ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ С ПАВЛОМ КРЮЧКОВЫМ

ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ С ПАВЛОМ КРЮЧКОВЫМ

Сказки дядюшки Клюева

Клюев ничего не понимал про жанры — и даже самого слова «жанр» не знал. Поэтому вместо жанровых подзаголовков он, как правило, пользовался бездарными выражениями типа «Книга с тмином», «Роман-бумеранг», «Настоящее художественное произведение» и другими. А однажды, провожая в последний путь сборник рассказов «Царь в голове», даже присвоил ему подзаголовок «Энциклопедия русской жизни», от чего Виссарион Григорьевич Белинский перевернулся в гробу, причем дважды — то есть, приняв в конце концов первоначальное положение.

«Несколько слов о Е.В. Клюеве»_^[1]

Словотворчество, игра с псевдоэтимологизацией слов, поиск автором окказиональных словообразовательных и семантических мотиваторов оказываются основными текстообразующими средствами, с их помощью создается смысловая целостность текстов…

Яна Полухина. «Авторская этимология Евгения Клюева (языковая игра в современном русском тексте)»_^[2]

Однажды, читая вслух Одному-Маленькому-и-Умному-мальчику сказку Евгения Клюева о Глотке Сока, Дедушке и Бабушке и почти дойдя до финала, когда этот самый недопитый Глоток, которому нельзя стоять долго, ибо он, по словам Бабушки, может забродить (он действительно забродил и добрел, печально думая о своей заброшенности, почти до самого моря), я остановился, чтобы перевести дух. Впереди нас еще ждала грозная, рокочущая мораль.

Один-Маленький-и-Умный-мальчик слушал меня, приоткрыв рот.

— Ну?

— Сейчас-сейчас…

— Что ты там увидел?

— Просто думаю.

— О чем?

— Как далеко он может зайти.

— Кто? Глоток Сока?

— Не совсем.

…Я вдруг остро понял, что этот русский сказочник, издавна живущий в Дании, может зайти, точнее, дойти — до чего угодно. Например, до сказки про Сказку, которая продолжает сама собою сочиняться внутри этой самой сказки.

Самый лучший вопрос моего слушателя был еще впереди: «Значит, сказка везде?»

Да, она везде. Нужно только захотеть ее сочинить.

Кстати, в той книжке, из которой мы читали (а это была только первая книга из трехтомника, выпущенного столичным «Временем» и как-то надолго растянутого этим издательством по времени выпуска тома за томом), вослед «Глотку Сока» шла сказка «Словно целый парусный флот». Оказывается, именно с нее и началось когда-то зарождение клюевского сказочного мира, обставленного сегодня почти десятком детских изданий на разных языках, соответствующими спектаклями, мультфильмами и аудиокнигами.

Вот об этом флоте, где помимо главного героя — Бумажного Кораблика и его друзей, вроде Пластмассового-Шарика-от-Детской-Игрушки, действует и дорогая мне Деревяшечка-без-Роду-и-Племени, — Клюев и рассказал однажды в обстоятельном интервью Павлу Рыбкину в журнале «Литературная учеба»:

«Знаете, как я вообще начал писать сказки? Я все время писал стихи и находился в твердой уверенности, что ничего больше в жизни писать не буду. Но однажды — я даже помню это утро — мне вдруг стало понятно, как пишутся сказки. Это не значит, что я захотел написать сказку, нет, я именно понял, как это делается. Сказка пришла внезапно, из одной фразы, причем даже незаконченной: „…словно целый парусный флот…”.

Вообще говоря, это никакое не имя, это скорее эквивалент мечты, указание на то, чего не бывает. Но за парусным флотом потянулись и Вторая Половинка Красного Кирпича, о которой Вы говорили, и Спичечный-Коробок-с-Единственной-Спичкой, и Зеленый Листок Неизвестного Растения и все-все-все. Поначалу сказка была очень длинная, потом ужалась с семи до трех с небольшим страниц. Выброшенными оказались все признаки человеческой реальности, которыми я наделил своих персонажей, а они, как выяснилось, в них вовсе не нуждались. Сказочные персонажи вообще не обязаны чем-либо оправдывать свое существование, ни тем, что они как мы, ни тем, что они не как мы. Так вот, я понял для себя некий генеральной принцип сказочности: это драматургически выстроенное общение тех, о чьем общении мы не имеем и не можем иметь ни малейшего понятия. Биоценоз кухонного стола, микрокосм мусорной ямы или банки с сардинами, сообщество бутафорских фруктов — вот что мне интересно. Многие вещи, которые мы воспринимаем всерьез, там всерьез не происходят, более того, часто не происходят вообще. Для меня это своего рода эксперимент: запустить агента в среду и посмотреть, что из этого получится. Ролевая игра, если хотите. Но тут важна еще одна вещь — дистанция. Больше того, элемент пародийности»^[3].

Интересно, что при упоминании имени датчанина-классика Андерсена Евгений Клюев обмолвился, что его, так же как и Ганса Христиана, интересуют предметы …ущербные. Что ему отвратительно все одноразовое.

А меня, признаюсь вам, в его сказках больше всего волнует их непредсказуемость.

Вот то самое, что они могут начать сочиняться сами собой.

А в самом Клюеве — что поверх всех этих своих языковых игр (замечательно, что Е. К. играет в них «с закрытыми глазами» и сознательно отключает аналитическое сознание) он отчаянно бежит какой бы то ни было лингвистической стратегии.

Пытливый читатель и других его сочинений вроде загадочного издания, рассчитанного «на взрослых детей и детей взрослых», то есть легендарной «RENYXA…», — может недоверчиво улыбнуться: как это так? «Прожженный» филолог-лингвист, предисловие к художественной книге которого когда-то написал сам Михаил Викторович Панов^[4], — сознательно выключает в себе лингвиста?

Да, я думаю (и знаю), что он говорит чистую правду. Иначе это были бы не сказки, а какая-нибудь экспериментальная проза. И это несмотря на слово «эксперимент», о котором вы прочитали выше. Он действительно выключает в себе лингвиста (ну, может, не совсем уж до конца) и активно включает играющего ребенка.

Во всяком случае, я так чувствую.

А если и остается взрослым — кто-то же пишет эту сказку! — то почти всегда — тихим, невидимым, заботливым и добрым моралистом, который вряд ли употребит в разговоре о себе слово «притча». Хотя вещество этого понятия я чувствую во многих его сюжетах.

Расширяя в послевоенных изданиях специальный раздел в своей знаменитой книге «От двух до пяти» под названием «Борьба за сказку», — Корней Чуковский написал о вековечной и таинственной цели сказочников — самые, казалось бы, простые слова. Написал их, споря с теми, кто всегда и во всем видит утилитарность и соответствие сказочных героев — пресловутой «правдивости».

«Цель сказочников — иная. Она заключается в том, чтобы какою угодно ценою воспитать в ребенке человечность — эту дивную способность человека, волноваться чужими несчастьями, радоваться радостями другого, переживать чужую судьбу, как свою.

Сказочники хлопочут о том, чтобы ребенок с малых лет научился мысленно участвовать в жизни воображаемых людей и зверей и вырвался бы этим путем за узкие рамки эгоцентрических интересов и чувств.

А так как при слушании сказки ребенку свойственно становиться на сторону добрых, мужественных, несправедливо обиженных, будет ли это Иван-царевич, или зайчик-побегайчик, или Муха-Цокотуха, или бесстрашный комар, или просто „деревяшечка в зыбочке”, — вся наша задача заключается в том, чтобы пробудить, воспитать, укрепить в восприимчивой детской душе эту драгоценную способность сопереживать, сострадать и сорадоваться, без которой человек — не человек»^[5].

Я не знаю, откуда Корней Иванович взял эту самую «деревяшечку в зыбочке». Интернет не дает ответа. Может быть, просто вообразил какую-нибудь деревенскую девочку некрасовских времен, укачивающую эту самую деревяшечку — как когда-то укачивали и ее саму и как однажды она будет укачивать свое собственное дитя.

Но зато я крепко надеюсь, что родственной ей Деревяшечке-без-Роду-и-Племени, выдуманной и оживленной (или, как сейчас говорят ученые люди, — анимированной) дядюшкой Клюевым, все-таки удастся в будущем стать частью настоящего парусного флота и что ей снова станут сниться волшебные сны.

Обаятельно-сказочные волны, исходящие от этого русского датчанина (достаточно, думаю, побывать на любом его авторском вечере и «заразиться» ими), побудили даже меня взяться за тот самый жанр. За сказку.

Причем я обманул и издательство, и читателя, и, как я думаю теперь, самого себя.

Мне предложили написать на заднюю обложку тома лирических стихотворений Клюева что-то вроде «критическо-приветственного» слова. Я долго ходил вокруг да около, пока не сел и не написал следующее: «Появление в сегодняшней литературе имени Евгения Клюева напоминает мне сказку о садовнике». И дальше — что-то вроде пересказа этой сказки: об одиноком мастере, трудолюбиво и вдохновенно возделывающем свой сад, свой «театр для себя». И — в один прекрасный день — решившем поделиться плодами своих трудов с теми, кто живет за оградой. Есть там и фраза: «За границами сада, оказывается, не хватало именно этих непосредственных красок, этой незащищенной лиричности, изобретательной смелости и детской фантазии».

Никакой сказки о садовнике и его «театре для себя» я не знаю. Это я все выдумал, извините. Правда, вот теперь, спустя десять лет, отчего-то думаю, что все это правда, что сказка такая на самом деле существует. А она ведь и вправду существует.

За русского сказочника да(е)тского проживания Евгения Васильевича К. я спокоен и рад. Сказки пишутся, издаются. Читательская страна этих сказок прирастает детским и взрослым населением.

Лишь одно печалит: издатели сказок Евгения Клюева не спешат иллюстрировать их клюевскими работами: этой его воздушной, «говорящей», нежной графикой, или коллажами, или еще чем, то есть собственными картинками к конкретным сказкам.

Иллюстрации все чаще заказывают своим художникам.

А те через раз попадают пальцем в небо.

Или у Туве Янссон тоже были сложности?