ОЗЕРО, ДЕРЕВО, ЗЕРКАЛО

Шубинский Валерий Игоревич родился в 1965 году в Киеве. Поэт, эссеист, критик, переводчик. Во второй половине 1980-х годов — участник литературной группы «Камера хранения», в 1995 — 2000 — руководитель литературного общества «Утконос». В 2002 — 2016 — один из кураторов сайта «Новая камера хранения». Печатается с 1984 года. Автор нескольких поэтических книг и биографий Николая Гумилева, Даниила Хармса, Владислава Ходасевича, Михаила Ломоносова и др. Живет в Санкт-Петербурге.

Валерий Шубинский

_*

ОЗЕРО, ДЕРЕВО, ЗЕРКАЛО

_{* *}

_*

Грядущее, ты что? Грядущее, за что ты?

Грядущее, в тебе какие-то пустоты.

Там ходят завитые львы и эльфы в домино.

Там крутят про цыганку черно-белое кино

И экипажи длинные на шинах паровых

Туда-обратно возят то живых, то неживых.

Грядущее вещам грозит подледным адом.

Там будет странствовать в тумане каждый атом,

Покуда не подыщет недолгий новый дом.

А вещи подо льдом там заняты трудом —

Десятилетьями они кому-то снятся.

А после планы начинают проясняться:

Проснулся человечек в предгорном городке.

Он ходит с ночью в черепе и с воздухом в руке.

И он садится в экипаж на тяге ветровой —

И едет в позапрошлое с ночною головой.

Иных материков смешные очертанья,

Существ лучащихся воздушные скитанья,

А после — маленький щелчок, и гамадрил

В рулон сворачивает небо, шестикрыл.

Грядущее, ты труляля, грядущее, ты рыба,

Лев, человек, огонь, земля, вода, бессмертье, либо

Какие-то каракули в тетради на столе,

Подзол, растущий под золой, и руки все в золе.

       Осень в чумном форте

       ₁

Земля-вода и земля воды,

как она тверда и как одна тверды

в подковном камени, из которого нет исхода.

Зима чумы и зима-чума

сияют с той стороны холма,

с которой сюда приходит каждое время года.

И ветер треплет триколор,

и черных чаек хор

неумирающих отпевает.

И нестроевой матрос

овсянкою кормит крыс

и говорит, что нас не бывает.

И встает невидимая стена

между нами-ними и ними-нами,

до серого неба с белого дна,

видимая во сне стена,

исписанная именами,

плохо покрашенная стена,

и над ней покрошенная луна,

а под ней волна с валунами.

        ₂

Ночью играем в двадцать одно,

днем прибираем белое дно,

в подковном камени, из которого нет исхода.

Бубоны красивее с каждым днем,

и желтым подпрыгивающим огнем

горят осины, дубы и вообще природа.

Не летят сюда вольные

вороны корабельные,

но, пока залив не покроет лед,

мы видим в окошко пляски

одушевленной лески

и пленной рыбы полет

(несъедобной рыбы полет).

        ₃

И доктор с фельдшерами

выходит на дозор,

и слышат осьминоги

их странный разговор:

«Когда положит Бонапарт

семерку и туза,

мы кликнем джокера, и он

проголосует за.

Когда запрут ворота

для коловратной волны,

мы будем их хранить — ведь мы

хозяева страны.

Когда зимой закроют

смертельное кольцо,

мы ослабевших увезем

к Сатурну на кольцо.

Когда настанет последний день

и посинеет свет,

я регистратору за все

подробный дам ответ».

₄

Натягивается канат,

и тучи движутся над

подковным камнем, из которого нет исхода.

Нам снятся челюсти акул

и жернова валов и гул

последнего отошедшего от берега парохода.

И в полдень гром

гремит над бугром,

и стены и рвы

зарастают на миг,

и мы видим нас, которые вы,

а вы видите нас, то есть их,

а они не видят ничего,

кроме форта одного.

В подковном камени, из которого нет исхода,

винтовые лестницы, кровати и запах йода.

_{* *}

_*

Дождь, будь ты проклят, стой, не шурши в придорожных шорах,

Не разводи собою белую кровь земли:

Пусть от тебя за это останется краткий шорох,

Когда лучами сожгут ресницы твои.

Дождь, не иди под землей, если нет указа,

Не иди на луне, не мочи не свои ады.

Ты — только воздуха прыгающая проказа,

Только заточка коротких мечей воды.

Дождь, ты идешь в городах, истомленных воздушной пробкой,

Говоришь со всеми и ни о ком.

Дождь, когда я засну, я стану стеклянной рыбкой,

Ты станешь рассеянным рыбаком.

Дождь, я твое существо: с волосами из темной пакли,

С руками из вывороченных ветвей.

Дождь, я хочу одного: достоять до последней капли,

Выпить последней воды твоей.

Когда я совсем растворюсь в твоих визгах, брызгах,

По колено в лужах твоих босой,

Когда я семь раз повторюсь в твоих брызгах, визгах,

Дождь, будь ты проклят, прямой, косой,

Дождь, под немного помятой сферой,

Чуть-чуть отекшей сферы внутри,

Останемся мы: я — прозрачный, и ты — семицветный, но чаще серый,

И твой голос: кап-кап, раз-два-три.

_{* *}

_*

На подносе полувыгнутое озеро

в камышах шерстистых, полное плотвы.

То заморосило, то заводь заморозило.

Все жирней в утробе зеленая взвесь,

но не убывает альпийская спесь.

Воздух с ним по отчеству, небо с ним на вы.

На террасе полувзорванное дерево

в чешуе прыгучей и с дождем внутри.

Задом в можжевельник упала с ветки дщерь его.

Все смелей на коже работает жук,

но среди ветвей не рассыпается звук.

Звезд над ним не вычерпать, неба трижды три.

На лучах полуподвешенное зеркало,

перед ним в нору упавшая гора.

Чем его не било и что в него не зыркало.

Амальгама выцветшая все мутней,

но один лишь я не отразился на ней.

Да и мне скомандуют: заходи, пора.