (земная жизнь), для которой лебедь не создан, противопоставлена водной стихии (жизни после жизни), для которой он свой, в которой он обретает свободу от земных пут.

Андерсен рассказывает историю — он не говорит, что это метафора. Мы, читатели, можем сделать такой вывод, а можем его и не делать: можем не выходить за рамки истории, не давать ходу рефлексии, как это было тогда, когда мы были детьми. Так же, как «Гадкий утенок», устроена (в этом отношении) рильковская «Пантера», и рильковская «Газель» устроена так же. Но в «Лебеде» Рильке позволяет себе прямое высказывание: «Это тягота, с трудом и будто в путах / идти через еще не завершенное, / подобна <…> / А умирание <…> [подобно] / его боязливому спуску — :»

Эта «тягота», эти «путы», этот «боязливый спуск», это царственное движение в счастливых водах — уподобление, но совершенный пластический образ заполняет пространство стиха и заставляет забыть, что это всего лишь метафора.

Как тут не вспомнить: «Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий, / Голодный лев следит оленя бег пахучий».

_{Психоаналитическое}

Раз уж речь зашла о Рильке, есть у него любопытное сочинение «Победивший дракона». В снах прекрасной и невинной принцессе является дракон (грязное чудовище), сны эти таковы, что, просыпаясь, принцесса краснеет.

Андерсен не считает нужным сообщить, краснела ли прекрасная и невинная принцесса, рассказывая папе-маме за утренним чаем, в какие игры играла во сне с солдатом, наверно, нет. Понятно, они обеспокоились, как не обеспокоиться: солдат — грязное чудовище, дочке — Эрос, кердык — родителям, и венский доктор не нужен.

Солдат, этот счастливый баловень судьбы, овладевает магическими силами через ведьмино дупло, чья природа отчетливо вагинальна. Попользовался дуплом, отсек голову ведьме: эротический триллер.

У Андерсена было сложное отношение к сексу — у солдата простое, «недаром он был молодчина-солдат»: там, где Андерсен страдает, рефлектирует и остается без сладкого, солдат, подбоченясь, крутит ус и посвистывает, раз-два, раз-два, да снимал ли он сапоги?!

С нравственной точки зрения солдат определенно небезупречен — тем не менее Андерсен относится к столь не похожему на него, бравому и удачливому герою с оттенком восхищения. А ведь Андерсен был тот еще ригорист! Иное дело принцесса: у нее-то все происходит помимо воли, во сне, нравственно она как бы и невменяема.

Других своих дев до пряников материально-телесного низа Андерсен просто не допускает. И то дело: легкомысленная принцесса из «Огнива» — она такая балаганная, лубочная принцесса, ее можно и солдату вручить, а тех, других, нет, они ему дороги.

Русалочку уж лучше убить, чем отдать принцу. Впрочем, есть и иное объяснение: их союз заведомо невозможен, жертвы заведомо напрасны. Призрак Регины Ольсен летает над грезами автора. Интересно, были ли они знакомы? — с отказавшим ей женихом Андерсен знаком был.

Герда и Кай «любили друга, как брат и сестра» — с этого все начинается. Тем же и кончается:

Цветущие розовые кусты заглядывали с крыши в открытое окошко; тут же стояли их детские стульчики. Кай с Гердой сели каждый на свой и взяли друг друга за руки. Холодное, пустынное великолепие чертогов Снежной королевы было забыто ими, как тяжелый сон. Бабушка сидела на солнышке и громко читала Евангелие: «Если не будете как дети, не войдете в царствие небесное!»

Кай и Герда взглянули друг на друга и тут только поняли смысл старого псалма:

Розы цветут… Красота, красота! Скоро узрим мы младенца Христа.

Так сидели они рядышком, оба уже взрослые, но дети сердцем и душою, а на дворе стояло теплое, благодатное лето.

Духовно, как дети, брат с сестрой, на детских стульчиках, большее как бы и не предполагается. Детские стульчики рифмуются с детскими кроватками, на которых почивали принц с принцессой в той же «Снежной королеве».

Есть одна интересная сцена в «Русалочке», которая повторяется в «Снежной королеве», что говорит о ее важности для автора: девушка заглядывает в супружескую спальню принца и принцессы. Декларированные мотивы разные, но за ними бессознательный вуайеризм автора. «О, как билось сердечко Герды от страха и радостного нетерпения! Она точно собиралась сделать что-то дурное, а ведь она только хотела узнать, не здесь ли ее Кай!»

Все-таки мелькает у Герды мысль о нравственной сомнительности предприятия, но она эту мысль отгоняет. И действительно, ничего страшного: супруги спят раздельно в детских кроватках. А вот в «Русалочке»: «головка прелестной новобрачной покоится на груди принца», но и здесь все в порядке — молодожены спят. А если бы не спали?

В «Русалочке» есть поразительный эпизод: «И он целовал ее розовые губки, играл ее длинными волосами и клал свою голову на ее грудь, где билось сердце».

И… И ничего. Это не про «прелестную новобрачную» — про Русалочку. Своеобразная эротика Андерсена. Дружеские ласки. Игры воображения, знающего, где надо остановиться. Во всяком случае, в тексте.

Я же говорю: сложное отношение.

А на землю лишь спустится ночь,

Мы с рабыней совсем обомлеем…

Всех рабов высылаю я прочь

И опять натираюсь елеем.

Вообще-то, «Русалочка» была написана как прощальное любовное послание Эдварду Коллину — директору Королевского театра, когда тот женился. Сублимация в чистом виде. Вот фрагмент письма, где Андерсен прямо высказывает свои чувства:

Дорогой, лучший друг мой… Вы получите мое письмо уже женатым человеком. Хоть я и не могу быть на свадьбе, не могу даже прислать за себя песню, я все-таки присутствую на ней мысленно… Словно Моисей, стою я на горе и гляжу в обетованную землю брака, в которую — увы! — не войду никогда… Я одинок в жизни; дружба должна заменить мне все, заполнить все пробелы; вот почему, может быть, мои требования дружбы и заходят чересчур далеко. Но дайте мне ее хоть сколько можете — Вас ведь я люблю больше всех. Я предвижу свое будущее со всеми его лишениями — я останусь одиноким, так должно. Но чувства мои сильны, как и Ваши; и я любил так же горячо, как Вы теперь, но любовь моя была лишь мечтой. Мечты этой я, однако, не забуду никогда, хоть мы и не говорим о ней никогда. О таких сердечных ранах нельзя беседовать даже с лучшим другом. Да, я ведь и вылечился, и старые раны дают знать о себе лишь по временам⁷.

Это многое объясняет.

Напоследок ремарка литературоведческого свойства. Сестры вручают Русалочке нож, чтобы она убила любимого и тем спасла свою жизнь. Она видит принца и бросает нож. Взято один в один из «Метаморфоз»: вставная новелла о Купидоне и Психее. Правда, интенции у Апулея и Андерсена разные.

Однако же, следуя за Апулеем, Андерсен жертвует психологической правдой: Русалочка, как она у него с большой живостью описана, должна была бы бросить нож до того, как вошла в брачный шатер принца. Или у нее не было ясности?

_{Дело ткачей}

Краткий экскурс в одну хрестоматийную историю. Двое («ткачи») берутся изготовить некий продукт («платье»), совершенно непонятный («невидимый») для людей некомпетентных и попросту дураков.

Итак, платья не видит никто, однако, боясь саморазоблачения, по понятным причинам в этом не сознается: за реакцией ближайшего окружения внимательно следит сам король (еще бы: такой тест!), все прочие наблюдают друг за другом (идеальная модель социального контроля). Все убедительно изображают понимание и компетентность. «Ни одно платье короля не вызывало еще таких восторгов».

Андерсен рассказал занимательную и в высшей степени поучительную историю, обрастающую в наши дни все новыми смыслами. Его права как рассказчика бесспорны, как интерпретатора все же относительны. Во всяком случае, в части понимания у него нет особых преимуществ перед читателем.

Тем не менее Андерсен присваивает себе привилегию преимущественной интерпретации, причем самым простым способом: в некоторых случаях он отказывается от роли рассказчика и берет на себя роль эксперта, в результате чего рассказ теряет многозначный и вариативный характер и смотрится проекцией более сложного сооружения.

Уже в самом начале Андерсен не оставляет нас в неведении, что ткачи — жулики. Отсюда следует все остальное. Позволительно, однако, спросить, почему, собственно говоря, мы должны этому верить? Может быть, он прав — почему бы и нет? А может, и неправ. Позволяет же нынешняя технология производить вполне себе прозрачные одежды. Да и с какой стати сказочника должны смущать технологические ограничения?!

Но если ткачи не жулики, тогда весь народ от короля до простонародного ребенка или дураки, или некомпетентны. Или то и другое вместе. Выходит так.

Но ведь слово «все» что-то же значит! — восклицал Честертон. Конечно, значит. Хорошо бы понять, что именно. Глас народа — глас Божий? Всегда ли? Ведь только что все они единодушно восхищались королевским нарядом.

Есть масса вещей, истинность которых не решается криком всего народа. Есть масса вещей, судьей которых не может быть здравый смысл, воплощенный в невинном младенце. У ребенка, в отличие от перепуганных взрослых, достало простодушной смелости сказать, что он видит «на самом деле». Честь ему и хвала! Да только что с того? Ведь его детская правда, его «на самом деле» заключалась в том, что он действительно не видел платья, а вовсе не в том, что невидимый им объект не существовал. Бильярдный шар виден, элементарная частица — нет.

Возникает вопрос: почему Андерсен столь настойчиво уверяет нас, что ткачи — жулики? Почему для него это так важно?

Очевидно, что Андерсену разве что в кошмарном сне могло привидеться, что пришлые (ведь вот что еще важно: пришлые!) ткачи правы, в то время как свой народ, причем весь! как один! от короля до простонародного ребенка! включая местных мудрецов!.. ах, не будем об этом!

Так что если бы даже Андерсен и смог вытащить глубоко претящую ему мысль из подсознания, это ровным счетом ничего бы в рассказанной им истории не изменило и он без колебания принес бы низкую истину в жертву своему демократизму и патриотизму.

Кто посмеет сказать, что он неправ?

_{Позолота сотрется?}

С детства застряло в памяти:

Да, позолота-то сотрется,

Свиная ж кожа остается!

«Старый дом» много известней «Злого князя», но боюсь, вы и эту историю запамятовали, так что я ее, пожалуй, напомню. В старом доме живет одинокий старичок. Мальчик жалеет его и дарит оловянного солдатика — чтобы старичку не было так скучно. Потом старичок умирает, дом сносят. В новом доме поселяется выросший мальчик со своей молодой женой. Сажая цветы в саду, она находит в земле солдатика — того самого. Все.

Можно добавить, что старичок живет воспоминаниями и материализованными воспоминаниями в виде картин и безделушек — каждая со своей историей. С точки зрения окружающих, и мальчика в том числе, он одинок и несчастен, но субъективно это не так: воспоминания всегда с ним, они неотчуждаемы, их нельзя утратить, они делают его жизнь в своем роде счастливой.

Между тем воспоминания солдатика рвут его сердце, напоминая об утраченном рае: доме, наполненном людьми, разговорами, музыкой, детскими голосами и играми. Он с ума сходит от одиночества.

У обоих в прошлом только хорошее. Один вспоминает его с тоской, другой — с благодарностью.

О том, что позолота сотрется, свиная кожа останется, говорят обои с золотым узором. Поскольку основа обоев — свиная кожа, то эта мудрость носит характер не совсем беспристрастного умозрения.

В сущности, это идеальная формула редукционизма — и марксистского, и фрейдистского.

Почему соловей поет? Потому, что жрать хочет!

Соловей поет по иной причине — но Зощенко боролся с фрейдизмом (считал, что борется).

В «Новом платье короля» Андерсен растолковывает дуракам-читателям, что бы все это могло значить. В «Старом доме» оставляет вопрос открытым: обои из свиной кожи утверждают, что золотой узор непременно сотрется, оловянный солдатик — что не сотрется. На эмоциональном уровне мы (читатели) на стороне солдатика, но персонажи остаются при своих мнениях, и автор, во всяком случае, явным образом не вмешивается.

Свиная кожа полагает, что она — главное, сущностное, непреходящее, а позолота лишь подмена сущности кажимостью, заморачивание головы, аберрация наивной и сентиментальной «духовности», не способной, не имеющей мужества принять «настоящую», «реальную» жизнь, жизнь, какая она есть «на самом деле» в простоте, наготе, без сусальной позолоты, что есть жизнь? свиная кожа, низкая истина, уж какая ни есть, но истина, между тем возвышающий обман — оксюморон: обман не может возвысить, разве что мимолетно, иллюзорно, наркотически, опиум для народа, с тяжелыми последствиями.

В иной картине мира свиная кожа всего лишь средство, материальный носитель, на коем дух (или, если угодно, Дух) пишет свои письмена и расписывает их своими узорами. Письмена и узоры принадлежат вечности, носитель, как все материальное, конечен, то есть кожа-то как раз и сотрется, а позолота непременно останется.

Понятно, ничего такого у Андерсена не сказано, попытка интерпретации, не нравится моя, дайте свою, и кавычки мои — для общей выразительности.

Максима про сотрется-остается высказывается дважды. Первый раз, когда мальчик заходит к старичку в гости, — как пророчество. Второй — как констатация свершившегося и очевидного факта: позолота действительно стерлась, вот, смотрите, и следа нет, и старичок умер, и от дома ничего не осталось. О чем говорить, вопрос решен, практика — очевидный критерий истины. То есть говорить можно, конечно, что угодно, но доказательства, причем доказательства убедительные, предъявлены.

И возразить нечего.

Правда, торжествовать свиной коже тоже особенно нечего: пророчество об эфемерности позолоты исполнилось, позолота, да, стерлась, но так ведь и свиная кожа вечной жизни, вопреки обещанию, не удостоилась — перестала существовать, остался один жалкий грязный кусок, обреченный на скорое разложение, однако перед исчезновением готов, может быть, последний раз проторжествовать: умри сегодня, а я все-таки умру завтра. Свиная кожа про позолоту может сказать: стерлась, как и обещано, а позолота не может сказать ничего потому, что она стерлась.

Да только для позолоты в бренности свиной кожи нет ни малейшего утешения.

Опять приходит на ум Рильке, опять я его подверстаю. Стихотворение «Розовая гортензия» (Rosa Hortensie). Не знаю, была ли у Рильке в голове история, рассказанная Андерсеном, похоже, что да. И позолота наличествует. Как метафора. Если случайное совпадение, то поразительное.

Снова цитирую подстрочник. Если кто захочет прочесть поэтический перевод, легко найдет в интернете переводы Богатырева и Летучего. А если интерес не иссякнет, то и множество других.

_{Розовая гортензия}

Кто принял этот розовый цвет? Кто, в самом деле, знал,

что он собрался в этих зонтиках?

Как позолоченные вещи, с которых сходит позолота,

нежно выцветают они, как от употребления.

За такой розовый — и ничего не требовать…

Может быть, для них он остается и улыбается им из воздуха?

Или ангелы стоят тут, чтобы нежно принимать его,

когда он сходит, щедрый, как аромат?

Или, быть может даже, они отказываются от права на него,

чтобы он никогда не узнал об увядании.

Но под этим розовым был послушный ему

зеленый, который теперь увядает и все знает⁸.

Они — это зонтики, то есть собранные в зонтики соцветья. Розовый цвет («позолота») покидает лепестки и незримо улыбается им. И его собирают ангелы. Все это под знаком «может быть». Но художественная убедительность превращает предположение в уверенность. «Послушный ему зеленый» не листья, это изменившие цвет лепестки: всякий, у кого с гортензией была не мимолетная случайная связь, а роман, — знает это.

В отличие от истории Андерсена, позолота и ее материальный носитель не враждуют: если свиная кожа глумливо отзывается о позолоте и радуется ее неизбежной гибели, то лепестки связаны с ней узами любви. Душа улетает на небо — тело обречено увяданию. Стихотворение наполнено метафизическим оптимизмом, но завершается апеллирующим к Экклезиасту знанием, в котором много печали.

У Рильке нет антагониста, который ставил бы под вопрос его картину мира.

У Андерсена есть, и Андерсен дает ему слово.

Тот высказывается.

И не получает ответа.

Последнее слово формально остается за свиной кожей.

Рассказ завершается максимой про сотрется-остается и далее: «Оловянный солдатик, однако, с этим не согласился».

Не согласился, но все-таки ничего не возразил: то ли не смог, то ли не счел нужным.

И Андерсен то ли не смог, то ли не счел нужным.

На уровне дискурса.

На уровне образа ответ есть: солдатик был погребен и воскрес, и «словно очнулся от обморока», и вся земная грязь была с него с нежностью стерта. Еще бы он согласился!

В более широком контексте и умерший старичок, и несуществующий дом — все сохранено в памяти выросшего мальчика.

Однако ж память несовершенна. Поэтому существует еще более широкий контекст. Для Андерсена позолота — метафора культуры, любви, памяти, все сущее сохраняется навсегда, переходя, благодаря поэту, из материального мира в нематериальный. Парадоксальным образом туда переносятся и свиные обои с их редукционистским стишком, и они тоже спиритуализируются, получают статус позолоты, обретают жизнь вечную, хотя и вовсе не ту, что они предполагали, — своеобразный метафизический юмор.

Все так. Но старичок-то умер. А вместе с ним его воспоминания. Его картины, его безделушки отвезены старьевщику и навсегда утратили чудесную способность, которую ранний Маркс называл распредмечиванием: они стали просто вещами без жизненного контекста. Да что старичок! Если бы дело в старичке! Старичок — персонаж, пусть его! Андерсен умер. Можно, конечно, утешаться, что поэт жив вечно, во всяком случае, сегодня, как новенький, прах пережил и тленья успешно убежал. Но как человек из плоти и крови? Взят смертью и погребен, и нет его.

В сущности, ведь так можно понять и Рильке: ангелы собирают золото текстов, в которые воплотилась душа поэта, — поэт умирает. Из всех щедрот большого каталога смерть выбирает не красоты слога (позолоту), а неизменно самого певца.

Читатель волен, конечно, видеть образ воскресшего солдатика как образ всеобщего и, главное, своего личного воскресения.

Но волен ведь и не видеть.

— Иван, есть Бог?

— Нет!

— Алеша, есть Бог?

— Есть!

А ну как и впрямь позолота сотрется? Сдается мне, вопрос для Андерсена оставался, но он не мог задать его, язык не поворачивался, передоверил глумливое высказывание, ответ, который боялся услышать, шкуре нечистого животного.

У Достоевского для такой надобности были под рукой Иван со Смердяковым.

_{Но в том вопрос, какие сны}

Оле-Лукойе, если кто запамятовал, это такой датский Морфей. Делия, где ты была? Я лежала в объятьях Морфея. Женщина, лжешь: в них я покоился сам.

— Просто не верится, сколько есть пожилых людей, которым страх как хочется заполучить меня к себе! — сказал Оле-Лукойе. — Особенно желают этого те, кто сделал что-нибудь дурное. «Добренький, миленький Оле, — говорят они мне, — мы просто не можем сомкнуть глаз, лежим без сна всю ночь напролет и видим вокруг себя все свои дурные дела. Они, точно гадкие маленькие тролли, сидят по краям постели и брызжут на нас кипятком. Хоть бы ты пришел и прогнал их».

Должно быть, по себе судил. Или по героям Шекспира. Чтобы по ночам мальчики кровавые, надо иметь чуткую совесть. О грехах плачут праведники — сном праведников спят грешники. До поры до времени. Ну, да ничего: вот ужо заглянет к нам братец Оле-Лукойе в расшитом серебром черном бархатном камзоле, похожем на гусарский мундир, непременно заглянет, правда, в отличие от Оле-Лукойе, навещавшего Яльмара каждый вечер, брат в камзоле прискакивает на своей черной лошадке однократно, эксклюзивный визит, и интересуется:

— Какие у тебя отметки за поведение?

— Хорошие! — отвечали все.

— Покажи-ка! — говорил он.

Приходилось показать; и вот тех, у кого были отличные или хорошие отметки, он сажал впереди себя и рассказывал им чудную сказку, а тех, у кого были посредственные или плохие, — позади себя, и эти должны были слушать страшную сказку. Они тряслись от страха, плакали и хотели спрыгнуть с лошади, да не могли — они сразу крепко прирастали к седлу.

— Но ведь Смерть — чудеснейший Оле-Лукойе! — сказал Яльмар. — И я ничуть не боюсь его!

— Да и нечего бояться! — сказал Оле. — Смотри только, чтобы у тебя всегда были хорошие отметки!

Летают сны-мучители над грешными людьми, и ангелы-хранители беседуют с детьми. «— Какие у тебя отметки за поведение? — Хорошие! — отвечали все».

Вот интересно, все отвечали: «хорошие» — потому что надеялись провести проницательнейшего всадника? Или действительно были убеждены, что оценки хорошие, даже отличные? ничуть в этом не сомневались, потому и от бессонницы не страдали, были поражены, увидев документ, пришли в ужас, возмущены, позвольте, откуда мне сие? какая-то страшная ошибка! Но уже сидели на коне позади всадника. И была на коне позади всадника страшная сказка: тьма, плач и скрежет зубовный.

Так что там насчет бессонницы?

Считаете корабли?

Плачете о грехах?

Полагаетесь на таблетку донормила?

Спите сном праведника?

В западной картине мира смерть мужского рода: не старуха с косой, а кавалер в камзоле.

Яльмар — маленький мальчик. Как мы умеем лицемерить и забываем без труда.

Вы согласны с Яльмаром, что смерть — это чудеснейший Оле-Лукойе?

Думал ли так Андерсен, умирая?

Кстати, важный, хотя, возможно, и бестактный вопрос: какие у вас отметки по поведению?

Я тут вспомнил приятеля своей юности Сережу Бударова (Сержа). Оле в черном камзоле давно увез его на своей лошадке. Как поэт он известен очень немногим. В конце 60-х он написал:

Голова моя колосится.

Яро бредит ночная столица,

Бродит дурою в доме моем

И уводит глаза напролом.

Я оставил свой взгляд за углом

В тупике телефонного блица

И опять повторяю: не спится.

И который уж раз: поделом!