ОССУАРИЙ ИМЕНИ ПАУЛЯ ЦЕЛАНА

Илья Данишевский родился в 1990 году в Москве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького, изучал религиоведение в РГГУ. Поэт, прозаик. Шеф-редактор издательства «АСТ». Печатался в журналах «Волга», «Зеркало», «Сноб». Автор книги «Нежность к мертвым» (М., 2015). Финалист премии Андрея Белого (2017). Живет в Москве. В «Новом мире» печататся впервые.

Илья Данишевский

*

Оссуарий имени Пауля Целана

Новелла

Теперь, когда Марго была здесь, всякая протянутость к ней закончилась. Натяжение исчезло, как только она открыла дверь. И что она хотела сказать? Она ведь и сама не могла решить, как именно можно было это сказать, ведь не хватит одного лишь перечисления кадров, расстановок, акцентов, все это не для Марго, но именно ей она хотела рассказать, как только все не произошло. Наверное, в голосе было много наивного желания, и поэтому Марго здесь, но сказать уже нечего. Марго. В представлении — как бутон фуксии, наяву — как фуксия, лишенная тайны. А еще Петер, он тоже здесь, но ему можно было что-то сказать, хоть как-то попытаться передать на пальцах, почему Пауль это не то, почему она притянула к себе Пауля, почему и как именно она видела, что Пауль лишь изображает желание, как она повела его наверх, а потом закрыла дверь перед самым Паулем, почему все это произошло и почему она плакала, но почему; и от этого она плакала еще больше, от того, что в этих слезах не было сожаления о Пауле; рассказать, каким был этот Пауль, садитесь, выпейте, этот Пауль. Петер был не раскрыт до конца, он мог что-то посоветовать, но Ольге уже не нужно, желание жалости испарилось, теперь они могли лишь скомкать ее время, и поэтому она протягивала, ничего не говорила, чтобы они придумали себе ответы и остались на более долгий срок, чтобы они скомкали время. Ей не хотелось оставаться одной. Только не в этой комнате с маминой фуксией, не с этой лестницей, по которой она буквально силой потащила Пауля, а Паулю ничего не хотелось, но он не мог выразить, но Пауль бы все сделал, не закрой она дверь, и говорил бы какие-то цитаты (часы или минуты) из какой-то книги, в этом весь ужас, что Пауль все бы сделал как нужно, но она закрыла перед ним дверь, хотя сама принудила его быть здесь, как теперь принуждает Петера и Марго… в первые минуты ей очень была нужна жалость, а потом уже нет. Не жалость Марго, которая верила в Пауля больше, чем в Ольгу, она бы отдалась Паулю без всяких вопросов, и Ольга знала это, а еще, может, Петеру, есть в нем невозмутимая трещина, Марго бы отдалась Петеру, но нет, тот не излучает шансов для этого. Может быть, она и сейчас думает об этом, гладит по волосам, лишь о том, как она выглядит в глазах Петера, или думает о Пауле, о чем-то еще, она смотрит на фуксию.

В доме с лестницей, Петеру нравится здесь; как может нравиться Петеру что-либо другое, не проникая в сердце, но интеллектуально приятное, такое, что должно проникать внутрь, но нет. К примеру, дом с лестницей. Это очень красивый дом, вот и все. Петер встает и кружит вокруг кресла, ему должно быть жалко ее, Пауль сделал что-то не то, он никогда не видел Пауля и поэтому легко ненавидит его, ведь наверняка он сделал что-то не то. В стакане воды, пей меня, смерть моя, да будет воля твоя, он забывается на пару мгновений, а затем улыбается, и тут же — вновь нет, вспомнив о черных ранах на трех передних зубах, ему стоило бы понравиться Ольге просто потому, что он не любит не нравиться. Это всегда создает лишние затруднения и натянутости, а раз Петер, которого Петером зовет лишь Марго и окружение Марго, почитайте Гессе, не может волноваться из-за подобных натяженностей, ему не следует их создавать. Вот и все, такова его воля. Кого? Он называет его ***, именно так, в стакане воды, в скрипе ступеней, под Паулем лестница скрипела протяжно, ей не хотелось его поднимать, но Пауль чаще глух к отзвукам, она тащила его за собой, и обязательное продолжение, перевернутый треугольник и поиск ее клитора, все в порядке вещей, но ему не слишком хотелось этого — не сегодня. Иногда так случалось, что он приманивал их, а затем не хотел, но дело не в них, Пауль приманивает их, выпей меня, потому что всякий раз (кажется) то самое, но всегда нет, а выразить невозможно, и поэтому он поднимается, затем — все как нужно, и уходит с парой нежных вещей на прощание, а затем растворяется.

Марго гордится, что сумела проявить доброту к такому, как Петер, она очень старалась и теперь относилась к этому как к отлично сделанной работе, к его смерти, к нерестам печали, та плодилась в грудной клетке, и теперь Марго повторяла, что стала истинно толерантной. Она скользила вдоль этой поверхности или горизонта его глаз, привычно накидывала ему на шею петли, а он поддавался этому или не замечал, она скользила по его часам, по его рукам легким прикосновением, всегда случайным для него и заранее спланированным ею, и говорила с ним о тех вещах, в которых он не мог бы развернуться полно. Бытие было уплотнено, даже припухло, Марго не хотела знать, почему, метафизика всегда субъективна и не дает ответов. Там, позади, в Газетном переулке, в заброшенном кабаке, который перестраивался второй год и в который была случайно открыта дверь — тем вечером, она лишь единожды позволила, как же его звали, погрузиться в эту глубину, потому что то была почти любовь, если вспоминать о ней, это была почти любовь или почти поглощение, и там она позволила беседе уйти ко дну, и оттуда поняла, что такие беседы лишь воспаляют и не поднимают никакого понимания. Петер пел воду, как смерть, иногда ему хотелось, чтобы в комнате, которую он посетит, в каком-нибудь доме, где он окажется случайно, висели репродукции Эль Греко. Да, чтобы так сложилось, и он поймет, что именно Сейчас связалось с Тогда, и путь освещен, он не отказался ни от знакомства с Марго, ни от этого дома, он приехал не к Ольге, он приехал посмотреть, нет ли в ее доме репродукций Эль Греко, их не было, и он вновь озяб. Осталось уничтожить время, то есть развернуть эту историю и сказать что-то, что обычно говорится, не переживай, выпей стакан воды, он давно не искал близости, все было уже позади, река снов, только там он мог находиться полно, карманы его пижамы молят о тяжелых камнях, а она думала о том, что стоит прямо сейчас им рассказать, что дело не в Пауле, что дело во «все не то» и, может быть, — свои сны. Марго ничего не поймет, и Петер, скорее всего, лишь скажет, что поймет, они слишком мало знакомы для критики, но все это уже не было важно, она хотела, чтобы они ушли. Марго, волосы Суламифи и Петер с грудной клеткой в два обхвата, серой сединой, его седина не казалось седой, только серой, волосы цвета пепла торчат клоками из-за ушей, повсюду ей слышался Пауль Целан, и именно поэтому она дала повод Этому Паулю думать, будто она хочет его. Это было самое омерзительное; он постоял у двери, а затем вышел и ничего большего, а она пустила его, потому что его имя и ее сны, а Марго думала, что Ольга решила вернуться в нормальность, но нет, дело в снах, и сейчас, когда ей уже хотелось рассказать о них, Марго — как обычно — сказала, что всем лучше выпить кофе, и что не на этой кухне, а где-нибудь в центре, и что Петер за рулем. Какое светское удобство.

Только так он мог полностью уйти в процесс. Какая нормальность обхватывала его, главное, чтобы кто-то сидел рядом, тогда Петер ввергался в процесс, чтобы случайно не уничтожить их жизни столкновением. Он бы никогда не позволил смерти разрастись в многоточие. Здесь так видно, что у него большие руки, он поправляет очки, Ольга вновь видит свои сны мигающими кадрами, можно рассказать их поочередно. Можно и не рассказывать, всем безразлично, как долго можно повышать градус? Если начать, то все начнется с того, что однажды она увидела серую комнату и это был оссуарий имени Пауля Целана, его портрет висел в дальнем конце, и под ним на клиросе тот, кто, кто же он, но, вероятно, какой-то поэт, кожа которого — срезанный кусок полотна с плоти Эль Греко — не иначе — существо, чья кожа — сваленный пух, сожженный под трубу холокоста, — и чем ближе она подходила, холодный пол и босые ноги, тем больше это было так, казалось, все есть, но она ничего не находила, нет ничего страшнее пророчества, суть которого не сплетается и не узнается. Ей не нравился Пауль Целан, точнее, ничего не рождал, но и не отторгал, он был густым, но чуждым ей (и она даже не могла допустить, что он вложит левый глаз в ее волосы), и теперь он жил в этих снах, в костнице имени себя самого, и на столах лежали голые тела. Вот что ей снилось, и яснее пророчества лишь то, что ответит Марго. Или не ответит этого при Петере, но ее ответ всегда очевиден. На крупных столах лежат тела, Ольга вынуждена мыть усопших, так попросил ее тот, кто, кто же он, волосы седая печаль, с картин Эль Греко, мужчина, у которого смерть выпила лишний жир. Столы не пронумерованы, но она должна начать с самого начала, с самого первого стола, они лишь помечены словами Целана, и, конечно, значит почти пронумерованы, от первой строки к последней, и все трупы своей суммой должны объяснить Ольге, что и почему, но она не могла понять, как подсознание может цитировать Целана, если в ее рассудке не было ничего немецкого, она взяла тряпку, и тут Марго уже сказала бы «зачем?» в искреннем возмущении и стала обмывать торс на столе Schwarze Milch der Fruehe wir trinken sie abends; с течением времени стало ясно, что сон завершается тогда, когда строчка полностью оседает внутри, звук за звуком, рука по этому холодному телу, как по нему заметны все жизненные причуды: пятна нервных сотрясений, короны, гексограммы и точки, даже сердечки; раны, слипшиеся от смысла; кости оголенного стыда и место, откуда произошла утечка жизни, в зале Пауля почти все умерли насильственно и медленно сохли — женщины, мужчины, женщины-мужчины, безразлично — до размера своей травмы, кожа припадала к костям, wir trinken sie mittags und morgens wir trinken sie nachts, синева алкогольных ссадин шла по шее девушки второго стола, а затем, wir trinken und trinken, Ольга сбилась со счета этих тел, но мозги каждого были сцежены, и на черепе не осталось глаз (там, погруженный сквозь изъятое зрение — разъятый космос говорит так, как говорят старые друзья, говорят, что настанет день и они предадут тебя тоже), на этом месте были белые холщевые повязки с бахромой на краях, а еще, когда настал черед wir schaufeln ein Grab in den Lueften da liegt man nicht eng, Ольга увидела, что существо, августейший от холокоста, смотрит на нее глазами, полными вод, с грустью убитого ребенка, который не успел узнать о насилии, и так как оно думало, будто Ольга еще не привыкла к виду тел и все ее внимание и ужас сосредоточены на обмывании этих wir, schaufeln, ein и, конечно, Grab, раны в форме креста на левой ключице молоденькой дамы с волосками в подмышечной впадине, которые следовало хорошенько помыть, рыжими волосками, то руки его приняли честную форму, показали ей эти грустные порезы до самых локтей, глубиной в четверть руки. Так и стоит, чтобы ничего не оттягивать. Не вспоминать зыбкие поцелуи — событий и не случившегося.

Притча говорила немецким, а Ольга нет, может, она ничего не рассказывала, потому что Марго — да (как прилежная студентка романо-германской белиберды), может, и Петер говорил, они что-нибудь скажут про акцент, неправильное произношение или про Целана, или начнут говорить о войне, она просто смотрела на Марго. Марго смотрела в окно, сейчас, когда подъезжали к Никитским, она видела хвост Газетного и то, что там отстроили что-то иное, нету той темноты открытой двери в неясность, где она и он говорили, точнее, он ей говорил, а она его слушала, потому что ей нравилось, как его низкий голос разносится по этому уничтоженному дому, и эта его исповедь. Он сказал ей в темноте что-то из своего любимого, и она запомнила, что он никогда не мог выражаться прямо, лучше бы, конечно, он ее поцеловал, но только слова: Ein Mann wohnt im Haus der spielt mit den Schlangen der schreibt der schreibt wenn es dunkelt nach Deutschland dein goldenes Haar Margarete, — и не поцеловал, она шла потом и не могла разобрать это, пусть и знала, что это Целан, она читала его (чтобы что?), но не могла понять двух вещей: почему он цитирует Целана и почему не поцеловал ее, волосы Суламифи, что же она ответила ему на это, начисто стерлось, но, наверное, рассмеялась, она всегда смеялась, когда кто-то признается (ну как бы в любви), порезы от этих слов на четверть руки вглубь, она больше ничего не ответила ему, и никто, кроме нее, не знает о случившемся, такое бывает, мальчик рос с поэтическим даром (ну а точнее — что значит даром? на отшибе цивилизации иногда пишут верлибром, чтобы спастись от слова), и Марго понимает, что это лишь поэтический дар толкнул его на это, а вовсе не она, но den Tod der Tod ist ein Meister, и она иногда плачет от этого, Газетный переулок, вот она смерть — волосы Маргариты! «Маргариту, пожалуйста», Ольга тоже думала о «Маргарите», но в присутствии Марго это вызовет ненужные каламбуры, но теперь она говорит «и мне», а Петер за рулем, в горе и радости, «за фригидность! всегда нужно пить за мерзости», и когда Ольга видит глаза Петера, она многое понимает о его горе. Ей снилось, как она моет волосы умершей женщины, единственной из тех, чьи волосы сохранились, какие это были волосы, волосы повелительницы, госпожи, чья власть может течь и над кетамином, и над мужским сердцем, но это были и волосы (закономерно) несчастной, такие же, как волосы Марго, где-то в своей глубине Ольга жалела ее, хотела прижать, хотела ее, но никогда это не вырывалось наружу, а Петеру было приятно в компании женщин, он слишком боялся предательства, которое могло в нем родиться, чтобы искать дружеского общества мужчин. Слишком большие сердца не очень готовы к товариществу, поэтому он только в обществе женщин. Только впервые это происходит случайно, и ты платишь за это осознанием, только тогда, его лицо было будто с картин Эль Греко (или другие вульгарные сравнения, другие цитаты, как бы еще облечь свое желание трахнуть его в повороте, где нет слов о слизистых, выделениях, соленой сперме), ты осознаешь все и вся сквозь него, а потом ты уже начинаешь искать в любом случившемся ТО САМОЕ и искать Эль Греко (ну почему бы и нет, это труднее — даже благороднее, — чем искать сперму, хотя и она не всегда так солона, как надо), Петер понимает, как работают эти процессы, он никогда не рассказывал об этом никому, и о самом себе, а то, что он рассказывал, никак нельзя было понять целиком без этой истории о поле, храме с колоннами какого-то стиля, без Платона, без рыцарской эпохи, без дружбы, идущей шире, он слишком поседел висками, чтобы говорить об этом, о волосы Маргариты. Как он понял, они с Ольгой школьные подруги и только это примиряет их, а он сам встретил Марго в кабаке, где она прониклась его глазами, но, ясное дело, — жалостью к его сутулой спине. А с Ольгой он познакомился позже и чаще улыбался ей, чем говорил что-то, ведь даже сейчас он пил чай, а Маргарита пила «Маргариту», а Ольга попросила повторить, еще больше «Маргариты» за то, какой бессмысленный вечер движется за их спинами.

Умершие от переизбытка Целана, или те, кому он посвящался, или другие, только в них была завершенность, в ранениях, отверстиях, ребрах было то, что она не могла ухватить, но точно видела картой жизненных бедствий. Марго уже никого не подпустит, будь свят оссуарий, где тело — как карты, вот что видит Ольга в этих буквах на камне; что же ей рассказать? Что они встретились, и он не пошел туда, куда согласился пойти Пауль, а если бы согласился, она не закрыла бы дверь (?), что в этом была его правда — не пойти — в этом он был выражен, а после этого ее означающие омертвели (?), что седые волосы Маргариты, что могила — это волосы, корни, которые мы находим в земле, маргаритки растут в тех местах, где златовласые Маргариты лежат под дубами так же несчастных ведьм (дубы ведь растут, где рыцари ведьмам отрезали головы), грязные волосы кругами вокруг сливного отверстия, где er befiehlt uns spielt nun zum Tanz, и что она не хочет больше ничего искать, потому что у нее нет сил (?), что она не хочет больше пить, но trinken und trinken от бездыханной усталости (?), что она не помнит его, но, когда Пауль или другой подходят, она вспоминает (?), что она подпускает Пауля, чтобы вспомнить (?), и она говорит, что «Пауль женат», вот что она им говорит, что, конечно, он не говорил этого, но он часто отходил, потому что wir trinken und trinken и ему часто было нужно отлучаться (к жене, детям, как же там хорошо), (умолчав, что trinken und trinken было написано на столе, где скопец со стежками до бурого края), она залезла в его паспорт и увидела, да, так она им и сказала, и все возненавидели Пауля, но Ольге захотелось бежать, потому что она знала, что они не ненавидят Пауля (они изображают дружеские чувства, потому что всем нравится чувствовать себя дружественными к чужой беде). Марго вспомнила, что не поверила, когда он сказал, что разведется, не в этом ли было дело (?), она уже не могла точно сказать, было ли в этом все дело (?), но, кажется, фактически — так и было, он говорил, что уйдет ради нее, но они часто говорят, желая о волосы твои, Маргарита, и она не верила им. На четверть руки уйдя в эту правду, она даже не винила себя за случившееся, в этом была химия крови, что она не верила им, что волосы Маргариты так хороши и что она не поверила ему, потому что были эти обстоятельства, он уже был лишен чистоты… Петер не мог это терпеть, эту лишенность, каждая минута набивала раны новой грязью, он все еще ощущал судорогу от мыслей о прикосновении к его щеке, прошло одиннадцать лет, было уже слишком поздно пытаться очистить грязь, ведь он так и не узнал, как называется тот стиль, в котором колонны этого храма, у подножия которого он занимается любовью с соком травы, седина волос твоих, он не узнал, и в этом его вина против (всего), в этом все дело, что он, как пес на солнце, нежился и ждал чуда, что он лежал в тени своих печалей, что он был парализован своим накалом и действовал лишь тогда, когда тот подносил ему боль, действовал от противного, седина моей красоты, он даже не знал, где он (его имя) сейчас, Эль Греко ценится дорого, слишком ценно для сгорбленной этой спины, он уже ничего не знал и каждую минуту своего промедления превращал в вину (или умел превращать в вину), ему хотелось плакать, но больше смерти от стыда за себя, за то, что он не мчался сейчас же, сдачи не нужно, искать серебро его седины, а продолжал выполнять обязанность — потакать внутренним печалям trinken und trinken чай чашку за чашкой. Потом ему нужно было отойти, и, когда он отошел, в этой физиологии вновь была какая-то мерзость, Петер мог никогда не озвучивать этого, но она была, и он ощущал ее физически, будто соприкасался с липкой темнотой, и портился, когда глаза случайно выхватывали «не бросайте бумагу в унитаз». Когда он отошел, Марго спросила о Пауле, и когда подумала, что Пауль исчерпан, спросила, как ей Петер, сказала как о находке, собаке, печальной зверушке, и Ольга ответила лестно, что Петеру бы понравился ответ, и Марго ответила, что «он так любит свою жену!», и стала рассказывать, какой он идеальный семьянин. И продолжила, когда Петер вернулся, и его щеки покраснели, Марго подумала, что ему радостно это, а Ольга на секунду коснулась мысли, что ему неловко от такого, ведь, может, он хотел бы утешить ее, встать на место ушедшего Пауля, но затем поняла, что это не то, и начинала искать варианты, а у Петера все сжалось от ужаса, ему всегда становилось Так ужасно, когда речь заходила о нем. Было бы хорошо всегда по другую сторону от прицела. Хотя бы на несколько градусов мимо. Марго ненавидела быть жалкой и быть плохой. Она всегда должна быть — золото волос Маргариты, она всегда должна быть ожидающей наследства. Никто не должен касаться оссуария ее памяти, того, что он читал ей Целана в ту ночь, не так далеко отсюда, никто не знал, что Ольге даже нравится ухаживать за мертвыми; мертвые — как цветы, преображаются от твоего ухода, они молчаливы, как псы, влюблены, как псы, они любят тебя, как Петер любит свою жену — «честно» и «истинно», — Ольге казалось, что она для него, который на столе dein aschenes Haar Sulamith, и для него, который dein goldenes Haar Margarete — что-то вроде лучшего друга. Как для деда, убитого на войне. Пластиковые цветы для него, потому что дружба не вянет.

До того, как Марго приехала, ей казалось, что она сможет передать внутреннюю суть этих видений; сумрачное знание, что два этих мертвеца играют какую-то важную роль в этой притче, что именно они снились ей за ночь до Пауля, то есть вчера, что в них какой-то ключ к настоящему, в dein goldenes Haar Margarete и dein aschenes Haar Sulamith, что ей бы хотелось узнать их настоящие имена, а еще узнать, о какой именно Маргарите говорит Целан; рассказать Марго, что вчера ей снилось, будто она моет тело умершего юноши на столе с именем «Маргарита», юношу с царапинами на руках, с порезами на руках, с глазами (дерьмового) поэта, но она не могла этого рассказать, у этого не было никаких слов, в словах существовал лишь «Целан», «труп», «Маргарита», но передача внутренней связи трех этих вещей и связи их с настоящим — невозможна. Или как передать… нет уж лучше, что он женат, а она не влюблена, вовсе нет, не влюблена, просто очередное разочарование… что второй очень похож на Петера, но это не Петер, конечно, умер от удушения, длинная полоса по всей шее, шириной в два мужских пальца, крупных габаритов мужчина, крупный мужчина на столе примечателен тем, что существо с кожей, похожей на микс холокоста с Эль Греко, часто подходит к нему, именно к нему, только к нему, и будто ищет в нем что-то, по мертвым щекам течет масло, может быть, Ольга не знает, ищет в нем своего художника или своего убийцу, в крупном мужчине, умершем от удушения, но не находит и плачет от каких-то воспоминаний, неизвестно каких, и хочет, чтобы Ольга мыла еще тщательнее прочих, потому что пусть и не тот, но оживляет прошлое, нужно омывать его тщательнее в благодарность. Вспоминать это так здорово; лучше, чем просто сворачиваться в клубок.

Только у Петера были ночные обязанности, Марго будет мыть волосы, Ольга мыть трупы, и они продолжаются в кабаке, потому что боятся этого, и «Петя, а у тебя есть дети?», и «нет», а вот после действительно нужно идти, когда она зачем-то говорит, что у Пауля еще и ребенок был, девочка, и вот на это нечего уже ответить, совсем уже нечего, и Петер развозит их по домам, и Марго оказывается дома первая, выходит на балкон, чтобы махнуть с него рукой вслед отъезжающей машине, а затем волос золото Маргариты не даст ей сегодня уснуть. А Ольга, оставшись с Петей наедине, никак не знает, что говорить, ей не верится в его благопристойный вид, она чувствует ссадину, и тогда он спрашивает ее про виды ордеров, коринфский там, и другие, она думает, что это светская беседа, коринфские колонны и солнце, и колонны блестят, волос моих седина, все будто расцветает под его рукой, у Петра все мурчит в животе, когда она говорит «коринфский», будто он сделал какой-то шаг навстречу, прошло много лет, к мужчине с картин Эль Греко (разрезанное горло, а внутри раны свернутый клубок холокоста), белым капителям, пальцам по шее и мурлыканью, первому истинному звуку, который, может быть, он произнесет, если… если… она сегодня сможет уснуть без воспоминаний о Пауле, все это была жуткая глупость, и она немного пьяна, было бы просто прекрасно, если она сможет уснуть без всяких воспоминаний.

Теперь ему нужно вернуться к тому, что он оставил утром, чтобы, возможно, найти в ее доме картины Эль Греко как божественный знак (от бога, которого нет, кроме Аллаха). К студенту четвертого курса РГГУ с его «Проблема переводов Пауля Целана», к тому, что ему бы наверняка понравился (или нравится?) Целан, как Петер блаженствовал в свете его глаз, как он был в ужасе от этого солнца, от того, что у Целана так мало предикатов и одни номинативы, того, что он так легко называл вещи своими именами, в глазах все уже расплывалось, ему нужно было проверить, какие фрагменты скачаны из сети, мерцанье экрана, в своем отражении он видит умершего и седину мертвеца, прошло слишком много лет, зачеркивает три первых абзаца и ставит минус, продолжает искать, продолжая искать самого себя, закопанного в эти воспоминания, в эти ужасы. Он читает оригинал, затем перевод, долго думает о «рывком из ножен кинжал грозит им глаза его голубые» и «кричит играйте послаще Смерть Смерть из Германии мастер… со змеями он играет», прочитать ему вслух, прошло слишком много лет, чтобы сам факт возвращения считался за подвиг, он не знает, где прошло слишком много лет, смерть, слишком много чего закончилось, кроме этой мечты о солнце на щеках и руке на щеке и на шее, прошло слишком много лет, но именно это он видел, когда был оскорблен его страхом и уходил, именно это сквозь его спину — разбитые поцелуи, трещины на коринфском теле, именно это. Как ни крути, все равно — только спать, свернувшись клубком, ничего не получится. Она понимает, что осталось уже немного, остались только er greift nach dem Eisen im Gurt er schwingts seine Augen sind и маленькая умершая девочка на столе по имени blau, эту девочку она видела лишь издали, еще ни разу не омывала ее, но будто узнает в ней детство, то, что случилось с ней когда-то давно, что стало ее началом, осталось совсем немного, строчки сложатся в целое, трупы расскажут историю, кожа на пальцах сморщилась от долгого пребывания в воде, девочка-blau утонула, она была брошена в детство, ее родители лишь trinken und trinken, когда случилась беда (как в песне), что-то такое, после чего она боится мужчин, они были заняты. У Петера все свернулось в сталь, он уже готов начать, где он (?), узнать это, а затем отправиться туда, чтобы исповедаться, он всегда любил немецкий, своим неумелым чтением Целана, ничего так не выражало этот ужас, надежда, как пламенное солнце или фуксия в самом расцвете, красная, как голая рана; он садится на кончик кровати, ему нужно все рассказать своей жене — в первую очередь из любви к исповеди, из очарования перед красотой того, кто решается на исповедь. Он снимает очки, чтобы не разглядывать ее, он должен рассказывать, как рассказывают о жертвах больших исторических преступлений; о единственной любви, как красная рана, он пытается рассказать и не находит для этого слова… и он целует свою жену, но целует его. Там, под его ртом, рана, вкус которой заставляет думать о холокосте. Потом он говорит, что однажды был счастлив, но не с ней. Она тут вообще ни при чем.