ТЕРРИТОРИЯ ПОГРАНИЧЬЯ

*

ТЕРРИТОРИЯ ПОГРАНИЧЬЯ

С. Ю. Неклюдов. Темы и вариации. Литература как традиция. М., «Индрик», 2016, 520 стр.

«Хочешь чего-то добиться — выходи из зоны комфорта» — этот лозунг из популярной психологии растиражирован в наше время настолько, что не вызывает уже ничего, кроме ироничной усмешки. Тем не менее верность этого простого правила никто не отменял, и работает оно во всех сферах жизни, от бытовой до интеллектуальной. Так, например, ни для кого не секрет, что научные и художественны открытия происходят именно на выходе из зоны известного — на пограничной территории жанров и дисциплин. Самая интересная литература возникает на линии смешения жанров, современная музыка немыслима без микса стилей, и даже гуманитарные науки находят новые горизонты для развития там, где происходит пересечение с другими дисциплинами.

Но одно дело — знать об этом как о законе и совсем другое — действительно заниматься таким поиском, то есть работать на территории пограничья.

Книга Сергея Неклюдова «Темы и вариации» — прекрасный пример именно такого поиска на стыке дисциплин. Сам С. Ю. Неклюдов — известный фольклорист, и надо заметить, что для него этот принцип — выход за пределы границ собственной науки — не нов: в 90-е по его инициативе был издан сборник статей разных исследователей «Современный городской фольклор», узаконивший поворот фольклористики в сторону изучения городской среды; ему же принадлежит термин «постфольклор», характеризующий состояние фольклора в наши дни и, по сути, также определивший новое направление развития этой науки.

Однако все это — расширение границ одной дисциплины, тогда как «Темы и вариации» — выход за ее пределы. Неподготовленный читатель, взяв книгу в руки, скорее всего, не сразу поймет, к какой области гуманитарного знания ее отнести: литературоведение? Или все-таки фольклористика? Но если фольклористика, то почему наряду с песнями и эпосом рассматриваются Пушкин, Платонов, Толстой и Олеша? А если литературоведение, то почему так непривычно анализируется материал?

Действительно, мы привыкли отличать фольклор, как творчество «народное», не имеющее авторства, от собственно литературы. Принято считать, что их законы, сами принципы построения текста отличаются, бытование текстов тоже различное — одно дело устное произнесение, другое — печатное, с возможностью в любой момент вернуться, пролистать, или прервать чтение, а возобновить позже. Но все это — формальные отличия, тогда как главное — разработка определенных тем и их существование на протяжении времени, переклички из текста в текст — остается универсальной моделью жизни любого текста, как фольклорного, так и сугубо литературного, и создает то, что можно назвать традицией. Именно такой взгляд, действительно, больше свойственный фольклористике, нежели литературоведению, положен в основу книги, отсюда и подзаголовок «Литература как традиция».

Собственно, главное открытие книги — это иная оптика (считайте ее оптикой фольклористики), которая позволяет увидеть привычные тексты с новой стороны. Как это происходит? В первую очередь снимается всякое ранжирование, так свойственное классическому литературному анализу, ломаются признанные стереотипы, по которым одни тексты считаются вершиной литературного творчества, а другие — нет и поэтому они либо вообще не попадают в рассмотрение, либо иллюстрируют «второй уровень», так сказать, фон для появления шедевров. Неклюдов относится к текстам равнозначно, он ставит на одну полку «Песнь о вещем Олеге» и черновики недописанных романов Юрия Олеши и Андрея Платонова, блатные песни вроде «Гоп со смыком» — и романы Жюля Верна и Льва Толстого, «Тараса Бульбу» — и монголо-ойратский героический эпос. Вряд ли таким подходом автор собирался сломать существующие художественные стереотипы, просто стилистика, а равно и законченность того или иного текста отодвигаются здесь на второй план, тогда как на первое место ставятся темы и сюжетообразующие мотивы, проследить изменение которых можно только на максимально широко представленном материале. Подход фольклориста, для которого всякий пример текста, любой его вариант ценен, и стилистический отбор не имеет значения: сказка, рассказанная девочкой-подростком, и другая, записанная со слов талантливого сказочника-балагура, одинаково важны для анализа.

Такой «книжный шкаф» может показаться разнородным, но, по сути, он иллюстрирует живое сосуществование художественных текстов, когда всякий из них может послужить творческим импульсом и обогатить любой другой. И именно многообразие примеров позволяет читателю увидеть литературные тексты не как отдельно стоящие башни, а скорее как сеть рек, где темы перетекают друг в друга, преобразуясь и изменяясь на протяжении времени.

При таком подходе могут обнаруживаться весьма неожиданные литературные связи; мотив путешествия на Луну, знакомый рядовому читателю по романам XIX века, как оказалось, берет свое начало в античной литературе; мотив пленника в яме, запомнившийся со школы по повести Толстого, отзывается множеством параллелей в фольклоре, в том числе — в эпосе тюркоязычных народов. Ну а самое обширное исследование в книге посвящено… блохе, объекту, который довольно экзотичен для русской литературы — но не для европейской. «Паразитологический экскурс в литературную традицию» — так иронично названа глава, где, уже совершенно в духе современной фольклористики, «блошиный» мотив рассматривается не только на примере художественных текстов, но и в живописи, и в прикладном искусстве, и т. д.

Дойти до первичного, порождающего начала того или иного мотива — вот задача, которую ставит перед собой автор в каждом конкретном случае. Задача не очевидная: помимо обширности материала, которым необходимо оперировать, сложность состоит в том, чтобы проследить порождающий элемент и отличить его от вторичных наслоений. Это похоже на археологические изыскания: слой за слоем снимаются варианты темы, ее изменения во времени — до тех пор, пока не обнаружится первичная модель. В зависимости от вида этой модели все тексты, по мнению автора, распадаются на две группы: «...часть их восходит к фрагментам мифологической картины мира, к осмыслению некоторых обрядов, обычаев <…> Другая <…> является продуктом символизации, метафоризации и прочих внутренних литературно-фольклорных преобразований».

Любопытно при этом, что тексты с темами из второй группы — появившиеся из «символизации», читай, порожденные чистой фантазией, — умирают, когда сталкиваются с реальностью. Так «лунные одиссеи» перестали быть актуальными с первым полетом на Луну (правда, появились мистификации, связанные с этим полетом, а также их разоблачения, но это уже предмет другого разговора), «блошиная тема» умерла по введении поголовной гигиены. Однако если начальный мотив — мифологичен по своей природе, то он долго сохраняет свою актуальность. «Так, ветхозаветный образ „города-женщиныженщины-города”, имеющий глубокие мифологические истоки <…>, становится одной из устойчивых мифопоэтических метафор европейской словесности, но до сегодняшнего дня сохраняет ряд вполне архаических коннотаций и сюжетопорождающие потенции — как в фольклоре, так и в литературе»^[1]. И правда, этот мотив с завидным постоянством встречается в современной прозе — от Виктора Ерофеева до Александра Снегирева. Причем за счет того, что он редко выходит на уровень текстообразующего, а обычно используется в качестве сильного стилистического приема или эротического обертона, то и воспринимается каждый раз как авторская находка. Редко приходится задумываться о его преемственности, так что открытие долгой истории мотива может стать для многих неожиданностью.

Иногда, следя за изысканиями автора, ловишь себя на ощущении, что он не избежал искажения восприятия спецификой собственных профессиональных представлений. Так, к примеру, читая сопоставление легенды о вещем Олеге в изложении Пушкина со скандинавскими и древнерусскими летописными прототипами, вдруг с удивлением обнаруживаешь параллели с монгольским фольклором и ритуальными практиками центральноазиатских народов; увидеть такие связи мог только профессиональный монголовед, каким и является, собственно, Неклюдов (все-таки где Пушкин — и где монголы). Однако примеры оказываются столь убедительными, а совпадения — точными до деталей, что остается только развести руками. «Перед посвящением любимого скакуна ему надо об этом сказать (монг.); коня, отсылаемого на вольный выпас, накрывают специальной попоной (казах.); череп посвященного коня всегда укладывают на возвышенное место (монг.)» — всех этих элементов нет ни в древнерусских, ни в скандинавских источниках, однако Пушкин их использует.

Но автор и сам понимает, что принять такие сопоставления читателю будет трудно. «Непонятно, откуда Пушкин взял эти детали», — как бы извиняется он и все же настаивает, что «данные мотивы наиболее убедительно трактуются именно в рамках „степных” традиций, а следовательно, и должны рассматриваться в этом контексте — по крайней мере до тех пор, пока не появятся более убедительные объяснения». Далее следует предположение о знакомстве Пушкина с южнорусскими культурными традициями, во многом заимствовавшими степные элементы, — но это уже на правах гипотезы, тогда как сам по себе генезис мотива остается, в трактовке Неклюдова, однозначным.

Конечно, это чтение при всей его увлекательности нельзя назвать простым. Неподготовленному читателю может быть сложно воспринять не только сам метод структурно-семиотического анализа большого количества текстов с таблицами, схемами и бесконечными сносками на первоисточники, но и изобилие специфической терминологии. Однако, если эту трудность преодолеть, откроется свежее восприятие литературы как традиции по аналогии с устной. И все авторы, казалось бы, существующие в отрыве друг от друга — не только языковом, географическом, но и хронологическом, — окажутся вплетенными в одну ткань так же, как и анонимные творцы фольклора. И это ощущение живой, неразрывной традиции, живого, несмолкающего разговора авторов между собой — тот новый взгляд на литературу, который возможен только с приграничной с фольклором территории.

Ирина БОГАТЫРЕВА