ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ С ПАВЛОМ КРЮЧКОВЫМ

ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ С ПАВЛОМ КРЮЧКОВЫМ

Добрый доктор Пауст

Я думаю, читатели любят Паустовского за то, что он щедро раздает людям добро…
За добро можно бороться разными средствами. И разоблачение зла служит добру.
А можно служить добру и воспитанием добрых чувств.

Так служит ему Паустовский.

Вера Панова

В начале 2000-х годов отыскались считавшиеся утерянными одесские дневниковые записи К. Г. Паустовского, сделанные в декабре 1920 года. Поразительные, страшные наблюдения, по силе воздействия не уступающие соответствующим заметкам Розанова, Бунина или Гиппиус, посвященным большевистскому разгулу. После этих страничек говорить о какой-то ранней «советскости» автора «Золотой розы» не очень-то получается.

Приведем два размыслительных фрагмента «о времени и о себе».

«Бог прислал меня на землю с даром красок. Поэтому — я художник. Я остро чувствую краски и настроения дней, хотя близорук. И в людях я чувствую краски их души. <…> Мысль, философствование, как игра идей, как шахматы, как комбинации вдумываний, из которых рождаются гениальные прозрения, — мне чужды».

И второе, странно-пророческое.

«Началась новая эпоха — прикармливание интеллигенции, профессоров, художников, литераторов. На горьком хлебе, напитанном кровью, должно быть, они создадут какой-то нудный лепет — „великое искусство пролетариата, классовой ненависти”. Должны создать. Положение к тому обязывает. <…> Кто из них потом повесится, как Иуда на высохшей осине? Кто однажды продал душу? Господи, да минет меня чаша сия»^[1].

В 2005 году, в эссе «Паустовский-гражданин» прозаик Михаил Холмогоров писал: «Какую крамольную мысль можно провести в статье „О детской литературе”? А вот какую: „Иные писатели не пишут из трусости… Развивается прогрессирующий страх… Развивается чрезвычайно опасное „желание полной безошибочности и боязнь риска”…»^[2]

Далее, после паустовской цитаты о существовании разницы между «навязыванием тем» и «социальным заказом» — напоминание, что статья написана… в 1936 году.

Я отыскал ее в прижизненном сборнике избранных очерков и статей Паустовского «Наедине с осенью» (М., 1967). Три с половиной книжной странички. О детской литературе в этом тексте ничего не говорится (если не считать явно «служебного пассажа» о существовании «объективных условий» для того, чтобы «создать настоящую, большую литературу для детей», да и то ближе к концу).

Ну, и кроме обмолвки в зачине.

«По вопросам детской литературы мне трудно говорить. Я себя ощущаю в положении раздражающего всех свидетеля, который говорит на суде, что по этому делу он показать ничего не может. Поэтому я очень коротко выскажу несколько элементарных мыслей, лишенных обязательного в нашей среде остроумия»^[3]. И — далее, коротко говоря, о цеховой писательской ответственности. Все это, по-моему, весьма любопытно.

Летом 1961 года, рекомендуя рукопись сказок актера Алексея Баталова, Константин Георгиевич подписал свою аттестацию так: «Забытый Детгизом автор К. Паустовский»^[4].

Это странно, учитывая то, какое количество «взрослых» книг Паустовского выходило именно в детских государственных издательствах. Даже самый первый критико-биографический очерк о Паустовском — пера Сергея Львова (М., 1956) — вышел под грифом «Дом детской книги» в (я выписываю) «Государственном Издательстве Детской Литературы Министерства Просвещения РСФСР».

Однако лишь на предпоследней странице своей монографии С. Львов пишет: «Мы не коснулись в нашем очерке сказок для детей, написанных Паустовским. А между тем они не только пленяют свежестью и меткостью языка, но и помогают понять некоторые принципиальные особенности творчества Паустовского…»^[5]

И тут автор этой книжки о Паустовском с необыкновенной нежностью начинает — цитатами и пересказом — представлять классическую сказку «Стальное колечко» (1946).

...Сказку о девочке Варюше, которой старый солдат-сапер подарил это колечко, о том, как она его потеряла, потом нашла и вылечила с его помощью своего хворающего дедушку (кстати, два года назад сказка выпущена издательским домом «Нигма», большеформатным изданием, с изумительными рисунками В. Гальдяева).

«Эта сказка помогает понять, почему его так любят дети и подростки. Его талант обладает свойством, которое присуще волшебному перстеньку — стальному колечку девочки Варюши из деревни Моховое. Паустовский умеет разглядеть поэзию даже там, где мы ее не видим, заставить все краски мира засветиться, все ветры прошуметь, все птичьи голоса прозвучать. Поэзия нашей жизни — нашей природы, наших дел, наших песен и сказок, наших смелых и дерзких преобразовательных работ; поэзия дружбы, подвига, исканий; поэзия раздумья, поэзия узнавания — вот стихия творчества Паустовского. Паустовский по преимуществу лирик, и проза его прежде всего — проза лирическая…»^[6]

В более поздней биографии писателя, написанной Львом Левицким^[7] и выпущенной «Советским писателем» в 1963 году, о «детской» стороне работы Паустовского говорилось подробнее.

Сравнивались, например, писательские методы Бианки и Паустовского.

«Рассказы В. Бианки выступают как своеобразный живой и научный комментарий к традиционным сказочным представлениям о зверях, птицах, насекомых. Когда звери и птицы разговаривают, проявляя многообразные чувства и настроения, созвучные человеку, это не дань антропоморфизму, а один из способов раскрытия жизни животных. С другой стороны, это связано с характером восприятия того читателя, к которому обращается автор. <…> Не то у Паустовского. Каждый из его рассказов связан с каким-нибудь редким происшествием, любопытным случаем»^[8].

И далее Лев Левицкий вдохновенно-подробно рассказывает об изящном и обаятельном паустовском юморе…

Что ж, тут достаточно открыть любой из десятка «детских» рассказов (лучше всего взять сборник «Летние дни», конечно) — вроде «Резиновой лодки».

…Ну, про щенка Мурзика, который «грыз все, что ему попадалось под руку».

Или — про классического же «Кота-ворюгу». Напомню, что справиться с яростной клептоманией героя удалось только после того, как автор и его друг решили до отвала накормить этого бандита самым изысканным обедом.

Но это — ближе к концу рассказа. Приведем кусочек из начала.

Он воровал все: рыбу, мясо, сметану и хлеб. Однажды он даже разрыл в чулане жестяную банку с червями. Их он не съел, но на разрытую банку сбежались куры и склевали весь наш запас червей.

Объевшиеся куры лежали на солнце и стонали. Мы ходили около них и ругались, но рыбная ловля все равно была сорвана.

Мне кажется, что пассаж об объевшихся и стонущих курах я знаю наизусть.

Этот стон у нас песней зовется.

Если переключить регистр и обратиться к сугубо лирической «линии» — то вспомню, пожалуй, пронзительный рассказ-сказку «Заячьи лапы», о том, как самый обыкновенный русак вывел из горящего леса старого охотника деда Лариона. Пожар летел по пятам, пока старый и малый убегали от него из последних сил. И только в самом конце рассказа мы узнаем, что обгоревший заяц, которого дед с внуком впоследствии таскали по врачам (разумеется, доктора сочли их безумцами), чуть было не стал жертвой спасенного старика. Совсем незадолго до пожара.

— Да, — сказал дед, поглядывая на самовар так сердито, будто самовар был всему виной, — да, а перед тем зайцем, выходит, я сильно провинился, милый человек.

— Чем же ты провинился?

— А ты выдь, погляди на зайца, на спасителя моего, тогда узнаешь. Бери фонарь!

Я взял со стола фонарь и вышел в сенцы. Заяц спал. Я нагнулся над ним с фонарем, и заметил, что левое ухо у зайца рваное. Тогда я понял все.

…Я уж не говорю о солдатской сказке «Похождения жука-носорога». До сих пор помню, как ее читали в моем детстве по радио, как жук, подаренный маленьким сыном — уходящему на фронт отцу — участвовал в атаке.

Все это сразу увиделось. И даже — с ощущением собственного присутствия.

Какой-то человек в грязном зеленом мундире прицелился в Петра из винтовки, но жук с налета ударил этого человека в глаз. Человек пошатнулся, выронил винтовку и побежал…

Эти заметки пишутся в юбилейный для Паустовского год.

Состоялась и ему посвященная конференция, в которой мне довелось поучаствовать. Я рассказал об отношениях Паустовского и Чуковского; главным образом о том, как они вместе подписывали разные «защитные» письма. Заканчивая сообщение и складывая бумаги, я быстро сказал и о том, что обоих литераторов объединяло специфическое сказочное пространство. Что это, мол, очень приятно.

И какой-то частью сознания подумал, что сказки юбиляра, скорее всего, давно ушли из читательского поля из-за «перемены погоды».

Через пару дней прошелся по магазинам. И что же? Детско-подростковые сборники Паустовского, оказывается, переиздаются. А в кое-каких книжных, в детских отделах, Паустовскому выделены и целые полки с именными табличками!

А к некоторым «анималистическим» сборникам сказок-рассказов приложены и живые комментарии биологов-натуралистов: о тех или иных растениях и животных, с соответствующими картинками… Полезное с приятным.

То есть каждая страница поделена горизонтальной чертой и под нею — увлекательный вопрос-ответ с «трудными» ключевыми словами из рассказа.

И все это — неформально, направленно на подростка.

Значит, к счастью, еще читают. Одна мама пишет в сети, что читали и вслух — семейно, что рядом были и малыши и подросшие. Воспоминание-впечатление родительницы об этом событии включало в себя, помнится, «трудное» и редкое слово «облагораживает»…

Более двадцати лет тому назад, в середине 1990-х годов, уже упоминавшийся Михаил Холмогоров написал для легендарного журнала «Мир Паустовского» замечательное эссе под названием «Липовый цвет».

Он говорил о, казалось, забытых и старомодных вещах. Например, о «новом грядущем хаме» («когда-то гонимом, в ореоле полумученика»), о наступившем опустошении душ и тех «неприбыльных уголках», где «жмется красота».

Но я — к слову «детское».

«В литературу Паустовский вошел тихо, неслышно, даже не вошел, а как бы вплыл, словно облако. Повести, составившие ему имя, — „Кара-Бугаз”, „Колхида” — были встречены приветливо, добродушно; они и в самом деле отличались добротностью, были искренны, красивы, но тогда казалось, что так может написать любой интеллигент из „попутчиков”. А в конце 30-х годов вышли две маленькие книжечки — „Летние дни” и „Мещёрская сторона”, им никто в общем-то не придал серьезного значения.

Одна — детская, о природе, о рыбной ловле, вторая — вообще какие- то географические очерки. В ту пору мыслили масштабными категориями, эпическими. Соответственно казнили и миловали за полотна широкие, героические или анти... И хотя настораживал небывалый успех этих маленьких книжек, к Паустовскому были снисходительны, не подозревая, что эти скромные творения содержат в себе колоссальный заряд — внутреннюю свободу»^[9].

…Доктором Паустом его назвал Эммануил Казакевич. Автор «Звезды», разумеется, шел исключительно от созвучия. Получилось броско и остроумно, но, кажется, не больше того. Впрочем, нашим сегодняшним подросткам — ровесникам тех, к которым когда-то адресовался Паустовский, — наверняка бы понравилось. Они любят остроумно сокращать, выжимая из лексемы всю «воду», делая слово энергичнее, суше, «бесчеловечнее»: магазин — магаз, пятьдесят — полтос.

Вот только «философия имени» никуда не девается, и Гёте выплывает из памяти всякого взрослого. Но оборот, подобранный Эм. Казакевичем у великого немца, — с Константином Паустовским, по моему ощущению, — рифмуется не очень охотно.

Душу-то свою Константин Георгиевич, конечно же, заложил, точнее, положил.

Но не туда, куда частенько укладывали даровитые и не очень — коллеги.

Он поступил по-старинному. Он — за други своя.

То есть — за читателя: большого, среднего и самого, думаю, для себя драгоценного — маленького, — на которого всегда тайно надеялся. Сегодня у этих маленьких — внуки. Но будут ли они, эти внуки, читать «Летние дни»? Станет ли для них близкой и родной Маша из «Растрепанного воробья», пастушок Петя из сказки «Дремучий медведь» и противный, но исправившийся Филька по прозвищу Ну Тебя — из «Теплого хлеба»?

Не знаю. Менеджеры в магазинах говорили мне, что детские книжки Паустовского покупают. Поглазеть бы на такого покупателя, и, как говорил ученик Паустовского — Юрий Казаков, — попробовать нравственно с ним обняться. Хотя бы мысленно.

P.S. Этими заметками о Паустовском завершается периодический новомирский проект «Детское чтение с Павлом Крючковым». Соответственно, закончен и выпуск приложения «SEMINARIUM», то есть — «Детской комнаты». Мы работали над этой темой, начиная с января 2012 года, почти шесть лет.

Тридцать один выпуск «Детского чтения…» и одиннадцать «семинариумских» вкладок: собралась целая виртуальная книжка. Я благодарен всем, кто поддерживал нас своими советами, идеями и книгами. Хочу особо поблагодарить моих дорогих коллег по Отделу Государственного музея истории российской литературы имени В. И. Даля (Государственного литературного музея) — «Дом-музей Корнея Чуковского».