КАК ПОССОРИЛИСЬ НИКОЛАЙ ОСИПОВИЧ С БОРИСОМ ЛЬВОВИЧЕМ

Богомолов Николай Алексеевич — филолог, литературовед. Родился в 1950 году в Москве. Окончил филологический факультет МГУ. Доктор филологических наук, профессор МГУ. Автор многочисленных научных и литературно-критических публикаций и книг. Среди последних книг: «Вокруг „Серебряного века”» (М., 2010), «Сопряжение далековатых: О Вячеславе Иванове и Владиславе Ходасевиче» (М., 2011). Живет в Москве.

Николай Богомолов

*

КАК ПОССОРИЛИСЬ НИКОЛАЙ ОСИПОВИЧ С БОРИСОМ ЛЬВОВИЧЕМ

Документальная хроника

История русской филологической науки и отдельных ее отраслей уже давно осознана как научная проблема. Однако осознание это проходит по большей части в академических рамках анализа отдельных концепций и их сопоставления. Элементы же частного порядка, как правило, остаются за пределами внимания современных исследователей и даже более того — нередко вовсе опускаются. Круг друзей и знакомых (равно как и недругов), жизненные интересы, приязни и фобии, методика ведущихся разысканий, особое пристрастие к устной или письменной форме высказывания (или к обеим сразу), отношение к традиции своей науки и ее конкретной области — все это и многое другое в какой-то мере должно находить отражение в биографиях филологов и очерках их взаимоотношений. Политические взгляды, библиофильство и/или иное коллекционерство, стремление к путешествиям или оседлости, знание иностранных языков, мелкие хобби, трезвенность или пристрастие к спиртному (и в какой степени пристрастие), степень и характер сексуальных потребностей, предпочтение своих соплеменников или нейтральность в этом отношении, особая любовь к какому-то конкретному искусству и многое другое позволяет не только дать краткую психологическую характеристику интересующего тебя автора, но и определить его позицию в конкретных случаях. Вряд ли кто-либо, пишущий о Ю. Г. Оксмане, сможет обойтись без упоминаний о его открытом противостоянии охранительным тенденциям своего времени, но такой же нормой должна стать и обязательная формулировка принципов ярого сталинизма и открытого антисемитизма много определявшего в научном официозе проф. А. И. Метченко.

Конечно, далеко не все даже видные филологи могут быть интересны младшим современникам и потомкам. Но тот же Оксман и А. А. Реформатский, Ю. М. Лотман и С. М. Бонди, М. Л. Гаспаров и В. Н. Топоров, В. В. Виноградов и Р. О. Якобсон, М. В. Панов и Ю. Н. Тынянов, Б. М. Эйхенбаум и В. М. Жирмунский (вынужденно прерываем этот список) заслуживают не только определения их места в истории русской филологии ХХ века, но и специальных очерков и публикаций, показывающих их деятельность не только с «внешней», но и с «внутренней» стороны, равно как настоятельно требует описания и осмысления история формальной школы и бахтинского кружка, словесного отдела ГИИИ и филологов Саратовского университета, Тартуских летних школ и домашних кружков 1960 — 1970-х годов — снова прерываем список, могущий стать бесконечным^[1].

Отнюдь не претендуя на создание сколь-либо широкой панорамы филологической науки, предлагаем вниманию читателей один эпизод из истории пушкиноведения рубежа 1900 — 1910-х годов, в котором, как нам представляется, отразились весьма существенные моменты той утаенной от большинства традиции, которая продолжит подспудное существование на протяжении долгого времени.

В одной из первых работ, затрагивавших, хотя и не слишком подробно, эти утаенные особенности, читаем: «Здесь не мешает упомянуть о своеобразной традиции пушкинизма, завещанной дореволюционным пушкиноведением советскому. Традиция эта — взаимная вражда, начало которой положили еще первые „пушкинисты” — П. И. Бартенев и П. В. Анненков, люто ненавидевшие друг друга. П. А. Ефремов враждовал с П. О. Морозовым, П. О. Морозов — с В. Е. Якушкиным, П. Е. Щеголев — со всеми „писателями по пушкинским вопросам”. Порою кажется, что слова Баратынского „людей недружная судьба” относятся именно к пушкинистам… И столь же „недружными” остались и пушкиноведы наших дней. Заметный антагонизм наблюдался между московскими и петроградскими пушкинистами, а последние, в свою очередь, враждовали между собой. В особенно натянутых отношениях были между собой Б. В. Томашевский и Ю. Б. <так!> Оксман <…> не ладили друг с другом и Оксман и Д. П. Якубович»^[2]. Много материалов к этой стороне истории русской пушкинистики было собрано С. В. Шумихиным^[3]. О состоянии дел в эмигрантской пушкинистике и о возникавших в связи с этим раздорах неоднократно выразительно писал В. Ф. Ходасевич^[4]. В значительной степени на материале пушкиноведения разгорелся шумный скандал, недавно описанный в публикации П. С. Глушакова^[5].

Но ни Домгер, ни кто-либо другой подробно не написал об одном из наиболее громких «скандалистов»^[6] — Н. О. Лернере^[7]. Меж тем известно, что он был мастером разрушать отношения с теми, с кем долго и близко дружил. Так, более десяти лет сохраняя тесные (правда, почти исключительно эпистолярные: корреспонденты встретились единственный раз) отношения с В. Я. Брюсовым, он чрезвычайно резко разорвал их и уже никогда не возобновлял. Неблизкие, но вполне дружеские отношения с П. Е. Щеголевым завершились скандалом, после которого были возможны уже только чисто деловые связи при работе над пушкинскими изданиями конца 1920 — начала 1930-х годов. Сохранившиеся исповедальные письма к М. О. Гершензону демонстрируют почтение и душевную расположенность, но в 1914 году корреспонденты разошлись и снова стали общаться лишь в 1920-е на тех же деловых основаниях^[8]. Обмениваясь поначалу теплыми письмами с А. Ф. Онегиным, в конце 1900-х годов, когда было решено за большие деньги купить его коллекцию, Лернер печатно оскорблял собирателя. Таких примеров немало, но сейчас мы бы хотели продемонстрировать историю одного скандала, очень наглядно выявляющую не просто особенности характера Лернера, но и то, как он начинал строить свои отношения с тем, на кого обижался, справедливо или несправедливо.

Кажется, в печати этот скандал отразился лишь единожды. Газета «Новая Русь» в отделе хроники, без заглавия напечатала текст, на который обычные читатели вряд ли обратили внимание. Даже в подробнейшую библиографию пушкинианы тех лет текст этот включен не был. Поэтому мы перепечатываем его полностью:

«Не везет академическому изданию Пушкина.

Начал его покойный Леонид Майков, который был по крайней мере настолько же чиновник, насколько и критик^[9]. Продолжал г. Якушкин^[10], снискал себе геростратову славу мозаичиста из черновых стихов Пушкина своих собственных стихотворений, за которые воистину хочется вызвать г. Якушкина на „суд Божий”, снискал, увял под шипами заслуженных порицаний от пушкинианцев и отказался от дальнейшего редактирования. Только переписка поэта остается в надежных и верных руках В. И. Саитова^[11].

Г. Якушкин отказался по болезни — пошли ему Бог здоровья. Но как намерена теперь поступить академия наук, чтобы перестал хворать текст академического издания Пушкина? Пушкинская комиссия, проученная опытом единоличного редактирования, решила образовать редакционную коллегию.

Но кого соблаговолила она пригласить в эту коллегию?

А вот кого.

Новая академическая расправа над Пушкиным состоит теперь из господ: Морозова, Модзалевского, Козьмина и Кубасова. Последние двое, из коих г. Кубасов состоит в звании помощника редактора… „Прав<ительственного> Вестн<ика>”, решительно не принадлежат к числу хотя сколько-нибудь известных пушкинианцев и, вероятно, приглашены заседать в редакционной коллегии по той самой уважительной причине, которую еще Пушкин приписывал академическим Дундукам^[12]. Уж если было приглашать кого от печати, так неужели… из „Прав<ительственного> Вестн<ика>”? Почему не из „Сенат<ских> Ведом<остей>”? Когда хотели мужа не столько сведущего, сколь благонамеренного, так все права принадлежали г. Сыромятникову из „России”. Самый большой от него булыжник по Пушкину был бы разве этюд о влиянии на нашего поэта какого-либо викинга или какого-нибудь самурая^[13].

Далее — г. Модзалевский. Генеалог, архивариус и компилятор. Для пушкинского текста пока ничего не сделал, чем бы прославил свое имя^[14].

Наконец — очевидно, primus inter pares — г. Морозов^[15]. Редактор двух изданий, в том числе литературного фонда, не пошедший, однако, дальше Ефремова^[16]. Остряки же из пушкинианцев говорят, что в издании Пушкина под редакцией Ефремова — самое лучшее бумага, затем печать и наконец уже примечания. Бумага действительно очень хорошая, как и почти во всех томах печать, а в примечаниях — немало сомнительного, и даже прямых ошибок.

Во всяком случае, П. О. Морозов — пушкинианец и сведущий пушкинианец. Но трое навязанных ему товарищей? Почему бы еще г. Рышкова^[17] не прибавить?

Академической мудростью Дундуков пушкинской комиссии были признаны неудобными и забракованы лучшие у нас в данное время знатоки пушкинского текста и исследователи Пушкина и его жизни — гг. Брюсов, Лернер, Щеголев, Гершензон. Ну, последнего — за то, что он не Григорьев. А трое-то первых?

И будет у нас вместо национального издания нашего первого поэта — руководство, как не надо издавать Пушкина.

Стоит ли на сие тратить такие большие деньги, какие тратятся пушкинской комиссией?

Ответ может дать всякий „незамедлительно”»^[18].

В рукописных материалах история отразилась гораздо более полно, и выяснение отношений между участниками приоткрывает для нас те грани науки о литературе, которые редко учитываются, хотя заслуживают всяческого внимания. В центре оказались личные отношения Б. Л. Модзалевского и Н. О. Лернера.

В начале века Лернер жил вдали от столиц. Окончив Новороссийский университет в Одессе, он получил место в Тифлисе, но там не прижился и то служил, то занимался частной адвокатской практикой в Одессе и в Кишиневе, активно заводя переписку с теми, кого считал близкими себе по духу. В 1901 году он открыл для себя Валерия Брюсова, а с конца того же года в круг его эпистолярных друзей попал Б. Л. Модзалевский. Первое письмо к нему датировано 21 декабря 1901 года, но очевидно, что были и более ранние, которые или не дошли до наших дней, или не попали в поле нашего зрения. А первое письмо Модзалевского вообще датировано лишь 26 мая 1903 года и связано с получением только что вышедшего первого издания «Трудов и дней Пушкина»:

Многоуважаемый

                Николай Осипович,

Видно, открыточка моя, которою я благодарил Вас за присылку Вашего труда о Пушкине и Вашей поэмы, затерялась; быть так! Повторяю теперь мою признательность за то и за другое. Свое обещание я сдержал по мере сил, т. к. написал отзыв* о «Трудах и днях», выразив в нем глубочайшее сожаление лишь о том, что Вы не приложили к Вашей в высшей степени полезной книге указателя имен: без него пользоваться книгою крайне затруднительно, что я и испытал уже на собственном опыте неоднократно. Тем не менее работа Ваша сразу же сделалась настольною книгою как у меня (и сейчас она лежит перед моими глазами), так и у всех Пушкинианцев. Земной Вам поклон за Ваш гигантский и чрезвычайно добросовестный труд! Все ценят его по заслугам и по достоинству.

«Пушкин и его современники» печатается: 1-й выпуск составится из моего отчета о поездке в Тригорское (напечатано 7 листов и будет еще листа 4) и протоколов Пушкинской Коммиссии; полагаю, что к концу лета будет готов, — и тогда с Божьей помощью можно будет приняться за второй, к которому милости просим с Вашими статьями, всегда ценными и обстоятельными; присылайте в августе — поспеете ко времени первого осеннего заседания Коммиссии, на котором о них заявлю, и тогда можно будет и в Типографию сдавать.

Примите от меня две последних моих работки; хотелось бы видеть о них Ваш отзыв, особенно о «Воспоминаниях Лабзиной», которые, слышу, вызывают одобрение.

Искренно Вас уважающий

                          Б. Модзалевский.

26.V.1903.

СПб.^[19]

* В «Литерат<урном> Вестнике»; книжка еще почему-то не вышла; пришлю Вам оттиск.

Весной и летом 1904 года Лернеру удалось довольно долго прожить в Петербурге, и, судя по всему, его отношения с Модзалевским весьма окрепли. Он не стесняется просить об одолжениях, иногда весьма щекотливых, а письмо от 14 сентября 1905 года из Кишинева начинает обращением: «Друг и брат Борис Львович!» Стоит, правда, отметить, что Модзалевский дважды подчеркнул слова «друг и брат» и поставил 2 вопросительных знака красным карандашом, что, видимо, должно было означать недоумение. Но все же отношения между двумя учеными остаются столь близкими, что склонный к созданию тайн Лернер делится с Модзалевским, скажем, своим далеко не восторженным отношением к книге В. Я. Брюсова «Лицейские стихи Пушкина» (а Брюсов относится к числу близких для него людей). 6 июля 1907 года Лернер сообщает: «Книжка Брюсова неважна, крохоборна, но кое-что в ней есть, если отбросить широковещательность (буду о ней писать)»^[20], а 10 июля добавляет: «На книжку Брюсова я написал (по секрету) шесть рецензий. Здорово ему задал! Ругает Майкова, а сам не лучше. Хороши у него „извлечения <?> редакции” стихов Пушкина (?)».

Тем неожиданнее для Модзалевского должно было быть письмо Лернера от 6 января 1909 года, где он требовал изъять из готовившегося к печати одиннадцатого выпуска академического повременного издания сразу три своих материала:

Милостивый Государь

                        Борис Львович!

Не откажите возвратить мне посланные Вам недавно три заметки о Пушкине, которые я не хотел бы теперь видеть в «П<ушкине> и его совр<еменника>х», а также не докладывайте коммиссии моего предложения издать сборник моих статей. Участие в академич<еско>м издании я вынужден прекратить. Если посланный мною материал, паче чаяния, уже набран, я готов возвратить деньги, истраченные на набор. Сообщите, сколько. Во всяком случае, он не должен появиться в «П<ушкине> и его совр<еменниках>». Очень надеюсь на Вашу всегдашнюю любезность! Уверен, что Вы по-прежнему будете присылать мне свои работы, а я, со своей стороны, давно внес Ваше имя в список моих постоянных «абонентов». Будьте добры: отошлите мне рукопись под заказной бандеролью: очень не хочется, чтобы она затерялась.

Вам служить всегда готовый Н. Лернер.

Через день, 8 января, Модзалевский растерянно спрашивал: «Что случилось? Почему Вы хотите лишить Пушкинский журнал Ваших статей? Как это грустно, право! Не хочется верить, что Ваше решение окончательно. Я справлялся в Типографии: статьи Ваши уже были сданы к набору, но еще не начаты им; я просил мне их прислать, но не пошлю Вам раньше, чем не получу от Вас известия, что Ваше решение бесповоротно. <…>»^[21].

Повременим с разбором лернеровского ответа. Дело в том, что к этому времени он уже несколько раз объяснял сложившуюся ситуацию другим людям. Первому, насколько мы знаем, М. О. Гершензону 4 января:

…в академической пушкинской коммиссии между прочим «шел разговор веселый обо мне»^[22] и о Брюсове. Меня отвергли как брыкливого, да еще вдобавок жида (это главное, впрочем!), а Брюсова как «декадента» и «психопата». Избрав ласкового, не двух, а десять маток сосущего Модзалевского, человека, в сравнении с которым Якушкин колосс ума и таланта, Морозова, кот<оры>й давно отстал от дела, и никогда не занимавшихся Пушкиным Козьмина или Кубасова, людей непроходимо благонамеренных. Им придется обкрадывать венгеровское издание^[23]; первый будет это делать Морозов, кот<оро>му вообще свойственна клептомания. Что до Модзалевского, то он будет проявлять себя как род-ослов и кадить под задницы высокопоставленным знакомым. Академия показала себя академией. Ей работники не нужны; это место для кормления. И мне давали стипендию не как «молодому ученому», а просто давали «покормиться», пока я им был симпатичен^[24]. Но я обнаружил черную неблагодарность, и источник щедрот закрылся для меня. Для меня это невелика потеря: работы у меня очень много, и я без хлеба не останусь. На всякий случай я начал попрактиковывать, и уже у меня завелись кое-какие клиентишки^[25].

Теперь строчу биографическую статью о П<ушкине> для венгеров<ского> издания, затем уйму примечаний для него же. На днях кончу <?>^[26] для «мирской» истории литературы о Григорьеве. «Южная любовь П<ушки>на» (для «Весов» — я списался с Брюсовым) давно готова; жду только статьи Щеголева, который грозит ею нам обоим (мне он тоже писал, что идет на нас. Побачим!). На натиск пламенный и отпор ему будет соответственно суровый. Вскоре напечатаю (хочу предложить «Ист<орическому> Вестнику») статью о П<ушкине>-публицисте — листа в полтора. Из-за работы для хлеба насущного (еще составляю по утрам указатель к моей бедной книге) все откладываю и откладываю Куницына^[27]; мне не обойтись без академической библиотеки (т. е. Тургеневского архива), и я уверен, что академия теперь поставит мне всякие препятствия. Антисемитизм (который легко открыть во всяком из этой сволочи, sans gratter le russe^[28]) тоже играет свою роль; не все антисемиты бьют жидовские стекла и выпущают пух из перин, но есть много других способов так или иначе подставить ножку еврею. Нисколько не сомневаюсь, что именно Ваше еврейское происхождение и имя вызвали новую редакцию «В<естника> Евр<опы>» на гадость, поднесенную Вам, как слышал на днях*^[29]. Давно уже я стараюсь и все никак не могу определить, где в русском интеллигенте кончается либерал и начинается Геморой <?>, но beide stinken^[30]. Вы не поверите, как мне тяжело и больно, что я ничего не знаю, кроме Пушкина, Х тома и устава гражд<анского> cудопр<извод>ства и осужден жить и околеть в русской грязи, среди сволочи, которую всегда ненавидел и презирал — и здоровым расовым чувством, и нравственным инстинктом, и исторически-сознательно (простите мне это неуклюжее выражение) — и должен вечно носить на лице маску, а за пазухой камень и чувствовать себя во вражеском стане. Одно только меня утешает: теперешний собачий маразм русского общества, всенародное пьянство, разврат и произвол, и политические неудачи и несчастья России. Буду счастлив, если когда-нибудь своими глазами увижу разгром и развал этой колоссальной организации зла и глупости, — еще отольется им еврейская кровь. <…>

Щеголев что-то замолк. Что-то он делает в Любани, где, кажется, не раскутишься? Кстати, маленький анекдот о Щеголеве. Встречаю его после 9 января 1905 г., и он мне говорит: «Ну, теперь, получим конституцию благодаря вам, евреям». Я превратился в вопросительный знак. — «Очень просто. Ротшильд и Мендельсон ** не дадут нашему правит<ель>ству денег без строго гарантированной конституции»... Я опять обратился в вопросительный знак и ничего не сказал. Только подумал: «Ах ты, историк....» Если я переживу Щеголева, то в некрологе о нем все-таки не расскажу этого, из уважения к памяти покойника. <…>^[31]

* Радлов сказал мне по этому поводу: «Славно начала новая ред<акци>я „В<естника> Евр<опы>”. Слышали, какую штуку они удрали с Герш<ензоно>м? Я говорил этому чудаку (sic!) Котляревскому; он, кажется, начинает жалеть об этом».

** NB . Ротшильд, Мендельсон и я!.. Правда, у всех нас троих есть 15 миллиардов и 20 копеек.

Гершензон попытался его уговорить стать на точку зрения истинного философа. 12 января он написал Лернеру письмо и о себе, и о нем:

Спасибо, Николай Осипович, что вздумали поболтать со мною. Спасибо и за оттиски. Реваншировать нечем — ничего не пишу. Почему не пишу, Бог его знает. Есть что-то теперь в русском воздухе, скрытая отрава, незаметно изо дня в день отравляющая и нас всех, и чем кто более чуток, тем сильнее. Я сверху чувствую в себе это бессилие, равнодушие, а в глубине чувствую глубокую работу сознания и потому, во-первых, не пишу, во-вторых, думаю, слушаю внутрь и не забочусь о том, на что пригодится мне это думанье. <…> Разрыву с «В<естником> Евр<опы>» только рад, потому что самая работа была для меня мучительна. А что до причин этого разрыва, то я и раньше знал, что на свете много антисемитов и лицемеров. Какой же резон мне выходить из себя по тому поводу, что антисемитизм и лицемерие на этот раз задели меня? День или два меня коробило, а потом я это выбросил из головы как ненужное. Если Вы бросите щенку гладкий камешек, он схватит его в рот и гложет, гложет, пока не измозолит себе весь рот; а бросьте старой собаке, она понюхает и отойдет в сторону. Так вот, и я старая собака: понюхал, увидал, что это — камень, из которого ничего не выжмешь для души, и отошел прочь.

Простите мне это сравнение, но я должен сказать, что первая половина его применима к Вам. Охота Вам сердиться на то, что в Петербурге много глупых или лицемерных людей, что в Академии процветает ненависть к евреям! Вы тратите на эти мелочи слишком много чувства; и притом они так сильно занимают Вас, что из-за них Вы забываете о больших, о генеральных линиях жизни или, по Сологубу, творимой истории^[32]. Конечно, досадно, что редактирование Пушкина Академия поручает Козминым, обидно, что не Вам и Брюсову, но на это можно посердиться час-другой и затем выбросить это из головы, как голый камешек. А генеральная линия — это что у русских есть Пушкин, это — Ваше углубление в Пушкина и пр. Эти мелочи сгущаются для Вас в «Россию», а Россия в них не виновата, и, хорошенько подумав, Вы возьмете назад Ваши проклятия. В конце концов, Вам грех пенять на антисемитизм: он — плод такой же психологии, какая сказывается в Вашем отношении к России. Это — психология личного опыта, не исправляемого широким и гуманным сознанием.

Ну, простите за нотацию. <…> ^[33]

Но до получения этого письма Гершензона Лернер написал еще одно послание — В. Я. Брюсову, с которым издавна состоял в переписке и который оказался его сотоварищем по непопаданию в комиссию. Вот это письмо от 6 января почти целиком:

Маленькая новость. Якушкин отказался от редактирования академического «П<ушки>на», и на его место выбрана коллегия — Морозов, Модзалевский, Козьмин и Кубасов. Вы, Щеголев и я забракованы. Я — жид и очень непочтителен к академии, кот<оро>й, по мнению отделения русс<кого> яз<ыка> и словесн<ости>, обязан благодарностью по гроб жизни; сыграли роль и мои отзывы о работе Якушкина^[34] и статьи в «Руси» о подозрительных махинациях члена пушк<инско>й коммиссии «Онегина»^[35] и о не менее подозрительной истории с петербургским памятником П<ушки>ну^[36]. Щеголев — «красный» и опасный^[37]. Вы — «декадент»; да еще против Вас, как мне говорили, мартобрейший <?> президент, кот<оро>му не нравятся Ваши стихи^[38].

В обществе мнение о поступке академии установилось весьма определенное, чем я, конечно, немного доволен. Академия показала, что ей не нужны знающие люди и хорошие работники. «П<ушки>н» отдан на кормление милому квартету, состоящему из литературного вора (обкрадывавшего Ефремова и Тихонравова)^[39], лакея по духу и по поступкам^[40] и двух совсем круглых невежд. Кстати: был разговор и о Гершензоне; он тоже не пригодился: предки Христа распяли. Имена этого квартета можете поместить в отделе «горестных замет»^[41].

Нам с Вами тужить, конечно, не приходится. У меня работы много, и все эти проходимцы будут обкрадывать мои же статьи и примечания; та же участь ждет Вас. Вы тоже без хлеба не остаетесь. Но академия осталась академией. Зная Вас, я уверен, что Вы не согласились бы работать в компании с Морозовыми и Кубасовыми (дело поставлено коллегиально). Теперь, я уверен, издание пойдет хуже, чем при Якушкине. «В академиях бывают дураки, бывали встарь»^[42], но эти не только дураки, но и подлецы. Когда я был в фаворе, у меня купили книгу «на корню», не глядя^[43]. Теперь я не в фаворе, и даже «премированный» opus^[44] не доставил мне приглашения участвовать в академич<еско>м «П<ушки>не». Вот теперь я чувствую, как скверно не иметь денег: охотно швырнул бы им в рожу деньги, выданные мне и потраченные на мою книгу. Саитов рассказал мне, что все было подстроено заранее, после секретных совещаний и поездок Модзал<евско>го к разным «особам»^[45], т<ак> что к заседанию все было «готово», большинство было уже научено, и возражать было бы бесполезно; он очень жалел, что не знал этого, — иначе не приехал бы на заседание; но от него все скрывали.

Теперь можно вернуться к переписке Лернера с самим Модзалевским. 9 января он отвечает на те недоумения, которые мы уже приводили выше.

Милостивый Государь

                              Борис Львович!

Я знал, что Вы не примете моего письма (предыдущего) за личную выходку против Вас, и очень рад, что не ошибся. Но вопросы Ваши меня все-таки удивили. Я поступил так, как приходится поступить, и не сомневаюсь, что и Вы на моем месте поступили бы не иначе.

Меня не могло не оскорбить отношение ко мне пушкинской коммиссии. Выбирая работников для новой редакции собрания сочинений П<ушкина>, коммиссия остановила свое внимание не только на Морозове, но даже на Кубасове и Козьмине и игнорировала меня. Вам я могу сказать без хвастовства (да и хвастовство-то, впрочем, не особенное), что я ведь лучший работник, чем Морозов, не говоря уже о Кубасове и Козьмине и, во всяком случае, в коллегиальной редакции мог бы участвовать хоть наравне с ними. В знающих работниках чувствуется нужда: лучшее доказательство — приглашение Коз<ьмина> и Куб<асова>, никогда не занимавшихся П<ушкины>м. Забыть обо мне, конечно, не могли; комиссия просто «забраковала» меня. За что? «Чем богов я прогневил, что оставлен ими? Или совесть отягчил я делами злыми?»^[46] Бывают случаи, когда приходится отказаться от услуг хорошего работника, потому что его имя чем-нибудь запачкано. Надеюсь, что этого обо мне никто не может сказать. Тем не менее, уличенного и ошельмованного литературного вора — Морозова приглашают, а меня нет. На это обратили внимание в обществе. Кульман^[47] прямо спросил меня: «Что это у вас вышло с Акад<еми>ей, что вас не взяли в новую редакцию?» Вчера в «Руси» Артемьев писал об этом и — стоит отметить курьез — недоумевал: «Гершензона не взяли за то, что еврей, а Брюсова, Лернера и Щеголева за что?» (Так я попал в «истинно-русские» люди, одинаково с Брюс<овым> и Щегол<евым>^[48]). Коммиссия показала, что может обойтись без меня. Авось обойдусь и я без нее. Появление моих писаний в «П<ушкине> и его соврем<енниках>» теперь будет истолковано как желание во что бы то ни стало навязать коммиссии свои услуги в той или иной форме. Лучше совсем уйти.

Позвольте мне и дальше откровенно отвечать на Ваш прямой вопрос. Когда я пользовался Вашим добрым расположением, мне нетрудно было брать авансы за едва начатую работу, получить стипендию, потому что было кому замолвить за меня словцо. Стоило мне утратить Ваше внимание, и ни репутация знающего работника, которую мои последние работы только увеличили, ни премированная, изданная тою же Академией книга не могли мне доставить приглашения разделить работу с… Козьм<иным> и Кубас<овы>м. Кажется, ясно, что в Академии все — протекция, а знания и опыт — ничто?

Всего печальнее вот что. Работы у меня теперь много, и в куске хлеба я не нуждаюсь, — но практические последствия недоброго отношения ко мне Академии все-таки скажутся. Дело в том, что я не только составил обстоятельный план 3-го изд<ания> «Тр<удов> и дней П<ушкина>», но даже много для него уже сделал (при случае покажу Вам эту работу). Оно должно быть вдвое больше 2-го и, Вы понимаете, кроме Академии издавать его некому: частный издатель такой работы не возьмет. Между тем, 2-го издания для будущей биографии П<ушки>на еще очень мало; его нужно очень дополнить и во многом совсем переделать. С этой мечтою мне теперь приходится распроститься. Это обстоятельство меня особенно огорчает. Да вот Вам еще образчик установившегося отношения ко мне. Недавно я просил Ал<екс>ея Ал<ексан>др<ови>ча^[49] вопросить <так!> для меня у Отделения несколько книг. Получил ответ, что он задержал мою просьбу до выхода моей книги, боясь, что будет отказ. Но мне ясно, что книга тут не при чем, потому что одно к другому не относится; никогда прежде мне не отказывали в книгах*. Мне все-таки непонятно, чем я все это заслужил. Что особенно неделикатно, так это то, что Акад<еми>я не дает мне возможности благородно отплатить ей за стипендию; будь у меня деньги, поверьте, я бы сию минуту отослал подачку, кот<ору>ю мне швыряли.

Пожалуйста, не говорите никому об этом письме. Пусть не думают, что я навязываюсь. Согласитесь, что я прав. Печататься в «П<ушкине> и его совр<еменниках>» я не только не хочу, но и не должен. Мне бы очень хотелось иметь дело с Вами, но Вы не коммиссия, не II Отделение. Буду работать «инуду», к<ак> выражается Бартенев^[50]. После моей книги я выпущу целый ряд статей о П<ушки>не, но, конечно, с 3-м изданием «Тр<удов> и дней П<ушкина>» придется распроститься. Только об этом я и жалею. Поэтому — напишите мне, что я прав, возвратите мои папирусы и верьте, что искренно желаю Вам нового успеха.

Всегда служить Вам готовый Н. Лернер.

9 января 1909.

* NB . мне не послали даже VIII вып. «П<ушкина> и его совр<еменнико>в».

Модзалевский отвечал ему с завидной скоростью, уже 11 января.

Милостивый Государь

                          Николай Осипович,

Вчера получил письмо Ваше на службе и не имел ни минуты свободной, чтобы ответить Вам, а посылать Ваши статьи без письма не хотелось, так как хотелось еще раз сказать, что мне очень жаль терять Вас как сотрудника «Пушкина и его современников».

Спорить с Вами по существу Вашего письма не буду, так как вообще спорить не люблю, зная, насколько всякие споры бесполезны. Скажу только одно, что, узнав причину, побудившую Вас попросить обратно Ваши статьи, был очень удивлен, т. к. только что Вы писали мне, что узнали о новом составе Пушк<инской> Коммиссии, но никаких выводов, по которым можно было бы ожидать Вашего решительного разрыва со сборником именно по этой причине, в письме Вашем не было. Боюсь, что дело обострилось из-за каких-нибудь сплетен, дошедших до Вас; тем печальнее, если Вы на них основали Ваше решение. Мне кажется, что поворачивать дело так резко только потому, что Пушкинская Коммиссия не пригласила Вас для работ над Пушкиным, не следовало бы, и что связи с Вашим сотрудничеством в Пушк<инском> сборнике это никакой не имеет.

Позвольте еще сказать pro domo sua^[51]. Если я верно понял часть Вашего письма, — Вы приписываете мне слишком большое вообще значение в решениях, которые принимались относительно Вас; если бы даже это было и так, что поверьте, что даже и после того, как по Вашему выражению, Вы «утратили мое внимание» (!!), я всегда и везде отдаю все должное Вашим огромным познаниям, редкой талантливости и специальным знаниям по Пушкину. Я не умею говорить в одном месте сегодня одно, в другом завтра противоположное, — и в искренности моего мнения о Вас Вы не можете сомневаться. А если так, то факт неприглашения Вас в Коммиссию только лишний раз окажет Вам, насколько значение мое в Академических делах велико... Коммиссия по изданию сочинений Пушкина состоит, к тому же, не из меня одного, а из нескольких лиц.

Итак, согласиться с тем, что Вы поступили правильно, и что все, что Вы мне написали, справедливо, — никак не могу. Вы не согласитесь со мной, — следовательно всякий останется при своем убеждении. С огорчением возвращаю Вам Ваши статьи и желаю от души почаще читать то, что Вы напишете.

Всегда готовый к Вашим услугам

                                           Б. Модзалевский.

P. S. VIII выпуск «Пушк<ина> и его совр<еменников>» не всем еще разослан. Я просил И. А. Кубасова послать его Вам теперь же, не дожидаясь очереди.

Кто такой Артемьев, о кот<ором> Вы пишете? Что это за новая звезда на горизонте Пушкинистов взошла? В первый раз слышу. «Новую Русь» не читаю, а потому не прочту и того, что он написал в этом почтенном органе, притоне всяких сплетен и инсинуаций^[52].

На это письмо Лернер отвечал особенно быстро — вероятно, потому что Модзалевский задел чувствительные струны, особенно давая определение газете «Новая Русь», которую Лернер нередко использовал для тех ходов, которые не хотел делать с открытым забралом. Как показывает внимательное чтение, он часто печатался там под псевдонимами или анонимно.

Милостивый Государь

                             Борис Львович!

Позвольте поблагодарить Вас за присылку моих статей (которые я получил сегодня).

Я далек от мысли винить в чем-нибудь Вас. Вы — не коммиссия (я писал уже Вам это), и коммиссия — не Вы. Дело не в том, что коммиссия не пригласила меня, а в том, как и почему это было сделано. До меня дошло, что я был забракован (лучше бы обо мне совсем не было речи) за мое еврейство, и что, помимо этого, обо мне в коммиссии говорилось в таком тоне, что всякий на моем месте сделал бы то же, что и я. Чем это было вызвано, я не знаю. Лучше было мне самому взять мои статьи из «П<ушкина> и его совр<еменников>в», чем дождаться получения их обратно, что наверное случилось бы, по всей вероятности, неожиданно для Вас. Если бы это издание не было бы в руках коммиссии, и, допустим, прием статей зависел бы всецело от Вас, я бы этого нимало не опасался.

Кроме того — все более или менее интересующиеся этим делом лица сразу обратили внимание на то, что меня «обошли», и выборы новой редакции рассматриваются ими как прямая обида мне и еще кое-кому, хотя бы Брюсову и Щеголеву. Как отнесутся к этому те, не знаю, но не могу же я участием в «П<ушкине> и его соврем<енниках>» показать, что я к обидам нечувствителен. На унижение человек идет иногда по необходимости, но лезть со своими статьями туда, где тебя величают жидом и заглазно ругают едва не по матушке, — что за необходимость? Пишу Вам это только потому, что убежден, что Вы-то тут не причем.

VIII вып. «П<ушкина> и его соврем<енников>» я получил при курьезном «препроводительном» письме г. Кубасова, который в очень озлобленном тоне дал мне понять, что считает меня — А. Артемьевым. Я немедленно разъяснил г. Кубасову, что Артемьев сам отвечает за свои поступки, и посоветовал адресоваться прямо к нему. Ответом моим г. Кубасов, вероятно, остался очень доволен. <…>

Мнения Вашего о «Н<овой> Руси» по совести разделить не могу. Конечно, не все в этой газете, как и во всякой другой, хорошо, но что касается до интересующих нас с Вами разных <?> «пушкинских» делишек, то в этом отношении газета ни разу не погрешила против истины и не дала возможности задетым ею лицам выступить ни с одним опровержением по существу. О тоне, конечно, могут быть разные мнения, но ни лжи, ни клеветы «Н<овая> Русь» ни в одном из этих случаев себе не позволила, нанося разным проходимцам, так или иначе пристраивающимся «к Пушкину» заслуженные пощечины.

Мне, думаю, не приходится просить Вас сохранить тайну этой нашей переписки. Если бы в коммиссии, принявшей мои заметки для Х выпуска «П<ушкина> и его совр<еменников>», возник вопрос о причинах их непоявления, то Вам, конечно, достаточно будет указать просто на желание автора взять их обратно по своим личным соображениям.

Желаю успеха Вашему делу и прошу Вас верить моей всегдашней готовности к Вашим услугам.

                               Н. Лернер

12 января 09.

Модзалевский написал следующее письмо уже в примирительном тоне:

Милостивый Государь

                             Николай Осипович,

После того, как я отправил Вам свое последнее письмо, я видался с А. А. Шахматовым и спросил его, что такое имеете Вы в виду, говоря, что Отделение отказало Вам в выдаче книг. На это А. А. сказал мне, что он уже писал Вам по сему поводу объяснение, но просил меня сообщить Вам еще раз, что в просьбе Вашей не отказано, т. к. он не докладывал о ней вовсе, отложив разговор о ней на время, и именно потому, чтобы не получить отказа: ибо предыдущий раз, когда он говорил о Вашей аналогичной просьбе, раздались голоса против ее удовлетворения, причем указывалось на то, что «Труды и дни» все еще не закончены, несмотря на неоднократные к Вам просьбы, и что Отделению нет никакого повода быть по отношению к Вам предупредительным, раз Вы так невнимательны к нему. А. А. говорит, что тогда ему едва-едва удалось убедить Отделение исполнить Вашу просьбу, и что поэтому на сей раз был бы непременно отказ, т. к. опять начались бы разговоры на ту же тему (тогда А. А. чуть не клялся за Вас в том, что книга выйдет «на днях»). Поэтому-то А. А. и отложил просьбу Вашу до следующего раза, получив Ваши обещания закончить работу в самом ближайшем времени.

Ваше письмо получил и искренно огорчен, убедившись, что Вы основали Ваше решение на сплетне (Вы пишете: «до меня дошло...»). Могу дать Вам слово, что то, что до Вас дошло, — ложь. Вы пишете: «Лучше было мне самому взять мои статьи, чем дожидаться получения их обратно, что наверно случилось бы...» Даю Вам опять-таки слово, что о статьях Ваших я говорил в том же заседании, в кот<ором> шел разговор о новом составе редакции, и никаких возражений сделано не было никем.

Оно и понятно, потому что связи между сотрудничеством в «П<ушкине> и его совр<еменниках>» и участием в Коммиссии нет никакой. Это было бы очень грустно, если бы в нем могли участвовать только те, кто имеет счастие или несчастие работать в собрании сочинений.

Итак, спор наш ни к чему не привел: каждый остался при своем убеждении и каждый из нас только себя считает правым.

В Коммиссии, конечно, ничего о причинах, побудивших Вас взять статьи свои обратно, я, по Вашему желанию, говорить не буду. Жалею только и всегда жалеть буду, что у нас на Руси, какое бы хорошее само по себе дело ни началось, оно всегда испортится из-за причин, к существу дела никакого отношения не имеющих...

Буду надеяться, что Вы скоро окончите «Труды и дни».

Всегда готовый к Вашим услугам

                                                Б. Модзалевский.

14 янв. 1909^[53].

Этим первая часть инцидента оказалась фактически законченной, что подтвердил и Лернер отправленной 16 января открыткой: «Что в Академии создалась по разным <?> причинам (NB . ак<адемик> Истрин) неблагоприятная для меня атмосфера, это несомненно (быть может только, что я неверно усматриваю проявления этого несочувствия мне в таких пустяках, где его вовсе не следует видеть). Буду рад, если моя книга хоть немного смягчит это настроение. Авось явится возможность выпустить и 3-е издание. Признаю некоторую долю и моей вины: медлительность моя всем надоела».

Медлительность здесь — конечно, в издании «Трудов и дней Пушкина». А упоминание академика Василия Михайловича Истрина (1865 — 1937) требует некоторого пояснения. 28 августа 1901 года Лернер, служивший тогда в Тифлисе, спрашивал В. Я. Брюсова: «Получили ли Вы № „Нового Обозрения” с моей заметкой о мерзавце профессоре Истрине и о прочем? Она-то и была в ред<акции> „Рус<ского> Архива” и познакомила нас с Вами»^[54]. В тифлисской газете «Новое обозрение» (1901, 21 августа, № 5795, стр. 1 — 2) Лернер поместил отзыв о сборнике «Пушкинские дни в Одессе» (Одесса, 1900), где едва ли не половину текста посвятил статье еще не академика Истрина «Пушкин и русская литература» с характеристиками вроде: «…поражающая своей нелогичностью и общей нескладностью», «сплошно[й] курьез», «кичливое самомнение» и т. д. Эту заметку он первоначально отправил П. А. Бартеневу в «Русский архив», но там напечатали рецензию Брюсова, который был достаточно критичен по отношению к ряду статей, однако о работе Истрина не сказал ни слова.

Черта, очень характерная для психологии Лернера: он полагает, что Истрин читал его рецензию в провинциальной газете и восемь лет помнит о ней, все время желая отомстить ее автору, причем отомстить вненаучными средствами (еще раз он заранее обвинял Истрина в том, что тот будет возражать против присуждения ему академической стипендии).

На этом, казалось бы, рассказ можно было и завершить, но к концу 1909 года Лернера и Модзалевского судьба опять свела на узкой дорожке, проложенной между разными газетами. 24 декабря Лернер писал:

Милостивый Государь

                       Борис Львович! <…>

Г-жа Волкенштейн сообщила мне, что Вы дали ей сведения, на основании которых она поместила в «Утре России» заметку, где обнаружение неизвестных стат<ей> П<ушки>на в «Лит<ературной> Газ<ете>» приписано Вам. «Новое Время» правильно поняло эту заметку; перепечатали ее многие другие газеты, столичные и провинциальные, и, уже опуская мое имя (совершенно логично), приписывают мою статью Вам. «П<ушкин> и его совр<еменники>» читают 1 ^[1]/₂ человека, а газеты — широкая публика.

Не понимаю, чем Вы руководствовались, сообщая репортеру сведения обо мне без моего позволения на то, и очень прошу Вас впредь этого не делать.

Не думайте, что я хочу «поднять историю», хотя имею полное право (даже, если хотите, обязанность по отношению к самому себе) это сделать. Поверьте, что среди людей, посвященных в дело, это произвело впечатление весьма невыгодное для Вас.

Обращаюсь к Вашему чувству справедливости. Скажите по совести, корректно ли Вы поступили. Результат получился, как видите, неприятный для Вас самого. Не все ведь читают «Нов<ое> Время», и я легко могу прослыть по Вашей милости среди неосведомленных людей вором*. Думаю, что на моем месте Вы бы тоже жаловались и, быть может, даже очень громко. Г-жа Волкенштейн сказала мне, что доставила Вам вырезки из газет, в которых напечатала это неприятное не только для меня, но, хочу верить, и для Вас известие. Когда я у Вас был, они уже были у Вас, но Вы мне о них ничего не сказали: понимаю теперь, что Вам было просто совестно. Скажите, приятно бы было Вам, читая эту заметку, сознавать себя виновником незаслуженно причиненной мне обиды. Вы знаете по опыту, что каковы бы ни были наши отношения, я всегда с уважением и осторожностью отношусь к Вашей литературной деятельности, отдавая Вам должное. Позвольте же и мне требовать от Вас того же.

Если бы Вы признали, что я прав, Вы доставили бы мне этим полное нравственное удовлетворение, и тогда мне легко было бы предать забвению это досадное происшествие, над которым я во всяком случае ставлю крест.

Всем служить готовый Н. Лернер

* Некоторые знакомые из газетной сволочи уже спрашивали меня об этом «недоразумении», и не без ехидства. Можете ли Вы быть довольны этим?

Речь здесь идет о том, что для лучшего сериального издания, посвященного Пушкину и его эпохе, Лернер подготовил публикацию, ставшую в истории пушкинистики, как теперь выражаются, знаковой. Он атрибутировал Пушкину 7 анонимных заметок из «Литературной газеты» и в двенадцатом выпуске «Пушкина и его современников» за 1909 год напечатал большую статью (37 страниц журнального текста) «Новооткрытые страницы Пушкина». Еще до выхода выпуска в свет три петербургские газеты поместили известие об этой сенсации^[55]. Как видим, Лернер провел свое расследование и узнал, что первоначальная заметка в «Утре России» принадлежала журналистке Ольге Акимовне Волькенштейн (1871 — 1942)^[56] и основывалась на беседе с редактором «Пушкина и его современников» Модзалевским. Не будучи специалисткой, она приписала честь открытия авторства самому Модзалевскому. Лернер же посчитал, что ее намеренно ввел в заблуждение сам Модзалевский, хотя к моменту написания процитированного письма тот уже напечатал письмо в редакцию газеты «Новое время»: «М. г. В № 12125 „Нового Времени” в отделе „Среди газет и журналов” помещено известие о том, что в XII выпуске академического издания „Пушкин и его современники” мною опубликовываются заметки, вполне убедительно приписываемые Пушкину; сообщение это неверно: честь открытия некоторых любопытных статей Пушкина, появившихся в „Литературной Газете” Дельвига, но не включавшихся до настоящего времени ни в одно издание сочинений поэта, принадлежит не мне, а Н. О. Лернеру»^[57]. И вовсе не случайно на полученном письме Лернера Модзалевский пометил: «Ответил на этот вздор 26.XII».

К сожалению, ответ Модзалевского в архиве Лернера не сохранился, но мы знаем письмо Лернера к нему от 27 декабря:

Милостивый Государь

                       Борис Львович!

Возвращаю Вам конверт с вырезками. Жалею, что мне не удалось убедить Вас в справедливости моей жалобы. Дело не в увеличенной печени моей (думаю, что Ваша еще раздутее), а в реальной неприятности, мне причиненной. Вы сами пишете о «путанице» и вините в ней г-жу В<олькенштейн>. Чем же виновата моя бедная печень? «Открытием» своим я вовсе не мечтаю стяжать славу Христофора Колумба, но мне досадно, что именно оно послужило косвенным поводом к заподозрению не Вас, а меня в каком-то покушении на чужое добро. Я писал Вам без раздражения, не чиня «нагоняя» Вам, а просто обращаясь к Вашей справедливости, — потому что думал, что Вам это тоже неприятно.

Заметку «Утра России» понял правильно не только я, но и те газеты, кот<оры>е сделали вывод (естественно, повторяю), что я тут не при чем. Читайте ее: «Б. Л. М<одзалевск>ий открыл и опубликовывает. Особенно интересно…» и т. д. Второе предложение логически подчинено первому. То же и в «Речи»: — «Коммиссия собрала. Здесь мы находим…» Остаюсь при убеждении, что Вы на моем месте действовали бы гораздо резче, чем я. Но забудем это. Пушкина про всех хватит, и можно заниматься им, не толкая друг друга. <…>

Забыть, однако, не удалось. 28 декабря Лернера спрашивал Гершензон про исход ссоры годичной давности: «Слышал я, что вы помирились с Модзалевским. Недавно читал я у Тургенева о Белинском: he was a great hater — и вспомнил вас»^[58]. Лернер ему отвечал, уже имея в виду новый случай: «С Модзал<евским> не ссорился и не мирился, а сохраняю холодные отношения с ним. Он не из тех людей, с кот<оры>ми можно враждовать или вести дружбу: ни на то, ни на другое они не годятся по черствости душевной и житейской расчетливости. А повод недавно был. Во множестве газет моя находка была приписана ему, и я случайно узнал, что по его вине. Он неумеренно побеседовал с шустрой репортершей, кот<ора>я ему поверила без прекословий. Все бы это ничего, но недавно в редакции „Н<овой> Руси” ко мне подходит некто из газетной сволочи и вопрошает: „Скажите, пожалуйста, что это у вас за недоразумение с Модз<алевски>м? чья, собственно, находка — его или ваша?” Я ничего не ответил, тошно было оправдываться в плагиате. (А всему причина — fatal desir de renommee: напечатал же он недавно, что „нашел в Москве” три стих<отворен>ия Лермонтова, а нашел он их... в музее Бахрушина). Я плюнул: помню Ваш мудрый завет о „письмах в редакцию”»^[59].

И здесь Гершензон постарался его вразумить: «Смотрите не в газеты, где Вашу находку приписывают М<одзалевском>у, а в корень. Будущее — тоже в этом корне: там будет сказано, что нашли Вы. Не суетитесь и воспитайте себя так, чтобы инстинктивно не замечать Модз<алевск>их, „Н<овой> Руси” и проч. Вы — как Пушкин: презираете Ваш круг (умом) и живете его интересами, — без них Вам скучно; отсюда все Ваши волнения, раздражительность и пр. Это, извините, презрение раба к господину: есть другое, суверенное презрение: оно спокойно идет вперед, все видит и проходит мимо по своему делу. Чего и Вам от души желаю»^[60].

Исследователь, который будет бегло просматривать дальнейшую переписку Лернера с Модзалевским, пожалуй что и не заметит никаких следов расхождений. Письма многочисленны и вежливы — вот только дух их из дружеского переходит в чисто деловой.

А через 13 лет снова разгорелась ссора. 31 января (и затем в первую неделю февраля) Модзалевский фиксирует в дневнике: «Известие о новой пакости Лернера — поход его на Коплана и меня. <…> Томашевский принес № „Жизни Искусства” с гнусной статьей Лернера против Коплана и меня и советует притянуть его и издателя к суду. <…> Разговоры и возмущения со всех сторон по случаю выпада Лернера. Поляков, Ильинский негодуют, советуют идти на суд. Я решаюсь держаться в стороне»^[61].

Отношения исправились только зимой 1926 — 1927 года, совсем незадолго до смерти Модзалевского. Их публичное примирение с рукопожатием и едва ли не объятиями выразительно описано в мемуарах Н. В. Измайлова, но о причине раздора он упоминает глухо: «…о приоритете в какой-то (не помню) публикации»^[62]. Комментировавшая эту фразу Н. А. Прозорова полагала, что речь идет о событиях 1923 года, но, кажется, вернее подразумевать весь тот контекст отношений, о котором мы говорили.

Подходя к завершению нашей темы, мы все же обязаны ответить на вопрос, чем было обусловлено такое вызывающее поведение, причем вовсе не только с Модзалевским, но и с другими коллегами по пушкинианскому цеху.

Безусловно, тут есть объяснение психологическое. Лернер был патологически обидчив и нервичен. Вспоминая о чертах его характера, Ю. Г. Оксман писал: «Его странности, репутация и едкий, никого не щадящий язык не способствовали поддержанию хороших личных отношений. С большей частью литературоведов он издавна был не в ладах, со многими даже не здоровался, едва ли не ко всем относился с завистью, злобно и недоброжелательно»^[63].

С. И. Панов приводит цитату из письма Н. К. Пиксанова к П. Н. Сакулину: «Этот человек травит меня систематически — в газетах и журналах, за полной подписью, под инициалами и анонимно. <…> Последние выходки Лернера настолько возмутительны, <…> что П. Е. Щеголев предложил мне составить коллективный протест против него и, собрав под ним подписи (конечно, их нашлось бы немало), послать в „Голос минувшего” как передовой исторический журнал с определенной общественной физиономией, указав там, что подписавшимся противно видеть свои имена в одном списке с Лернером», — и справедливо продолжает: «Случаи обид на рецензии Лернера со стороны писателей и ученых исчисляются, вероятно, сотнями»^[64].

И действительно, печатные инсинуации, задевавшие затронутых ими, были, как мы видели, лишь частью научной и журналистской позиции Лернера. Слухи и сплетни, частные письма и препятствование печати неугодных ему статей оказывались не менее существенными. Но вместе с тем нельзя не сказать о том, что Лернер был склонен к скандалам, но довольно быстро отходил от своих (настоящих или выдуманных — здесь не так важно) обид и восстанавливал прежние отношения или заводил новые.

Мы видели, как в свое время он обиделся на И. А. Кубасова. Но как только тот передал Лернеру приглашение издать (совместно с В. Я. Брюсовым) собрание сочинений Пушкина в серии «Академическая библиотека русских писателей», тут же превратился в друга и благодетеля, а предыдущий инцидент был предан полному забвению.

Тут, правда, Лернер нерасчетливо забывал, что обиженные им также имели право на собственное мнение. Характерна в этом отношении его ссора с Брюсовым. Тот не пошел ни на какие переговоры, описал свои стычки с Лернером в особой заметке^[65] и перестал отвечать на обидные для себя статьи. Но Брюсов все же стоял особняком и делал себе имя отнюдь не только и далеко не в первую очередь пушкинистикой. А для пушкинистов профессиональных контакты с Лернером были неизбежны. Мы видели это в случае с Модзалевским, в двадцатые годы вынужден был с ним общаться П. Е. Щеголев. И дело не только том, что, как верно подмечал С. И. Панов, «общее же положение в пушкинистике определялось „консервативными эволюционистами” Б. Л. Модзалевским и Лернером, очень непохожими, находившимися в „малоуважительной” ссоре, но все же стоявшими на близких позициях по отношению к „задачам дня”»^[66]. Сама общественная ситуация побуждала к некоторому примирению между самыми враждовавшими друг с другом людьми.

Очень характерен в этом отношении эпизод 1910 года — последний, о котором мы здесь расскажем.

20 июля 1910 Лернер писал из Одессы М. О. Гершензону:

Дорогой Михаил Осипович! Абр<ам> Ос<ипович> передал мне Вашу просьбу: не печатать в «Ист<орическом> Вестн<ике>» рецензии на Ваши две последние книги, т. к. Вы не хотите, чтобы о Вас говорили в журнале, издаваемом Сувориным. Эта просьба, продиктованная смешной и узкой осторожностью, показалась мне странной только потому, что исходит от Вас.

Конечно, я ее не исполню. В ней я вижу посягательство на мое право говорить о чем и где мне угодно будет. Это прежде всего. Симпатичен или не симпатичен Вам тот или иной журнал, до этого мне дела нет. Рецензию* я пишу не для удовольствия или огорчения автора, а для моего собственного удовольствия или, вернее, умственного и нравственного удовлетворения (между прочим, и для хлеба). Вы же как писатель знаете, что, выступая с открытым выражением своих убеждений, Вы этим самым предоставляете каждому и всякому право рассуждать о них и интересоваться не М. О. Гершензоном, конечно, а мыслями, которые этот Гершензон высказывает. Это — общее место, и, право, досадно, что приходится повторять его.

Теперь — в частности о Вас и об «Истор<ическом> Вестнике». Если я участвую (хоть немного, но все-таки участвую) в этом издании, то вовсе не из симпатии к Суворину (кстати: отношение его к этому журналу — чисто издательское). Когда праздновался юбилей Суворина, из сотрудников «Истор<ического> Вестника» только трое отказались подписать адрес Суворину (заметьте, самый «умеренный», простое «формальное» поздравление издателю). В числе этих отказавшихся был я. Отказываясь от подписи, я был уверен, что Шубинский не сможет больше печатать меня. А это грозило мне некоторым материальным ущербом, Вы знаете, что я очень беден. Как видите, правдой и свободой я дорожу больше, чем «Ист<орическим> Вест<нико>м». Последнему я благодарен за то, что иногда могу высказать свое мнение, в других органах печати нетерпимое. Скажите: — мог ли бы я напечатать в «Речи» те (понравившиеся Вам!) строки об «Ист<орических> Записках» Ваших, кот<оры>е я поместил в «Русс<кой> Стар<ине>», у генерала Воронова, не радикала, бывшего ген<ерал>-губернатора, усмирявшего в Остзейском крае рабочих теми мерами, какие везде и всегда в таких случаях практикуются? Однако Вы не только не запретили мне писать о Вас в «Русс<кой> Стар<ине>», но сами присылаете в нее свои заметки. Да разве Воронов — не суворинского лагеря? Если я хочу послать статью в «Русс<кую> Мысль» или «В<естник> Евр<опы>», то вовсе не потому, что я во всем с этими органами согласен, или что мне нравятся Кизеветтер и Макс. Ковалевский. Мне не нужно исповедоваться — Вы мне и так поверите, что Суворин мне противен, что многому в «Ист<орическом> Вестнике» я не сочувствую (хотя мне лично нравится старик Шубинский), но дорожу только, хоть я и очень посредственный писатель, возможностью сказать свое слово. А Вы мне заграждаете уста.

Оценивая Ваши идеи, наша печать в левой, «прогрессивной» части своей проявила гораздо меньше понимания и терпимости, чем в правой. Этот печальный, но легко объяснимый исторический факт неоспорим. Я знаю, что Вы охотнее протянули бы руку Овс<янико>-Куликовскому, или Ковалевскому, или Милюкову, чем Антонию Волынскому, но — увы! скажем правду — и последний, и нововременцы лучше поняли Вас и честнее оценили, чем те, союз которых был бы Вас неизмеримо дороже, на чьей стороне Вы находитесь эмпирически при глубоком идейном расхождении, т. е. расхождении, что там ни говори, в главном. Стало быть, правой печати Вы как мыслитель, говорящий к современникам и ищущий сочувствия, даже несколько обязаны. На чем же основано Ваше отвращение к «Ист<орическому> Вестнику», журналу, по-моему, вовсе даже не правому, но «суворинскому», а просто бестолковому? Но и у него есть читатели, которых отчего не знакомить с Вашими идеями, распространение и осуждение которых не могут же не быть Вам желательны? Не «идиосинкразия» же это у Вас? <…>^[67]

* Вы мне писали недавно, что рецензию цените только как способ распространения книги... Я об этом думаю иначе.

31 июля Гершензон отвечал: «За желание написать о моих книгах очень благодарю вас, но не разделяю вашего пристрастия к „Ист<орическому> В<естнику>”, хотя у него и 12 тысяч подписчиков. Вот вы бы в Одессе законтрактовались писать по истории литературы один или два фельетона ежемесячно в „Од<есских> Нов<остях>” — это лучше; газета все-таки из наиболее приличных»^[68].

А 4 августа навстречу друг другу отправились два письма. Из Силламяги Лернеру писал Гершензон:

Милый Н. О., какая муха вас укусила? Сейчас получил вашу инвективу от 30-го июля и недоумеваю. Не обижаюсь, но хотел бы, чтобы этот случай был вам наукой: вы обиделись до ярости там, где ничего не было; это, верно, не первый случай у вас, так пусть он будет последним. Ничего такого я не писал брату и он не мог вам говорить; будь вы спокойны, вам просто на мысль не пришло бы, будто я сержусь на то, что вы хотите писать обо мне в «И<сторическом> В<естнике>» Вы тотчас поняли бы, что мои слова касаются не меня, а вас, т. е. что мое дружеское к вам чувство побуждает меня желать, чтобы вы не портили своей репутации появлением вашего имени в «И<сторическом> В<естнике>». Для меня появление сочувственного отзыва в таком распространенном журнале, разумеется, только выгодно*, — очевидно, что я имел в виду вашу невыгоду. Это все так понятно, что ваше непонимание прямо чудовищно, — и все ваше письмо чудовищно. Потемнение рассудка — иначе я не могу объяснить его. До чего вы неуравновешенный человек.

А по существу скажу вам вот что: есть и внутренние и внешние соображения против участия в таких местах. Довольно и внешних: появление вашего имени в «И<торическом> В<естнике>» несомненно вредит вашей репутации, чисто коммерчески (в глазах «прогрессивных» редакторов), — и так как вы добиваетесь помещения ваших статей в «Р<усской> М<ысли>» и подобных журналах, то лучше воздержаться. Это — приспособление, если хотите цинизм, но не из худших. Я лично не стал бы писать в «И<сторическом> В<естнике>» просто потому, что он для меня дурно пахнет, — конкретного даже ничего не могу назвать, просто неуютно.

* Не говорю уж о том, что для меня нет ничего отраднее, как видеть, что правые читают «Истор<ические> Зап<иски>»; а еще больше хотел бы повлиять на них, чем на левых, как вы справедливо говорите^[69].

Навстречу, из Одессы в Силламяги шло письмо Лернера Гершензону: «Вы написали мне такое доброе, дружеское письмо, дорогой мне Михаил Осипович, а я Вам такое „громовое”. Но Вы на меня, я уверен, сердиться не станете — все равно, прав я или неправ в Ваших глазах. Верьте, что у меня нет никаких особых симпатий к „Ист<орическому> В<естни>ку”, но там я могу напечатать о Вас что думаю и чувствую, а в какой-ниб<удь> „Речи” или „Од<есских> Нов<остя>х” этот № не пройдет. Кстати об „Одесс<ких> Нов<остя>х”: в этой газете литература в законе, присяжного своего обозревателя (Геккера) печатают редко и притесняют. Да и одни ли „Новости”? В середине июня я сдал в „Речь” (по просьбе Гессена) новую статью Тургенева (И. С.), и она до сих пор маринуется. А ведь это в некотором роде трюк <...>»^[70].

И последний раз интересующая нас тема была затронута в его же письме от 24 августа: «Вы кругом правы, дорогой Михаил Осипович, а я кругом виноват: я не понял Вас (сам не понимаю теперь, как это я Вас не понял), оскорбился и свалял дурака. Простите великодушно, плюньте и забудьте! Все-таки насчет потери невинности в „Ист<орическом> В<естнике>” Вы не совсем правы: в нем участвуют и очень порядочные люди, к которым нельзя не причислить и старика Шубинского. К тому же, Вы знаете, мне все журналы мало нравятся, с разных сторон. Но осторожен буду. А все-таки напишу о Ваших книгах в „Ист<орическом> В<естнике>”. Быть по сему <...>»^[71].

Кажется, последние письма расставляют по местам причины скандального поведения Лернера и (хотя бы отчасти) реакции его противников. Сложное устройство литературно-научного и газетно-журнального дела в России начала ХХ века заставляло соотносить свои мировоззренческие представления, идеологические предпочтения, системы ценностей со складывавшейся после манифеста 17 октября 1905 года системой научной и художественной печати, а также тех персон или институций, которые могли бы финансировать крупные замыслы. Пока Н. П. Рябушинский был готов платить большие гонорары, с ним мирились даже самые непреклонные авторы. Вячеслав Иванов, рано осознавший художественную бездарность и невежество Рябушинского, не только продолжал у него печататься, но даже был готов стать одним из руководителей «Золотого руна» (в итоге Рябушинский отказался представить ему те возможности, которые Иванов считал conditio sine qua non). Одним из главных доводов В. В. Розанова и его сторонников в борьбе с Мережковскими было разглашение подробностей его сношений с А. С. Сувориным. Сотрясавший русскую литературу в 1914 — 1915 годах скандал вокруг журнала «Лукоморье», выросшего в недрах суворинской империи, надолго запомнился не только его участникам, но и сторонним наблюдателям.

Лернер как весьма активный литератор вынужден был считаться с той расстановкой сил, которая сложилась в науке и в журналистике. Так, пригретый Академией наук, взявшейся переиздать «Труды и дни Пушкина», платить Лернеру стипендию и помогать ему в различных делах, он не мог открыто против нее выступить. Да, своего темперамента он не сдерживал, но протестующие газетные материалы были опубликованы или под псевдонимами, или без подписи, как хроникальные заметки (так же, кстати, он поступал и в тех случаях, когда хотел похвалить издание, где печатался сам: Брюсову прислал большую неподписанную заметку с похвалами в адрес «Весов»^[72], надеясь, видимо, на некоторые преференции, которых, однако, в силу ряда причин не получил). Те же обстоятельства, совершенно очевидно, заставили его не порывать с Академией наук в начале 1909 года, а продолжать активное сотрудничество, о чем подробно написано в публикуемых здесь письмах.

Точно так же он был вынужден терпеть и во втором описанном нами эпизоде: неизвестно, удалось бы ему по-прежнему обильно печататься в «Речи», если бы он начал открыто выступать против ее материалов. Не обладая ни философской терпимостью Гершензона, ни величавым презрением к газетной идеологии, присущим Розанову, Лернер постоянно должен был лавировать, то успешно минуя препятствия, то получая более или менее ощутимые пробоины.