ТАЙНАЯ ИСТОРИЯ ЛИЗЫ ДЬЯКОНОВОЙ

Басинский Павел Валерьевич родился в 1961 году в г. Фролово Волгоградской области. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Литературовед, критик, прозаик. Автор многих книг, в том числе «Лев Толстой: бегство из рая» (М., 2010), «Страсти по Максиму» (М., 2011), «Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой» (М., 2013). Лауреат премии «Большая книга». Постоянный член жюри литературной премии Александра Солженицына. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

Полностью книга готовится к выходу в издательстве «АСТ; Редакция Елены Шубиной».

Павел Басинский

_*

ТАЙНАЯ ИСТОРИЯ ЛИЗЫ ДЬЯКОНОВОЙ

Невымышленный роман

Глава из книги

_Газеты

Альпийская газета. Известия с немецких, австрийских, швейцарских гор, курортов, дач и купаний, № 383, 1902.

«Двумя земляками Елизаветы Дьяконовой, парижской студентки, которая воспользовалась каникулами, чтобы посетить свою тетку в “Зее­хофе” на Ахензее, — нам сообщено с представлением свидетельства общинного начальства в Ахентале, что упомянутая дама 10 августа отправилась из гос­тиницы в Ахензее к Уннитцу^[1] и с тех пор пропала. Можно предположить, что легко одетая в короткое резиновое дождевое манто, белую соломенную шляпу и легкие английские башмаки 26-летняя дама заблудилась в холодную ночь в Уннитцском ущелье. Предпринимавшиеся с тех пор попытки отыскать ее или ее тело не имели результатов. Нашими поручителями внесена при Ахентальском общинном управлении сумма в 100 крон, которая достанется тому, кто предложит надежный способ найти погибшую. К сожалению, со времени ее исчезновения прошла уже неделя. Могущие быть известия просим присылать в нашу редакцию».

«На наше сообщение в № 383 о пропавшей Дьяконовой нам написано: “На Вашу статью о падении в области Ахензее позволяю себе сделать почтительное сообщение, что я со своими родителями прибыл в отель Зеехоф 11 августа в чрезвычайно туманную, дождливую погоду. Из разговора на следующее утро с братом хозяйки, членом известной семьи Рейнер, я узнал, что за день перед тем молодая девушка в легкой одежде и тонких башмаках — говорили даже, в домашних туфлях! — взошла на ближний холм, чтобы выпить стакан молока, и с тех пор не возвращалась. Сообщение г-на Рейнера быстро распространилось меж­ду остальными гостями отеля, и можно представить себе тревогу, когда одна спасательная экспедиция за другой возвращалась без успехов. Один из проводников, принимавших участие, говорил мне лично, что наверху господствует такой густой туман, что местами нельзя видеть руку перед глазами и что по свежевыпавшему снегу можно заключить, что в те ночи температура была самое большее +2?. Поэтому нет никакого сомнения, что молодая женщина поплатилась смертью за свое легкомыслие”».

_Рейнер

На вид ей было лет двадцать... Она приехала к нам вечерним поездом. Девушка, которая путешест­вует одна, сама по себе вызывает подозрение, а эта, русская, свалилась всем как снег на голову! Впрочем, в гостинице уже жили ее родственники — тоже русские. Тетушка — богатая, набожная и властная дама. Дочь тетушки — Мария. И муж Марии — молодой поэт с прибалтийской фамилией.

Тетушка — пожилая, но еще миловидная дама с поджатыми губами, расчесанными на пробор темными волосами и взглядом, в котором говорилось, что она и людей видит насквозь, и осуждать без лишней надобности не будет. Все знали, что она вдова и одна из самых богатых женщин в России. Но внешне это никак не проявлялось. Обедать и ужинать спускалась в общую столовую. Как все, совершала ежедневные моционы по набережной Ахензее. С прислугой была вежлива, с гостями дружелюбна. Одно было плохо. У женщины было совершенно непроизносимое имя! Евпраксия!

Дочь была полной противоположностью матери. Это было зависимое существо. Она обожала своего мужа и везде ходила за ним, как тень. Впрочем, муженек был и вправду красив! Благородное арийское лицо, грустные, задумчивые глаза, зачесанные наверх волосы и распушенные, как у кота, усы, что делало его забавно похо­жим на австрийского гвардейца.

Девушка вошла в гостиницу быстрым, уверенным шагом. Но это, как вскоре выяснилось, объяснялось не ее уверенностью, а ее неровным характером. Родственники облобызались, даже прослезились, как это принято у русских за границей. Но было заметно, что появление Лизы их скорее озадачило.

«Какая ты стала авантажная! — заметила тетушка. — Сразу видно, что ты из Парижа!» После ужина они с племянницей закрылись в комнате тетушки и долго и шумно о чем-то спорили, так что звуки их разговора доносились до столовой. Из комнаты племянница вышла одна в приподнятом, возбужденном настроении. Она заявила кузине и ее мужу, что поедет в Мюнхен с ними — пос­лезавтра, а завтра, чтобы даром не терять времени, пока они станут упаковывать вещи, отправится на Уннитц, побывать на которой считал долгом каждый, кто приезжал в Ахенталь.

Дело в том, что эта Лиза действительно свалилась родственникам как снег на голову. Если бы она приехала двумя днями позже, она бы их не застала. В начале августа погода в горах резко испортилась. По утрам на долину и озеро опускался такой туман, что вокруг ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки. К десяти утра туман рассеивался, и начинался мелкий, противный дождь. Когда Лиза вош­ла в столовую, ее родня всеми мыслями находилась уже в Мюнхене, а не в горах. Не то чтобы ей были не рады. Просто... она была некстати. Некстати — и все. Так что решение девушки подняться на Уннитц, пока родня будет собирать свои вещи, было деликатным жестом с ее стороны. Но кузина встревожилась.

— Нет, Лиза, это невозможно!

— Почему?

— Да объясни ж ты ей, Юргис!

— Да, Лиза, так делать нельзя, — согласился с женой поэт. — Вам нужен проводник, а его нанимают заранее. Не идти же сейчас ночью на деревню. Здешние тирольцы — такие же баварцы, те же немцы. Давно дрыхнут со своими Барбарами.

— Мне не нужен проводник, — сказала Лиза. — Я прекрасно справлюсь одна. Вы меня отлично знаете!

И она достала из сумочки сложенную вчетверо карту, которую успела приобрести на вокзале.

— Вы рассуждаете, как англичане, — поморщился поэт. — Их тут много, и они ведут себя словно это их колония. Когда им называют цену на молоко, они говорят: «Нет, это молоко не стоит этих денег». В горы ходят одни, по этой карте. Верят ей больше, чем «баранам», как они называют местных проводников.

— Ты сам называешь их жен Барбарами, — прервала его Мария, которая в присутствии кузины считала нужным не только слушать мужа, но и возражать ему. — Хотя они не все Барбары. Я вот лич­но не встретилась здесь ни с одной Барбарой.

— Ты права, — меланхолично согласился поэт. — Это нехорошо с моей стороны. Тирольцы — милый, добродушный и трудолюбивый народ. Кстати, ты обратила внимание на их кожаные штаны?

— Почему я должна обращать внимание на их штаны?

— Ледерхозе! Тирольский дух и все такое! У них такие мужественные швы через всю задницу, чтобы лучше ее подчеркнуть!

— Ты о чем?!

— О заднице.

— Какое мне дело до их задниц?!

— Вот видишь. Ты сама не уважаешь местные традиции. Если бы ты их уважала, ты согласилась бы, что эти вертикальные швы через задницу, они такие... мужественные! В этом уверены все местные Барбары. Если бы ты их уважала, то, как настоящая женщина, оценила бы эти мужес­твенные тирольские задницы.

— Ну хватит, Юргис! — Лиза смеялась, глядя на Машу, которая всерьез задумалась над словами мужа. — Вы сами рассуждаете как немец! Много ли выпили местного пива?

— Немцы не потому немцы, что они пьют пиво, — заметил поэт, — они пьют пиво, потому что они немцы.

— Опять эти ваши парадоксы! Лучше покажите мне на карте, откуда начинается тропа на Unnutz.

— От ручья Luisenbach^[2].

— Ах, как это мило! Они уже назвали ручей моим именем!

— Вы слишком самонадеянны, Лиза. Горы этого не любят.

— В чем ты собираешься идти? — воскликнула Маша. — У тебя даже нет подходящей обуви!

— А это?! — Лиза вскочила и поставила ножку на табурет. — Эти башмаки я купила в Лондоне. Они прочные и на толс­той каучуковой подошве. Им сноса не будет!

Юргис и Маша с интересом посмотрели на башмак.

— Он на вас похож, — вдруг заметил Юргис. — Он такой же, как вы, — самонадеянный...

_{Евпраксия}

«Зеехоф». 29 июля 1902 года^[3].

«Я получаю телеграмму, что Лиза 28 вечером приедет. Пришлось посылать экипаж за ней, и представь, она вчера вечером приехала в 10 ч. в., сегодня в 11 ч. утра ушла одна в горы, и весь день ее нет. А мы завтра хотели уже выехать в Мюнхен.

Лиза экзамен отложила до осени. А интересно знать, принимает ли печать ее сочинения? Она мне ни слова не говорила.

10 ч. вечера. Представь, Лизы все еще нет, я измучилась даже, где она? Холодно, страшно, а она налегке. Просто не знаю, что и думать, и что будет? Ушла одна. Другие ходят скорее, на 5 час., видно, ушла куда-нибудь дальше или заблудилась. Что я буду делать, если что с ней случится? Я отговаривала, не послушалась, уговорила меня, что скоро вернется. Думаю, что где-нибудь переночует на дороге, пошла в дождь, и с горы ничего не видно.

Е. Оловянишникова».

«Зеехоф». 30 июля 1902 года.

«Сегодня второй день, как Лизы нет, мы страшно расстроены, остались нарочно разыскивать ее, посылали гонцов во все стороны, завтра опять шлем гонцов. Я дальше оставаться в Зеехофе не могу, <чтобы не> разболеться. Маша так добра, что останется с мужем здесь, пока ее не найдут.

Е. Оловянишникова».

Вена. 4 августа 1902 года.

«2. ч. ночи. Я писала, что Лиза ко мне в Зеехоф, на Ахенское озеро в Тироле, приехала вчера вечером, т. е. 28 июля и утром 29-го в 11 ч. утра ушла на гору и не возвратилась...

Рассказали, что в 12 ч. утра она была (не доходя до вершины 1 ¹/₂ ) у старика, мимо которого все должны пройти, смотрела на часы, он ей говорил не ходить дальше, показал, что выше туман; но она по-немецки не понимала и ушла в направлении вершины, не пивши у него молоко, и назад не проходила...

Предполагали, что замерзла, тогда нашли бы умершей, может, за туманом ушла в другом направлении, очутилась где-нибудь в деревне, может, больная, не зная, где мы...

Дали знать русскому консулу в Мюнхене и послали в Вену телег­рамму консулу. Оставили в Зеехофе ее вещи в полиции, дано денег на телеграммы, и объявили премию 100 крон тому, кто ее найдет. И вот сегодня неделя, как она в воду канула. Можно предполагать, что убили ее и зарыли или за туманом в пропасть свалилась, хотя уверяют, что тут их нет...

Приехала она к нам в 9 ¹/₂ ч., поужинала, поговорила со мной ¹/₂ ч. и ушла спать. Из разговора с ней я узнала, что экзамены она отложила до осени, едет в Киев, а потом в Нерехту заниматься, денег на дорогу до Киева у ней не хватает, «собственно, я к Вам, тетя, за этим больше и приехала» — вот ее слова буквально.

Вы не можете представить, что мы должны были чувствовать и переживать за это ужасное время, но уж я о себе больше говорить не буду...

Георгий Казимирович Балтрушайтис вел все переговоры с полицией и консулом... Если бы Вы сами были здесь, то больше не могли бы сделать для Лизы. Теперь как сообщить Вашей матери, я не берусь за это? Завтра утром в 12 ч. дня я еду в Москву.

Е. Оловянишникова».

_Мария

Мюнхен. 5 августа 1902 года.

«Наконец-то Вы откликнулись на нашу срочную телеграмму — через 3 ¹/₂ дня! Сейчас послали Вам ответную, что никаких следов не могут даже найти. Теперь сообщу Вам все, что предпринимали, чтобы найти Лизу. Она ушла в понедельник в 10 ¹/₂ ч. ут. ровно неделю тому назад; шел дождь, было холодно, мы уговаривали не ходить — но Вы знаете Лизу. Ожидали ее назад, часов в 6. В 7 мы уже беспокоились, ходили по дороге навстречу, кричали. Тотчас же, ночью, при такой темноте посылать искать немыслимо было, никто не пошел бы, да и все равно не было бы возможности при фонарях обыскать всю эту большую гору. Рассчитывали, что где-нибудь, заблудившись, ночует, в какой-нибудь хате, и рано утром придет. В 7 ч. утра смотрели в ее комнату, ничего... Ночью было холодно, в горах снег выпал. Георгий Казимирович взял проводника, вина, ушел на гору; дошел до половины, где обыкновенно отдыхают и пьют молоко. Спрашивает; говорят, была вчера в 12 ч. дня, спрашивала, сколько времени до Unnutz (эта гора), сказали, 2 ч. еще идти; по-немецки она ничего не понимает, ей показали на часах; молоко не захотела пить. Ушла — и не возвратилась, хотя должна была непременно пройти мимо, чтобы вернуться к нам.

Мой муж тут же нанял двух людей обыскать гору, двух других послал по предполагаемой дороге, на которой Лиза могла заблудиться, — до той деревни, куда эта дорога приводит. Через несколько часов посланные возвратились: никого не видели. В гостиницу явился жандарм, записал с наших слов приметы Лизы и уже от себя опять послал троих на розыски... На другой день (31 июля) с 4-х часов утра 7 человек снова обыскивали всю гору, все тропинки — ничего. Посылали в Aschau, Kramxach, Brixlegg — в местечки, куда Лиза могла попасть, расхворавшись от холода и усталости. Расспрашивали всюду — никто не видал, нигде нет...

1 августа поехали в полицию, в Achenthal. Нас принял Gemeindevorsteher, начальник общины, лицо ответственное. Просили его объявить всюду, где только возможно, что потерялась девица (ее приметы), кто ее найдет — получит премию в 100 крон, кроме платы за труд по таксе. Просили также послать опять людей на розыски, куда он найдет нужным, все будет уплачено. Оставили ему 200 крон. Он послал 4-х людей с собаками обыскать гору с противоположной стороны, где и дорог-то нет и никто не ходит, — ничего.

Затем пригласили начальника общины и жандарма в гостиницу и сдали им весь багаж. Он был опечатан. В портпледе нашли портмонэ Лизы с австрийскими деньгами. В нашем присутствии полиция сломала ее маленькую дорожную сумочку. Там нашли паспорт, золотой медальон и черные часы, всякую мелочь — и яд! Я записала название: acid. oxalicum^[4], из Англии, в большом количестве. Для предосторожности отдали жандарму. Деньги, медальон и черные часы, все переписано и сдано под квитанцию полиции. Еще у Лизы остался на станции сундук, квитанции от которого мы не нашли. Он не пропадет^[5]. От полиции взяли также свидетельство, что Лиза в такой-то день потерялась, приняты были все меры, но ничего не найдено... Во всей местности был такой переполох!

Это исчезновение — прямо загадка! Сначала думали, что Лиза расшиб­лась, потому что ее мог застигнуть туман, или она заблудилась, или ногу сломала или вывихнула — и замерзла, не будучи в состоянии двигаться. Но против всего этого говорит то, что Лизу непременно нашли бы, — ведь столько там народу искало! К тому же мы были на этой горе накануне и видели, что она совершенно безопасная, всюду отмеченная дорога и свалиться за туманом в пропасть нельзя, так как пропастей на горе нет. Остается предположить, что Лизу убили и зарыли, так как на ней были бриллиантовые серьги. В таком случае найти ее невозможно.

Но мы думаем еще и совсем другое: не была ли Лиза членом революционного комитета и не подстроено ли все это? Найденный яд зас­тавляет так думать, и всякие нелегальные книги, которые у нее были^[6]. Революционный комитет в Швейцарии очень ищет таких, как Лиза. Непременно надо разузнать у парижских знакомых Лизы, что было с нею в последнее время.

Если что-либо найдем, пришлю телеграмму. На всякий случай напишите, если найдем труп, где его хоронить, здесь ли в греческой или переслать в Нерехту? Нужно быть ко всему готовым.

Мария Балтрушайтис».

_Юргис

Он пил шестой день подряд.

Раньше он не позволял себе этого в присутствии Маши. Не говоря уже о теще. О том, что он запойный пьяница, не знал никто. Ни жена, ни теща, ни оставшиеся в Литве мать с братьями, ни даже друзья-поэты, считавшие его флегматичным, рассудительным прибалтом, полиглотом и... так уж и быть, тоже поэтом. Поэты милостиво согласились пустить его в свой круг, но Юргис всегда подозревал, что куда больше его стихотворений поэтов интересует его дружба с издателем Поляковым, богатым фабрикантом и любителем поэзии, с которым он подружился еще в студенческие времена.

Как странно сложилась его судьба! Она вся соткана из противоречий. Сын бедных литовских крестьян, недоедавший в каунасской гимназии и Московском университете, как он мог объяснить, что в его дружбе с Поляковым и женитьбе на Маше, любимой дочери ярославского купца, отливавшего колокола по заказу Его Императорского Величест­ва, не было ни малейшего расчета. Главное — почему он должен это доказывать?! И — кому? Никто ведь его ни в чем не упрекает. Никто не говорит ему: «Да ты ловкач, Юргис! Дружишь с миллионером, женишься на дочке миллионера, э-э-э, Юргис, да ты непрост, ты себе на уме, Юргис, хитрый литовец!» Никто не говорит. Потому что и так понятно. Не может сын бедной литовской крестьянки, обученный грамоте деревенским ксендзом и подвергавшийся унижениям в классической гимназии за литовское происхождение, по зову сердца дружить с русским фабрикантом и жениться по любви на дочке русского купчины. Если бы это было правдой, он бы первый в нее не поверил. Хотя это было чистой правдой.

Вся его жизнь, как он теперь ее понимал, соткана из таких противоречий. С Поляковым они сдружились потому, что оба были в университете белыми воронами. Оба, по какой-то иронии судьбы, увлекались не тем, чем было положено. Не точными науками, а иностранными языками. И вместо того, чтобы заниматься математикой на своем факультете, бегали на лекции филологического факультета. Обоих не понимали родственники. И даже такая страсть, как обоюдная любовь к Кнуту Гамсуну, сближала их гораздо крепче, чем что-то другое. Потому что литовский крестьянин и русский фабрикант не должны любить Кнута Гамсуна.

Маша... Ее братья при встрече с ним подавали ему два пальца, брезгуя настоящим рукопожатием. Нищий репетитор, инородец-католик, как он смел вообще мечтать, что эта девушка, красивая, изящная, с хорошими манерами, пианистка, воспитанная в великорусской семье, еще не утратившей крестьянских корней, но уже имевшей вкус к дорогим винам, роскошной мебели, французскому белью... Ее растили, как выращивают в оранжерее заморский цветок, нежный и изысканный, с неземным ароматом! Их чудо, их радость, надежда всей семьи! И это все достанется ему?! Потому что он, видите ли, сочиняет какие-то стишки, которые еще и нигде не напечатаны! Как было объяснить ее родственникам, что виноват в этом не он, а они? Они сами переусердствовали с ее воспитанием. Сделали белой вороной, которая будет инстинктивно искать такую же ворону. Они с Машей поняли друг друга без слов.

О чем думали его родители, когда согласились отправить его в Каунас, его, обычного крестьянского мальчика? О чем думал добрый ксендз, друг их семьи? Конечно, он и они думали, что после гимназии Юргис закончит духовную семинарию и однажды займет место деревенского ксендза, когда их добрый пастор отправится в мир иной. У них и в мыслях не было, что стихи Пушкина и Лермонтова, первое посещение русского театра отравят его жизнь навсегда, как отравило жизнь Маше первое посещение московского поэтического салона, куда она пришла с лив­рейным лакеем из бывших мужиков. Пусть девочка развлечется, пусть посмотрит на этих клоунов...

Бедная, бедная девочка! Маша сидела с пунцовым лицом, сгорая от стыда, рядом с лакеем, что стоял рядом. Надо было видеть, с каким выражением лица он слушал стихи!

Кто виноват, что, когда читал Юргис, их с Машей глаза встретились и они поняли друг друга без слов, бедные, бедные дети больного века, как называла их Лиза Дьяконова. Стоп! Вот единственный человек, который знал о его тайной болезни.

Когда Маша уезжала в Ярославль, он брал ключи у родственницы своей знакомой, живущей за границей, и запивал в ее пустой квартире на несколько дней, выходя на улицу только для того, чтобы купить еще спиртного и закуски. В день возвращения жены он просыпался в этой чужой квартире, где спал одетым на диване; тщательно мылся, брился, наводил в жилище идеальный порядок, уничтожая малейшие следы своего пьяного безобразия и проветривая комнаты, и возвращался в их с Машей съемную квартиру, где тоже наводил идеальный порядок (но все-таки с эффектом мнимого каждодневного присутствия), тоже проветривал ее от затхлого воздуха и весь оставшийся день перед тем, как встретить Машу с вечерним поездом, сидел за самоваром и пил, пил, пил крепкий горячий чай.

«Зачем вы пьете?» — спросила его Лиза, Машина лучшая подруга, когда он, сам не зная почему, рассказал ей о своем тайном пороке. (Нет, он знал, зачем он это сделал! Нет такой тайны, которой не хотелось бы поделиться хотя бы с одним человеком!) «Как все женщины, вы думаете, что мужчины пьют зачем-то, — ответил он. — А они пьют просто потому, что пьют». И совсем некстати рассказал ей глупую историю о том, как его знакомили с Русским Писателем, бывшим тогда в большой моде. Дело было в ресторане. И Русский Писатель был уже навеселе. «Куприн, знакомьтесь: Балтрушайтис». Спьяну тому послышалось: «Угощайтесь!» — «Спасибо, я уже балтрушался!» Тогда все смотрели на Юргиса: как он на это отреагирует? Он ответил ему невозмутимо: «Еще со мной рюмочку!»

Это он хорошо умел. Не показывать вида. Изображать непробиваемого прибалта. И никто не знал, ч т о на самом деле было в его голове. Братья Маши, протягивавшие ему два пальца, не знали, что в это время были на волосок от смерти.

Грязный литовский навозный жук! Они ни на секунду ему не верили! Они не говорили этого вслух, чтобы не задевать честь сестры, но они были убеждены, что он женился на ней из-за денег. И так же думал ее отец перед смертью, когда лишил Машу наследства. Он не ее лишил наследства. Он ее слишком любил. Он его лишил этих денег. Он мстил ему за свою дочь. Тогда они еще не обвенчались, но дело шло к тому. Он перед смертью ставил его в известность. Ты ничего не получишь за ней — хитрый, подлый литвин!

Потом он узнал от Евпраксии Георгиевны, что ее муж перед смертью наказал простить дочь после рождения ребенка и выделить ей наслед­ство. Что ж, это понятно. Это мудро. В конце концов, ребенок ни в чем не виноват. И это родная кровь. А он... Что ж! если женился без денег, если и после венчания, когда Марии по закону была положена часть наследства, но было отказано на основании завещания... Если не стал с ними судиться, а мог бы... Тогда... Черт с ним! Что делать? Любовь зла, полюбишь и козла. Но больше двух пальцев не подавать! Так пос­ту­пили бы и в литовской семье.

Нет, этого он не рассказывал Лизе. Это было не тайной, а состоянием его души. «А душу можно ль рассказать?» К тому же он заметил, что Лиза его не слушает. Потом, когда они подружились, стали душевно близки и даже переписывались отдельно от Маши, он не раз замечал в этой девушке одну неприятную особенность. Она странно реагировала на обычные слова. Она как-то иначе их слышала, выворачивала их смысл наизнанку и своими репликами ставила собеседника в тупик. Разговаривать с Лизой было все равно что по минному полю ходить. Каждый шаг нужно было обдумывать. Он не сразу к этому привык, а когда привык, сам стал щелкать ее по носу, иронизировать над ее придирчивостью к словам. И она, надо отдать должное, быстро приняла эти правила игры. Потому что она была действительно умна. Гораздо, гораздо умнее своей подруги.

Но в тот момент Юргис был обескуражен. Он не закончил историю о знакомстве с Писателем, как вдруг увидел в ее глазах презрение — да какое! Словно он произнес вслух какую-то гадость, сам не понимая, какую гадость произнес вслух.

«Что с вами, Лиза?» — удивленно спросил он. Он подумал, что это ее презрение относится к Писателю или, может быть, ко всем пьющим мужчинам. Но не тут-то было! Оказалось, что Лиза не слушала его рассказ и думала о другом.

— Вы сказали: как все женщины?! Стало быть, вы знаете, что думают решительно все женщины?! Вы у каждой побывали в голове и вывели среднее арифметическое?

— Вы говорите так, словно я презираю всех женщин. Я же имел в виду нечто противоположное.

— А что вы имели в виду?

— Я хотел сказать, что женщины придают некоторым мужским пос­тупкам значение, которое они не заслуживают. Вот вы спросили меня: зачем я пью? То есть вы предполагаете, что за этим кроются какие-то причины. Какое-то горе, например, которое я заливаю вином... А за этим ничего нет, кроме пристрастия к алкоголю. Обычная слабость или, если хотите, болезнь.

— Отлично! В болезнь я не верю, как не верю, что человек, который может ходить, но не ходит, может смотреть, но не смотрит и может слушать, но не слушает — безногий, слепой и глухой. То есть это просто слабость, которую вы себе позволяете, потому что вы — мужчина и можете себе это позволить. И даже рассказывать про это мне, будучи уверенным, что во мне это вызовет сочувствие, не так ли? Ну, хорошо! Допустим, как все женщины, я проявила к вам сочувствие. Как все женщины, я придала вашей низкой и постыдной слабости чрезмерное значение. То есть, попросту говоря, вас пожалела. Как же вы мне на это ответили?! «Как все женщины, вы думаете...» То есть вы заранее отказываете мне в возможности думать на этот счет самостоятельно, да просто думать, потому что, говоря «все женщины», вы имеете в виду не мысль, а инстинкт.

— Вы выворачиваете мои слова наизнанку!

— Вам это неприятно?

— Да!

— А вы не вывернули наизнанку мой вопрос? Я только спросила: зачем вы пьете? Зачем губите себя, свой мозг, свой организм, который после женитьбы принадлежит не только вам, но и Маше, будущему ребенку? А давайте представим на секундочку, что этот разговор происходит между вами и Машей. Что в ваше отсутствие она пьет. Валяется на диване в одежде, растрепанная, шатаясь, идет по улице за бутылкой дешевого вина. Ей подмигивают мужчины, от нее отворачиваются дамы. И вот вы спрашиваете свою жену: «Маша, зачем ты пьешь?» А она: «Как все мужчины...»

Юргис долго молчал.

— Вы что, обиделись?

— Нет! У меня есть более серьезные причины для обид. К тому же это чистая правда. Но она никому не нужна.

— Она вам не нужна.

— Она вам не нужна. Только вы об этом не знаете. То, что вы сказали, и есть среднее арифметическое. А жизнь складывается из противоречий. И ваша жизнь тоже.

— Согласна с вами. Это то, что Кант называет имманентностью. То, что пребывает в самом себе и не переходит в трансцендентное.

— Например, то, что я — бедный литовец, Маша — дочь богатого купца, вы — некрасивая девушка, которая втайне мечтает о замужестве?

На этот раз молчала она.

— Вы на меня обиделись?

— Нет... Вы откровенно сказали то, что думаете и что думают обо мне другие, но не говорят из деликатности. К черту деликатность! Я своей жизнью докажу, что вы неправы!

— Что вы докажете?

— Что предназначение женщины не только в том, чтобы выйти замуж и нарожать детей...

— Вы суфражистка?

— Зовите меня как вам угодно. По-моему я — Елизавета Дьяконова! И это самое главное!

— Так это и есть то «трансцендентное», что вы хотите доказать? Но зачем это доказывать? Кому? Все и так знают, что вы Елизавета Дьяконова. И что из того следует?

— Однажды вы это увидите.

Вот о чем он думал сейчас, когда вместе с проводниками шел по горной тропе. Он брал с собой много вина, пил сам и поил проводников. Им это нравилось. Они похлопывали его по плечу и в шутку называли Herr Offizier.

Что она хотела всем доказать? Разговаривать с Лизой на эти темы было бессмысленно. На нее не действовали никакие аргументы. Или, скажем, у него в арсенале не было аргументов, которые смогли бы ее в чем-то убедить. О, если бы она была суфражисткой! Если бы она просто боролась за права женщин, за права тех, у кого нет настоящих прав. Тут они друг друга поняли бы! Да, собственно, и понимали без всяких слов. Какого черта, например, он должен был венчаться с Машей в русской православной церкви! Какого черта согласился с тем, чтобы его называли теперь не Юргис, а Георгий, не так, как называла родная мать!

Но она не была суфражисткой. Она была Лизой Дьяконовой. А что это такое, она и сама не понимала. Но это было то, что она хотела кому-то доказать всей своей жизнью. И смертью. Да, смертью прежде всего — это так ясно.

Теперь ему казалось, что мертвая Лиза как будто подсмеивается над ним на каждом шагу. На всем пути их поисков она расставила вешки-символы, указывавшие на то, что все их усилия бесполезны и тело ее никогда не найдут. Вершина Unnutz, на которую они поднялись и где Лизы, разумеется, не было... С немецкого название горы переводится как бесполезный, никчемный, ненужный, излишний, тщетный, напрасный...

Что-то подсказывало ему, что искать Лизу нужно не там. Но он нанял самых опытных проводников, которые знали эти места с раннего детства. Как он мог с ними спорить? После Unnutz они отправились по деревням, в которые могла бы попасть Лиза, если бы перепутала тропы. Деревенька Aschau... Кажется, это переводится как зола, пепел. Kramxach... Слухом лингвиста Юргис тотчас услышал это немецкое Kram — хлам, рухлядь, барахло. Проводники говорили, что это самое обычное дело в горах — подвернуть или сломать ногу, а потом замерзнуть. Третья деревня называлась Brixlegg — что-то непонятное, но связанное с ногой. Наконец его терпение лопнуло. «Если бы она сломала ногу, — сказал он, — мы бы ее нашли! Как она могла добраться до деревни со сломанной ногой?!» Они смотрели на него насмешливо. «Herr Offizier, вы плохо знаете наши горы! Просто доверьтесь нам, и, вот увидите, мы найдем эту девушку живой или мертвой. Скорее всего, мертвой. Но если она еще жива, то только благодаря тому, что добрела бы до какой-нибудь деревни. Скажите, кто вам нужнее: ваша живая родственница или ее мертвое тело? Скажите, и мы последуем вашим желаниям...»

Черт бы их побрал! Даже в этих правильных рассуждениях чудилась насмешка Лизы, которая всегда цеплялась к словам, всегда выворачивала их наизнанку! Как он мог объяснить им, что девушка, которую они искали, не ходила ни на Unnutz, ни в Aschau, ни в Kramxach, ни в Brixlegg, ни куда-то еще, куда бы отправился нормальный человек в здравом уме?

На третий день Юргис понял, что ошибся. Нужно было не проводников нанимать, а идти одному. Взять побольше вина и идти в горы одному. Искать Лизу наобум, с риском для собственной жизни. Там, где ее быть не могло. Тогда был бы шанс. Может быть, он даже нашел бы ее живой. Но он тупо шагал за проводниками, а они самоуверенно заполняли на карте квадрат за квадратом и веселели с каждым заштрихованным квадратом, думая, что район поисков сужается. Что он мог сделать? Он действовал по правилам. Ради спокойствия жены и тещи, которые, когда Лизу не найдут (в чем он был уверен!), потребуют у начальника местной общины справку, что все «необходимые меры» для поиска тела были предприняты.

Из его головы не шел этой проклятый ручей Luisenbach! От него они начинали поиски Лизы. «Как это мило с их стороны! Они уже назвали ручей моим именем!» Уже назвали!

Он вдруг вспомнил удивительную картину, которую видел на Кавказе. Скромное деревенское кладбище, разбитое у подножья крутой горы. Сразу над ним — горный уступ, затем — второй... третий… четвертый. Кладбище как первая ступень вверх.

«Земные ступени, земные ступени...» — бормотал про себя Юргис и, тупо следуя за проводниками по горным тропам, постоянно оглядывался назад, вниз. Словно они, поднявшись в горы, пропустили какую-то первую, самую главную ступень.

Водопад, который образовывал ручей у подножья горы, тоже назывался Luisenbach. Однажды Юргис не выдержал и спросил проводников: почему они не ищут тело в районе водопада? Это случилось, когда из Инсбрука прибыл охотник-поисковик со специальной собакой сенбер­наром. Один вид пса внушал уверенность в успехе. И действительно, несмотря на то, что недавно выпал снег, пес уверенно взял след и вел по нему так, что приходилось за ним бежать. Но вскоре собака остановилась, виновато посмотрела на своего хозяина и заскулила. «Странно, — произнес хозяин. — Не взлетела же она по воздуху?» — «Это она и сделала!» — чуть не завопил Юргис.

К тому времени у местных уже поубавилось самоуверенности. Но этот вопрос не мог не вызвать у них улыбки. «Herr Offizier, — сказал самый старый и опытный из них, — мы понимаем ваше беспокойство. Но искать девушку на водопаде не имеет смысла. К водопаду ведет одна тропа, и она идет от гостиницы. По ней мы проходим каждый день, туда и обратно. Весь водопад просматривается с этой тропы как на ладони. Предположить, что ваша родственница добралась к нему как-то иначе, в длинном платье и женских башмаках, так же невероятно, как допустить, что она летает по воздуху. Всякий, кто отважится пойти к водопаду иным путем, чем тот, что ведет от гостиницы, непременно свернет себе шею. Но в таком случае мы бы давно заметили тело. Или, простите, стаю ворон над ним...»

— Но если бы она упала в водопад? — спросил Юргис.

— Что ж, в таком случае ее тело вынесло бы в исходную точку, в то место, откуда мы каждый день начинаем наши поиски.

Непробиваемая уверенность тирольцев выводила его из себя. Они не понимали, с кем они связались.

Из его головы так и не выходил этот проклятый английский башмак! Он постоянно торчал в его глазах и смеялся над ним. И так же смеялась она, когда уходила в горы.

«Вы меня не знаете», — возражала она на любые попытки ее удержать. Она и правда очень изменилась... С тех пор, как уехала в Париж... Во время разговора за ужином возмущалась костюмом Маши и говорила, что парижские мужчины волочатся за ней толпами, а их жены просто свихнулись с ума от ревности. «Представьте! Французы отказываются называть меня Луизой! Говорят, что Лизетт больше подходит для гризетки! Они все называют меня Лидией или даже Лилией! И еще они называют меня Sainte-Vierge^[7]».

«Святая дура! — ругался сейчас Юргис, шагая под проливным дож­дем в промокших фланелевых штанах, с завистью глядя на прочные кожаные «ледерхозе» тирольских проводников. — Так что же ты задумала, Лиза?! Что-то же ты задумала?»

Перед тем как отправиться покорять гору, она наклонилась к его уху. «Вы с Машей никогда не будете счастливы! — шепнула она. — Бедные, бедные поэтические дети! А помнить о вас будут благодаря мне!»

Это его оскорбило! Это было едва ли не главной причиной того, что в то утро он не слишком напористо удерживал ее от похода в горы.

Но сейчас Юргис чувствовал, что в ее словах была какая-то правда. Но только какая — черт ее разберет!

Господи! В письмах к ней он жаловался на свое одиночество. На то, что его никто не понимает. И только сейчас понял, как одинока была эта девушка. Она, а не он...

И еще он понял... Не потому она такая, что была одинока. Она была одинока потому, что она такая...

На шестой день Евпраксия Георгиевна заявила, что они с Машей уезжают в Мюнхен. Маша сказала, что не оставит мужа одного, пока он пьет. Решили поехать все вместе. Он оправдывал себя тем, что в Мюнхене через русского консула добьется расширения поисков, даст объявления в газеты и отправит в Тироль настоящих специалистов с собаками из Горного клуба. На самом деле он не верил в успех. И когда в Мюнхен пришло сообщение, что тело девушки нашел тот же самый пастух, который последним видел Лизу в горах, ему и в этом почудилась насмешка Лизы. Когда он вошел в здание гостиницы, чтобы опознать тело Лизы, он почему-то был стопроцентно уверен, что ее тела там не будет. Она была там.

И лучше бы он ее не видел!

С Машей они прожили сорок пять лет счастливой семейной жизни. Ее не смогли разрушить никакие потрясения века. За это время он выпус­тил в Москве две книжки стихотворений. Первая называлась «Земные ступени». Вторая — «Горная тропа». Третья, посмертная, вышла в Париже в 1948 году под названием «Лилия и серп». Все книги пос­вя­ще­ны Марии Балтрушайтис...

_Газеты

«В № 383 и № 386 мы сообщили о пропаже госпожи Елизаветы Дьяконовой 11-го августа. Теперь нам сообщают из “Ахензее-Схоластика”^[8] от 7 сентября: сегодня утром был обнаружен пастухом в среднем канале уступа водопада труп погибшей месяц назад русской студентки Елизаветы Дьяконовой. Необыкновенно то, что труп найден голым, а все платье, вместе перевязанное одним пажем^[9], находилось около него. Место гибели было приблизительно в 10 минутах ходьбы от Ахентальштрассе (между “Зеехофом” и “Схоластикой”) в горный лес, и труп, вероятно, от вчерашней сильно дождливой погоды был выброшен на это место. Труп оказался малоповрежденным».

_{Полиция}

Штальмейстерство Тироля и Форальберга

«Тело погибшей Елизаветы Дьяконовой было найдено пастухом в мелком болоте одного водопада, на расстоянии почти 500 шагов вверх по ручью выше Seehof и около 300 шагов от дороги. Тело было совсем не одето и не обнаруживало никаких внешних повреждений. Поэтому предполагали, что Дьяконова отправилась из Seehof в Unnutz и на обратном пути хотела выкупаться в одном из водоемов, образованных находящимися там водопадами, так как ее платье было связано в узел, — но в воде умерла от разрыва сердца. Но произведенное окружным врачом вскрытие тела обнаружило, что обе ее ноги были переломаны в голеностопном сочленении, так что вернее предположить, что она прыгнула в ручей в возбужденном состоянии духа. Других повреждений тела вскрытие не обнаружило. В таком водоеме тело могло пролежать несколько недель, пока выступившая в первые сентябрьские дни горная вода не переправила его через стену, вышиной почти в 30 метров, в мелкое болото у его основания. Также и узел с платьем мог быть увлечен водою, тогда как горная палка найдена прислоненной вверху у стены.

При нахождении тело с дорогими серьгами в ушах лежало на краю водоема лицом вниз, ноги висели через край, так что оно при следующем подъеме воды, вероятно, было бы увлечено также и через этот нижний уступ водопада.

Тело уже значительно предалось разложению, от волос были только остатки, верхняя же часть лица до сдвинутой кожи сохранилась довольно хорошо. Судебное следствие, равно как и вскрытие тела окружным врачом, не дали никакой точки опоры, чтобы предположить преступление».

12 сентября 1902 года. Инсбрук.

_{Телеграммы}

Принята 25. 08. 02.

Н а й д е н а.

Принята 27. 08. 02.

Л и з а с е г о д н я б у д е т а н а т о м и р о в а н а т е л е г р а ф и р у е м в с е з а в т р а.

Послана 24. 08. 02.

Л и з а а н а т о м и р о в а н а с а м о у б и й с т в о 28 29 а в г у с т а б у д е т т р а н с п о р т и р о в а н а Н е р е х т у к о г д а п о л у ч и т е и з в е с т и е т е л е г р а ф и р у й т е С а ш е В о л о д е Д ь я к о н о в ы м Б а л т р у ш а й т и с.

Принята 28. 08. 02.

М а м а Л и з а о ч е н ь б о л ь н а н е н а д е й с я е е в и д е т ь Н а д я.

Принята 28. 08. 02.

Я у м о л я ю ч т о б ы В л а д и м и р у в е д о м и л в о в с е м м а м у Н а д е ж д а.

Принята 28. 08. 02.

П о п р о с и т е т е т ю В а р ю В о л о д ю п р и г о т о в и т ь м е с т о р я д о м с п а п о й Н а д е ж д а.

Принята 2. 09. 02.

П е р е д а й т е В о л о д е н а п е ч а т а т ь в С е в е р н о м К р а е ч т о 2 9 и ю л я п о г и б л а г о р а х Т и р о л я п р и б ы т и е т е л а Я р о с л а в с к и й в о к з а л в с т р е ч а й т е с п о п о м Н а д е ж д а Д ь я к о н о в а.

_{Надежда}

Мюнхен. 27 августа 1902 года.

«Лиза, кажется, покончила с собой сама, нашли у ручья раздетую, платье и все перевязано пажем; она бросилась, но неудачно, и переломила обе ноги, страдания, наверное, были ужасные. Вчера ее анатомировали.

Но можно предполагать и другое, что она от ужаса и страха (зачеркнуто) голода с ума сошла, разделась и бросилась... Из дневника ее видно, что она в декабре писала о самоубийстве. Приедем в Нерехту, наверное, в воскресенье.

Н. Дьяконова».

_Франц

Куда же он шел этим утром? Предположим, он направлялся в отель «Зеехоф». Допустим, нес на продажу хозяйке сыр, молоко или говядину — это не важно. По правде говоря, мы не знаем, шел ли он в отель, до которого оставалось пятьсот шагов, или собирался пройти мимо, прямиком на свое пастбище. Мы знаем лишь, что в полицейском отчете названо его имя: Франц.

В полиции пастуха, конечно, допросили. Но в донесении судебного чиновника штальмейстерства Тироля он фигурирует как личность, не представляющая серьезного интереса. Просто пастух, которым было найдено тело погибшей.

Строго говоря, он его не нашел, потому что он его не искал. Он его случайно заметил. И допрашивавший его полицейский чиновник в этом ни разу не усомнился. Со стороны пастуха все было прозрачно, как вода в озере Ахензее, жемчужине тирольских Альп, с видимостью до десяти мет­ров в глубину. Таким же образом он мог бы найти какую-то пропавшую вещь, и никому не пришло бы в голову, что пропажа эта как-то связана с пастухом. Шел себе и вдруг увидел то, что пропало и что безуспешно искали. Вот оно, оказывается, где! Надо же, кто бы мог подумать! Спасибо тебе, зоркий пастух! Ступай дальше, больше ты не имеешь к этой истории никакого отношения. Она началась без тебя и будет продолжена без тебя, если вообще будет продолжена. Ступай с миром, добрый пастух! Видно, Бог послал нам тебя в это место и это время, а спрашивать, почему это вышло т а к, а не иначе и почему именно т ы, а не кто-то другой оказался на этом месте, — все равно что спрашивать Бога. Бог все видит. Он видел все и тогда, когда мы ничего не видели и блуждали в нашем незнании. А когда Богу надоела наша возня, Он открыл нам глаза... И даже не нам, а случайному прохожему — но неслучайно пастуху! Бог навел резкий фокус на размытую прежде картинку, позволил нам разобрать какие-то детали, а дальше... Дальше фокус исчез... Дальше — разбирайтесь сами. Это ваша история. А Бог и пастух здесь не при чем.

Примерно так мог размышлять полицейский чиновник, когда слушал сбивчивый рассказ Франца о том, как он нашел мертвое тело. И без его рассказа он понимал, к а к он его «нашел». Да, так размышлял бы он про себя, если б он был хоть чуточку «философ», к чему полицейские чиновники вообще-то склонны.

Итак, в десять с половиной утра, когда рассеялся туман, Лиза ушла в горы и не вернулась. Последним, кто видел ее живой, был тоже Франц. Она зашла в его пастуший дом, который посещали все туристы, чтобы на полпути к вершине подкрепиться хлебом и молоком. Для него это был хороший приработок. Кружка молока с хлебом стоили одну крону. Лиза тотчас ее заплатила, не дожидаясь, пока ей подадут хлеб и молоко. На ужасном немецком языке, с трудом подбирая слова, она спросила, сколько времени займет остальной путь. Франц отвечал, что обычно на это уходит часа два, но идти ей теперь не стоит, она и так припозднилась, а скоро опять пойдет дождь. Но она не понимала по-немецки. Тогда Франц подошел к настенным часам и показал ей на стрелках, быстро вращая указательным пальцем поверх циферб­лата. «Поздно, — еще раз сказал он, — вы не успеете до дождя. Возвращайтесь обратно». Она поняла так, что нужно поторопиться. Отказавшись от хлеба и молока, она вышла за дверь, оставив пастуха в недоумении. Он заметил на столе монету, схватил и выбежал наружу. Но русская уже скрылась за поворотом тропы...

Франц отказался участвовать в поисках девушки. Этим он удивил всех, потому что Франц лучше всех знал эти места, а награда за находку была назначена немалая. Плюс обязательные деньги по таксе. Но он зая­вил: «Не мое дело искать мертвых».

«Откуда вы знаете, что она мертва?» — спросил его родственник этой девушки, смешно похожий на гвардейского офицера. «Не могу этого объяснить, — ответил ему Франц. — Но, если вы меня в чем-то подоз­ре­ваете, скажите об этом в полиции».

Почти месяц, пока искали тело, Франц провел в небывалой тоске, какой не испытывал прежде. Утром, перед тем как отправиться на пастбище, и вечером, возвращаясь обратно, он смотрел на настенные часы. Они остановились через два часа после того, как эта русская покинула его дом. В этом не было никакой мистики. Просто он забыл их завести. Мистика была в том, что от часов пропал ключ и завести их теперь не было возможности. Каждый раз, когда он смотрел на часы, в его голове возникала одна и та же картинка.

Он быстро крутит пальцем поверх циферблата, будто подгоняя на нем стрелки. И — выражение ее лица при этом.

Когда через месяц после поисков Лизы он заметил тело на уступе водопада, то не на шутку испугался. Он вспомнил вопрос родственника и подумал, что его заподозрят в убийстве. Наверное, молодой человек уже сообщил в полицию о своих подозрениях. Слава Богу, на девушке были ее серьги. И не было следов насилия.

Вечером того же дня к нему пришел начальник общины и спросил, почему он не явился за наградой. Франц удивился: «За что? Ведь я ее не искал!» — «Это не твоего ума дело, Франц, — сказал старшина. — Как видно, ты родился в рубашке! Моя обязанность передать тебе эти сто крон. Не отдавать же их обратно русским».

На следующий день Франц пошел в костел, вручил деньги священнику и попросил его помянуть Елизавету Дьяконову 2 ноября, в День Всех Усопших. «Разве эта русская была католичкой?» — удивился пастор. Франц промолчал. «Это слишком большие деньги, — сказал пастор. — Сто одна крона... Почему сто одна, Франц?»

Он не ответил и на этот вопрос. Священник задумался, достал ключ, отпер дверь исповедальни и жестом пригласил его присесть за занаве­ской у решетки. «Облегчи душу, сын мой...»

Он сел на скамью и долго молчал. «Герр пастор! — воскликнул он. — Почему эта девушка выбрала именно меня?» — «Что ты хочешь этим сказать, Франц? Ты что-то скрыл от полиции? Это — очень большой грех!» — «Я все рассказал в полиции, — ответил Франц. — Но почему она выбрала именно меня?» — «Я понимаю, как тяжело тебе было видеть ее тело, — вздохнул пастор. — Но ты же ни в чем не виноват? Это — самоубийство?» — «Нет, нет! — резко возразил Франц. — Это несчастный случай! Но почему она выбрала именно меня?»