О ЮРИИ ДОМБРОВСКОМ

Портнова (Аванесова) Далила Цолаковна родилась в 1939 году в Москве, около двух лет прожила с родителями в Магадане. После смерти матери воспитывалась в семье своей бабушки, матери Ю. О. Домбровского. В 1960 году окончила Московское медицинское училище № 1 при 4-й градской больнице. Работала в институте акушерства и гинекологии (ВНИИАГ) и в поликлиниках 4-го Главного управления. Живет в Москве.

Далила Портнова

_*

О ЮРИИ ДОМБРОВСКОМ

Воспоминания

Напрасно думают, что память

Не дорожит сама собой,

Что ряской времени затянет

Любую быль, любую боль.

Александр Твардовский

«Люля Аопить Дидепкин», — старательно выговаривал трехлетний карапуз на просьбу сказать, как его зовут. Этот карапуз, родившийся 12 мая 1909 года, — Юрий Осипович Домбровский, мой дядя. Мы с братом из-за трагической потери матери Наталии, родной сестры Юрия Осиповича, оказались на попечении бабушки — Лидии Алексеевны Крайневой, в первом замужестве — Домбровской, а во втором — Слудской. Не знаю, по какой причине мы в детстве дали дядьке прозвище Гурин. Оно прижилось, он его безоговорочно принял, и я буду в дальнейшем порой его так величать.

Начну со справочника «Вся Москва», из которого известно, что отец Юрия Осиповича, Домбровский Иосиф Витальевич, проживал в Москве вначале по адресу Малый Сергиевский пер., дом № 14 (дом Кацмана), а с середины 1913 года до конца 1918 года по адресу Сретенский бульвар, Стрелецкий переулок, дом № 14, кв. № 17 в арендованной пятикомнатной квартире, где имел частную адвокатскую практику. Семья сперва была небольшая: он — известный московский адвокат, его жена Лидия — выпускница Высших женских курсов, их сын Юрочка и няня, вырастившая Иосифа. Дело в том, что отец Иосифа, Гдалий (Виталий) Яковлевич Домбровский, рано овдовел и, женившись вторично на 18-летней Августе Борисовне Хотимской, имея на руках пятилетнего сына Иосифа, пополнил свою семью еще пятью сыновьями и дочерью. Так что у Иосифа были лишь единокровные братья и сестра Динора.

Один из братьев, Сергей Витальевич, со своей семьей жил на Пречистенке в Мертвом переулке в большой пятикомнатной квартире тоже в доходном доме. Семья Сергея — это его супруга Нина Николаевна и две дочери — Марина и Татьяна. Марина на четыре года моложе Юрия, Татьяна — ровесница Наталии, дочери, родившейся у Иосифа и Лидии 24 июля 1918 года.

Две семьи были очень близки. Нина Николаевна частенько навещала Лидию и Иосифа. Однажды, будучи как раз в гостях, она стала свидетельницей такой сцены. От Иосифа только что ушла посетительница. И Лидия выговаривает мужу: «Ося, ну что же ты не взял денег? Как можно?» Он же смущенно: «Лидочка, не сердись. Ну не смог я взять денег с нее, ты видела, как она бедна? Мне стало ее жаль». — «Вот видишь, — обратилась Лидия к свояченице, — это бывает так часто! Что с ним делать? Деньги-то нужны».

Иосиф был необычайно добрым, сострадательным, сердобольным и щепетильным человеком. Он выделялся благородством и среди адвокатской братии.

Мама, а именно так я называла и буду называть свою бабушку — Лидию Алексеевну, во времена моей юности и первых влюбленностей рассказывала с чувством застенчивой ностальгии о том, как называл ее муж, любимый Ося: «Ты — моя подруга, ты — моя сестра, ты — моя возлюбленная, ты — мое счастье, ты — моя… лампочка!» Последнее будоражило воображение особенно. Ведь подумайте: лампочка — это и свет, и волшебная искра, и восторг, и тепло, и яркость восприятия жизни.

А вот рассказ о премудрости четырехлетнего Юрочки, который поведала мне тетя Вера, Вера Алексеевна, младшая сестра мамы.

Лето 1913-го. Семья гостит в доме родителей Лидии в Самаре. Придя с прогулки в парке, няня поделилась своим недоумением. Одной молодой семейной паре очень понравился вязаный беретик с помпоном на головке Юрочки. Они спросили, сколько же он стоит? Юрочка, серьезно насупившись, неожиданно ответил: «Миллион!» Мать спросила сына: «Зачем же ты так ответил?» И он признался: «Я боялся, что они у меня его купят!»

В общем, вполне благополучная и счастливая семья. Она запечатлелась на многих фотографиях тех лет. Сынишка рос смышленым, забавным, послушным… До поры до времени!

Вот выдержки из письма Л. А. близкой приятельнице Елене Сергеевне Кац, датированного декабрем 1914 года: «Рождественское настроение еще создает Люлька со своими башмачками, которые он аккуратно ставит к батарее для дедушки Мороза. Он верит и не верит… упрашивает меня: „Мамочка, сознайся хоть раз в жизни, что это ты делаешь”. — „Ну вот, Люлюша, это дедушка Мороз, а не я”, — говорю и улыбаюсь. „Ну, мамочка, тогда побожися”. — „Э, нет Люлюша, не побожусь, я ведь никогда не божусь”. — „Ну, я тебя подстерегу”… Но сон детский глубок и сладок в полночный час, когда приходит дедушка Мороз. А утром он, заглянув через спинку кроватки, видит что-то блестящее, красочное в своих башмачках и, сгорая от нетерпения, просит: „Нянечка, позволь надеть твои туфли”. Мигом вылезает из кроватки и в ночной рубашонке и в няниных туфлях спешно устремляется к батарее. Там и красивые конфеты, и орехи, и фрукты, и елочные игрушки. Добрый дедушка ничего не забыл принести моему мальчику, что он любит и о чем мечтал заранее... В углу стоит елочка и наполняет комнату приятным смолистым запахом… пусть у моей детки останутся поэтические воспоминания о Рождестве своего детства…»

И еще отрывок из этого письма: «Юра радует меня серьезным отношением к учению… с каким терпением он сидел две недели в постели по предписанию врача. Строил норы из подушек, рисовал, вырезывал. Согласился сойти только, когда я сама подтвердила, что теперь можно, доктор разрешил. Меня радует, что он умеет подчиняться необходимому, как бы горько это ни было. На днях он нам рассказал неожиданно для нас целый ряд басен, штук 10 наполовину наизусть с неподражаемым выражением и тонкой передачей смысла».

И вот еще одна выдержка из письма тем же адресатам. И снова к празднику. К Пасхе: «Люлька помогает мне в пасхальных приготовлениях: вместе заказывали ромовую бабу, а сегодня красили яйца; в этом он принимал самое деятельное и беспокойное участие. Иногда все казалось на волосок от катастрофы от его энергии, а устранить было невозможно — для него ведь это больше, чем для меня. Яички вышли на славу, даже золотые есть и очень удачны. Сыночек мой в восторге и не преминул назолотить себе нос, а затем коллекцию своих камней. У него новость: подобрал на бульваре собачку-щенка. Он доставляет Юрке много хлопот и беспокойства, как бы не выгнали, как бы кто не унес, не обидел. От щенка всюду лужи и еще хуже. Люлька добросовестно берется за тряпку. Мы все, видя его рвение, терпим, няня ворчит, но довольно добродушно, а Люлька счастлив и заявил даже: скоро будет воробей. „Откуда?” — „Поймаю!” Так оптимистически настроила его удача с собачкой».

На даче висит большой фотопортрет Юрочки пяти-шести лет. Он в матроске, в белой шляпке, сандаликах с носочками, с маленьким букетиком полевых цветов. Стоит, склонив головку набок. Сплошное очарование. Гурин же терпеть не мог этот портрет. Проходя мимо, он каждый раз прихмыкивал со словами: «Подумать только, каков херувимчик!»

В семье с установившимися «правильными» порядками, при постоянном присмотре нянюшки, при непререкаемой маме-учительнице, со временем у сына стали зарождаться признаки своеволия, неподчинения, протеста и игнорирования тех самых «правильных» порядков.

В дальнейшем Иосиф, обращаясь к сыну, говорил: «Сыночек, сыночек, что-то тебя ждет?!» Обеспокоенность родителей за судьбу сына была не безосновательна.

Иосиф, член партии эсеров, в самом конце 1918 года с семьей уезжает из Москвы в Самару, на родину Лидии. От Земского союза он получает в этом городе должность председателя Облкооперации (Центросоюза).

До отъезда в Самару рождается наша с братом мама. Из сохранившегося приходского свидетельства, выданного 19 октября 1918 года, явствует, что рожденная 24 июля 1918-го Наталия-Евдокия Домбровская приняла крещение 29 сентября в приходе св. Петра и Павла Москве.

Итак, семья практически скрылась от большевиков в Самаре. Родители Лидии, Мария Лольевна и Алексей Васильевич, конечно же, приняли дочь с домочадцами. Кроме них есть еще дочь Вера и сыновья Павел, Александр и Григорий. Безденежье сказывалось во всем, и оно катастрофически нарастало. Постепенно стало проявляться недовольство, возникли недомолвки, упреки. А тут еще самое страшное, что могло случиться, — у Иосифа обнаружен рак горла.

17 марта 1920 года Иосиф скончался. Сохранилась фотография — Иосиф, мой родной дед, — на одре. На обороте маминой рукой написано стихотворение Лермонтова: «Меня могила не страшит, там, говорят, страданье спит в холодной мрачной тишине, но с жизнью жаль расстаться мне…» И мамина приписка: «Это стихотворение с большим чувством произносил он перед самой смертью. Умер в 4 часа пополуночи 17 марта 1920 г. Похоронен около 4 часов дня 18 марта на Самарском еврейском кладбище. В знак последнего привета от него шлю вам эту карточку, родные. Лида».

После смерти Иосифа отчаянное положение Л. А. продолжало усугуб­ляться: без жилья, практически без средств, без каких-либо перспектив.

И вот в это, казалось бы, безысходное время в Самару приходит спасительное письмо от Сергея Витальевича Домбровского, который жил с семьей в Мертвом переулке на Пречистенке в богатом доме. Дело в том, что этот дом национализировали, как и все доходные дома в Москве, и он спешно заселяется. Роскошные, большие квартиры становятся коммунальными. Сергей, будучи членом домкома, сумел забронировать для Лидии, вдовы брата, и ее семьи две комнаты в квартире № 5. В письме он торопит ее с решением и ждет скорей, так как бронь на комнаты ограничена во времени. Да Лидию и не надо было торопить. Она готова была ухватиться за эту спасительную соломинку сию минуту!

С нищенским скарбом Лидия с двухлетней дочкой на руках, с 11-летним сыном, пожилой горбатенькой няней прибыли из Самары в Москву на Казанский вокзал.

Нина Николаевна, жена Сергея Витальевича, рассказывала мне об этом событии со скорбным выражением лица. Слова ее запомнились дословно: «Лидия была настолько бедна, что не имела денег даже на извозчика. И они, обессиленные голодом, шли пешком, таща пожитки и маленького ребенка на руках до Пречистенки, до самого дома, теперь уже нашего общего дома».

Лидия устроилась учительницей в среднюю школу в Кривоарбатском переулке, что у самого Арбата. Все дети Домбровские, а их четверо — Юра с Наташей и их двоюродные сестры Марина и Татьяна, — учились в этой же школе. Только вот беда! Юра ни учиться, ни подчиняться принятым домашним и школьным порядкам не имел никакого желания. Он удирал из дома, из школы, все его «художества» носили шутовской, озорной, вызывающий не только улыбки характер.

Он как-то рассказывал мне про школу: «Да не хотел я сиднем сидеть часами за партой и слушать то, что мне и непонятно, и неинтересно, и уж тем более учиться всякой ерунде. Однажды подговорил ребят постоять на шухере. Я — самый из всех высокий, вывернул пробки под их улюлюканье. Переполох был жуткий. Уроки-то сорвались! А я удрал и был таков. Вот так-то, Макаконя», — закончил он, ухмыляясь и хихикая спустя много лет. «А вот еще такое мы однажды отчебучили: прибили гвоздями к полу галоши одного старого и злющего учителя. Он дубасил учеников линейкой по голове и за ухо выдворял из класса. У него была привычка всовывать в галошу один ботинок, потом второй и… делать шаг. Вот мы и наблюдали из-за угла, как он рухнет. Но этого не случилось. Он вовремя обнаружил злодейство. Вычислить бедолагу-зачинщика было несложно. Дома меня ждала расправа».

По рассказам тех, кто был рядом с Юрой в те годы, опишу его так: это был высокий, худой, несколько нескладный, с длинными руками и непокорной шевелюрой юноша. Своим видом он вызывал интерес и любопытство. Притягивал. Запоминался.

Вот воспоминания Леонилы Ивановны Островской, соседки, свидетельницы его юных лет: «Был он вежлив, скромен, тих и кроток. Часто чем-то озабочен, как бы сам в себе. Любил животных. С ними разговаривал, за ними с любовью наблюдал, ловко и нежно с ними обращался. Казалось бы, такие не домашние зверьки, как белка, ежик, птица — ворона, находили в его комнате местечко и были по-настоящему приручены. Белка, например, любила забираться в рукав висевшего на гвозде за дверью пальто, а ворона деловито прохаживалась по подоконнику или сидела под потолком на карнизе». А еще был он самым что ни на есть кошатником. Они, кошечки, его любимицы — черные, серые, трехцветные блудницы, — всегда жили с ним и были самыми счастливыми и вольными. Это, конечно же, относится к годам, когда он был на свободе. А ее, эту свободу, он ценил и ставил превыше всего. Мать не любил. Нежно любил и жалел сестренку и няню.

После жутких потрясений, связанных с революционным переворотом, овдовев в 37 лет и оставшись практически у разбитого корыта, она уже не была прежней. Растерянность и тревогу усугубляли странности в поведении сына, обеспокоенность за его будущее.

Рассчитывая на советы и участие, она стала прислушиваться и, к сожалению, следовать категоричным наставлениям сестер рано умершей родной матери Иосифа. Они жили в Москве; были богаты, респектабельны и благополучны. Л. А. поддерживала с ними родственные отношения. Эти высокомерные моралистки аристократки хорошо знали, как надо «вышибать дурь и вправлять мозги» этому непокорному и неуправляемому малолетнему верзиле, их внучатому племяннику. «Ведь его даже нельзя пригласить в приличный дом!» — восклицали они, приведя, как им казалось, непреложный аргумент. Это-то и разжигало непримиримость в характере матери. Отсюда и фраза: «мать не любил».

А за что ему, верзиле, было ее любить? Она воспитывала горячо и неистово! Она ограничивала свободу! Она пыталась приструнить, согнуть, привести к общему знаменателю! А это — преступления против личности, унижение достоинства! Как же он это возненавидел!..

Он водил дружбу с босоногой, полуголодной ватагой арбатско-пречистенских мальчишек. Они стекались в Мертвый переулок к дому № 14, чтобы послушать россказни, завораживающие и пугающие небылицы от ходячего чуда — Юры Домбровского. Раскрыв рты и растопырив уши, притихшие и обалдевшие, узнавали они о египетских фараонах, пирамидах, библейских сказаниях и таинствах, о масонах, сионских мудрецах и многом, многом другом. Марина часто была свидетельницей и слушательницей этих, по сути, представлений. Рассказывала так: «Представь картину — впереди, широким махом вышагивает Юра, а за ним еле-еле поспевающая ватага ребят, таких же с виду, как и он, — нечесаных, босых и полуголодных. В подвалах нашего дома и в домах соседних он, простукивая штукатурку стен и обнаруживая гулкие места, ничтоже сумняшеся говорил очумевшей от страха ребятне, что именно здесь замурованы древние скелеты, черепа, кости, а быть может и… клады. Свои россказни он сопровождал жуткими выдумками и фантастическими изысками. В этом понятном для себя окружении он чувствовал себя человеком, а не изгоем, как дома около матери. Нередко приводил он чумазых, босых и голодных друзей через черный ход домой. Няня по его просьбе варила большую кастрюлю пшенной каши или картошки. Такое угощение готовила любимая и очень сильно любящая Юру няня втайне от Лидии Алексеевны. Однажды Юра привел ребят, а няни не было дома. Найдя на полке бутыль с маслом, он самостоятельно заправил кашу. Потом оказалось, что масло было лампадное. Няня смеялась. Дети, видимо, были так голодны, что съели всю кастрюлю и до последней крошки отскребли дно. Юре же она показала, где находится постное масло. Эту историю я узнала от мамы. Значит, и ей в итоге открылась „тайна” няни и сына».

Итак, в школе учиться он не мог. Подчиняться школьным правилам и порядкам и вовсе не собирался. У него была феноменальная память, но она не распространялась на точные науки: математику, физику, химию и даже на такие «глупости», как правописание, грамматика, синтаксис, пунктуация. Все это не входило в круг его интересов. Только стараниями матери Юра окончил в 1926 году семилетку. Ей, как преподавателю школы и понимая сложный случай с «особенным сыном», руководство школы сделало уступки: разрешило домашнее, самостоятельное обучение. Как сегодня бы сказали — перевели на систему зачетов. Какой же это был для матери адов труд! Вот поэтому-то он, писатель, всю жизнь допускал грамматические ошибки, не соблюдал падежи, да и о правилах пунктуации не помышлял.

Домашних продолжал поражать своими проказами, как мама их называла, «художествами». Все эти «хохмы» доводили до оторопи, а мать — до истерик. Два случая невозможно не описать. Вот один из них — с маминых слов.

Однажды к ней в слезах подошла домработница со словами: «Я от вас ухожу. Не могу больше так! Ваш сын меня оскорбил — назвал „лахудрой”». — «Безобразие! — с ходу завелась мать. — Я сейчас же с ним поговорю, не плачь». И Лидия Алексеевна пошла выяснять к сыну. «Мама, да ты что? Какое же это оскорбление? Это же была такая греческая богиня!» — «Ах, вот что!» — смутилась мать. Достаточно начитанная, образованная, она засом­невалась в своих познаниях. «Наверное, правда, Юра знает больше», — подумала она при этом. Вот так и было объяснено девушке, что обижаться не надо, а надо гордиться. Конфликт был улажен. Юра торжествовал, уличив мать в дурости, и от души посмеялся. Этот случай не настолько злонамерен, как второй.

В 1924 — 1925 годах Лидия Алексеевна вышла замуж за Николая Федоровича Слудского. Юре в ту пору — 15-16 лет. Наташе — всего 6-7. Николай Федорович, профессор университета, как и другие профессора в те годы, должен был определенное количество часов отдавать средней школе. Вот такая была полезная практика. Так оказались Лидия Алексеевна и Николай Федорович преподавателями в одной школе, той самой в Кривоарбатском переулке, описанной Анатолием Рыбаковым в «Детях Арбата». (Школа в Кривоарбатском пер., д. 15 — бывшая частная гимназия Н. П. Хвостовой; так называемая Хвостовская гимназия для девочек была открыта в 1910 году. После революции она стала одной из государственных школ. По указанию Луначарского директором школы была назначена бывшая владелица Н. П. Хвостова. В ней долгое время сохранялись дореволюционные аристократические предметы, такие как риторика, логика, бальные танцы, латынь, французский язык и др.)

45-летний профессор женится на Лидии Алексеевне. Ей — 41 год. С Остоженки, где он жил со своей женой и тремя детьми, переезжает в Мертвый переулок. В какую же сложную семью попал добропорядочный, высокообразованный, интеллигентный до мозга костей Николай Федорович! С пасынком отношения не сложились. Не принял Юрий отчима и беспричинно невзлюбил. Однако это было предсказуемо. С сыном у матери отношения еще больше напряглись, усилилось противостояние и непримиримость. И в таких условиях надо было преодолевать программы за 6-й и 7-й классы. Трудно даже представить, что творилось в семье. Ведь еще есть девочка и старая няня, требующая заботы и внимания. С появлением в семье Николая Федоровича ему, как профессору, добавили комнату-гостиную, которая образовалась в связи с возведением коридорной стены, отделившей холл с большим трехстворчатым окном. Эта «операция» осуществилась во всех квартирах дома.

В эти самые годы, ожидая гостей, мама поручила Юре разучить с Наташей подходящее стихотворение, чтобы она с выражением прочитала его гостям. Стихов он знал великое множество. В гости придут ученые мужи со своими женушками. Отношение же у Юрия ко всей этой ученой братии было весьма специфическим. И вот наступил момент, когда шестилетняя Наташенька встала перед гостями, тряхнула головкой, и из уст хорошенькой, нарядной девочки притихшие гости вдруг услышали: «Мать моя колдунья или шлюха, а отец какой-то знатный граф. До его сиятельного слуха не дошло, как юбки разодрав…» Девочку остановили не сразу онемевшие от услышанного солидные гости. Мама же потеряла дар речи! В этот момент хлопнула входная дверь. Это Юра, слушавший сестренку из коридора, довольный содеянным, убежал на улицу от греха подальше.

Стихотворение Павла Антокольского, посвященное Великой французской революции, длинное и сложное, Юра знал наизусть. Разучил его и с Мариной. Привязанность к двоюродной сестре продолжалась всю жизнь. Живя со своим внуком Артемом на даче (1987 — 1989 годы), она во всех подробностях рассказала мне эту полную издевательства над матерью, неблаговидную историю. Ее родители присутствовали при том событии. Она же, тетя Марина, продиктовала мне Антокольского по памяти от начала до конца. Храню эту запись как память о чудесной Марине и том времени, когда, сидя на открытой веранде, она часами рассказывала о годах детства и юности рядом с Юрой и Наташей.

Несколько раз перечитала «К историку» (послесловие к «Факультету ненужных вещей»): «Еще одна беда, когда слабый и непоследовательный человек начинает проявлять силу воли. Он такого наломает вокруг. Помню это по своему детству, когда бессилие взялось воспитывать во мне силу воли».

Но хочется защитить маму. Он — сын, гениальный, непостижимый от рожденья. Он — не среднестатистический и, значит, не нормальный в обывательском смысле человек. Он этого не понимает и не осознает. Он — такой!

Она — мать — обычный среднестатистический, всем понятный, значит, нормальный в обывательском смысле человек со своими плюсами и минусами. Она не понимает его и не верит в его особенность. Пытается научить его уму-разуму, то есть воспитывать. Она — такая!

Он из тех, кто чешет за левым ухом правой рукой через голову, а за правым — левой и тоже через голову. Он из тех, кто в авоське носит бумаги и книжки, а в портфеле — бутылки и картошку. Он из тех, кто из пивной тащит новых знакомых к себе домой. Он из тех, кто любит кошек с помойки, особенно драных и тощих, приносит домой и обожает их. Продолжать можно бесконечно.

Были «умные тетушки», были и просто люди в окружении матери, которые, вздыхая, думали про себя: «Ну что же? В семье не без…» Для нее же было важно, что скажет княгиня Марья Алексевна… В силу всего этого он — ее крест! И он же — подарок Господа, подарок свыше! Да, он пройдет через противостояние с матерью, стремящейся навязать бесправие и лишить свободы выбора, он прикоснется к тем, кто бос и нищ, кто беден и унижен, к своим дворовым друзьям, он пройдет испытания ссылками, тюрьмами, лагерями, подвалами и сатрапами Лубянки, познакомится с заплечных дел мастерами, со сталинскими пытками. Он потеряет годы жизни, здоровье, зубы, но… он выстоит, он выживет. Он могучий, грандиозный, несмотря на вид доходяги. Он выполнит свое миссионерское предназначение, он скажет свои «сто тысяч разных нет».

В заметках «К историку» он напишет о главном: «Мне была дана жизнью неповторимая возможность — я стал одним из сейчас уже не больно частых свидетелей величайшей трагедии нашей христианской эры. Как же я могу отойти в сторону и скрыть то, что видел, что знаю, то, что передумал? Идет суд. Я обязан выступить на нем!»

А Лидия Алексеевна Слудская, закончившая Высшие женские курсы, доцент кафедры ботаники Тимирязевской сельскохозяйственной академии, растениевод, кандидат наук, вошла в историю как мать Юрия Осиповича Домбровского.

Мать была строга и несправедлива, и поэтому он считал себя изгоем. Она — острая коса, он — твердый камень! Короче, коса на камень. Однако я уверена, что они любили друг друга особой любовью: болезненной и уязвимой. Мамино выражение «у него отсутствует шишка родственности» я не разделяю. Не могу с этим согласиться, зная, как он любил сестру, как любил Марину, Сергея Витальевича, тетку Веру, как любил меня. В то же время совсем не был привязан к моему брату, считая его жадным и хитрым. Считал, что тот, обижая меня и злонамеренно унижая, развивает во мне комплекс девочки-изгоя. Поэтому-то и был ко мне, наивной, полной доброты и беззащитной, так привязан. Таскал меня повсюду за собой в компании друзей. Часто я неслась с ними на такси то на стадион, то на бега, то в ресторан или в гости. Помню оторопелую кучку людей, с любопытством следящую за тем, как три чуда-юда: долговязый, чубатый Гурин, безрукий Артем Петросян и хромой Аркадий Оганезов (родной брат Левона, известного аккомпаниатора) — его лагерные друзья — запихивают меня, юную красотку, в такси. Я была для них как брошечка на лагерном ватнике.

А первое наше знакомство произошло в 1943 году. В этот год он вернулся с Колымы. Мне было в ту пору три с половиной года. Была я изможденным, худеньким, безропотным существом, первые годы своей жизни проведшая в Магадане и в детском доме в Кирове. До сей поры неизвестно, и вряд ли уже будет выяснено, при каких обстоятельствах решилась моя мать, Наталия Домбровская, отдать меня, трехлетнюю кроху, в детский дом в далеком незнакомом городе. Должно быть, причины были очень серьезными, если она, доведенная до отчаяния, поступила именно так. О дальнейшей судьбе ее, несмотря на все попытки близких, ничего узнать не удалось. Пропала без вести. Ко мне же судьба была милостива. Мой отец, Аванесов Цолак Аветович, чудом, по меткам на белье, разыскал меня в детском доме и с огромными трудностями, чуть ли не в чемодане (ведь шла война, и детей нельзя было ввозить в Москву) привез меня к бабушке, матери моей потерявшейся мамы. Именно она заменила нам с братом мать, вырастила нас, ее-то мы и звали мамой и заслуженно очень любили.

И вот далекий, безрадостный 1943 год. Москва. Переулок Остров­ского (здесь я живу до сих пор и пишу эти воспоминания). По выражению мамы, я была страшная «шлендра» и, в отличие от брата, которого называли «домовым псом», — «бездомная кошка». Двор был моей стихией. Удивляюсь сейчас, как в 43-м году я могла одна гулять во дворе, с кем, ведь детей практически в Москве не было. Я же гуляла, скорее пропадала там. Двор, правда, со всех сторон был окружен заборами и постройками, проходных не было, и он был, можно сказать, изолированным.

Однажды прибегаю домой, и мама говорит, чтобы в детскую я не заходила, что там мой дядя, он приехал издалека, очень устал, и она запрещает его беспокоить. Такой новостью я была буквально ошеломлена. Я знала, что есть дяди, тети, их много, но все они ходят по улице, все чужие, а тут вдруг… «твой дядя». Разве такое бывает?

Любопытству моему не было предела. Вдруг какой-то «мой дядя», собственный дядя? А посмотреть нельзя. Это уж слишком. И вот, улучив момент, когда мама вышла из столовой, тихонько подошла я к детской комнате, чуть-чуть приоткрыла дверь. От увиденного просто обомлела. На диване, на спине, лежал человечище. Ступни ног и свесившаяся рука были огромны. Недолго думая, я подкралась и взобралась на него верхом. Ведь «мой дядя»! Глаза его были закрыты. Он был невероятно худ, отчего его большой нос казался еще больше. Щеки ввалились и обросли щетиной. Копна черных взвихренных волос, казалось, была направлена прямо на меня. О том, что есть чудища, я знала, но они бывают только в сказках. А тут вдруг сказочное чудище, да еще и мое собственное! Испуг прошел, когда он открыл глаза и посмотрел на меня ласково и внимательно. Он ведь тоже видел меня, дочку своей любимой сестры, впервые. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. И тут я сказала ему совершенно искренне и по-детски непосредственно: «Дядечка, какой же ты у меня страшненький!»

О первом нашем знакомстве он сам очень любил вспоминать и рассказывать со свойственным ему юмором. В этот день он и назвал меня Макаконей. Я и действительно была как маленькая обезьянка, худенькая, быстрая в движениях. Так он всю жизнь меня и называл и неизменно подписывал для меня книги: «Дорогой Макаконе… от старого пса Гурина».

Он был моей живой игрушкой. Проказам моим не было предела. Как он терпел мои штучки, можно только удивляться. Например, я очень любила его причесывать. Правда, это было бесполезно. Волосы из-под гребня рвались на волю, а значит, только вперед. Тогда я их разбивала на пряди и завязывала разноцветные блестящие бантики. Такие же бантики завязывала на помочах спереди и сзади. Зрелище получалось необычайное. Он же, похмыкивая, скорее умилялся моим проделкам, чем сердился. Самое удивительное, что он мог в это время работать. Тогда он сидел, склонившись над столом, и из-под его пера выскакивали огромные нескладные печатные буквы. Обвешав его бантами, я обычно пристраивалась у торца письменного стола и завороженно следила, как неслись, гарцуя и спотыкаясь, сбиваясь в слова с невероятной быстротой, его восхитительные каракули. Видеть это было занятно и смешно. Такой большой Гурин, пишет роман (он всегда ударение делал на первый слог, по-лагерному), а почерк хуже, чем у двоечника. Лист бумаги загромождался буквами-нескладехами очень быстро, и он, резко откидывая его в сторону, принимался за следующий. И вот тут я брала большой красный карандаш. Ученица 3-го класса, сама еще не очень-то грамотная особа, я находила самые невероятные ошибки. Безжалостно исправляя их, как наша учительница, внизу на каждом листе я проставляла отметку. В основном это были двойки и колы. Гурин принимал все это с таким простодушием, с такой обреченной и трогательной покорностью.

Когда в передней раздавался звонок, он срывался из-за стола и, наклонившись вперед, огромными шагами, косолапя, в одних носках несся по нашему коммунальному коридору к двери. Он знал, что это пришла машинистка. И вот, открывая дверь, он представал перед ней во всей своей необычайной красоте. Весь в бантах, худущий, беззубый, большой и косолапый. На его приветливом лице играла свойственная ему несколько лукавая и вместе с тем грустная улыбка. Своим видом он как будто и не смущался. Только, похмыкивая и посмеиваясь, говорил: «Ну что поделаешь, ведь это Макаконькины забавы, а я что? — я объект ее обезьяньих проделок». При этом он многозначительно разводил в стороны свои лапищи и приподнимал плечи. Машинистке он вручал кипы исписанных листов для перепечатки, и среди них были те, с колами и двойками.

Это было в 1949 году. И в этом же году его вновь репрессировали и сослали в Тайшетский Озерлаг, где он провел еще долгие 6 лет. Это были страшные годы его последнего заключения. В 1955 году он вернулся на все оставшиеся ему судьбой 23 года.

А вот воспоминание, связанное с моим братом Алеко (Леликом).

Однажды мы привезли с дачи ежика. Он жил у нас всю зиму под книжным шкафом. Днем спал, а ночью цокал по паркету и фыркал над миской с едой под обеденным столом. Наша кошечка Чита обходила его при встрече стороной, поджимая хвост. Как-то ей, любопытной, досталось! Приехавший из Алма-Аты Гурин, а он часто приезжал и жил с нами месяцами, от ежика Васьки был в полном восторге. Я в такие времена переселялась в мамину комнату на диван, а дядька занимал мое спальное место в детской.

И вот, помню, маюсь с уроками у своего столика и слышу, как тихонько подкрадывается Гурин. Он смущенно говорит: «Макаконя, я хочу забрать Ваську с собой в Алма-Ату. Как ты? Не будешь против?» Я поворачиваю к нему свою хмурую физиономию и медленно выдавливаю из себя: «Ну, если ты это очень хочешь, ладно!» Тогда он, смеясь, открывается мне в своем намерении проверить Лелика «на вшивость». Я не знала такого выражения и не поняла смысла. «Вот увидишь — твой братец устроит скандал, если я попрошу его насчет ежика, и, уверен, он категорически возразит! На самом деле я не собираюсь увозить ежа». Все случилось именно так, как он и предполагал.

С 1955 года Гурин жил практически на два города. Первый арест и ссылка в Алма-Ату (бывший город Верный) навсегда привязали его к этому красивейшему, с богатой историей краю и к этому на всю жизнь любимому городу. Он ездил из Москвы в Алма-Ату и обратно без конца. Иногда сваливался как снег на голову. Всегда взъерошенный, озабоченный, переполненный планами, встречами и разными писательско-издательскими делами. Став в 1956 году членом Союза писателей, он на всех законных основаниях стал ждать от руководства Союза обеспечения собственной жилой площадью. Это было бы решением многих проблем. Жизнь наездами в Островский переулок была крайне неудобна и ему, и его матери.

Попробую осветить эту жизнь подробнее.

Итак, 1955 год. Наконец аресты, ссылки, лагеря, тюрьмы и нары в бараках позади. Он — на свободе, реабилитирован за отсутствием… Он — в Москве, член Союза писателей. И что? Ни кола, ни двора. В глазах же веселье, азарт, шутовство. Он еще покажет! Он все расскажет миру! Расскажет, как цинично и беззастенчиво преступная власть может лишить человека его естественного убежища — закона и права! Суд предстоит. И он не может на нем не выступить!

Единственное пристанище — дом матери, куда он время от времени прибывал в лагерном ватнике и селился между отсидками. А у матери двое великовозрастных внуков. Один — студент, другая, то есть я, — девятиклассница. У нас три комнаты. Одна из них столовая с обеденным столом, буфетом и роялем — проходная, вторая комната — мамина, а третья — детская с двумя занятыми письменными столами. Гурин обитает в столовой за обеденным столом под большим шелковым абажуром. Строчит и строчит, бегает и бегает на почту. Летят и летят его «открытые письма» в высокие серые дома. Время от времени приезжают изможденные люди в лагерных ватниках, друзья по ссылкам и тюрьмам. Они проездом домой, а в Москве ночуют у нас. Быть может, им помогли скорее освободиться те самые «открытые письма». Так, однажды приехал Артем Петросян, друг по Тайшетскому Озерлагу, один из самых закадычных, тех, что на всю жизнь. Кстати, и мой тоже, и тоже на всю жизнь.

Рояль в столовой буквально завален книгами, бумагами, растрепанными, видавшими виды тетрадями, кучей-малой листов, исписанных от руки и отпечатанных на машинке, в папках и без них. Здесь же справочники, словари и еще бог весть что. Рояль, этот черный лаковый остров, отдан Гурину в полное владение. У него свой режим, свои многочисленные друзья, встречи, выпивки-посиделки, рестораны, женщины. Он большой, шумный, какой-то несуразный! Но какой же любимый и необыкновенный! Ему надо много места, чтобы вышагивать гигантскими шагами и размахивать огромными ручищами. Он — обидчив. Поэтому, если вдруг на что-то обидится, надо сразу хватать его за голову, целовать, обнимать, гладить, просить прощения. Иначе может быть нервный приступ с трясущимся подбородком и опущенными уголками рта! Не дай Бог! Бывало такое…

В эти же годы у Гурина были две милые сердцу женщины. Ему всего-то 46-48 лет. Одна из них — Муся Желтова. Она бывала в нашем доме, была знакома с мамой и очень ей симпатична. Добропорядочная, скромная, милая. Ну что еще надо?! От Артема я знала, что Юрий «отбил» Мусю у Михаила Светлова. Она работала в ресторане ЦДЛ буфетчицей. Множество раз бывала я в этом известном на всю Москву месте. Здесь Гурин знакомил меня с такими писателями, как Ю. Казаков, Ю. Коринец, С. Наровчатов, Андрей Алдан-Семенов, М. Светлов и другие. Там он познакомил меня и с Мусей. Говорил: «Приходи, когда захочешь, одна или с подружкой. Бери у Муськи все, что пожелаешь. Смотри, сколько здесь „скусного” и „антиресного”. Она запишет все в свой талмуд». При этом он озорно подмигивал, а она улыбалась и одобрительно кивала головой. «Скус и антирес» — это им придуманные словечки. Говорил их, когда, причмокивая, с аппетитом и наслаждением ел что-то вкусное и необыкновенное.

С Диной Сафоновой, моей одноклассницей и соседкой по дому, мы не раз приходили к замечательной Мусе на ул. Воровского полакомиться клюквой в сахаре и консервированными ананасами в высоких узких банках. А еще мы с любопытством глазели по сторонам. Вокруг царил веселый, шумный бедлам, плавающий в дыму и ароматах ресторанных изысков. Знакома была я и с Мусиной мамой, милой старушкой в деревенском платочке. Бывало, заезжали за Мусей в Орлово-Давыдовский переулок, в одном из домов которого в подвале они жили. Запомнился длинный, плохо освещенный коридор и Гурин, склонившийся и целующий руки Мусиной матери. Иногда Мусю надо было уговаривать ехать с нами в очередные «приключения». Он обещал вести себя «как надо». Но… она знала, каким может быть Домбровский, если дорвется до рюмки. О его пристрастии к водочке-селедочке общеизвестно. Пить он не умел, пьянел быстро, становился неуправляемым. Часто случались самые несуразные и обидные проис­шествия, заканчивающиеся плачевно. Они огорчали близких и сводили на нет удовольствие от общения, от встречи, от ресторанных пиршеств и от скромных посиделок за столом, застеленным газетой. Но, конечно же, это происходило не всегда.

К нему тянулось неимоверное количество людей, много молодежи, женщин, писательской братии, скульпторы, художники, актеры. С ним было потрясающе интересно. Он был поистине ходячей энциклопедией! Его порой парадоксальные мысли и рассуждения обескураживали и в то же время «открывали глаза» и множили невероятный интерес к этому чуду — Домбровскому. Он все делал с каким-то обаятельным азартом, какой-то сумасшедшинкой — ярко и весомо говорил, яро спорил, широко вышагивал, если позволяло место, потрясающе читал стихи и «куски» из только что написанного, с аппетитом ел, с наслаждением пил, от души, с брызгами из глаз, смеялся, беззастенчиво чесался, гладил, сильно надавливая, млеющую от удовольствия кошку, высоко, с кряканьем и озорным прищуром поднимал стакан! С обязательным — «ура»!

О чувстве юмора Домбровского в красках рассказала мне однажды Анна Самойловна Берзер, бессменный редактор отдела прозы журнала «Новый мир» Твардовского периода. Знаменитая, уважаемая и бесконечно любимая Ася (так звали ее в редакции), так много сделавшая для прославления журнала, ставшего легендарным. Ее знакомство с Гуриным произошло около ее письменного стола в стенах редакции. Она что-то сосредоточенно писала, когда боковым зрением заметила, что кто-то подошел. На этот день была назначена встреча с Юрием Домбровским, совсем еще не знакомым ей писателем. Она дописала предложение и подняла глаза на подошедшего. И тут увидела смеющееся лицо странного вида высокого человека, склонившего над ней черный чуб. «Вы кто? — спросила она. — Домбровский?» — «Да, это он самый!» — ответил он. «А что вас так рассмешило во мне? Что-то во мне не так?» — в недоумении поинтересовалась Ася. «Да нет! Что вы! Меня рассмешило объявление на двери кинотеатра, мимо которого я только что проходил». Известно, что вход в редакцию журнала «Новый мир» находится с тыльной стороны кинотеатра «Россия» на Пушкинской площади. «Вы представляете, объявление-то гениальное, — продолжил он, — „России требуется уборщица”». И тут они оба рассмеялись от души. А еще подружились навсегда.

Ей он посвятил свой последний роман «Факультет ненужных вещей», написав так: «Анне Самойловне Берзер с глубокой благодарностью за себя и за всех других, подобных мне, посвящает эту книгу автор».

Будучи на одном из юбилеев Ю. Д., видимо, в 1989 году, я поделилась с Анной Самойловной тем, что на выход романа у меня есть стихотворение. Не Бог весть какое, но все же. Мы шли уже по улице, и я на ходу прочитала ей его. Она одобрила и просила переслать его по почте. Но… не сложилось. Вскоре я узнала, что ее не стало.

С победным возгласом — Ура!

Стакан он к небу поднимал,

Настанет лучшая пора —

Домбровский точно это знал.

Иначе б он не написал

Свой знаменитый «Факультет»,

На весь бы мир не прокричал

Свои «сто тысяч разных нет».

Я закатить готова пир,

Поднять бокал с ликующим — Ура!

За старый добрый «Новый Мир»,

Живи роман! Ни пуха, ни пера!

Возвращаюсь к теме любимых женщин в жизни моего дядьки. У него был отменный вкус на хорошеньких и красивых. И они отвечали ему взаимностью.

Галина Андреева — это вторая пассия Гурина. Она была истинной красавицей, светской львицей. Высокая, с гордой осанкой, носила переливающееся длинное зеленое платье, облегающее ее стройное тело, словно чешуя. Он прозвал ее Змеей. В его «Рассказах» я неизменно нахожу этот образ. Работала Галина в журнале «Дружба народов», была благополучно замужем и имела сынишку лет 9-10. Я была знакома с ней, так как не раз заезжали мы с Гуриным к ней в редакцию. Как-то, уже на Сухаревке, он показал мне альбом-каталог чуть ли не Русского музея, где я увидела фотографию скульптурного изображения в мраморе головки красивой женщины. Надпись гласила: Галина Андреева.

Однажды осенним днем на наш адрес пришло извещение на получение посылки из Алма-Аты. В большом фанерном ящике был роскошный алма-атинский апорт. В письме Гурин просил меня взять несколько самых красивых и больших яблок и отнести по адресу, который указывает, чтобы передать Галине от него привет и такое роскошное, не виданное москвичами угощение. Я выполнила поручение. Дом был на Гоголевском бульваре. Помню большую комнату, встревоженную и смущенную Галину. Она поблагодарила меня и познакомила с сынишкой. Муж ее сидел с газетой в глубоком кресле.

Где-то в 1957-58 году жилищная комиссия Союза писателей выделила Юрию Осиповичу резервное жилье. Это была комната в коммунальной квартире рядом с метро «Новослободская». Он был доволен. Наконец-то свое собственное, отдельное от матери жилье! Ну и что, что на последнем, пятом этаже? И лестница крутая, темная и узкая? И дом без лифта? Главное — он хозяин! Такого в его жизни еще не было. В Союзе пообещали дать другую, более удобную комнату, как только появится возможность. Дело в том, что Союз писателей обеспечивал отдельными квартирами писателей, живших целыми семьями в коммунальных квартирах. Поэтому-то и освобождались комнаты, становясь резервными для обеспечения одиноких писателей. И, как правило, со всей обстановкой они доставались новоселам. Это было очень кстати. В комнате имелось все, что нужно для жизни, а главное — книжные полки от пола до потолка. Это ли не везенье?

Мы с Диной помогли с переездом. На такси перевезли небогатый скарб Гурина на Новослободскую. Всех делов-то: два чемодана с книгами и бумагами да пара узлов с одеждой и бельем. Мама выделила кое-какую посуду и кухонную утварь на первое время.

Подъехали к дому, Муся ждала нас у подъезда. Гурин был возбужден, суетился, мешался и вскоре умчался в магазин за чаем и сладостями. Так мы первый раз, на голом столе, пили чай с разноцветными кубиками постного сахара. Новосел же довольно хмыкал, причмокивая своим беззубым ртом, сидя в удобном, глубоком, теперь его кресле. Меня же все теребил: «Макаконь! Ну как? Тебе нравится?» Мне нравилось, хотя было чуть грустно. Я часто потом бывала в этой комнате, знала соседей и соседние магазины. А обещанная комната, которую ему дали примерно через год, была точной копией той первой, на Новослободской. Такая же удлиненная с одним окном в торце, только на третьем этаже с широкой удобной лестницей. Та самая, известная многим, по адресу: Б. Сухаревский пер., д. 15, кв. 30.

Множество раз я с удивлением слышала, как мама, разговаривая с подругами или родней, произносила какие-то странные фразы. Например: «Юра — отрезанный ломоть»; «Юра детей не обидит». Как это понять? Когда, зачем и почему он мог бы обидеть нас с братом? Теперь-то я понимаю, что она имела в виду. Попробую поделиться своими предположениями, объяснить ее слова.

В чем она была совершенно уверена на все сто процентов — так это в наивысшей нравственной порядочности и бескорыстии своего сына. А еще не допускала мысли, что он может жениться. Вряд ли найдется женщина, которая согласится официально связать свою судьбу с человеком со столь трудной, изувеченной судьбой, столько пережившим, пьющим, психически неуравновешенным и непредсказуемым. Хорошо, что есть Муся, чудесная, милая, скромная и заботливая подруга. Она, правда, живет с мамой, но и Юре уделяет достаточно времени и заботы. Она и помоет, и согреет, и накормит. Он, как член Союза писателей, имеет средства для существования, получил собственное жилье, пользуется Домами творчества писателей Голицыно и Переделкино. Может там и работать, и отдыхать со всеми удобствами. И еще… он, как оказалось, да и все вокруг говорят, — талантливый, большой писатель!

Значит, теперь она может наконец в какой-то мере освободиться от измотавшего всю ее жизнь чувства беспокойства, горечи и боли за своего труднопонимаемого и такого битого сына. Вот поэтому-то и «отрезанный ломоть»! Видимо, так она рассуждала и, я уверена, находила полное понимание и одобрение у сочувствующей родни и близких семье людей, на протяжении жизни связанных с судьбой и трагедиями Лидии Алексеевны. А ей уже 73 года. Она полностью сосредоточена на нас, детях своей потерявшейся и, видимо, погибшей дочери. И в этой страшной потере она не может себя не винить! (Свою вредоносную лепту, надо сказать, и в эту трагедию внесли те самые вездесущие «умные тетушки».) Нам, своим внукам, она посвятила оставшуюся жизнь, за нас и наше будущее она в ответе, и так болит ее душа. Все, что было в ее силах, она уже отдала сыну. Вряд ли какая-то другая отдала бы больше. Благодаря ей он закончил семилетку и Брюсовские литературно-художественные курсы, преобразованные в дальнейшем в Литературный институт им. Горького; благодаря ей он прилично знал латынь и французский язык. Будучи во всех лагерно-тюремных передрягах, от матери он получал посылки столько раз, сколько разрешалось. Это она выполняла его поручения по ходатайствам, обращенным в Генеральную прокуратуру. Чтобы не быть голословной, привожу два письма, присланные Лидии Алексеевне из Сосновки с просьбами-поручениями от Ю. Д. Эти письма опубликованы в газете «Культура» от 13 мая 2009 г. (№ 48) Олегом Хлебниковым по воспоминаниям Армана Малумяна. Одно из них — на французском языке, другое — на латыни. О разбойниках, мальчуганах и всех других членах семьи — это дезинформация.

Вот эти письма. Первое — на французском языке:

«В начале лета к Вам заедет мой друг, который расскажет обо мне. Он передаст Вам несколько копий бумаг, направленных Генеральному прокурору. Прошу Вас не затерять эти документы, прежде чем записать их. Я предвижу, судя по прошедшим событиям, что смогу вернуться домой до конца будущей осени. Итак, я должен набраться терпения и ждать счастливый момент. И все же, постарайтесь двигать мое дело, иначе судьи уснут. Я не уверен, что Вы получите мое письмо в такой или иной форме. Тем не менее, уже переписал предыдущее письмо.

О детях я писал Вам в прошлом письме. Шлю привет моим мальчуганам и всем другим членам моей семьи.

Приветствую Вас и от всего сердца целую Ваши ручки.

Ваш сын Георгий

Сосновка. 5 V 1955 г.»

P. S. Подпись — Георгий — это тоже дезинформация.

Второе письмо — на латыни:

«Дорогая мама! Выполняя обещание, пишу по латыни. Кажется, вышло не совсем удачно, ибо как-никак, а в выборе слов я несколько ограничен. Очень прошу, покажи кому-нибудь из знающих, и пусть оценят мои знания. Примерное содержание (примерное, ибо латынь требует иных словесных конструкций) его таково: скоро приедет мой друг, который, надо думать, передаст тебе мои копии с моих заявлений. Пожалуйста, не выпускай их из рук, не скопировав. По ходу событий и природе вещей я вижу, что раньше осени отсюда не выберусь, поэтому приготовился, чтобы они не совсем заснули. Очень прошу тебя, коли можешь, пришли мне что-нибудь из тех книг, список которых прилагаю. Обнимаю моих разбойников и всех домашних. Целую твои руки».

Хочется надеяться, что мои размышления и доводы дали понять, насколько мать и сын были «повязаны» судьбой и никак не могли быть врагами друг другу! Нет сомнений в том, что трагичной и страшной была не только его, но и ее судьба!

Несправедливое умалчивание обстоятельств жизни и нежелание знать о них и тем более выносить на суд человеческий говорят лишь об одном — о равнодушии к истории семьи и личности матери Домбровского. Обидно, что из печати и многих интервью можно узнать, восхититься и низко поклониться героическим подвигам его жены — Клары Файзуллаевны. Поверить, что только благодаря лагерно-тюремной судьбе и еще — Казахстану, Алма-Ате и Кларе мы имеем такого писателя, как Ю. Домбровский. А все, что связано с домом матери, с детством, с родственниками, с многими событиями его лагерной и ссыльной жизни, его пребыванием в Москве в те годы, — все обрублено на корню. Много неправды и обидных неточностей. Все имеет свои корни, каждый человек имеет родительский дом. Обо всем этом знаю и с удовольствием делюсь на этих страницах я, его племянница.

Забегая вперед, скажу: в 1961 году осенью не стало Лидии Алексеевны. Накануне, навещая ее в больнице, он прибегал взволнованный, растерянный, сам не свой. Переживал ужасно, не находя слов. Да и мы — не лучше. Это были одни из самых горестных встреч. Прогноз не обнадеживал. И вот — похороны. В машине на продольных лавках сидели грустные и зареванные провожающие. Между лавок — гроб. Свесив чуб — отрешенный и задумчивый Гурин. Одна хризантема высунула свою пышную белую головку из-под крышки гроба. Он смотрел на нее долго-долго, не отрывая взгляда. Вдруг… протянул руку, отщипнул цветок, приложил к губам и медленно положил его в карман пальто. Трогательная, проникнутая щемящей болью сцена говорит о многом.

Рассуждаю вновь о маминой странной фразе: «Юра детей не обидит». Видимо, разговор у взрослых заходил о завещании, которое Л. А. должна составить. Она же не видела в этом смысла. Зная о порядочности и бескорыстии сына, она и представить не могла, что он будет претендовать на какое-то имущество с Островского переулка или еще более — на дачу! Ведь все это уже от Н. Ф. Слудского. И Юра, который с ним не ладил, это прекрасно знает. За что он ненавидел Николая Федоровича — загадка. Ну и, главное, как могла мама предвидеть, что Юра привезет из Алма-Аты себе в жены девочку-казашку, моложе себя на 32 года, а нас с братом — на два и четыре года? Да, для Гурина — мы «дети», но не для нее!

Когда-то давно я спросила Гурина:

— А за что тебя арестовали в первый раз?

— Дело было так, — сказал он, слегка сощурив глаза, видимо, чтобы окунуться в воспоминания того праздничного октябрьского дня 1933 года. — Был солнечный теплый день. Вся Москва была украшена лозунгами, транспарантами, красными флагами. На каждом доме красовался кумачовый стяг. Мы с друзьями — веселые, молодые, знаешь, такие, которым «море по колено», шли мимо знакомого дома по знакомой улице. В этом доме жила девушка, которая изменила одному нашему общему другу. На ее доме тоже развевался флаг. Под азартные, залихватские выкрики, что этот дом не достоин того, чтобы на нем красовался флаг, решили его сдернуть. Дело-то не хитрое. Я, как самый длинный, вырвал флаг из флагштока. Вот тут-то меня и задержали.

Было так — не было, ручаться не могу. Но эту историю мне поведал сам развеселившийся Гурин, в красках и в прихлопах по коленкам.

Пришло время открыть мало кому известное обстоятельство, практически не упоминаемый факт из биографии Юрия Осиповича. И быль, и боль одновременно. Дело в том, что Лидия Алексеевна была бабушкой не только нам с братом, а еще и Виталику — сыну Юрия… Будучи в ссылке в Казахстане с осени 1933 по 1939 год, он познакомился с русской девушкой — 17-летней Галей Жиляевой. Ну и, понятное дело, — роман. В итоге — сынишка Виталий Юрьевич Домбровский. Он родился 14 апреля 1937 года в Алма-Ате. Мы знали с детства о существовании двоюродного брата. Я помню посылки, которые мама для него собирала с любовью и отправляла. Не буду вдаваться в подробности отношений Гали и Гурина. Ничего не знаю. Знаю только, что продолжения они не имели. Да и как оно могло сложиться в перипетиях той самой жизни? Ей же было легче жить с придуманной «легендой». Всем говорила, что отец ее сына погиб в Белофинскую войну. А сын чувствовал, что мать что-то скрывает. Не лез с расспросами, чтобы не расстраивать. И только в 21 год, взрослым парнем, увидев на прилавке книжного магазина книгу «Обезьяна приходит за своим черепом» и прочитав фамилию автора, вдруг понял: «Вот он, мой папочка». Тетя Вера, мамина сестра, жившая во Фрунзе, подтвердила его догадку.

В связи с этим припоминается рассказ мамы о том, что Юра приво­зил Галочку летом 1936 года в Свистуху, на нашу дачу, познакомиться. Вот какой забавный эпизод со смехом она мне поведала. Гале — 17 лет, он — на 10 лет старше. Она, скромная тихоня, пугливая и стеснительная, производила впечатление воробушка, попавшего в западню. «И вот этот олух ее чем-то обидел! — вспоминает мама. — Она — мелкая, ловкая, худенькая, втайне от всех, взобралась на высокую раскидистую ель и там затаилась. Всей дачей мы ее кличем, волнуемся, на чем свет стоит ругаем ее горе-кавалера. Это продолжалось довольно долго. Начинало темнеть. Наконец кто-то увидел ее, сидящую высоко на ветке вековой ели. Бедная, зареванная, испуганная — она спустилась на землю. Внизу ее ждала Наташа. Они успели подружиться».

Вскоре Юра с Галей уехали в Алма-Ату. Больше мама ее не видела. Только переписывалась с ней и с внуком. Вот одно из писем, адресованное отдельно Гале и отдельно Виталику — Витусе. На одном листе — два щемящих, горестных и теплых письма! Вот поэтому-то и быль, и боль! Но, провидением Господа, именно внук Виталия, сын его сына Михаила, является единственным продолжателем фамилии — Юрий Михайлович Домбровский.

Вот то самое письмо:

«Дорогая Галя! Как я рада, что получила весточку от вас. Вера мне писала о вас и очень хвалила Витусю. Юрий у меня это письмо отобрал. Он был здесь и меня замучил. Он написал очень хороший роман. Его все признают очень талантливым. Отзывы о романе один другого лучше. Говорят, что роман не совсем подходит из-за международного положения — он рисует фашизм за границей. Кто его знает, почему роман не печатают. Обещают, однако, напечатать, но когда? Юрий написал письмо Сталину об этом. Я потому пишу тебе об этом, что он обещал при получении гонорара послать вам деньги. Его здесь съели за вас все Домбровские, и я в том числе. Сейчас он, при неумении использовать деньги, очень беден и даже сумел задолжать мне 1000 р, что трудно сделать, ибо без Н. Ф. с такой семьей я еле-еле свожу концы. Я все же мечтаю послать вам посылку. Напиши Витусины размеры обуви и его рост, в чем он больше всего нуждается. Я бы очень хотела его видеть. М. б., ты бы летом собралась в Москву, а если тебе это сделать почему-либо невозможно, м. б., пустила бы его с Верой. Напиши о своем житье-бытье. Ребята обещают написать, но я не хочу из-за них задерживать письмо. Как поживает милая Ольга Иосифовна? Я всегда вспоминаю о ней, когда готовлю беляши. Желаю ей доброго здоровья. Нам с ней выпала нелегкая старость. Целую вас всех

Ваша Л. Слудская»

Москва, 23 марта 1948 г.

«Дорогой мой Витуся! Прости, что долго тебе не отвечала: у меня много работы. Ты очень хорошо пишешь. Тетя Вера тебя хвалила. Я очень рада, что у меня хороший внук. Я бы хотела тебя повидать. Летом в августе сюда собирается тетя Вера, попросись у мамы приехать с ней погостить ко мне в Москву. Теперь можно посылать посылки. Напиши, что тебе послать. Есть ли у тебя цветные карандаши? Хочешь мячик, тетради? Напиши, что ты хочешь. Лелик тебе напишет тоже. Спасибо тебе, мой родной, за большое и толковое письмо. Здесь был твой папа. Когда напечатают его роман, он пошлет деньги маме и сделает тебе много, много подарков. Целую тебя крепко, твоя бабушка Лида».

Ничему не суждено было сбыться. Антифашистский, в самом высоком смысле гуманистический роман «Обезьяна приходит за своим черепом» был обвинен в «охаивании мероприятий партии и правительства, в распространении антисоветских измышлений и пропаганде фашистской идеологии». В том, что «Обезьяна…» не просто изъята, но и уничтожена, Домбровский не сомневался. Надеяться на чудо не было оснований. Но оно произошло!

Однажды в нашей квартире на Островском раздался резкий, неожиданный и какой-то тревожный звонок. Я первой подбежала и открыла дверь. Передо мной стоял упитанный, невысокий, озабоченный человек с авоськой, набитой бумагами. «Здесь живет Домбровский?» — спросил он. «Живет», — отвечаю. Гурин, в одних носках, уже пронесся по коридору и стоял рядом. Мужчина протянул ему, лагерному доходяге, авоську со странным содержимым и резко сказал: «Это ваше. Не спрашивайте, кто я и откуда знаю, что это — ваше, зачем сохранил и принес. И, главное, не ищите и не интересуйтесь мной». Все это было сказано быстро, почти заученной скороговоркой. Потом, резко повернувшись, он кубарем скатился с лестницы, оставив Гурина в полном недоумении. Когда же он вынул бумаги из авоськи, был потрясен донельзя. Радости его не было предела! Ведь это его «Обезьяна...»! Он был абсолютно уверен, что она исчезла в чекистских кабинетах и утеряна безвозвратно. Оказалось — нет! Где-то я прочитала такие хиленькие строчки: «Рукопись была возвращена неизвестным доброхотом». Где и как — туманно и непонятно.

Помню, как возбужденная невероятным событием мама «повисла» на телефоне, обзванивая подруг, а Гурин, будучи на десятом небе, пританцовывая и весело хмыкая, смешил и восторгал всех сбежавшихся на эту нечаянную радость соседей.

Теперь подробнее об «Обезьяне…», об этой многотрудной, многострадальной и значимой книге. Начатая обезноженным писателем в 1943 году на больничной койке, в Алма-Ате, арестованная вместе с автором в 1949 году за якобы вредоносную фашистскую пропаганду, а также космополитизм, чудом возвращенная вышеописанным образом и завершенная в 1958 году, она наконец-то, в 1959 была напечатана в издательстве «Советский писатель». «Обезьяна...», начавшая свое шествие в 1943 году, дошла до читателя ровно через 16 лет, в год пятидесятилетия автора. И это — триумф! Сборище друзей-писателей по поводу подписания к изданию «Обезьяны...», а проще — пьянку-гулянку Гурин попросил организовать у себя свою двоюродную сестру Марину в квартире ниже этажом. Маму этим, помню, очень обидел.

Отчуждение и почти маниакальная убежденность в материнской жестокости питались детскими воспоминаниями. Мать, несомненно, перегибала палку в своем рвении воспитать приличного мальчика, хватаясь за ремень. Верила тем, кто, сочувствуя, считал Юрия странным и убогим. Среди них были и те самые тщеславные и высокомерные дамы, о которых я упоминала выше. Они так и не поняли и не оценили его как писателя. Он же их не замечал и никогда в дальнейшей жизни не общался.

А любил он выборочно. И если привязывался, то крепко-накрепко.

Одно из предновогодних писем домой, к матери, в свою семью, он заканчивает таким грустным стихотворением:

До Нового года минута одна,

За что же мне выпить плохого вина?

За счастье, что явится в Новом году?

Не верю я в счастье, я с ним не в ладу.

Не выпить ли мне свой бокал за любовь?

Любил я однажды — не хочется вновь.

А может за дружбу мне выпить до дна?

Не верю я в дружбу, в ней горечь одна!

За что же мне выпить? Часы уже бьют!

За горе? К чертям, ведь за горе не пьют.

Так ли, не так ли — не все ли равно,

Выпьем за то, что в бокале вино!

(Он ли автор этого стихотворенья, я не знаю. Вполне возможно. В интер­нете оно есть, но автор не указан.)

50-летие Ю. Д. 12 мая 1959 года праздновалось широко, бурно, со смаком и не один день. Он не так давно въехал в квартиру, был на правах новосела, и соседи еще не успели встать на дыбы от него и его бесчисленных гостей самого разного пошиба. Он скоро прославит на весь белый свет эту чудную квартирку в рассказе «Записки мелкого хулигана». А пока у Юрия Осиповича юбилей!

В один из дней он позвонил мне по телефону: «Приходи завтра и притащи мать. Тут с ней хотят познакомиться». Мама обрадовалась приглашению, и мы на следующий день, нарядившись, отправились на Колхозную площадь на троллейбусе по Садовому кольцу. А там — рукой подать до Большого Сухаревского переулка. Я уже бывала здесь не раз. Гурин встретил нас радостно, хмыкая и почесывая черную гриву растопыренной лапищей. Мне тут же «бухнул»: «Ну ты, Макаконя, как французский флаг!» На мне было синее платье с двумя вертикальными полосами впереди — белой и красной. А я и не знала этого. Мало кто в те годы интересовался такими вещами, как флаги других стран. Мамочка смущалась от необычной ситуации и обстановки. Она совсем старушка. Ей 76 лет. Смущалась она и своей значимости для присутствующих гостей. Гурин торжествовал. Мать у него в гостях! Что-то небывалое! Он — признанный писатель! У него известные гости. «Вот так-то, мамочка!» — видимо, пело у него в душе. Из писателей были Юрий Давыдов, Сергей Наровчатов, Юрий Казаков, Юрий Коринец, Андрей Алдан-Семенов, который был со мной особенно мил и сердечен. Подарил свою книжку «Барельеф на скале». Написал дарственные слова и сказал: «А ведь мою дочку тоже Лилей зовут. Полное имя ее — Лилиана. Она на год старше тебя».

Гурин в это время знакомил мать со своими друзьями. У стола хлопотала Муся, комната плавала в дыму, так как многие курили, на кухне без конца кипел эмалированный коричневый чайник. Шумное застолье, тосты за юбиляра, его матушку, за будущие романы! И традиционные — ура! ура! ура! И стаканы… к потолку!

Черная, без единого пятнышка кошка, гладкошерстная дикарка по имени Ведьма, таращила с шифоньера свои зеленые глазищи на разгульное сборище. Время от времени она подавала голос, умиляя хозяина. Уж очень он ее уважал. Где бы, когда бы ни трапезничал, все вкусненькие объедочки заворачивал в клок газеты, засовывал в карман и нес угощение своей любимице.

Прощаясь с нами в прихожей, сын поклонился и поцеловал руку матери. Я это видела впервые. Вечер закончился достойно, без сюрпризов. Он вел себя безупречно. Выйдя на улицу, мама сказала: «Пойдем, я покажу тебе дом, в котором мы жили с Иосифом и маленьким Юрой до 1918 года и куда я принесла из родильного дома твою маму». Пройдя квартал, она остановилась у пятиэтажного дома и показала на окна четвертого этажа. Их было шесть. Она стояла окаменевшая.

Визит на Сухаревку в значительной степени успокоил печали матери и стал новой точкой отсчета в ее отношении к многострадальному 50-летнему сыну. После стольких испытаний он обеспечен жильем, домами творчества, у него есть заботливая Муся, он полон замыслов, много работает, он востребован в Алма-Ате — переводит казахских поэтов, он окружен друзьями-единомышленниками, его уважают и ценят известные писатели. Ну как тут не порадоваться? Как не успокоиться за его будущее? Вот еще бы не пил!

И еще — очень важное для нее. Она еще больше уверилась в том, что «Юра детей не обидит» и, если даже женится, — поступит по совести, по человеческим, по нравственным понятиям. Видимо, так рассуждала мама и делилась этими мыслями с соседями, подругами и родственниками. Они соглашались, не имея в этом никаких сомнений. Знали безоговорочно: Юра — человек с безупречной совестью! Он, конечно же, «детей не обидит»! В виду имелась дача. В будущем, когда мамы не станет, он, безусловно, откажется от дачи в пользу племянников. Да и в самом деле, дача, изначально принадлежавшая нелюбимому отчиму, никогда его не привлекала. Он ею не интересовался и, на моей памяти, не приезжал, будучи на свободе. Освободившись, пользовался домами творчества, где были все условия для быта, отдыха на природе и для работы. Ждали его и в Алма-Ате. К матери сына не влекло. Дача была каким-то почти нереальным, чуждым его душе объектом.

Пытаясь прильнуть памятью к тому времени, совершенно не нахожу в нем разговоров и даже намеков на третьего внука нашей бабушки — на Виталия. А ведь в том письме, приведенном выше, сбоку была приписка: «Галя, напиши мне точные данные Витуси. Я хочу упомянуть его в завещании». Видимо, эта страница из жизни сына из-за сложных с ним отношений была «закрыта» где-то очень глубоко в ее душе, была еще одной былью и болью, еще одной незаживающей раной. Но увы! Объяснений нет. Одна досада и горечь. За Виталия.

Известна закономерность — человек выходит на пенсию, и обрушиваются на него проблемы со здоровьем. Так случилось и с нашей мамой. Ни в детстве, ни в юности я не помню ее болеющую, глотающую лекарства, маму в постели, а не в Тимирязевке. Слова «больничный лист», «бюллетень» были нам неведомы. Всегда активная, подтянутая, собранная, куда-то спешащая, о чем-то хлопочущая, чем-то увлеченная, много читающая и сосредоточенная за письменным столом, гостеприимная и остроумная — она была образцом для подражания. Для нас мама была центром Вселенной. Несмотря на это, мы умудрялись ее расстраивать. Уж очень она беспокоилась, что я вырасту «ни с чем пирожок». Наставляла, чтобы я избегала «людей со всячинкой». Расстраивала ее и моя чрезмерная доверчивость, бесхитростность и доброта, которая бывает «хуже воровства». Брат мой расстраивал ее тем, что был хитер и патологически жаден. «У него же снега зимой не допросишься», — говорила она с досадой.

Да, конечно, были причины беспокоиться за нас. Мы любили ее беззаветно. От нее так чудесно пахло духами «Эллада» и пудрой «Рашель»! В далеком детстве у нас с братом была такая «забава»: в воскресное утро мы забирались к ней под одеяло и лежали, обняв с двух сторон и замерев от наслаждения и любви. Это были наши счастливые минуты!

И вдруг мама стала жаловаться на правую ногу. Со смущенной улыбкой говорила о «непослушной ноге» — все время за что-то цепляется, неуверенно ступает, как будто отказывается вообще топать по земле. Врачи в поликлинике ЦКБУ (Центральная клиническая больница для ученых) в Плотниковом переулке разводили руками. «Да у вас, Лидия Алексеевна, сердце работает как у 40-летней женщины, зрение как у молодухи, давление — выше всех похвал!» — приносила она домой слова врачей.

А в семье в это время назревает счастливое событие. Предстоит свадьба Лелика и Лизочки Бутягиной. Мама безмерно рада. Лиза — музыкант, окончила Гнесинское училище. Семья превосходная, интеллигентная. Ее любимец пристроен, будущее его определилось.

В начале весны 1961 года молодые расписались, и дома состоялась скромная, как было принято в те времена, свадьба. Это счастливое событие и фотография, запечатлевшая его, — последние в жизни нашей мамы. С грустью и подолгу сегодня держу ее в руках.

Гурина в тот памятный день не было в Москве. Был он или в Алма-Ате, или в каком-то доме творчества, или, может быть, в экспедиции по поиску снежного человека, которым был заинтригован бесконечно. Макро- и микромиры, НЛО — тоже занимали его неуемную черепную коробку. Ничего удивительного. Увлеченность загадками мироздания пронес он через всю жизнь.

Вскоре после свадьбы Лелика с Лизой маму положили в больницу на обследование. Врачи долго не могли взять в толк и объяснить, чем вызваны симптомы «непослушной ножки», и вдруг, как гром среди ясного неба, — опухоль головного мозга! Какой же страх и паника вмиг воцарились в доме. Все понимали — надвигается горе. Врачи заговорили об операции. Затеплилась надежда.

А у меня как-то некстати — любовь. Бывают же какие-то непостижимые совпадения. С мамой в палате лежала женщина, ученый-химик. Ее навестить пришла коллега, доктор наук из ВИАМа (Всесоюзный институт авиационных материалов). Она в красках рассказывала, как отобрала себе для научной работы двух выпускников из МИХМа (Московский институт химического машиностроения) — перспективных и очень-очень симпатичных дипломников. Один из них Рудольф Портнов. Мама, говорят, даже взвизгнула от неожиданности. Этот красавчик на днях попросил руки ее внучки! Да, да — он и был мой возлюбленный, моя новая любовь. Эта история позабавила всех, особенно Лию Яковлевну Гурвич, профессора, научного руководителя моего будущего мужа. 9 сентября мы поженились.

Мама настояла на том, чтобы обязательно, пусть скромная, свадьба — состоялась. Позаботиться об этом она поручила Марине, Надежде Михайловне Минкелевич, когда-то моей учительнице музыки, и Елене Юльевне, своей Елке, самой близкой подруге. Позаботилась она и о материальной стороне предстоящего события, написав на мое имя доверенность для получения денег. Мне же сказала: «Остальные сбережения я передам Лелику. Ему еще учиться и учиться и негоже быть на иждивении Лизочки и ее родителей. Я этого не могу допустить». И это справедливо! (Правда, Лиза об этих деньгах так и не узнала.) И вот моя свадьба. Брат остался в своем репертуаре: взял билеты в кино, и они ушли, заперев дверь в свою комнату на ключ.

Мама была счастлива, что и у меня, не очень-то везучей девочки, есть теперь опора, такой достойный и такой симпатичный муж, и она может с легким сердцем умереть. Она знала — предстоит операция. Верила в нее. Держалась молодцом и уверяла, что все пройдет успешно. Ее готовили к переводу в институт нейрохирургии для консультации и решения сроков. В это время Юрий был в Москве и регулярно приезжал к матери в больницу. Все мы жили надеждой, мечтая о чуде. Маме 78 лет.

Институтом нейрохирургии заведовал академик Егоров (отец будущего космонавта). Проконсультировав, он наложил резолюцию — «отказать». Опасение летального исхода на операционном столе могло бы ухудшить статистику института. Такое объяснение дали врачи этому решению. Ни ходатайства Тимирязевской академии и Союза писателей, ни подписи сына и внуков, то есть согласие на операцию, — ничто не возымело действия. Всех лишили последней надежды. Мама, понимая все, постепенно сникала. Мы просиживали у нее, и это были самые страшные и тяжелые дни в жизни.

17 ноября 1961 года — день кончины нашей многострадальной мамочки. Вскрытие показало доброкачественную опухоль (как она и уверяла), близко расположенную к черепной коробке. Если бы не бездушная статистика, можно было продлить маме жизнь.

Все заботы и расходы, связанные с похоронами, включая участок на Химкинском, только что открывшемся, кладбище и поминки, взяла на себя Тимирязевская академия. Пережить трагедию помог мне дорогой муж, его родные, а также Лизочка. Она страдала искренне сама и жалела меня, осиротевшую окончательно. Гурин во время церемонии прощания был угрюм, скорбен, отрешен. Сторонился всех, даже меня. В академию не поехал. Потом узнала от соседей, что напился.

Моего мужа Гурин полюбил сходу, безоговорочно и навсегда. Он вызывал у него полное доверие, а душевная и сердечная чистота, открытость и простодушие роднили их по-человечески. Выпить же они оба были не промах. Так что мне была не удивительна их привязанность друг к другу. Рудик бывал у Гурина в Голицыне, гордился дружбой с ним, таскал к нему своих друзей-приятелей, вместе ходили в баню. На Сухаревку, с радостным известием, он помчался с бутылкой водки, чтобы отпраздновать рождение нашей дочери Наташеньки 21 июля 1963 года. Вот какую надпись он сделал на французском издании «Хранителя древностей» перед тем, как подарить ее моему мужу: «Рудику, одному из самых любимых людей в этом достаточно скверном мире дарю эту книгу. Ю. Домбровский».

А теперь нужно возвратиться в осень 1961 года, когда не стало мамы.

По закону, чтобы вступить в наследство, надо в течение шести месяцев объявиться всем наследникам в Центральной нотариальной конторе со всеми положенными документами. И тут выясняется, что наследниками Лидии Алексеевны являются сын и дочь — Юрий и Наталия Домбровские. И чтобы нам с братом наследовать материнскую часть, надо доказать через суд, что ее нет на свете. Надо иметь на руках документ о ее смерти. Оказывается, существует положение: если в течение 25 лет после войны человек не объявился, он автоматически считается умершим. Это чистая формальность. Но без нее — никуда. И вот суд состоялся, справка получена. Свидетелями выступили Юрий Домбровский, Марина Сергеевна Варшавская, Ашот Аветович Аванесов и Леонила Ивановна Островская. Неожиданно все увидели оторопевшего, удивленного и расстроенного Гурина. До него только сейчас, в стенах суда, дошло, что он основной наследник дачи. «Да вы что? С ума сошли, что ли? Я никакого морального права на эту дачу не имею! Она должна принадлежать только ребятам. Срочно надо что-то делать! Если в Союзе писателей узнают, что у меня есть дача, просто лишат домов творчества. Я без них пропаду. Узнайте у юристов, что надо сделать мне, как отказаться от наследия в вашу с Лелькой пользу», — говорил он брату. И Марина, и дядя Ашот успокаивали его. Они были уверены, что все со временем уладится, они понимали и поддерживали желание Юрия оформить нужные документы. Ну а пока что этот документ был подан в нотариальную контору, и мы получили свидетельство о праве на недвижимость на троих. Половина дачи — владение Ю. Домбровского, и нам с братом по четверти.

О жизни Ю. О. в коммуналке в Большом Сухаревском переулке хочется рассказать подробнее. Он — успешен, полон творческих замыслов, тесно сотрудничает с журналом «Новый мир», являясь его внештатным рецензентом, имеет договоры на будущие книги. Время «оттепели» — ему есть что сказать и современникам, и потомкам. В приятелях у него не только известные писатели, но и скульпторы, режиссеры, художники. Связан он по-прежнему с Алма-Атой и по-прежнему переводит с подстрочником казахских поэтов и прозаиков. Книги Юрия Домбровского широко издаются не только у нас, но и за рубежом: во Франции, Италии, Англии и во всех соцстранах. Он востребован, о нем хотят знать больше.

Вспоминается такой эпизод. Звонит он однажды и просит нас быть дома в такой-то день. «Понимаешь, старуха, — говорит он мне, — корреспонденты из АПН хотят сфотографировать меня в кругу семьи. А кто моя семья? Ну, вы, конечно, Лелька, ты с Рудиком и Наташка. Ну как тебе такое?» Мне «такое» понравилось. Да и брат нисколечко не возражал. К сожалению, это событие не состоялось. Фотокорреспонденты из АПН приехали к нему на Сухаревку и сделали несколько снимков. Один из них он позже подарил мне. Опишу его так: Гурин сидит с развернутым альбомом-фолиантом, на котором легко читается название — «Масонство», за спиной открытые книжные полки. Склоненный чуб, выразительный профиль. Меня рассмешило приклеенное с обратной стороны, на отдельном листочке печатное сопровождение: «АПН, год, число. Юрий Домбровский в своем рабочем кабинете». Вот такое бессовестное совковое очковтирательство! Жаль, этот снимок у меня «увели». Доверчивость и легкомыслие сыграли со мной злую шутку. И не в первый раз.

А еще он стал почти богат. Получал гонорары не только в руб­лях, но и в валюте, точнее, в долларовых сертификатах. Как же хорохорился и довольно хмыкал он, показывая заветные купоны. О кутежах, дружеских сборищах и другой разлюли-малине в коммуналке на Сухаревке было известно половине Москвы. Рубли быстро выветривались из карманов, оставляя Гурина, что называется, без копейки. Спасали всемогущие купоны. На них можно было купить хоть «черта лысого» в недавно открытых магазинах «Березка».

Эти торгующие продовольственными и промтоварными дефицитами магазины Гурин не любил. Среди сытой, шикарно одетой и довольной жизнью публики чувствовал себя чужаком. Вспоминаю случай. Мчимся в такси на Кутузовский проспект за продуктами в «Березку». Намечается пирушка по случаю приезда Артема. Вдруг Гурин говорит моему мужу: «Слушай, старик, а ведь у меня нет наших денег. Чем будем расплачиваться с таксистом?» Решили, что купят ему что-нибудь из чудо-продуктов. Тот согласился. Я, как заложница, осталась в такси, а три гуся — Гурин, Артем и мой Рудольф пошли в сверкающую роскошными витринами стекляшку. С каким же удовольствием получил таксист хрустящий бумажный пакет с импортной водкой, пивом и крабами в банке.

Бурная, непредсказуемая, с обязательными возлияниями и умными разговорами жизнь Домбровского не могла устраивать соседей-обывателей. Для них тишина и чистота в квартире — основа счастья и покоя. Начались скандалы, требования, ультиматумы, оскорбления. Но как-то само собой вышло, что одна из соседок взяла над одиноким бедолагой-писателем шефство. Он называл ее мамулей и, соответственно, ее мужа — папулей, хотя и были они практически ровесниками. Как только впервые Ю. О. появился на пороге, она поняла — вот кому ее сердобольная русская душа понадобится. Эту добровольную вахту мамуля понесла мужественно и даже героически, защищая подопечного от расправы орущих соседей, жалела и грудью закрывала попавшего во вражескую засаду провинившегося горемыку. Он же, от природы кроткий, добродушный и деликатный, не умел скандалить. Он терялся и, только свесив повинную голову и обреченно улыбаясь, порывался объясниться. «Позвольте, сударыни…» — говорил он. Но сударыни не позволяли. Еще бы! Дверь в его комнату никогда не запиралась. Невыносимый сосед был из тех, кто, как и закадычный друг Булат Окуджава, полностью разделял постулат Михаила Светлова «дружба — понятие круглосуточное». Приятели скопом и поодиночке забредали на Большую Сухаревскую в известную квартиру на огонек, на дружеские посиделки с рюмочкой да разговорчиком. Нетрудно представить, какой беспорядок царил в комнате, где пили, курили, спорили и шумели. Справляться с последствиями бедлама предстояло мамуле. Она и уложит, и успокоит, и залижет раны от обидных слов соседей. Сердилась, добродушно хмурясь. На вопрос: «Любишь?» — отвечала: «Не любила б — не ругала».

Виктор Лихоносов в своей повести «Люблю тебя светло» достоверно и с большой любовью описывает свои встречи с Юрием Осиповичем, пишет о взаимоотношениях с мамулей. Там Домбровский выведен под именем Ярослава Юрьевича, а мамуля именуется няней.

Эту квартиру, известную в 60-е годы XX века половине Москвы, прославил на весь свет и сам писатель в повести «Записки мелкого хулигана». Кто хулиган? Конечно, он сам. А кто герой? Опять же он! Друг моего дяди, Юрий Давыдов, изучая судьбу и биографию Иосифа, отца Юрия, сделал такой вывод: «Ты — сын отца не только кровно; родство по крови — свойство и зверушек. Ты — сын отца по Духу».

Новость о том, что у него есть еще одна Макаконя, застала меня врасплох. Я с кем-то болтала по телефону в коридоре. Гурин крутился рядом, хмыкая и потирая руки, давая понять, чтобы я закруглялась. Он недавно приехал из Алма-Аты и, соскучившись, заглянул к нам на Островский. Ему не терпелось что-то сказать мне тет-а-тет. Вот и топтался в коридоре. Я наконец повесила трубку, и тут он меня огорошил. Увидев мою насупленную недовольную физиономию, он затараторил: «Она… она… она похожа на буддочку! От ее сказочного персикового личика невозможно оторвать взгляда! Вы подружитесь, вот увидишь, она тебе понравится. Знаешь, как ее зовут? Клара! Вы почти ровесники». Хорошо помню свою растерянность. Признаюсь, мне никогда и никого не приходилось ревновать ни до, ни после этого случая. «Давай я сейчас позвоню в Алма-Ату, и ты пригласишь ее приехать», — продолжал он издеваться надо мной.

Вернувшись в очередной раз в Москву, он сообщает нам с довольной и лукаво-озорной улыбкой, что решил жениться и что уже получил согласие. Я, вмиг отупевшая, глупо спросила: «А как же Муся, ведь она у тебя есть?» — «Ну что ты, Макаконя? Муська — это совсем другое. Она добрая, хорошая, но… мне с ней неинтересно. Она ведь малообразованная, с ней даже не о чем поговорить! А вот Клара! Умница, отличница. Она уже — аспирантка. С ней интересно, и с ней не хочется расставаться. Понимаешь? Вот так, милая», — заключил он.

Через какое-то время звонит мне и просит пойти с ним в «Березку». Он получил наконец ожидаемый гонорар и хочет купить что-нибудь из одежды для Клары, в подарок. В те годы что-то приличное можно было купить или «из-под полы», или в валютной «Березке». Обремененная семьей и маленькой дочкой, я и сама мечтала хоть глазочком взглянуть на недоступный импорт. Надо было только выбрать подходящее время, тем более и мне он обещал обновочку. В итоге мамуля подсуетилась раньше. Вот с ней и с папулей они отправились в «Березку» за нарядами для Кларочки. Знаю, что купили красный шерстяной костюм в немыслимо красивой коробке. Мамуля тоже приоделась. Надо знать Гурина, чтобы в этом усомниться. Мне перепала вязаная розовая кофточка с диковинным и тогда еще невиданным люрексом.

Меня, обижаемую братом и практически беззащитную, он считал, как и себя, изгоем в семье. Поэтому-то и любил, и баловал, и жалел. Я же не могла не чувствовать душевное родство и притяжение к нему, моему умопомрачительному Гурину. Он — лагерный Кащей и Доходяга, и в то же время борец за справедливость с рыцарским благородством Дон Кихота — был самым лучшим из всего, что было рядом!

Кларе было 19 лет, когда она встретила 51-летнего Домбровского. Эта хорошенькая казашка стала его Музой, его страстью, его спасением. Земная, человеческая любовь к девушке моего поколения накрыла его с головой. Любознательная, с ярко выраженной восточной красотой девочка стала в мае 1967 года женой моего Гурина. Здесь приведу стихотворение, посвященное ей.

Она — красавица, а я — урод,

Какой все это примет оборот?

Я — крив и ряб. Я очень-очень болен,

Она легка, как золотая пыль.

В ее игре и блеск и водевиль,

А я угрюм и вечно недоволен.

Я хмурюсь, а она, смеясь, поет,

Какой все это примет оборот?

В моей квартире гулкой и пустой

Она такой сияет красотой,

Таким покоем ласковым и ясным,

Как будто бы в жилище дикаря

Спустилась Эос — юная Заря.

Итак, Клара Файзуллаевна Турумова. Ее отец — Файзулла Турумов, казах, героически погибший в первый день войны, 22 июня 1941 года, при защите Брестской крепости. Дочку он увидел перед уходом на фронт, в первый и последний раз, в окне роддома, где малышка родилась накануне. Мама — Ольга Федоровна — русская, высокообразованная, интеллигентная женщина, прожившая всю жизнь в Казахстане и посвятившая себя любимой дочери.

Узаконив в мае 1967 года свои отношения, которые длились уже шесть лет, 7 июня молодожены пришли к нам в гости на мой день рожденья. Милое застолье, поздравления, более близкое знакомство с новоиспеченной родственницей. До этого контакты были лишь поверхностные. Моей дочери почти четыре года, она таращит глазенки на новую тетю. За столом родственники, гости, друзья мои и мужа. По случаю прихода Гурина и Клары присутствует и Лелик. Он — один. Лизочка уже сбежала, они развелись. Пьем, балагурим, радуемся друг другу. Клара как-то подолгу задерживает на мне свой взгляд, будто хочет о чем-то спросить. Она раскованна, добродушна, чувствует себя уверенно, легко. В ее манерах и разговоре какая-то конкретность, независимость. В общем — девушка не из робкого десятка. Позднее я узнала причину этого. Она, как дочь национального героя, всегда была на виду. Была примерной пионеркой, одной из девочек, которые из года в год преподносили цветы стоящим на трибуне членам правительства Респуб­лики во время праздников. Она вызывает интерес и уважение. Гурин — немногословен. С удовольствием опрокидывает стопочки, ухмыляется. Гордится женушкой. А мы-то, мы-то как рады за него! Теперь у них появилась перспектива на получение двухкомнатной квартиры. В Союзе писателей уже давно объявили: женишься — получишь. Одному — ни-ни. Опасно. Необходимо, чтоб был не один. Соседи, пусть гнусные, но обязательно. С шутками-прибаутками разговор крутился и вокруг этой важной темы.

Спустя какое-то время Клара, видимо, собравшись с духом, обратилась ко мне: «Лиля, Юра говорит, что есть какая-то дачка. Скажи, если мы приедем на месяц, нам найдется на ней местечко?» Я ответила одобрительно, переглянувшись с братом: «Конечно, найдется! На 11 июня заказано грузовое такси. Мы очень многое возим туда-обратно. Готовим там на керосинках, поэтому везем в канистрах керосин на все лето. За зиму заготавливаем продукты — муку, крупы, консервы, подсолнечное масло и другое. Магазинов поблизости нет. Так что все приходится возить из Москвы. Вам же я предлагаю за эти дни подготовиться, купить нужное и к 10 утра подъехать сюда на такси». Вот такое предложение услышала от меня Клара. Главные же ее слова, застрявшие в моей голове, были — «на месяц». Какие в таком случае могут быть сомнения или возражения? У меня семья: родители мужа, его бабушка и мы втроем с Наташенькой. В нашем распоряжении две комнаты, проходная гостиная и веранда. На месте разберемся — подумала я. На улице никто не останется.

Меня удивляло только одно: странно, что за шесть лет ни разу не поинтересовались дачей. Летом, бывая в Москве, они отдыхали в Голицыне на всем готовом. И вот только теперь, став официальной женой в мае, в начале июня — «что там за дачка?» То, что Гурину «дачка» до лампочки, — несомненно. Но ей, Кларе, его теперь женушке, предстоит устраивать их жизнь, их быт, их удобства, их проблемы — и моральные, и материальные. Он во всех этих делах полный профан и поэтому всецело готов довериться ей, ее желаниям и ее планам.

И вот наступило 11 июня. Загружаем кузов грузовика. В его чрево укладываются чемоданы, коробки, сундуки, канистры, сумки, баулы, велосипеды. С нами переезжает семья Абуговых-Островских. С незапамятных времен они занимают на даче второй этаж. Они — наши московские соседи и друзья. Леонила Ивановна — та самая, которая знала Гурина тихим и вежливым юношей, любителем белочек и ворон, была свидетелем всех перипетий нашей семьи. Ее сын — замечательный Саша с женой Ниной и сынишкой Сержиком. Процессом заполнения кузова, как всегда, ловко руководит Саша. Ведь надо уместить еще и всех пассажиров! А их не счесть.

Наконец на такси подъезжают Гурин с Кларой и Касей — камышовой кошечкой-любимицей. Они возбуждены, они в предвкушении новых впечатлений и веселого путешествия среди скарба, с орущей в коробке серой дикаркой. Гурин молодеет на фоне своей загадочной Клары. Их багаж перечисляю поштучно. Это любопытно: таз для стирки, пачка стирального порошка «Лотос», подушка, пачка макарон… И это все!

И вот долгожданный момент: мы у ворот дачи. Грузовик скрылся за поворотом, оставив нас с грудой сброшенных из кузова вещей. Предстоит, засучив рукава, всем потрудиться. Таскать, распихивать, подметать… налаживать дачную жизнь. До блаженства и отдыха еще очень далеко. Но опыт есть. Ежегодно в начале лета переезд из Москвы в Свистуху, этот аврал, повторяется точь-в-точь одинаково. Гурин несколько смущен и невесел. Он был здесь ровно тридцать лет назад…

Клара, любопытная девочка, птицей облетела вокруг дома, легко вспорхнула по лестнице на второй этаж. Там и чердак, и чуланы, и скрипучие двери в темные комнаты. Она явно удивлена. Думала «какая-то дачка», а оказалось целая дача. Она ближе всех ко мне. Щебечет о своих впечатлениях и эмоциях. Она мила, непосредственна. Меня несколько удивляет, что не стремится помочь. Впрочем, они с Гуриным приехали к нам в гости. А это — святое. Тем более что гости они особенные, фантастические. Гостеприимство у меня в крови. В нашем доме и при маме двери были открыты для всех родственников и друзей-подружек. И в Москве, и на даче постоянно кто-то гостил из самых разных городов. Приезжали из Фрунзе, из Новосибирска, из Ленинграда, из Куйбышева, Баку, Еревана, Дилижана, из Степанакерта и других городов. Всем открыты были двери и в нашей с мужем семье.

Через некоторое время, когда основная суматоха и бедлам поутихли, Клара подошла ко мне с вопросом: «Лиля, а в какой комнате мы будем с Юрой жить?» — «Давай вместе решим, — ответила я. — У нас с Рудиком две комнаты, выбирай одну из них. Вот эта маленькая с печкой. Здесь живут его родители». Клара внимательно обвела взглядом комнату, нахмурила бровки и сказала: «Мне она не нравится. А что у тебя еще есть?» Отвечаю: «Вот еще комната. Она побольше и посветлее. Когда-то была нашей с мамой. А сейчас здесь обитаем мы с Рудиком и с дочкой». Клара чуть приобод­рилась и эту комнату обвела глазками, задержалась на детской кроватке, сложила губки и молвила: «Вот эта мне нравится. Здесь мы и будем жить».

Мы с мужем еще в Москве обговорили этот вариант и были к нему готовы. Ну и ладно, решили. Месяц можно перекантоваться в столовой, отгородив угол с диваном ширмой. А Натульку как-нибудь сможем уместить в бабулиной комнатке. Рудик притащил с чердака ширму, запасные одеяла, подушки и всякое другое. Первую ночь устроились, как и порешили. Клара успела мне шепнуть: «Утро вечера мудренее. Завтра что-нибудь придумаем». Видимо, у нее уже созрел план действий. Утром я услышала от нее: «Пойдем к Лелику. Попросим его отдать вам с Рудиком маленькую комнату, которая служит ему подсобкой. Она ведь вполне жилая. Мне об этом Леонила Ивановна сказала, а Саша подтвердил. Это ведь выход из положения — согласись». Я засомневалась, но все же с надеждой отправились мы к брату на поклон. Услышав нас, он резко изменился в лице и завозражал. Но в итоге согласился, успокоив себя тем, что это не навсегда, а всего-то на месяц. Гурин был доволен исходом нашего с Кларой натиска на Лельку.

Постепенно дачная жизнь наладилась окончательно. Отсутствие московских удобств в виде газа, горячей воды, телефонной связи и остального легко компенсировалось рощами, лугами, рекой, перекличками птиц, звездным небом. Да мало ли еще чем! Большие любители прогулок босиком по росной траве, наши герои, взявшись за руки, беспечно носились по предместьям Свистухи, восхищая встречных. Нагулявшись, с охапками луговых цветов, они возвращались на дачу, сбегали с кручи к реке, где с наслаждением плавали широко, легко и далеко. Плавал Гурин превосходно, лихо работая могучими руками. Обычно выплывал на берег с лилиями и кувшинками, одаривая ими Клару. Он все в жизни делал размашисто, с аппетитом. С каким наслаждением, шумно причмокивая, он ел. Это надо было видеть. Заражал своей непосредственностью, естественностью, своей «первобытностью», приговаривая «скус» и «антирес». Эти его словечки живут по сей день в моей семье.

Рабочий вид комнате, где поселились Гурин с Кларой, помог придать большой резной письменный стол. Его предложила на лето Зоя Дмитриевна Шостакович из уважения к писателю, истинной поклонницей которого была. Зоя Дмитриевна — наша соседка. С ее дачей у нас общий забор. И вот роскошный двухтумбовый, с резными дверцами стол встал у окна. Он вмиг загромоздился разной разностью, создав творческий беспорядок. Предстояла интересная, напряженная, исторически значимая, разоблачительная работа над главным романом жизни — «Факультетом ненужных вещей».

Думаю, всем понятно, что ни о каком «месяце» речи уже не шло. Итак, все заботы и хлопоты в первый год (а их будет три) отдыха Гурина и Клары на даче легли на мою семью. Все течет своим чередом, дружно, родственно и с пониманием частого их безденежья. Это создает некоторые проблемы, так как работает только Рудик. Хорошо еще, что продукты запасены впрок. Между тем они поочередно или вместе иногда ездят в Москву. И, уж если получили пенсию или задаток, привозят хлеб, сладости, рыбу для Каськи и обязательно бутылочку водки. Клара — трезвенница, но на «пол-литру» соглашается. Понимает: отказать — бесчеловечно.

Однажды возвращаются из Москвы, а Кася с выводком котят блаженствует в их постели. Окотилась раньше срока. А ведь ей, серой гулене, в открытом гардеробе для этого события было подготовлено мягкое местечко. Гурин, видя это, чешет затылок, хмыкает, загребает мамашу на руки, гладит, мурлычет ей комплименты.

Дурачить, смешить и выкидывать разные фортели он был мастер хоть куда. Этакий шут гороховый, фантазер и озорник; придумывал невероятные, до коликов смешные штучки-дрючки. Например, лихо выхватив изо рта протезы, беззубым ртом, вытянув вперед губы, сворачивал их в «куриную гузку». Глядя на нас, грохочущих от смеха дурех, с удовольствием повторял этот фокус. А вот еще такое представление: если он вдруг видит серьезную Наташку с палочкой в руке, значит, пришло время укола. И вот, хныча и скуля, он ничком падает на диван, подставляя зад; а маленькая садистка, приговаривая «не реви, это не больно, это же понарошку», дотрагивается до его порток. Эта сценка с разными вариациями пов­торяется, смеша и умиляя домочадцев. Наташка же уже скачет по коридору и вопит что-нибудь из того, чему Гурин научил. Например: «Точки, точки, точки, точки, черный пудель на цепочке, дом, труба, а из трубы дыма черного клубы».

Клара, в отличие от мужа, серьезная, сдержанная. Правильная женушка. Она — его оберег, стража. Ее способность быть тут как тут удивляет, а ему порой досаждает. Она — всегда начеку: и когда на столе есть что выпить, и когда он работает, а кто-то шумит. Клара всегда за него в ответе. Он старается ее не огорчать, слушаться, она — его выстраданная поздняя любовь.

Как-то однажды устроились мы с «тетушкой» на большом старинном диване в столовой. Забрались с ногами, утонув уютно в двух его углах. Ведем долгий задушевный разговор. Гурин скрипит пером по бумаге в своей комнате, Наташа посапывает в своей кроватке после обеда, на веранде что-то строчит на поповской швейной машинке моя дорогая свекровь Любовь Васильевна. Клара разоткровенничалась со мной не на шутку. Она чувствовала мое к ней расположение. Ей хотелось сблизиться, рассказать о самом сокровенном. Для меня же она не переставала быть загадочной, непонятной. Речь ее сбивчива, говорит будто спотыкается. Думаю, что нервишки не совсем в порядке. Я вся во внимании. Интересно узнать о ней побольше. Об Алма-Ате я наслышана от Гурина. Он одно время даже предлагал мне после окончания школы поступать в Алма-Атинский театральный институт. Помню, как мама и слышать об этом не хотела. И вот теперь Клара рассказывает о своем родном городе, о своей маме, об отце, которым гордится.

Я любуюсь ею. Она возбуждена, выглядит прелестно. Сияющие глазки на персиковом личике, нежная улыбка восточной красавицы притягивают взгляд. Ей приятен этот разговор. Она намерена рассказать о самом главном — о любви, о Юре, о том, как отстаивала свое счастье, пойдя наперекор матери и всем тем, кто не верил в серьезность и неотвратимость их отношений. Каких только доводов, резких, бесстрастных, не наслушалась Клара за эти шесть лет от окружающих. Здесь и разница в возрасте, и непредсказуемость поведения, и сломленная психика чего только не пережившего зека, и пристрастие к алкоголю. Главное — все так! И тут Клара, можно сказать, покаялась: «Я почти была готова опустить руки и попробовать переключить свое внимание на другого человека, заставить себя отойти от Юры. Благо такой человек, влюбленный в меня безответно, был. Но стоило только сделать первый шаг, как возобладал мой твердый, независимый характер, и победила любовь. Стало ясно только одно. Я нужна Юре! Я готова и хочу ему служить!»

Дальше Клара стала рассказывать о самом начале, о первом знакомстве.

Она, еще студентка, приехала в Москву. Друзья дали адрес, где можно с их запиской остановиться: Б. Сухаревский, 15-30. Хозяин, годящийся в отцы, добрый, неотразимо милый чудаковатый писатель Юрий Домбровский. Приехала. Позвонила в дверь. Соседи впустили, указали на дверь комнаты, которая была не заперта. Хозяина не было дома. Это в порядке вещей: кто-то пришел-приехал, кто-то ночует-живет. Соседи давно смирились. Вернувшись поздно или на следующее утро, хозяин застал неожиданную гостью. «Меня зовут Кларой, а вот вам записка от наших общих знакомых». Так они и познакомились. И эта встреча стала поворотной в дальнейшей судьбе Юрия и ее самой.

Он оказался не только писателем — милый чудак, любимец женщин, любитель кошек и разной живности. Он оказался самым настоящим ключником, стражником, хранителем ее родного Казахстана. Они связаны не только историей, архитектурой, литературой, поэзией этой земли, а теперь еще и любовью.

Между тем жизнь с радостями, хлопотами и неожиданностями бежала своим чередом. День за днем, неделя за неделей. Не имея своего хозяйства, Клара с Гуриным, легко и просто вписавшись в налаженный быт моей семьи, чувствовали себя замечательно. Мы с Кларой вели нехитрое хозяйство, стряпали, кумекали по разным поводам. Гурин много работал. Она кормила его, мыла на реке мочалкой, оберегала тишину, выгуливала перед сном. Дети — Наташка и Сережа — украшали, потешали, сердили и восхищали своими проказами, затеями, шумными играми. Кошка Каська шлялась бессовестным образом, вечно пропадала, и ее кликали всем миром. В выходные дни съезжались все обитатели дачи. Тогда Клара еще больше освещалась радостью, гремела ложками, звенела стаканами, сбегала с кручи к Яхроме, вечерами любовалась Большой Медведицей и всей панорамой звездного небосвода, выбегая на поляну.

Субботними вечерами, уложив детей спать, в столовой или на большой веранде играли в преферанс, расписывали так называемую «пульку» заядлые картежники — Лелик, Саша и Рудик. А за неимением четвертого частенько усаживали меня. А я ни бум-бум. Саша брал «шефство» — подсказывал. Раз! Пас! Ложись! Марьяж! Прикуп! Гурин выползал из своей комнаты. Поглаживая живот, хвалил себя: «Сегодня настрочил два листа! Ай да я!» Он бродил вокруг стола, заглядывая в карты играющих, щурил свои ничего не понимающие глаза, многозначительно хмыкал и подхихикивал над воплем «Ложись!» Клара тут же появлялась в проеме входной двери и, сердясь на потешный вид мужа, уводила спать свое сокровище.

На душе Юрия не все было спокойно в отношении Клары. Его мучила одна проблема, и разговор о ней он заводил и с Рудиком, и с Леонилой Ивановной, и с Сашей, и с Зоей Дмитриевной. Дело в том, что она — аспирантка литературного института, собирающаяся защищать диссертацию, и, пока она еще в этом статусе, волноваться нет причины. Указ же Правительства от 4 мая 1961 года о тунеядстве может невероятно осложнить их жизнь. Звучит он дословно так: «Усиление борьбы с лицами, уклоняющимися от труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни». Значит, в любом случае, защитит она диссертацию или не защитит, будущее ее связано с трудоустройством. И этого Гурин не может не только допустить, но и даже представить. Он дал слово Ольге Федоровне, что до конца дней будет в ответе за судьбу ее дочери, за ее здоровье, которому не мешало бы быть лучше. Бывают у нее обмороки и нервные припадки. И какая, скажите, из нее «труженица на благо советского общества»? Только отличники-выпускники «факультета ненужных вещей» могли издавать подобные тупые, бесполезные и бездарные указы. Ведь главное — Клара его помощница, необходимый секретарь, его умная и одаренная «правая рука». Она служит ему, а он служит правде! Он служит истории!

Живя с ними три лета рядышком, могу заверить, что взаимоотношения этой самобытной парочки строились на обоюдной заботе друг о друге. У нее это была сегодняшняя, сиюминутная, повседневная, с нервными издержками забота, у него же — обостренная, навязчивая дума-думушка о ее будущем. Забота о том, как обеспечить ей безбедную жизнь, жизнь после него.

Разговор, который Гурин завел однажды со мной, именно об этом. Я затеяла уборку в коридоре и прилегающей к нему кладовке, заваленной с незапамятных времен разным ненужным дачным барахлом. Клара уехала по делам в Москву, Наташка носилась где-то с Сережей под присмотром Леонилы Ивановны. Гурин работал в своей комнате. Время для уборки самое подходящее. И вот, вооружившись ведром с водой, тряпками, щетками, стою в раздумье над хламом, который выгребла с полок кладовки. Его целая куча, и с чего-то надо начинать. И тут из комнаты в коридор выходит Гурин. Видит меня, озабоченную и нелепую. Перекинувшись несколькими фразами, он вдруг неожиданно говорит: «Послушай, Макаконя, я понимаю, что никакого морального права на дачу не имею, ничего не изменилось за эти годы в этом моем убеждении. Она должна принадлежать вам с Лелькой! Но вот, видишь ли, старуха, Кларе очень здесь нравится, и мне бы хотелось, чтобы каким-то образом за ней пожизненно закрепилась одна комнатка. Можно ли так сделать, чтобы я подписал вам дарственную, а вы в свою очередь обязались выделить Кларе £местечко”? Прошу тебя, поговори с Леликом по этому поводу. Пусть он съездит в Дмитров и посоветуется с адвокатом».

Я была ошеломлена неожиданностью такого бредового предложения. Как он себе это представлял? «Я, конечно, понимаю, — продолжил Гурин, — Клара не останется без куска хлеба, ей достанется мое литературное наследие, квартира, книги — фолианты и другое. Но все же и „кусочек дачи” пусть ей послужит в старости».

Лелька в это время был в Москве, и я стала с нетерпением ждать его приезда, чтобы рассказать о нашем с дядюшкой разговоре.

А пока рядом была Леонила Ивановна, одна из самых уважаемых и честнейших людей, окружавших нашу семью. Она любила и ценила Юру, была свидетелем его нелепой и трудной судьбы. Искренне радуясь за него, она благосклонно приняла Клару, восхищаясь ее экзотической внешностью. Так вот, я поделилась с ней нашим разговором с Гуриным. Она, несколько смутившись и оторопев от услышанного, помолчала пару минут и сказала: «Конечно, Клара имеет на Юру огромное влияние, но, что он будет потворствовать ей вопреки здравому смыслу, данному вам обещанию, что он сможет изменить своим моральным принципам, никак не возможно было представить. Жаль, очень жаль. Неужели я в ней ошиблась? Хотя, скажу тебе, некоторые моменты меня уже успели насторожить. Да ты и сама о них знаешь».

Леонила Ивановна стала с осуждением и даже возмущением говорить о том, как, неожиданно свалившись, Клара, пользуясь моим гостеприимством, участием, вниманием, заботой и доверием живет припеваючи на всем готовом, а исподтишка вбивает клинья в мои с Гуриным отношения, держит «камень за пазухой». Выслушав это, я еще больше уверилась в том, что наша новая родственница из тех, кому нужно все сразу, и желательно впрок!

Забегая вперед, скажу коротко. Знакомые юристы посоветовали брату оставить все как есть, status quo. Дело в том, что дачные документы не были доведены «до ума». Не был произведен реальный раздел ни жилой площади, ни земли. А абстрактную недвижимость еще никто никому не дарил. Начинать же всю эту «бузу» не было ни у кого ни желания, ни времени. Единственное, что могло бы нас удовлетворить, — это составление Гуриным завещания. В таком случае их совместное проживание и на равных использование дачи могло бы приветствоваться и быть справедливым до необозримого далека. Но поскольку было понятно, что Клара этому станет препятствовать (у нее свои понятия справедливости и нравственности), а Гурин «через не могу» ей подчинится, разговор об этом пока не имел смысла. Время покажет! В итоге — все осталось как есть. И это было разумным решением. Время показало: всем сестрам досталось по серьгам.

Лето в разгаре. Уже июль. Все вопросы по даче отпали сами собой. Мы с Кларой несем вахту на кухне у керосинок. Кормим, лелеем своих подопечных. Я — Наташку, она — Юрочку. Остальное время занимаемся кто чем. Отношения с Кларой ровные, без всплесков родственных чувств. Она остается для меня закрытой, непонятной, на подругу не тянет совсем. Часто задерживает на мне свой изучающий взгляд, как будто что-то таит, что-то хочет сказать. Она не любит, чтобы Юра был «в свободном полете». Как только он, встав из-за письменного стола, выходит в гостиную отдохнуть, пообщаться, она тут как тут. Появляется тихо, неожиданно в проеме двери, и взгляд, обращенный на мужа, откровенен: «Может, хватит?» или «Идем, я тебе что-то покажу (или скажу)». И мой дорогой Гурин, молча, теленочком, топает в комнату или на прогулку, свесив чуб.

Общеизвестно, когда молодая девушка выходит замуж за пожилого человека, ею движет понятное желание — она ищет надежное плечо, крепкую широкую спину, уверенность в завтрашнем дне и т. д. В случае с Кларой и Гуриным все наоборот. Ему нужен строгий взгляд, мягкое плечо, а проще — розги да пряники. Пряников она ему, как женщина, давала сполна, а вот розги — это и есть постоянный досмотр да азы ума-разума, отлучение от вредоносного алкоголя. Вот тут дачная «площадка» как нельзя кстати. Оторвать от московских соблазнов, от пивнушек-забегаловок, от телефонной связи, от неожиданных, случайных и запланированных загулов. Это Клара уяснила давно. И теперь, став его официальной женой, засучив рукава, героически готова добиваться их общего счастья, которое может состояться, если оторвать мужа от «бутылки» и от ненадежных дружков. Таким образом, Клара посвятила свою судьбу его творчеству. А творить, писать свои романы он может только трезвым. Вот в этом и кроется причина ее требовательности, строгости и контроля за всем и вся.

За историю, которую хочу описать, мне стыдно по сей день.

Жаркий июльский денек. Рудик с нами. Он в отпуске. Клара уехала на пару дней в Москву по издательским делам, оставив Гурина и Касю на наше попечение. Я сижу в огороде, усердно сражаюсь с сорняками; полю, рыхлю, окучиваю. Вдруг на крыльцо выходит Рудька и говорит: «Лилюнь, мы тут с Гуриным хотим сходить в деревню за картошкой». Я в недоумении. Это что-то новенькое. Со словами: «Какие вы молодцы! Это будет так здорово, так кстати», — помчалась в дом за корзинкой и деньгами. И вот дружная парочка, выслушав мои наставления, отправилась к калитке. Я тут же принялась за старое, за мокрицу, ползущую по грядке куда вздумается. И вдруг меня осенило. Выбежала на поляну, чтобы посмотреть, на какую дорожку свернули мои «умнички». Если влево, в горку, значит и правда в Свистуху, если прямо, значит — на шоссе, к парому и дальше в горку до «Голубого Дуная», придорожной забегаловки, где можно вволю попить пивка с рыбкой. Что может быть желаннее в такой жаркий денек? «Ах вы, бесстыжие морды», — вспыхнула я от негодования. И, как была, босиком, с огородным совочком в руке, рванула через лесок, ухабы, колючую поляну наперерез обманщикам. Вылетела, обогнав их, идущих по дороге, на шоссе, встала «руки в боки», расставив широко ноги, такая-сякая воинствующая стерва. Они, мои любимые чудики-негодники, вышли из-за поворота, бурно о чем-то разговаривая и жестикулируя. Они в предвкушении вожделенного пивка, довольные удавшимся обманом. И тут, увидев меня, остановились как вкопанные и, враз поникшие, молча повернули назад. Я же, стыдя последними словами, погнала этих двух обормотов и хреновых помощников на ту дорогу, которая вела к Свистухе.

Понимаю сегодня, какой же гадостью я казалась им в тот момент. Да я и была ею! Их обоих уже нет на земле, а я все по Высоцкому: «Каюсь, каюсь, каюсь!»

А вот история, которая чуть не закончилась трагедией. Она приключилась следующим летом. Начало ей положило согласие Клары отпустить мужа в Москву одного. Надо было получить пенсию, закупить продукты, заскочить в редакцию. Он же поклялся-побожился, что вернется на следующий день, исполнив все поручения и как стеклышко трезвый. Клара поверила, проводила до парома и, вернувшись на дачу, сразу начала волноваться и причитать.

Прошло два дня беспокойств и нехороших предчувствий. На третий день она решила, что завтра же поедет в Москву искать «пропажу». Обедаем на террасе и вдруг неожиданно слышим, что к воротам подъехал грузовик, фырча и обнадеживая. Выбегаем на поляну всей дачей. Перед нами незабываемая картина, потешная и досадная одновременно. Через борт грузовика на землю летит большой коричневый, с двумя замками, стародавний чемодан. Он с треском распахивается, и из него на травку вываливаются многочисленные пакеты, свертки, кульки, буханки, бутылки, бумаги. А еще…. весело выкатывается, тут же треснувшая пополам, головка сыра рокфор — одного из лакомств достопочтенного гурмана Юрия Осиповича Домбровского. За чемоданом на землю соскакивает молодой человек — почитатель и давний друг писателя. Его знает Клара, называет Феликсом. Он, абсолютно трезвый, помогает выйти из кабины полупьяному, но залихватски веселому Юрию Осиповичу. Он показывал шоферу дорогу.

Все оказалось очень просто. Получив пенсию, закупив продукты, включая кусок мяса и сыр, он засунул покупки в чемодан, который благополучно задвинул под кровать. Окрыленный свободой, созвонился с кем-то, встретился… и «загудел» на два дня и две ночи.

Узнав от общих друзей, что Домбровский в Москве, Феликс поспешил к нему на Б. Сухаревский повидаться. Застал он его в плачевном состоянии и с огромной проблемой — надо было сегодня же добраться до Свистухи, где его ждут уже несколько дней «две любимые дуры». Феликс вызвался проводить Юрия Осиповича до вокзала и посадить в электричку. Но, приехав на Савеловский вокзал, он понял, что отпустить его полупьяного, с неподъемным чемоданом, одного — опасно и даже преступно. Решил проводить до самой дачи. Доехали до станции Турист. Осталось остановить на шоссе грузовик, который и домчит их до дачи. На этой же машине Феликс рассчитывал вернуться на станцию.

Мы с Кларой пригласили всех на террасу передохнуть с дороги. Заварили свежий чай. Гурин сидел, молча склонив чуб и свесив губищи, время от времени порываясь бежать к реке. Но при водителе и Феликсе не решался. В итоге его с трудом удалось отвести в комнату и уложить. Мы вышли на поляну проводить Феликса, настоящего друга и спасителя, в обратный путь, обняв и поблагодарив от души. Только после этого мы наконец выдохнули с облегчением.

Сидим на веранде, разговариваем, сочувствуем друг другу. Вдруг в дверях появляется наше лохматое, пьяное и возмущенное чудовище и со словами «Я вам покажу — пьяный!» слетает с крыльца и бегом мчится вниз к реке. Бедная Клара с отчаянием бросает: «Пусть-пусть купнется, может, протрезвеет, черт с ним!» Я порываюсь бежать вдогонку. Клара останавливает. Проходит довольно много времени. Пора бы ему вернуться. И тут, как по команде, вдруг заподозрив неладное, мы обе кинулись под горку, к реке. Печальная картина ждала нас там.

На берегу сиротской горкой лежали сатиновые шаровары, трусы, майка и чешки. Тихую, серую гладь воды нарушали лишь всплески выпрыгивающих лягушек. Жуткая догадка болезненно сжала все внутри. Сомнений быть не могло. Мой Гурин — утонул! Вмиг обезумевшая Клара как была, в сарафане, кинулась в воду. Ее пронзительный крик «Юра! Юра!» разрубил напрочь кромешную тишину. Я стояла как вкопанная. Небо рухнуло на землю! Моя безрадостная дума была о том, что надо срочно вызывать водолазов. Все было очевидно и совершенно ясно: у-то-нул! Клара, доплыв до высоких и густых камышовых зарослей, обезумев окончательно, бродила, раздвигая руками, как крыльями, высокую зеленую гущу. Бесконечные выкрики «Юра! Юра!» неслись над всей округой каким-то нечеловеческим, птичьим плачем. В это время к реке спускается Леонила Ивановна. Она вернулась из Туриста, куда ходит через день за молоком для Сережи. Она ничего не ведает. Полотенце через плечо, в руке мыло, мочалка. Собирается освежиться с дороги. Я ей почти шепотом говорю: «Баба Леня, здесь… сейчас… утонул Гурин». — «Беги к Васе. Он только что подвез меня, нагнав на шоссе», — только и успела крикнуть она мне вдогонку. На одном дыхании вылетела я на поляну, затем в гору к даче Васи Толоконникова. Он, еще не успевший отойти от машины, обалдев от услышанного, велел мне прыгать на переднее сиденье, сам заскочил за руль, крикнув своему 12-летнему сыну Алешке, чтобы тот, взяв багор и ключи, бежал к лодке, стоящей на приколе у родника, и срочно подплывал под дачу Слудских.

Сбежав к реке уже с Васей, мы застали Клару, все еще мечтающую найти любимого в камышах. А еще трех молодых людей — пионервожатых из соседнего лагеря, которые проходя мимо и узнав, что случилось, тоже кинулись в Яхрому в надежде помочь обнаружить утопленника. Здесь же уже толкались любопытные Наташка и Сережа. Прогнать их не удалось. Да и не до этого было!

И тут, кинув неожиданно взгляд на противоположный берег, я заметила, что от дальнего лесочка в сторону реки движется что-то белесое и непонятное. Это что-то, постепенно увеличиваясь в размере, было уже достаточно отчетливо видно на фоне темного леса. «Посмотри, что это там движется?» — говорю я Васе. Все сразу посмотрели вдаль на ту сторону. Это «что-то» был сгорбленный, совершенно голый, смахивающий на питекантропа Домбровский, живая иллюстрация из учебника по дарвинизму!

Облегчение, которое я испытала, было поистине вселенским! В тот же момент из-за поворота показалась лодка, в которой рыцарем с багром как с посохом восседал Алеша Толоконников. «Плыви на ту сторону и помоги Гурину забраться в лодку», — крикнул ему отец. Продрогшая до костей, измотанная навалившейся чудовищной бедой Клара молча вылезла из реки. Баба Ленечка накинула ей на плечи полотенце. Вселенским было и ее облегчение! Разочарованными остались только вожатые. Выбрались из воды со словами: «Только зря старались». А к нашему берегу благополучно подплывала лодка с голым, выспавшимся в лесу на том берегу, совсем протрезвевшим Гуриным.

Он сидел не на скамейке, что было бы разумно, а устроился своим тощим задом на бортике. Уже с середины реки мы услышали грохот его стихов. Вдруг он, резко воткнув кулак в небо, прокричал: «Меня убить хотели эти суки!» и, потеряв равновесие, вывалился спиной за борт. Это было так потешно, что вызвало взрыв смеха. Вынырнув с другой стороны лодки, он уже самостоятельно выбрался на берег, довольный своей физической силой и удивляясь, что здесь устроили такой переполох. В это время я уже увела детей на дачу. Не для них было зрелище на берегу.

Вася, проходя мимо террасы, бросил мне нелицеприятные слова, обозвав нас бабами-дурами, которым нет прощения за наше легкомыслие. На нас — ответственность за большого писателя! Оправдания нам не было!

Не секрет, что у каждого человека есть свой «скелет в шкафу». Наш Гурин — не исключение. Его «скелет» — это сын Виталий, которого он не признает и не хочет о нем ничего слышать. Настало время нам о нем вспомнить.

Гурину в мае исполнилось 60 лет, а Виталию — 32 года. Немного пред­истории. В 21-летнем возрасте Виталий узнал, что его отец жив-здоров и вполне благополучен. Он — писатель, живет в Москве. В Киргизии во Фрунзе в то время жила Вера Алексеевна Крайнева, сестра его бабушки — Лидии Алексеевны. Виталий, живя в Сокулуке, предместье Фрунзе, дружил с сыном тети Веры — Виктором, который с матерью несколько раз в детстве приезжал летом на дачу тети Лиды в Подмосковье. Так что от Вити Виталик знал и о даче в Свистухе, и о нас с братом, и о своей незнакомой бабушке, и о том, что в реке Яхроме полно рыбы. Редкие письма приходили от Гали в Москву. В одном из них была фотография Виталика, стоящего в проеме двери. Сходство с Юрием, помню, растрогало маму до слез. Так что наш московский адрес сыну Юрия был известен.

И вот весной 1969 года получаю от Виталия письмо, в котором он пишет о своем житье-бытье, что женат на однокурснице Екатерине и у них двое детей — Миша и Олечка. Мама живет с ними. И, главное, пишет он о том, что собирается вместе с Катей, оставив детей на бабушку, приехать этим летом в Москву и что главная его мечта — увидеть отца. В письме Виталий спрашивает, как это можно сделать. Знает он и о том, что «папаша» женился на молодой казашке. Письмо не сохранилось, но я отчетливо помню такие слова: «Мне будет достаточно, если издали покажут Юрия Осиповича и я пойду за ним следом, постою рядом у газетного киоска или попью пивка в пивной лавке». Как же взволновали меня эти строчки! Как обидно и досадно было за Виталика, нашего двоюродного брата, о существовании которого мы знали с детства. Мысли о нем вызывали нежность и любопытство.

Лето в разгаре. Мы, включая Гурина и Клару, на даче. Рудик в отпуске. С нами Любовь Васильевна, моя свекровь. Письмо с приглашением Виталику и Кате отправлено. Ждем от них оповещения о приезде. Гурину ничего пока не говорим. И вот на московский адрес приходит телеграмма. Саша привозит ее на дачу. На бланке, в графе «от кого», крупным шрифтом — от В. Ю. Домбровского. И далее: «Встречайте, число, время прибытия, вагон, место. Виталий». Отбросив опасения в сторону, показываем телеграмму Гурину. Вглядевшись, он, после некоторой оторопи, начал возмущаться и нести такое: «Вы что? С ума сошли? Сдурели? Привечаете какого-то чужого человека! Я не имею к нему никакого отношения! Избавьте меня от этого типа, от этого лже-сыночка!» — вопил он в ярости, брызжа слюной и размахивая руками. Я растревожилась за него, как бы не грохнулся на землю в нервном припадке! Испуганные, мы с Рудиком пытаемся его успокоить, обещаем сделать все возможное, чтобы оградить от встречи с Виталием. Наши доводы обоснованы. Ведь они с Кларой должны днями уехать в Москву, встретить Ольгу Федоровну, маму Клары. Она едет погостить. Мечтает пожить и на даче. Так что складывается удачная ситуация. На время их отсутствия и приедут наши гости. «Пути ваши разминутся, и нежелательная встреча исключится сама собой», — говорим мы рассерженному и возмущенному Гурину. «А мы не можем не пригласить брата. Он мечтает порыбачить. Мы ему обещали», — увещеваем мы хмурого дядьку. «Какой он вам брат?» — ворчит он в ответ. В итоге на том и сошлись. Мы с Рудиком озадачились дальнейшими возможностями организовать встречу Виталия с отцом.

Клара все это время была в полной растерянности. Она ничего не понимала в происходящем, так как была застигнута врасплох известием о сыночке.

И уже на следующий день мы с Рудиком уехали в Москву встречать гостей. Гурин увязался проводить нас до парома и всю дорогу «бубнил» всякую чушь. Клара понуро брела чуть в стороне.

И вот мы в Москве на перроне в ожидании поезда и дорогих гостей. Невозможно было не «ахнуть», когда в дверях вагона показалась сияющая, в непокорных вихрах физиономия молодого Гурина. Сходство было настолько разительным, что сразу вызвало восхищение и нежность к Виталию и к его Катюше. С огромной корзиной южных фруктов, чемоданом и баулами мигом домчали до Островского переулка на такси. В несколько смягченной форме рассказали Виталику о создавшейся ситуации. Он не удивился. Был готов к тому, что отец не захочет с ним познакомиться напрямую. Он, не обделенный мудростью, сказал: «Я удивился бы, если было бы по-другому. Но от мечты увидеть отца я ни за что не откажусь. Ради этого мы приехали». Было понятно, что единственной возможностью осуществления этой мечты было свести отца и сына инкогнито. Главное, необходимо «выудить» Домбровского с дачи в Москву одного, без Клары. Вот когда появились бы бесчисленные возможности. Здесь и газетные киоски, и букинистические магазины, и пивные ларьки, и то, что предлагал Рудик, считая лучшим из лучшего, — баня.

Проведя с гостями два дня, познакомив их с метро, погуляв в центре и по Красной площади, потолкавшись в ГУМе, ЦУМе, Детском мире, мы с мужем уехали на дачу. А через день Виталий с Катей должны были самостоятельно приехать в Свистуху. Рудик подробно растолковал и начертил план всех путей-дорог, всех маршрутов и номеров транспорта. Они, уже успев немного освоиться, легко согласились с таким поворотом. Им еще целую неделю предстояло потом пожить на даче, пока не вернутся Гурин с Кларой и своей гостьей.

Мы с легким сердцем уехали, оставив их в Москве, не предвидя никаких неожиданностей. А они уже назревали. И автором их был мой ни о чем не ведавший брат. У него были свои резоны. И они порушили все наши планы и приготовления.

В его жизни за последний год произошли важные события. Он второй раз женился, и его жена, Галина, ждала первенца. В описываемые дни Лелик был в Москве и готовился к выписке жены из больницы, где она лежала на сохранении. Поэтому он не был в курсе всего того, что происходило в Свистухе вокруг проблем, связанных с приездом Виталия и Кати. Знал только, что они приехали и остановились в Островском переулке. Выписав Галю, он намеревался завтра же на такси отвезти ее на дачу. А сегодня? А сегодня он звонит по телефону Виталику и приглашает их с Катей в гости, в дом родителей жены. Доехать очень просто: на метро до станции «Университет», а там пешком одну остановку до огромного дома, известного москвичам как дом преподавателей Университета.

Уверена, что встреча братьев была бурной, сердечной и веселой. Лелька, как и я, был потрясен похожестью Виталия на отца. Галя и Катя сразу нашли общий язык и понравились друг другу. Виталий рассказал Лельке о наших планах и договоренностях. Он, обозвав их замысловатыми и «вилами на воде писанными», сказал свое веское слово: «Значит, так! Знать ничего не знаю и ведать не ведаю. На папашу твоего я „верзал”. Завтра беру такси, заезжаю за вами, и мы все вместе едем на дачу. На всякий случай выдадим тебя за моего друга — геолога Федора, живущего в городе Алдан, а Катю — за его жену Татьяну. Думаю, что получится провести твоего жука». Рассказал он Виталию, что зовем мы его отца Гуриным и что у них с Кларой есть любимая камышовая и дикая до безобразия кошка. Она, шлендрая по крышам и чердакам, истошно орет, привлекая внимание хозяев и пугая домочадцев. Виталий, смеясь, пообещал, что поймает ее, чтобы сфотографироваться вместе. Фотографию он уже знает, как назовет: «дети Домбровского». Лелька продолжал радовать: «Насмотришься на папашу вволю. Дам тебе полевой бинокль, и будешь наблюдать за ним с малой террасы, которая, как шторами, закрыта девичьим виноградом. Комната и письменный стол с этого места просматриваются как нельзя лучше», — заверил Лелька сияющего и возбужденного от предстоящего зрелища Виталия.

Да тут и раздумывать нечего! Ему, решительному и озорному от природы, тому, кто не из пугливых да сопливых, вариант брата показался отчаянным и заманчивым одновременно. А все эти сказки «про белого бычка» можно оставить без внимания. Единственно, что смущало, это то, что подведут нас с Рудиком. На это Лелька, весело подмигивая, заверил: «Да наплевать! Не морочь себе голову! Всю ответственность я беру на себя».

И вот наступило завтра. Тот самый сумасшедший день! На даче кипит непривычная работа. Мы с Кларой под руководством Зои Дмитриевны при помощи бельевой веревки, молотка и гвоздей перетягиваем пружинный матрас, который служит супругам Домбровским и давно требует реставрации. Он, огромным пузом вверх, лежит на столе большой террасы. Работа движется к завершению. Весело болтаем, вспоминаем разные муд­рые поговорки и приметы, вроде — «голь на выдумки хитра» или «на бога надейся, а сам не плошай». Вспомнила я одну из маминых любимых и поучительных: «Боже, боже, дай мне кожи. Боже кожи не давал — дураком меня назвал».

В это время мы услышали на поляне какое-то оживление. А по тропинке к террасе уже несется моя Наташка. «Мама, мама! — кричит она, спотыкаясь и размахивая ручками. — Приехали дядя Лелик с тетей Галей, а еще дядя Федя с тетей Таней!» Потрясенная радостным известием, выбегаю за калитку на встречу семейства Алесиновых. Федя — закадычный старинный друг брата. Знаю его с незапамятных времен и очень люблю. Огорошенная увиденным зрелищем, замираю в ступоре. Возле такси стоят невозмутимо довольные Виталий с Катей, а из багажника машины Лелька выгружает сумки с вещами и продуктами. На траве — корзина, наполненная теми же фруктами, что мы с Рудиком привезли накануне. В авоське гремят и красуются многочисленные бутылки. Дружеское застолье обеспечено. Такси скрывается за поворотом, а мы цепочкой двигаемся к даче. У входа стоит Гурин, приветливо улыбаясь Лельке с Галей и приехавшим гостям. Он, не скрывая удовольствия, протягивает руку крупному, кряжистому гостю, представляется: «Юрий Осипович Домбровский». Лелька говорит: «А это — Федя, мой друг — геолог из Якутии и его жена Таня». Отец и сын познакомились наконец. Вернее, просто дотронулись друг до друга.

Клара занялась приготовлением бишбармака, который у нее получался отменно. Лелька завел Виталия и Катю в комнату с маленькой террасой и показал место, с которого Виталий будет любоваться папашей. Он был доволен первой удачей. Начало «цирка» состоялось.

Все немного расслабились. Рудик с Федором практически не знаком и поэтому старался быть в стороне, чтобы не вызывать вопросов. А ему так хотелось поговорить с Виталием, уединиться, спуститься к реке. Но что поделаешь, надо было играть задуманный спектакль. Мы с Зоей Дмитриевной закончили возню с матрацем без Клары. Закрыли пружины двумя ватными одеялами и позвали парней, чтобы они отнесли его в комнату и установили в остов кровати. Гурин в это время толкался на кухне возле Клары. Я услышала, как Лелька с Рудиком, юмористы и насмешники, подначивали Витальку: «Молодец, наладил станок для папаши!»

Продолжение спектакля и сопровождающие его казусы только назревали. Они были неизбежны. Начались бесконечные оговорки. Например: «Федор» заглянул на кухню. В это время моя свекровь обращается к нему с просьбой нажать на кнопку электрического трансформатора, так как только что выбило пробку: «Виталий, нажмите вон ту кнопку! Ой, да что это я? Феденька, нажмите на кнопку!» Я стояла у входа. Клара живо метнула на меня свой хитроумный взгляд. По фруктам, которые привезли сегодняшние гости, она уже, я думаю, догадалась о том, что Федя не кто иной, как Виталий, невообразимый «сыночек». Через какое-то время я обратилась к «Феде»: «Виталик, есть зажигалка»? И эта моя оговорка не прошла мимо Клары. По даче поплыл невероятно аппетитный аромат бишбармака, зелени, специй, запеченных овощей. Мы с Любовью Васильевной накрыли стол. Рояль был уже заставлен целой батареей бутылок, блюдами с виноградом, яблоками, сливой. Стол раздвинут на всю катушку.

Гурин бродит по даче в нетерпении. Просит Рудика налить ему втихаря «предварительную». Я пресекаю «преступление». Уж очень не хочется, чтобы его развезло. Так хочется, чтобы все прошло достойно, без сюрпризов! Хочется, чтобы он почитал свои стихи или что-нибудь из только что написанного. Главное, чтобы «Федя» пообщался с отцом и возрадовался сбывшейся мечте. Наконец всех пригласили к столу, и пирушка покатилась своим чередом. Бишбармак удался на славу. Гурин был благодушен и сиял как медный грош, гордясь женушкой. Подняли бокалы за Галю, за ее благополучное возвращение домой, за дорогих гостей «Федора и Таню». Гурин и «Федор» сидят напротив друг друга. Вдруг он спросил у своего визави об Алдане, об успехах геологов в Якутии, о тех краях, о которых знал сам не понаслышке. «Федор» заметно растерялся, ничегошеньки он не знал. Геология, Алдан, Соха-Якутия? Не имел он к ним никакого отношения… Он — Виталий, технарь, инженер-связист, живет в Киргизии. Лелька, выдавая Виталия за Федора и сказав, что тот геолог из Якутии, рисковал исходом своей затеи, всего спектакля, смахивающего на водевиль. На вопрос отца Виталий отшутился, ловко сменив тему встречным вопросом, а Лелька, поддержав его, предложил очередной тост.

Все это время Клара сидела, подперев голову кулачком, и молча наблюдала за происходящим с многозначительной усмешкой. Медленно переводила она взгляд с мужа на Федю. Не обнаружить сходство отца и сына было невозможно. Время от времени ее осуждающий взгляд останавливался на мне. «А ведь ты обещала»,— будто бы говорил он. А тут и «Таня» назвала мужа Виталиком, подлив маслица в огонь. Гурин ничего не замечал или не подавал вида. Ему хорошо наливали, а он хорошо опрокидывал, был в ударе и пообещал почитать стихи. Я же уже не сомневалась, что Клара давно все поняла и еще раз убедилась в подлости и бессовестности племянников мужа.

Создавшаяся шаткая и непредсказуемая ситуация могла легко обернуться большими осложнениями. Все были в состоянии нервного напряжения. Шутка ли? Какой, к черту, сын? С бухты-барахты! И что с ним делать? И как дальше жить?.. Это так я себя накручивала, жалея и беспокоясь за дядьку, пытаясь влезть в его душу. Мы ведь с мужем сделали все возможное, чтобы избежать подобного. Но самоуверенность брата победила рассудок. Для него все просто. Теперь же был единственный выход — ни в коем случае не раскрывать обман, как можно деликатнее довести до конца задуманный братом сценарий. Лишь бы Клара не подвела. Я понадеялась на ее мудрость и выручку во имя спокойствия мужа.

Тем временем застолье продолжалось по законам жанра: ели, пили, балагурили, а еще… все ждали, когда Юрий Осипович прочитает свои лагерные стихи. О существовании их мало кто знал, а тем более их слышал. Сомнительным было, что они когда-нибудь увидят свет. Ходили по рукам отдельные из них, напечатанные подпольно, самиздатом. Он не был пьян, был в той самой кондиции, когда человека вдруг как будто поднимает над ним самим. И он встал!.. В полной тишине начал: «Везли, везли и завезли, на самый-самый край земли, где ночь глуха, где степь темна, где ни людей, ни петуха, где день проходит без вестей, один пустой, другой — пустей, а третий, словно черный пруд, в котором жабы не живут…» Это было стихотворение, ставшее вступлением к роману «Факультет ненужных вещей».

Потом были еще стихи, были еще тосты и возгласы «Ура!» Было радушие и понимание. Была и Клара, присматривающаяся то к Юре, то к Феде со своей загадочной улыбкой Джоконды. Я изо всех сил старалась избегать встретиться с ней взглядом.

Позже, когда день уже завершился, в компании с Сашей мы, облюбовав круглый стол, «расписали пульку». Виталий и Катя с интересом наблюдали за игрой, о которой только где-то, когда-то, что-то слышали. Меня засадили за игру четвертой. Раскинули карты, и тут неожиданно, как всегда, в дверях появилась Клара. «Лиля, можно тебя на минуточку? Мне надо тебе что-то сказать. Я жду на кухне», — молвила она. Ребята переглянулись, понимая, что ничего хорошего она мне не скажет. Мне бросили: «Иди, иди, раз зовут, только быстрей назад!» С защемившим сердцем я преодолела десяток шагов по коридору и предстала перед Кларой. Она стояла у кухонного стола, свернув руки на груди, и, глядя на меня с усмешкой, сказала: «Ну что ж, я все поняла!» Спрашиваю: «Что ты поняла?» — «А ты считаешь, что мне нечего понять?» — уточнила она. «Клар, не говори загадками. Что ты поняла?» В это время из столовой послышался призыв: «Лилюнь, давай скорей, „пуля” стынет!» И это было спасением. «Ну, раз так — иди!» — отрезала со вздохом Клара.

Я вернулась к игре, а она тем временем побрела в свою комнату, полная решимости открыть глаза мужу на происходящий обман, обвинить племянников в неслыханной вакханалии подлости и лжи. Каково ему было? Бедный мой, бедный Гурин. Не пожалела тебя женушка. Не хватило у нее ни милосердия, ни сочувствия; не посчиталась она ни с твоим самолюбием, ни с твоей шаткой психикой, ни с твоим здоровьем! Кларочка праздновала свою, я бы сказала, пиррову победу. Напрасно я так надеялась на ее благоразумие. Впрочем, неприязнь и недоверие к нам вызревали у нее давно. Ко мне она мужа отчаянно ревновала. И вот выдался такой шанс — уличить нас в подлости и поставить несмываемое клеймо!

На следующее утро они вышли из комнаты, готовые к отъезду в Москву. Вроде собирались ехать после обеда, так как Ольга Федоровна приезжала на следующий день, но, в связи с новыми обстоятельствами, решили уехать с утра, даже не позавтракав. Стали прощаться. Гурин подошел к «Федору», протянул руку и сказал: «Ну, старик, рад был познакомиться. Будешь в Москве — звони, сходим в баню, попьем пивка. Запиши мой телефон». Виталька засуетился от неожиданности, достал из кармана пиджака, висевшего на стуле, записную книжку и ручку. Гурин: «Пиши. Юрий Осипович Домбровский». Виталий с улыбкой переспросил: «Как? Как?» Гурин — по слогам: «Дом-бров-ский!» Вот так они простились. Клара предупредила о своих планах, о том, когда с мамой они вернутся на дачу. Так завершился этот спектакль. Думаю, что это Гурин, мой мудрый дядька, хорошо знакомый со всеми шекспировскими «передрягами», нашел единственный, самый достойный и правильный выход из этой трагикомичной истории. Это оценили все!

И тут Виталий схватился за голову! Как он мог забыть? Ведь у него есть — ФЭД. Не сделать ни одного снимка с отцом! Ругал он себя последними словами. Разозлившись, он стал ловить Каську, носиться за ней по саду, по закоулкам дачи. Наконец, поймав эту отцовскую дикую кралю, очумевшую от грубого обращения и отчаянно вырывающуюся из рук, был на седьмом небе. Кто-то из нас успел сфотографировать эту милую картинку. Фотография называется «Дети Домбровского».

Но на самом деле история эта имела продолжение. Приехав в Москву и зная, что отец тоже в городе, Виталий стал ему названивать. Дважды подходившие соседи отвечали, что его нет дома. В третий раз подошла добро­желательная женщина, которая сказала: «Да нет его, мил человек. Что передать? Кто звонил?» И услышав, что звонит Федор, она разоткровенничалась: «А вы знаете, Юрий Осипович говорит, что вы никакой не Федор, а вы его сын — Виталий». — «Да нет, он что-то перепутал. Я его новый знакомый — Федя». Пообещав передать Юрию Осиповичу о звонке, мамуля, а это была она, повесила трубку. Больше Виталий отцу не звонил. Понял, что это бесполезно, вряд ли он согласится на встречу. Поход в баню и пивко… отменяются навеки!

Вся эта некрасивая, издевательская над дядькой история, потрепавшая нервы не только ему, но и всем невольно вовлеченным окружающим, лежит на совести брата. Хорошо, что все обошлось! Но чего это стоило ему, Гурину?

Учитывая то, что дядька меня больше любит и практически живет в моей семье, Лелька уговорил завести с ним разговор о будущем дачи и намекнуть на завещание. И вот я, безотказная дуреха, пошагала. Выслушав мои скованные неудобством слова, он похмыкал, печально опустив голову, и… промолчал. Понятное дело. Между нами — Клара. Ему претило создавшееся положение. Видимо, он дал зарок, что она будет в их семье решать все. А она уже давно все решила: не давать спуску племянникам. Он полностью под ее каблуком, пришпоренный и приструненный!

Мой разговор был ею расценен как неприличный. Я соглашусь. Ему же надо было такие вопросы решать самому, а не вынуждать поднимать их нам. Мне было страшно жалко любимого Гурина. Но понять его я не могла. Идти против своей совести — не просто. Жена вынуждала его это делать. Все происходило на фоне только что вышеописанных событий, связанных с Виталием, с этим обнаруженным ею «скелетом в шкафу». Он чувствовал себя кругом виноватым. И перед Кларой, и перед нами. Лето заканчивалось. Вопросы остались без ответов.

Лелька, сломав окончательно голову, решил насильно выставить Домбровских с дачи к следующему лету. Зимой должен был родиться их с Галей первенец, и в Свистуху приедут его новые теща, тесть и няня. Он во что бы то ни стало намерен вернуть себе комнату. Без предупреждения и без согласования, он вскрыл запертую Кларой комнату и вынес из нее все, оставив голые стены.

Клара, приехавшая весной, чтобы проветрить комнату, просушить постель и оставленную на зиму одежду, застала плачевную картину. Меня в этот день на даче не было. Бог миловал! Лелька же указал ей на калитку, дав понять, что им здесь делать больше нечего. Когда же объявилась я, то услышала такое: «Забирай свою комнату, а мне освобождай мою». На что я ответила без всякого колебания, что не имею на нее никакого морального права. Эта комната нашего Гурина! «Ну что ж, в таком случае не увидишь ее больше, как своих ушей!» — «Значит — не увижу!» — прикончила я этот вопрос.

Забегая вперед, остановлюсь на судьбе дачи после ухода из жизни Гурина в 1978 году. Положение оказалось таковым. У нас с братом по четвертой части — это понятно. У Клары с Виталием тоже получилось по четверти — это от половины дачи, наследия Юрия Осиповича. А произошло это автоматически: Клара подала документы на литературное наследие, а мы (по доверенности от Виталия) — на наследие дачи. То, что мы привлекли к этому Виталика, для Клары оказалось неожиданным ударом, расцененным ею как подлость. Хотелось заполучить и половину дачи, и полностью литературное наследие! У нас же не было вариантов. У нее свои представления о справедливости и морали. В итоге все вышло и по закону, и по совести. Свою долю дачи Виталий подарил мне, а у Клары ее долю, как-то договорившись, выкупил в рассрочку брат. В письмах Виталий не раз весело откровенничал, что благодаря нашим настояниям и участию все так удачно для него сложилось. Он ведь сам об этом и не помышлял. А тут такое везенье! Получая приличные деньги на счет в банке, как наследник, за издававшиеся произведения отца, в очень непростые годы, они с Катей смогли безболезненно поднимать и обучать в институтах двух своих детей, внуков Домбровского, Михаила и Ольгу. А то, что Клара считает себя уязвленной и обделенной, это, простите, «факт из ее биографии».

Вскоре после регистрации брака Юрий и Клара, вопреки расхожей поговорке «обещанного три года ждут», получили новую двухкомнатную квартиру в только что построенном «писательском» доме № 6 на улице Просторной в районе Преображенки. Она стала последним пристанищем Домбровского. Странно, но дом этот оказался без лифта. Наши герои выбрали последний, пятый, самый невостребованный этаж и расценили это как небывалое везенье. Дело в том, что прямо с лестничной площадки вела на чердак железная лесенка. А что могло быть более привлекательным для хозяев Касеньки, известной шлендры-вертихвостки, блудливой и любимой кошечки, прославленной и увековеченной в романе «Хранитель древностей»? И вот теперь уже сюда, на Просторную, стали стекаться гости, друзья-товарищи и подруги, любители выпить, сердечно пообщаться и откровенно поговорить о насущном и животрепещущем.

Мы с мужем частенько бывали приглашенными. Я обычно готовилась заранее. Заполняла литровые банки готовыми кушаниями, закупала закуски и разные вкусности, а главное, обязательно водочку. Без бутылки к Гурину — ни-ни! Не поймет! Клара, серьезная, внешне невозмутимая, хлопочущая на кухне и у стола, всегда обеспокоена за исход вечера. Мы с ней обе волнуемся за своих мужей. Не очень-то знают меру! Мое место обычно возле Гурина. У него проблема: отсутствует потребность закусывать. После каждой выпитой рюмки ему надо что-нибудь существенное запихивать в рот. У меня в этом давний опыт, и мое «вторжение в процесс» его не удивляет. Он давно смирился и с тем, что я зорко слежу за размером тары, которую он подставляет наливающему. Короче, здесь необходим глаз да глаз.

Как известно, в нашей замечательной стране всегда есть о чем погоревать, о чем поговорить за закрытыми дверями в обществе проверенных и верных людей. Вызывает недоумение количество вопросов, порожденных тревогой за будущее. Что означает вдруг резкое усиление цензуры? Из каких гебистских нор повылезали вездесущие топтуны-следопыты? Как возмутительны случаи принудительной, а в сущности, карательной психиатрии? Какой шквал негодования вызвали наши танки в Чехословакии? А суд над Бродским? Над Синяв­ским и Даниэлем? А исключение из Союза писателей Солженицына? А изгнание Твардовского с редакторского кресла «Нового мира»? И еще многое, многое другое!

Только здесь, у Гурина и Клары в гостях, открывались мои глаза на многое, что умалчивалось или искажалось в официальной печати, упрямые факты приобретали волнующую тревожную очевидность.

Как-то раз, уходя, уже в дверях, я спросила Гурина напрямую: «Как ты думаешь, долго ли будет продолжаться это бесправие, ложь, лицемерие, это безнаказанное, узаконенное насилие над людьми? Веришь ли ты, что этому придет конец?» Он ответил очень просто и спокойно: «Знаешь, старуха, в чем я уверен абсолютно? Все, что происходит сейчас, не может продолжаться бесконечно. Поезд несется по наклонной! Не знаю кто, но кто-то нажмет на стоп-кран! Вот только когда? Боюсь, что я до этого не доживу…»

Еще один из «исторических» визитов на Просторную. Клары не было в Москве. Она уехала в Алма-Ату отдохнуть от московской суеты, погостить у мамочки. Она это иногда делала, оставляя мужа на друзей и на его собственное благоразумие. Гурин позвонил нам и пригласил в гости. Заверил, что соскучился, что в доме «хоть шаром покати», что ему одиноко и все его бросили. Видимо, тосковал по Кларе. Мы были рады приглашению. И тоже соскучились. И вот мы, захватив сумки с продуктами, разносолами и, главное, с бутылкой вожделенной водочки с этикеткой «Русская» за 4 рубля 42 копейки, рванули на Просторную.

Никакой хандры! Гурин в отличном расположении духа. Предвкушает «скус и антирес». Встречает нас радушно с поцелуями, пританцовывает и потирает руки. Я в ответе за сегодняшний порядок. До того, как сядем за стол, надо следить, чтобы не случилось одного хитренького со стороны Гурина, маневра. Пока я готовлю, накрываю и сервирую стол, зорко слежу, чтобы не открыли бутылку, которая уже красуется своей этикеткой на столе. Дело в том, что у него отработано такое «безобразие»: до начала застолья он частенько просил налить ему «предварительную». Брал стакан, хлопал лапищей по нему сверху и приговаривал: «До свиней, до свиней». Откуда это? Объясню: когда-то муж привез из Чехословакии и подарил Гурину с Кларой набор стаканчиков. Они были необыкновенно красивы, изящны, с переливающимися разноцветными рифлеными стенками, с нанесенными на них градуировками. Самая нижняя — для мадмуазель, выше — для джентльменов, следующая — для докеров, а вместо четвертой надписи — нашлепка в виде поросенка. Вот почему — «до свиней». Так и повелось. Причем с любой посудиной. Ему обычно не отказывали, уж очень настойчив и убедителен он был. Без всякого стеснения, живенько он опрокидывал стаканчик и был очень собой доволен. А Клара вскоре недоумевала, почему Юра так быстро пьянеет?

В этот раз я надеялась на мужа. Уже вечерело, я ушла на кухню заваривать чай, готовить чайную посуду, когда вошел Рудик со словами: «Лилюнь, дай четыре рубля. Хочу сбегать в магазин за еще одной бутылкой, пока он не закрылся». Естественно, я заартачилась, затараторила, что «вам, пьяницам, вполне достаточно» и т. д. и т. п. «И потом, мы договорились, и ты обещал, что обойдетесь одной бутылкой!» — напомнила я. И тут вдруг меня осенило! Я уже давным-давно мечтала заполучить лагерные стихи. Говорила об этом с Кларой. Она каждый раз увертывалась отговорками вроде: «давай в другой раз», или «только не сегодня», или «обязательно дам, но по­позже» — так бубнила она в ответ на мою просьбу. Рудька же продолжал свое нытье: «Лилюнь, ну пожалуйста, все будет нормально». И вот тут я, вдруг просияв глазами, говорю мужу: «Ладно! Пьяницы паршивые! Дам я вам четыре рубля! Но пусть тогда он даст мне взамен свои стихи!» Гурин, услышав мои слова, мигом прибежал и встал около Рудика радостный и довольный: «Макаконь, какие вопросы? Конечно же, дам!» И вот. Муж побежал в магазин, а Гурин, брякнувшись на коленки возле нижней полки секретера в маленькой комнате, засунул внутрь обе ручищи и буквально выгреб на пол немыслимую кипу печатных листов в совершенно непотребном состоянии. Я была безмерно счастлива и хвалила себя за находчивость. Он же, мой дорогой гений, полупьяным голосом, но очень внушительно проговорил: «И запомни, Макаконя, на всю жизнь, как я продал тебе за бутылку все свои лагерные, кровью написанные стихи! Запомнишь?» Я — запомнила! В этой же маленькой комнате я уселась с ногами по-турецки на тахту, застеленную красивым старинным полотняным красно-зеленым покрывалом. Его я подарила Кларе с Гуриным на новоселье. Много лет оно лежало в мамином сундуке и ждало своего часа. Когда они получили квартиру, я решила — час настал.

И вот, устроившись на тахте, я стала разбирать и раскладывать по стопочкам эти несчастные, заброшенные, еле живые ветхие листочки. Получилось пять или шесть подборок. Одну из них я прижала к себе!

Домой в тот вечер я брела с пьяным мужем и с бесценной подборкой тех самых грохочущих, кровью написанных шедевров!

Еще одна история. Да простит меня Кларочка, что я о ней вспоминаю. На этот раз мы заявились на Просторную с Наташкой. Ей 13 лет. Почти барышня. Обычно мы ее с собой не брали. Во взрослой и пьющей компании ей явно было не место. Гурин с порога восхитился тем, как она выросла, как кудрява, как хороша собой. Недолго думая, он начал строить рожицы, демонстрировать «куриную гузку», приплясывать, тряся своим немыслимым чубом. Вспомнил, как она, будучи пятилетней, дурачилась с ним на равных. Клара молча выказывала свое неодобрение. Чудачка, право! Ведь озорство, всевозможные проказы, потехи и выкрутасы у него в крови с детства. Быть может, они-то и помогали порой ее мужу выстаивать и морально выживать в этом, как он выражался, «достаточно скверном мире»? Чем больше мы смеялись и любовались этой развеселившейся парочкой, тем больше хмурилась Клара.

И вот Гурин хвалится своими новыми приобретениями. На стене «новоселы» — несколько офортов и новая икона. Что-то купили, что-то подарили. Здесь же открытые полки с разными диковинами. Несколько красивых, замысловатых каменных друз и спилов агата и опала. Просто какие-то экспонаты геологического музея! «А вот это — настоящий артефакт!» — говорит Гурин, показывая на фигуру старца, вырезанную из дерева. С бородой и хитрым прищуром. «Эта вещь — историческая реликвия и моя бесценная детская игрушка!» — продолжал он говорить вытаращившей на него глаза Наташе. «Послушай, милая! Этого старца вырезал из дерева один каторжанин еще до революции и подарил моему отцу, адвокату, со словами: „Это игрушка для вашего сыночка”. А сыночек-то — это я!»

Тут и я вспомнила, как Гурин просил привезти с Островского на Просторную этого «старика». Он с незапамятных времен хранился в закрытом шкафу вместе со всякими старыми вещами. Помню, как он схватил его, долго-долго рассматривал и прижимал к себе. И вот теперь он украшает дом и напоминает Гурину детство и отца. И тут вдруг он снимает с полки один красивый, среднего размера спил агата, ставит его бережно на ладонь и протягивает Наташе со словами: «А это тебе от меня Камень Счастья! Он именно так и называется и обязательно принесет тебе это самое Счастье».

В этот миг на пороге комнаты возникла Клара. Как будто стояла за дверью и ждала своего момента. Она тихо, спокойно произносит: «Юра, у нас с тобой, по-моему, договоренность. Ничего, что в этом доме, ты никому без моего разрешения не даришь». Это прозвучало так неожиданно, как гром среди ясного неба! Гурин буквально рухнул на диван, его затрясло, ноги костылями вытянулись вперед. Лицо исказилось в нервной судороге, и из его рта вырвались злые нелицеприятные слова в адрес жены, которые не хочу даже вспоминать. Она медленно удалилась. Рудик увел Наташу на кухню. Я же с силой ухватила его голову, вытерла начавшую выступать на губах пену, выложилась сама до изнеможения, целуя, обнимая, гладя и уговаривая минут десять. И я — выдюжила, заставила его обмякнуть! Это главное. Страшное позади. Ведь в его «истории болезни», в его анамнезе, были припадки, которые заканчивались обезноживанием.

Однажды, разозлившись на мать, он выскочил из дома, помчался по Островскому переулку куда глаза глядят и рухнул прямо возле Австрийского посольства. Лелик и Саша кинулись вслед и притащили его домой на руках. Ноги отнялись! Я хорошо помню Гурина, ползающего по квартире. Были и другие случаи и в лагере, и на «пересылках», описанные очевидцами.

Поэтому-то было так необходимо оберегать его от стрессов, от непомерных нервных потрясений! Я это понимала и беспокоилась за него постоянно. Клара же довольно часто давала осечку. Слова жены в тот памятный день были подобны удару кнута по самолюбию, по свободе выбора привязанностей и любовей Юрия. Искреннее пожелание счастья внучке его утерянной навсегда сестры так бесцеремонно и бессердечно растоптать! Прости, Клара, но я много раз не понимала тебя. А в этот — особенно! Камень Счастья сопровождает мою Наташу по жизни и стоит в ее доме на Фрунзенской набережной на самом почетном месте! К сожалению, напоминает не только о Гурине. Досадно! Он ведь так мечтал, чтобы мы подружились.

В связи со странностями поведения Клары часто вспоминаю добрым словом ее замечательную маму — Ольгу Федоровну. В тот раз, встретив из Алма-Аты, дочь с зятем привезли ее на несколько дней погостить на дачу. На всех она произвела впечатление деликатного и милейшего человека, а я еще и почувствовала ее к себе расположение, интерес и доверие.

В один из вечеров, после чаепития, устроившись вокруг стола и на диванах, мы всей дачей слушали новые, только что написанные куски из «Факультета…», которые с неизменным артистизмом читал Ю. О. Это надо было видеть и слышать! С ужимками и ухмылками, размахивая и прихлопывая рукой, замедляя и прибавляя темп, возвышая и понижая голос, он полностью завладевал нашим вниманием, завораживал чудодейственным словом. Удовольствие незабываемое и неповторимое! Мы сидели с Ольгой Федоровной рядышком на диване. Помню, как она наклонилась ко мне и прошептала: «Лиля, вот только теперь наконец поняла я свою дочь. Ради такого человека и такого таланта можно пожертвовать многим и даже посвятить ему свою жизнь и судьбу». Я в ответ обняла ее, прижала, а затем взяла ее руки в свои. Так мы сидели, чувствуя свою сопричастность судьбе моего грандиозного дядьки, а ее зятя. А со стены на всю эту картину смотрел тот самый шестилетний Юрочка-херувимчик в белой широкополой шляпе с маленьким букетиком полевых цветов. Что-то во всем этом было фантастическое, немыслимое, трудноописуемое!

Воспоминания о О. Ф. вернули меня назад, в 1969 год. Напомню, это было третье, последнее лето, которое Юра с Кларой жили с нами в Свистухе. И все эти годы он успешно и плодотворно работал над «Факультетом…» под строгим надзором Клары, оторванный от московских соблазнов и дружков-выпивох. Этот главный, итоговый труд он закончит через шесть лет, в 1975 году. А всего роману, сравнимому с обличительным историческим документом, Домбровский посвятил более 10 лет. Существуют точные временные рамки: 10 декабря 1964 года — 5 марта 1975 года. Роман, начатый на излете долгожданной и обнадеживающей хрущевской оттепели, был завершен в период, когда от этой оттепели не осталось и следа. Перспективы на издание «Факультета ненужных вещей» в Советском Союзе не было никакой. Единственно только если понадеяться на отдаленное будущее. Роман признан антисоветским, вредительским со всеми отсюда вытекающими выводами, а автору в высоких писательских кругах дали понять, что его моральный облик не соответствует «высокому и гордому званию советского литератора».

Но… жизнь продолжается! Безденежье, чувство творческой несвободы унижают и угнетают. В одной из переписок он отмечает злободневность и точность выражения «мы живем в стране неограниченных невозможностей». «В этом что-то есть!» — заключает он эту безрадостную мысль. Единственный способ заработка — переводы, литературная поденщина. Он хорошо с ней знаком. Домбровский так описывает эту работу. С грустью и неизменным юморком пишет в письме Кларе: «Сижу, строгаю перевод. Уж больно воротит от всех этих литературных поделок и мучает мысль, как продать свое первородство! Черта в ступе я, конечно, не выдумаю и гомункулов в колбе не выращу, но что-то порядочное сделать все-таки смогу, и вот приходится стирать чужие пеленки».

Гурин был оптимистом. Всегда верил, что после мрака обязательно наступит свет. Когда-то он писал своему другу Леониду Варпаховскому, театральному режиссеру, ученику Мейерхольда и тоже «тертому сидельцу»: «Ожидаю всего хорошего, ибо оно неизбежно и исторически обусловлено. Худ, страшен, беззуб. Все равно повторяю из Сервантеса — после мрака надеюсь на свет. Ведь мы тоже как бы Дон-Кихоты». Думаю, Гурин всю жизнь не изменял этому постулату. Да и мне он в то тревожное время сказал главное: «Не может беззаконие продолжаться вечно. Я верю, что кто-то наконец нажмет на стоп-кран».

Итак, тучи сгущались, тревожили угрозы по телефону, было неспокойно на душе. Предчувствия оправдались неожиданно. Накануне дня милиции, 9 ноября 1976 года, на Домбровского было совершено как бы хулиганское нападение. На самом же деле — запланированное покушение на неугодного, порочащего советские порядки писателя. С его слов, произошло следующее. Он ехал домой на автобусе № 80 от Преображенской площади. Стоял у задней двери, держась за поручень — металлическую штангу. Остановка. Дверь распахнулась. Вышли-вошли люди. И тут он неожиданно почувствовал страшный удар металлическим прутом по руке. Расчет был на то, что он не устоит на ногах и вывалится из двери под колеса автобуса. Но… дверь успела закрыться. Гогот веселых и ушлых мерзавцев, поглядывающих на свою жертву, сотрясал притихший автобус. Было странно, что никого это происшествие не возмутило и не озаботило. И это, именно это его очень удивило. До дома он добрался с трудом. 10 ноября «скорая» увезла Ю. О. в 67-ю городскую больницу, что на улице Саляма Адиля. Он поступил в травматологическое отделение с диагнозом — перелом предплечья. Оперировать не стали. Наложили гипс, зафиксировав вытянутую в сторону руку на шину.

Мы с Рудиком узнали об этой печальной истории не сразу. Спустя время, так и не дозвонившись на Просторную, позвонили Федоту Сучкову, давнишнему другу Гурина — скульптору. От него узнали, что Юрий в 67 больнице. На него было совершено нападение, он травмирован, а Клары нет в Москве; она в Алма-Ате.

В ближайшее воскресенье мы вместе с Наташей поехали на ул. Саляма Адиля. Застали Гурина в плачевном состоянии — осунувшегося, обросшего, похожего на падшего однокрылого Икара. Он сидел, опустив голову, поперек кровати, прислонив к стене зафиксированную под углом и привязанную бинтом и салфетками к длинной шине-перекладине руку. Один-одинешенек в четырехместной палате, в страшной духоте, он вызывал нежность, жалость и досаду. Соседей по палате отпустили по домам на выходные дни. Он бесконечно обрадовался, увидев нас в дверях. Во всех подробностях, в ярких красках поведал нам о происшествии в автобусе. Своей озабоченности ближайшим будущим он не скрывал. Маловероятно, что на этом преследование его, как неугодного и опасного объекта для властей, закончится.

У меня чесались руки «засучить рукава». Выпросила у нянечки комплект чистого белья, рубаху, полотенце, салфетки. Выставила всех из палаты в коридор, открыла настежь окна. От спертого воздуха было, как говорится, «хоть топор вешай»! Перестелила постель, взбила «усохшие» подушки, почистила бог знает чем заросшую тумбочку. Мед, пачки печенья и другие «скусности» заняли свое место на чистых полочках. Вошедший в палату Гурин не узнал свое «лежбище». Я спросила у него о Кларе. Он ответил, что она у мамы в Алма-Ате. «Там что-то важное случилось?» — поинтересовалась я. Он промолчал.

Пробыли мы в тот раз до вечера. Уехали, пообещав увидеться в следующую субботу или воскресенье. Он просил привезти «Литературку» и журнал «Наука и жизнь». Что ему бесконечно муторно в стенах больницы, скучно и одиноко, было понятно без слов. Врачи предупредили — в таком сложном состоянии ему, чтобы образовалась полноценная костная мозоль, предстоит прожить не менее четырех месяцев! Видимо, в это время и зародился в его голове сюжет рассказа «Ручка, ножка, огуречик», во многом предсказавший, предрекший дальнейший ход событий. В 1977 году рассказ был написан и сразу же «пошел по рукам».

Прошло время. Шину сняли, но рука продолжала беспокоить. Такой сложный «винтообразный» перелом и не мог до конца срастись без последствий.

Мучительной и невыносимо болезненной была для Домбровского мысль о том, что главное его детище, роман «Факультет ненужных вещей», так и не увидит свет в собственной стране при его жизни. Закручивание гаек, беспредел беззакония и безнравственности власти, только нарастали. Вполне резонно, хотя и с опозданием, созрела мысль об издании романа за границей. Решено было переправить рукопись во Францию. Там уже давно ждали. Перспектива быть высланным из страны вслед за Солженицыным «за предательство» не очень-то страшила. Главное — увидеть роман изданным, подержать книжку в руках. Он безмерно гордился и радовался тому, что свое обещание, свою миссию выполнил сполна! Ведь до сих пор идет суд, и он — выступил на нем! Теперь же настало время, чтобы «Факультет…» шагнул к человечеству! Быть может, это звучит и пафосно, но так оно и есть! Здесь будет уместным привести строки Булата Окуджавы, посвященные Домбровскому:

Разве лев — царь зверей? Человек — царь зверей!

Вот он выйдет с утра из квартиры своей,

он посмотрит вокруг, улыбнется...

Целый мир перед ним содрогнется.

В 1978 году роман был напечатан в Париже на русском языке. Появились переводы кроме французского — на чешский и польский языки. О писателе Домбровском во всеуслышание с восторгом заговорили в Европе, по «Голосу Америки». Незамеченным в нашей стране это не осталось. Москва сохраняла гробовое молчание. Его лишили почти всех заработков, даже переводы не доставались. Издание «Факультета…» за границей ничего хорошего не сулило. Изгнание из страны — лучший и благоприятный исход. Однако все вышло по-другому, все вышло в худшем, трагическом варианте. Он в это время беспокоился не столько за себя, сколько за Клару. «Она беспомощна, так еще молода, но, к сожалению, не очень здорова, а все вокруг так скверно», — делится он с писательницей Зоей Крахмальниковой. «Или я погибну, или Кларка не выдержит», — говорил он ей, сочувствующей бесконечно.

И в то же время Домбровский ходит «задрав нос», как победитель, хвастается роскошным французским изданием романа, только что пересланного нелегально, минуя всевозможные советские препоны. Это был поистине подарок ко дню рожденья, к его 69-летию.

А события начали разворачиваться следующим образом. Майским днем, накануне 12-го числа, он в приподнятом настроении, держа в руках глянцевое издание «Факультета…», пришел в ЦДЛ показать друзьям-писателям свою выстраданную и такую долгожданную вещь. Ушел незаметно. На улице его ждали. У самых дверей Дома литераторов он был жестоко избит неизвестными негодяями. Выследили-таки «позорные суки»! Когда-то он говорил мне, что это самое страшное лагерное ругательство! Из милицейской сводки известно только, что избит хулиганами и госпитализирован в тяжелом состоянии. Вскоре — выписан. А дома 29 мая скоропостижно скончался — упал в коридоре, сделав несколько шагов, своих последних шагов по жизни!