ПОДЛЕДНЫЙ ЛОВ

Георгиевская Елена Николаевна родилась в Ярославской области. Училась на факультете философии СПбГУ, в 2006 году окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Прозаик, драматург. Печаталась в журналах «Новый мир», «Воздух», «Футурум Арт», «Литературная учеба», «Волга», «Волга — XXI век», «Нева», «Урал», «Сибирские огни», «Слова», «Остров», а также — в интернет-журналах, в альманахе «Белый ворон», в коллективных сборниках и др. Лауреат премии журнала «Футурум Арт» (2006), «Вольный стрелок» (2010). Автор книг «Вода и ветер» (М., 2009), «Книга 0» (США, 2012), «Сталелитейные осы» (М., 2017) и др. Живет в Калининграде и Москве.

Елена Георгиевская

*

ПОДЛЕДНЫЙ ЛОВ

Малая проза

ЗИМНИЦА

Уйдя в землю на метр, дожидаться, когда вскроется река, воображать землю особенно пустой, а себя — нагромождением бревен.

Земля полна замерзших червей.

Не вода подняла лед, а лед поднял воду, и теперь дно состоит из нетающих пластов, вымораживающих то, что к нему приближается. Снаружи все выглядит как обычно, только гладь реки приобрела серебристый оттенок, сохраняющийся даже ночью, — им восхищаются поэты и художники.

Там, внизу, кто-то всегда внушает себе, что ничего не чувствует.

НАЛАДОННИК

Все тексты автора помещаются в наладоннике, вшитом под кожу между Венериным холмом и линией ума. Ты больше не заморачиваешься, где распечатать и как запомнить, не таскаешь с собой планшет; а если просто смотреть на руку, не пытаясь ничего прочесть, разглядишь только бугрящиеся точки. Когда автор умирает, тексты исчезают вместе с ним, нигде не остается ни одной копии.

Беспокоит ли это людей? Несомненно. Кого-нибудь из них. Но гораздо больше их волнует, что точки бугрящиеся, а не плоские, словно искусственные родинки, наладонник находится не прямо под линией сердца, он прямоугольный, а не круглый, и т. д.

На следующей неделе обещали разработать круглые и врезать их под линией сердца. Тогда твои произведения исчезнут раньше, за час до смерти. Видишь, теперь каждый из наших знает, когда умрет.

А что остальные — развлекавшиеся на порталах без премодерации? Или не пишущие ничего? Как они живут, лишенные возможности хотя бы привести себя в порядок за час до смерти?

Литература не для того, чтобы приводить себя в порядок за час до смерти, говоришь ты. Но для чего же еще?

БЕЗЛИТЕРНАЯ ПЕЧАТНАЯ МАШИНКА

Дарить ненавистникам бездуховности и людей. Устали от компьютерной цивилизации, но не готовы писать углем на досках. Ищут интеллигентные способы травить соседей. Результат будет как обычно: пустое письмо.

Но аппараты раскупят непуганые потомки авангардистов, чтобы сыграть десятитысячный римейк «4.33». Еще можно заполнить чернильными буквами вмятины от пустых площадок и назвать это новым жанром. Не знаю, что [лучше; хуже; впишите ваш менее предсказуемый вариант]. Мне снова нечего дарить ненавистникам бездуховности и людей, кроме собственной бездуховности.

УЧИТЕЛЬ

Рассказывал, что в царство его не войдут держатели большого зеркала: оно должно быть малым, ведь истинные габариты человека сообщит ему бог, а если ты в зеркало на себя пялишься, прикидывая, достаточно ли ты худ, высок и отвратителен, — тратишь время и сбиваешь духовный прицел. «Что должно быть малым — царство?» — спросил некто, и его прогнали.

Рассказывал, что в царство его не войдут люди, которые в среду трижды не крестят кухонное окно. «А если я живу в гостинке, где на кухне окон нет, — спросил некто, — могу ли я считать кухней всю квартиру?» Не прогнали, но молчали так долго, что он сам ушел.

Рассказывал, что в царство его не войдут сыплющие в чай больше двух ложек сахара после восемнадцати часов. Ученики попросили разъяснить. Однажды ночью учитель положил в чай третью ложку, и в чашке тотчас же выросла смоковница. Он проклял ее, чтобы не выросла до потолка. «Лучше бы проклял своего дилера», — сказал некто. Многие понадеялись, что учитель сейчас уйдет, но не тут-то было.

Н

По-французски это «лестница литературного творчества» Элен Сиксу, вдох перед словом, но для меня это кириллическая Н, до которой съелась моя ненависть. Пиши, когда от твоего чувства останется одна буква, или дорасти Н до слова, заканчивающегося на мягкий знак.

ЧАШКА

...и он превратил котел в изумрудную чашечку. С тех пор один пытается разглядеть в ней невидимую для обычного зрения кипящую воду, другой переживает за грешников, которые в ней варятся, а рассказал мне об этом третий, который ее украл.

ПАУКИ НА ГЛАДИЛЬНОЙ ДОСКЕ

Вознесли, чтобы сделать легким. А надо было вынести из его дома лишнее. Мы повсеместно меняем лакуны на хлеб, и чужие определяют непонятные доселе предметы ненужными, быстро исчерпаемыми словами. Фрагменты речи исчерпаемых, словно ископаемых. Пауки на гладильной доске. Не хотят уползать. Каждая идея поблизости — проволока под белой глазурью.

НАРОДНАЯ ЭТИМОЛОГИЯ

«Они ведут себя проститутками и привратниками», «они распустят электричество» (цит.). Люди лежат под неводом и от скуки непонимания нашаривают дно языка. Проститутки и привратники — бестелесные механизмы, с помощью которых можно передвигаться. Обрети они тело, это была бы звякающая металлическая конструкция, тело без органов, управляемое ведомыми.

Людей так медленно тащат сетью, что они мнят себя неподвижными, продолжая нашаривать дно языка.

МЫ НЕ В ТЕАТРЕ

Тело разматывается как сплошная кожа. Под ней нет органов. То, что бьется, оказалось…

Размотали окончательно, теперь не узнать, что билось. Не только объекту опыта, но и субъекту наблюдения. Отнимают бинокль: мы не в театре.

ДИАПАЗОН

Тесные голоса твои.

Значимое на них не поместится, рассобачится одно с другим, высыплется, в воздухе становясь одним и тем же. Теперь вокруг тебя рисовая крупа, ее только в мусорку — подметенное с пола не варят.

Больше молчишь — больше печатаешь. Один твой телесный голос как холодная вода, и другой как холодная вода, только ржавая — не накормишь голодных словно мысленным рисом, не получится из тебя лирическое контральто эпохи.

Да и будешь молчать — не накормишь.

ЛЕСТНИЧНЫЕ ВРЕМЕНА

Н. Г.

«Нормальные люди дома сидят в отличие от вас, ополоумевших». — Голос коменданта будто приобрел оттенок сепии: грубые слова стали собственным устарелым и потому нормативным аналогом. Я чувствовал, что на самом деле мне говорят другое, но чем дольше я не двигался с места, тем сильнее смягчался оттенок и источник смысла казался все менее достижимым. Если же по камере долго ходить, воздух сгущается до хлопьев сажи. Раньше окна тюрем защищали живописными решетками, позже — бронестеклом и сигнализацией, а теперь сквозь них видно лестницу, которую невероятно сложно рассмотреть целиком.

Первые ступени легко охватить взглядом, а начиная с четвертой тебя словно отбрасывает на третью, и большого труда стоит снова поднять голову. Но если долго созерцать первую, стекло приобретает свойства микроскопа. Впрочем, новых открытий не грозит: я и так знаю, что трещины — часть узора.

— Попробуй их посчитать — будешь всегда счастлив, — сказал мой бывший сосед, математик. Я попробовал — ведь ему виднее, — счастлив не стал.

— Не так посчитал, — ответил он уже не столь уверенно, — давай еще раз и не забудь квадратный корень. Нас так учили.

— И что, получилось у кого-то? — спросил я.

— Говорят, что да. У меня — нет. Почему тебе советую — бывает, что интуиция дилетанта эффективней. — Тут я окончательно возненавидел популярные формулы. — Слушай, — примирительно сказал математик, — мое искусство частично заключается в использовании непроверенных гипотез. Почему бы не затащить себе в голову еще и эту?

— Эту не надо, — сказал я.

(За что я сижу? За подобные возражения.)

— Вертухай сказал: сейчас лестничные времена. Это что? — попытался я перевести разговор на политическую тему, менее опасную, чем математика.

— Это значит мы все в пролете, — сказал сосед. — В лестничном.

— Нет, а серьезно?

— Раньше на ступенях лестницы сидели коты. На первой один, на второй — два, на десятой — десять, и чем выше взбирался вождь, сопровождаемый ором толпы, тем труднее было продираться сквозь котов, не желающих пропустить друга нашего народа.

Поубивать котов означало навлечь на себя... нет, совлечь с государства защитный слой. Последняя ступенька была заполнена тварями, они стояли на задних лапах и сидели друг у друга на головах, загораживая дверь. Но вождь знал, что в хитрой комнате, куда лестница ведет, не будет ни котов, ни других животных — подбадривающих и надоевших, от которых ему нужна только земля. Если повесить там свой флаг, силы другой стороны обернут к тебе стекло непреоборимого увеличения.

— Какой в этом смысл? — спросил я.

— Мы все к этому стремимся, — сказал математик.

— Я не стремлюсь. Поэтому я здесь.

— Ты вспомнил уже несколько причин пребывания.

— Их столько же, — сказал я, — сколько ступеней. Наверно. И каждую новую причину озвучивать тяжелее, чем предыдущую. Но даже если я пересчитаю их и извлеку из этой цифры квадратный корень, меня не отпустят.

Математик отмахнулся и продолжал:

— Вождь ворвался в комнату, запер за собой дверь и вскинул руку для приветствия, неожиданно сместив точку, через которую можно было увеличить его голову. Луч ударил в середину двери сквозь невидимое стекло и превратил незаметную трещину в пролом, куда хлынули коты и сожрали вождя.

Правитель, как понятно из вышеизложенного, не разбирался в физике и математике, зато знал химию. Он сделал все, чтобы, во-первых, выглядеть моложе, а во-вторых, чтобы съевшие его пожалели о своем поступке. Мечтают ли коты о гиалуроновой кислоте? Они от нее мрут.

— Но люди часто мечтают о смерти, — заметил я.

Математик перебил:

— Потому и не охраняют лестницы.

Назавтра его забрали.

Я не знал, кто управляет государством с той минуты, как лестница опустела. Нам о таком не рассказывают. Подумал, что хуже: посчитать ступени или объявить голодовку. Наконец решился и заставил себя не задерживаться на узорах третьей ступени, желтоватой, словно имперский мрамор. Но это не мрамор — дерево. Его название я почему-то не вспомнил.

На следующий день я видел уже пятую, так же отчетливо, как первую, — стоит переместить взгляд уровнем выше, и ступенька точно приближается к твоему лицу, как бы высоко ни располагалась. Но теперь я все хуже различал речь людей: сначала они заговорили стертыми архаизмами, потом — на языке, от которого остались только чужие корни, а к воскресенью мои уши не улавливали ничего, кроме отдельных слогов.

Зато я увидел дверь. Вдруг, если я буду смотреть на нее так же долго, как на последнюю ступеньку, слух вернется — ведь это не физиологический, а смысловой слух — и нас безболезненно извлекут из камер? Но все было бесполезно — или мой внутренний голос уже произносил «бесполезно» вместо «безболезненно» и трещин на металлической двери просто не могло быть.

«Безбоязненно», — поправил меня кто-то. Я отвернулся от окна — пусто; снова посмотрел в окно. На нижней ступени сидел кот. Я понял, что завтра их будет уже трое.

ЖЕНЯ ЕВТУШЕНКО

Набросок для серии ЖЗЛ

Женя Евтушенко получила сообщение: «Мне нравится читать писательниц, у которых на момент создания книги присутствовали соблазнительные молочные железы», — и навсегда оставила литературу, потому что это было восемьдесят четвертое письмо подобного рода.

СОН О МОСТЕ

«Мы нашли в затопленном подвале черную тетрадь, но читать ее было невозможно. Я не смог разобрать ни слова, хотя буквы казались четкими, а ты сказал, что почитаешь потом — сейчас тебе мешает мост. Когда мы поднялись на поверхность, уже стемнело. В небе перекрещивались мосты. Кроме эстакадных — резные деревянные, над безводными пространствами.

Возле университета на земле сидела компания неформалов, и одна девочка сказала: когда к деревянному мосту прикасаются, он становится металлическим и это явление — самое постоянное в мире, где непостоянно все. Если бы не было ничего неизменного, колесо бы вращалось быстрей. Но даже иные политики способны уничтожить тебя постоянством, а ведь, казалось бы, неустойчивей, чем они, только болотные кочки.

Я хотел дотронуться до опоры моста, мне сказали: железа здесь достаточно, мы караулим, чтобы дерево никто не трогал.

— А как вы тогда узнали, что он станет металлическим?

— Не важно. Все равно не трогай.

Я вспомнил, что не сумел прочитать затопленную книгу, и подумал: и правда не важно».

КУЛЬТУРА НИЗКИХ СНОВИДЕНИЙ

1

Некая партия вышла из подвала. Вождь сказал:

«Похоже, в нашем обществе доминирует культура низких сновидений».

Главным врагом считались США, где цвела диктатура слабых глупых уродов. Кто-то из отцов некой партии страдал ожирением, кто-то вместо кандидатской имел справку из психбольницы, кто-то говорил глупости, и все эти люди понимали, что проецируют на американцев собственные свойства. Однако американцы развили культуру снотворного, а некая партия решила не спать, во всяком случае — лежа, дабы погрузиться в дионисийский сон наяву и развить благодаря этому культуру сновидений высоких.

Мне сказали, что в юности мы носили одинаковую фамилию с женщиной, менявшей в подвале лампочки. Однажды произошло замыкание.

2

Снег лежал на ручье стола. Вся мебель состояла из воды, обретшей форму. Только в таком мире не кажется вульгарным роман под названием «Когда возвращаются ангелы».

Наконец снег стал таять, напомнив воде об отсутствии формы. Сверху застывшая комнатная вода была покрыта пленкой, подобием формалина, а снег нес в себе вирус и разрушил ее. Потоп начался в домах людей, ибо это были все-таки люди.

При обычном потопе всюду плавают столы и стулья, создавая комическую ситуацию, но аборигены, понятное дело, лишены этого развлечения и никто не знает, как снег попал в жилище. Раньше его нигде не видели.

3

Полунощные постаменты. Их привозят, выгружают из фуры и ровно минуту ждут, когда с другой стороны принесут — идола, памятник, уличную скульптуру в виде мебели? — все это догадки. Увозят обратно. Ничего не появлялось с другой стороны.

…нет, не в заброшенном парке, а под нашими окнами, а зачем спрашивать, чего они ждут?

4

— Плохой трип: из всех языков остались выпуклые подсвеченные травянисто-зеленые буквы. Начали вращаться над головой, голова заболела, точные формы их я не помню.

Через несколько лет, скачав созданный мусульманином антивирусник, увидишь такие же кольца или такой же зеленый фон, по которому двадцать минут ползет колесо ожидания. На время обновления программа блокирует раскладку языков.

— «Из всех языков» — это что, остался один язык или знаки всех стали травянисто-зелеными?

— «Точные формы я не помню», сколько раз повторить?

— Пока сам не забуду точные формы.

5

Одной моей знакомой приснилось, что ее знакомый превратился в кота и теперь его можно гладить и защищать от собак. Здесь и крылась загвоздка: в новом обличье он требовал поклонения и это шло настолько вразрез с его прежними принципами, что казалось почти невозможным.

6

В пять утра увидел, что по профессии я «психолог, журналист, арт-терапевт, писатель, поэт». Все это вместе. Я огляделся. Если стать этим бредом легко, за одну секунду, значит рядом широкий, прямой путь, выводящий с погибели. Да, он пролегал совсем близко, где-то между Аппиевой дорогой и Краснопролетарской.

ХРУСТАЛЬНАЯ ЯМА

Тяжелые наслоения лучей. N мысленно перебирал их, надеясь, что под белыми непременно спрятан темный, только никто его не прятал: он залег там «без постороннего усилия, сам по себе». Последние — они могли быть срединными, но надежда внушала N другое — не отдирались друг от друга, слипшись, как макароны.

Раньше он представлял себе хрустальную яму из романа Муркока — со стенами фасеточного хрусталя, отражавшими свет под столькими углами, что… дальше он не вспомнил. «Это не лучи, — подумал он, — если от них нет пользы, это несъедобные макароны».

Накануне тут растаяла вещь, заодно стерев из его головы свои первоначальные очертания. «Величие осознало свою немоту и самоуничтожилось», — сказал он яме, в полутьме напоминавшей обесцвеченный свиной холодец. На дне — тяжелые наслоения лучей.

УЛИЦА НАСКВОЗЬ

Улица насквозь.

Пытался заговорить. На воду легла ладонь, плоская, словно деньги.

Расскажи лучше (чем я).

Расскажи, как ломалось внутри человека созданное другим человеком — идея, несовместимая с улицей. Пустота еще не обернулась вокруг тебя.

Все, что у нас есть: люди, камни, камеры. Камеры не у нас, но ты говори так, будто они вписаны в твое свидетельство о праве собственности. На всякий случай.

Подумаешь: я достиг просветления, а от тебя просто все отвязались, сообразив, что нечего поиметь. Но когда падалица начинает гнить, улица проходит сквозь тебя (,) в последний раз (,) напоминая, что ты здесь делаешь.

Откроешь глаза, увидишь знакомую женщину: «Говорят, вы милая». — «Как галька, засыпанная в рот умирающему. А что, это просто гладкие камушки, блестят на солнце. Пока оно не зайдет».

Всматривался в камень — он ломался, как яблоко.

Всматривался в камеру, незаметную, как подводный камень.

Расскажи лучше, чем я.

НЕГОЛОВНАЯ БОЛЬ

Существующая вне головы. Анна должна разобрать ее голос, поместить ее в свою голову. Когда шум становится невыносимым, Анна понимает: вот нужный голос, он и есть невыносимость. Она пытается это записать, но вместо «он» получается «они», переходящее в кириллическую транк(?)скрипцию «ash». Неголовная — это неглавная, она еще ничтожнее пыли: пыль вызывает аллергию, а этой боли будто нет вовсе, пока, нащупав ее невредимые очертания, не поместишь ее внутри черепа.

Обступившие Анну чумные голоса:

— Я говорил, что ей не надо записывать. Видишь, до чего дошло? Знаешь, каким она запишет меня? А тебя?!

— Отличница должна записывать, это дисциплинирует. Главное — стоять у нее над чумой.

Звуки снова отдаляются, потому что Анна бросила карандаш.

ПОДЛЕДНЫЙ ЛОВ

Устали и больше не говорят.

Но каждый раз, когда из посудомоечной машины или утюга выдвигается металлическая полочка и слышится голос: «Вставьте купюру в купюроприемник», — это они. Как нам кажется, за ближайшей перегородкой, а на самом деле — внизу, под нетающей рабочей поверхностью, они распоряжаются нами через чужие слова.

ИСКУССТВО

«…искусство тоже, разумеется, прикладное, в смысле — погребальное». Забраться в погреб и всех, кто не согласен, прикладом.

— Когда они отодвинут крышку и спустятся?

— Рассчитываю, что они уже там. [вычеркнуто] сошел в первый подвал мира, запечатленный в письме, и это место было забито несогласными. Не аид, а филиал учреждения. Наименее искушенные надеются найти его пустым. На самом деле они искали не ад, не письмо и не пустоту, но со временем привыкают.