Исаева Елена Валентиновна родилась в Москве. Окончила МГУ. Автор двух сборников пьес и семи сборников стихов. Пьесы ставились в театрах России и за рубежом. Печаталась в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Драматург», «Современная драматургия». Лауреат Малой премии «Триумф», премии «Действующие лица» и др. Живет в Москве.
Елена Исаева
*
ТЮРЕМНЫЙ ПСИХОЛОГ
Монопьеса в семи беседах
БЕСЕДА № 1
...Самое страшное, что мы с ним оба — психи. Ну, то есть психологи.
То есть все друг про друга понимаем. И про наши отношения... в любой их момент... Да нет, вру я все. Долго я ничего не понимала. Года полтора не понимала... Видела только хорошее, а плохое старалась не замечать. А он меня щадил. Долго щадил... Щадил и ненавидел за это. Конечно, если нужно выкручиваться только перед женой — это еще терпимо, а когда еще и перед любовницей... Зачем ему вторая такая же — которую надо щадить?.. Ну и в конце концов эта пружина терпения в нем развернулась и как ударила по мне... Так уж ударила!..
Что тут говорить. Я с самого начала понимала, на что подписываюсь. Я влюбилась на научной конференции. Он анализировал Стенфордский тюремный эксперимент Филиппа Зимбардо 1971 года, а я делала доклад о классическом подчинении тюремному авторитету. В какой-то момент я поймала себя на мысли, что мой авторитет и моя несвобода — он и есть — Макс. Но это позже. Я знала о нем и до этой встречи. Я читала его работы, я ссылалась на них в своей диссертации. Я им издали восхищалась. В какой-то момент у него возникли неприятности, и я написала статью в его защиту. Он неожиданно позвонил, поблагодарил и предложил встретиться — отметить его победу. Я не смогла, извинилась, вежливо отказалась. Я знала, что он женат на нашей психологической звезде — Лизе Мейер. Младше ее на пятнадцать лет. Он был ее аспирантом, у нее защищал кандидатскую и сейчас пишет докторскую, она, собственно, и сделала ему карьеру. Знала, что детей у них нет, что он время от времени заводит романы, но ее не бросает, потому что считает это черной неблагодарностью. То есть все это мне с самого начала рассказала его бывшая любовница, которая свой нелегкий путь уже прошла. Но когда дошло до дела, никакие знания меня не остановили. Мне казалось, как всегда кажется любой женщине, защищающей свою психику, у которой включен инстинкт самосохранения, что со мной будет иначе!
И сначала было иначе! Он так артистично докладывал, что мне казалось, весь зал влюбился. Не мог не влюбиться. Женщины смотрели горящими глазами. После заседания к нему устремилось столько народа, что я тихо ушла. Он сам нашел меня вечером в баре, отделил от компании аспирантов, увел за другой столик. Он говорил, что давно наблюдает за моими работами, что потрясен моей тюремной практикой — такой статистики раскрытых преступлений нет ни у кого. Большинство наших коллег ограничивает свою задачу тем, чтобы на этапе предварительного следствия подозреваемый не покончил жизнь самоубийством. Собственно, это и есть одна из главных задач пенитенциарной психологии. Но если в разговорах с подозреваемыми вам удается что-то узнать для пользы следствия или убедить, например, преступника сознаться в содеянном, то это считается высшим пилотажем. И я, правда, высший пилотаж. Ну, об этом вы знаете...
Не помню, как мы оказались в моем номере. Кажется, я попросила его методичку, и он занес... Дальше совсем ничего не помню. Только в голове промелькнуло мамино лицо: «Никогда не давай с первого раза!» Мы проваливались куда-то, а потом вдруг из этого счастливого угара выплывали в реальность, начинали различать вокруг всплывающие в сознании предметы — настольную лампу, полку на стене, какую-то дурацкую картину с кружочками и кубиками, которая, видимо, символизировала авангардизм. И я любила эти кружочки и кубики!
А потом полтора года непрекращающегося счастья… По чужим квартирам, дачам, глухим скамейкам в парках, за городом — в каких-то лесных чащобах, если лето, в гостиницах, саунах, в редакции психологического журнала, где он подрабатывал, на кафедре, если оставался там последним и запирал… У меня нельзя. Я живу с больной бабушкой, которая очень нервничает, если в дом приходят чужие люди… Никого, кроме сиделки, у нас не бывает…
Все это было не важно, не важно — где. Главное — с ним…
Я ждала следующей конференции! Мы оба были приглашены. Ехала я туда как на праздник, понимая, что мы три дня будем вместе! Его жена приболела и эту конференцию собиралась пропустить. Никогда в жизни я не радовалась чужим болезням, даже если это болели враги. И вот мне было стыдно, но я радовалась… Понимаете, как проходила моя жизнь? Утром — покормить бабушку, днем — тюрьма, вечером — покормить бабушку… А тут — пространство и время идут мне навстречу — три дня и три ночи!
Тюрьма — мир очень тяжелый. Это крики, это агрессия. Много всего тяжелого происходит. Люди живут в двадцати квадратных метрах по четыре-пять человек. Это такое страшное наказание. Лишение свободы — это уже такое страшное наказание!
Когда я закончила университет, мой педагог спросил: что ты будешь делать? — Я сказала, что пока не знаю. Хочу что-нибудь неординарное… И она мне посоветовала: пойди в тюрьму, там интересно, соберешь материал для кандидатской. Я туда попала, может быть, потому, что писала курсовую по «Преступлению и наказанию» Достоевского. А диплом защищала на тему «Личность в стрессовой ситуации». Все мои исследования были связаны с агрессией, с насилием. Почему человек переходит эту грань? И что за этой гранью?
Убийцы и преступники — они привлекательны, потому что они преступили. Я себя контролирую, вы себя контролируете, а они себя не контролируют. Нет, когда вы работаете с такими людьми, это вас привлекает. Это тайна, загадка. Почему они так поступили?.. Я знаю, о чем вы сейчас подумали. Если меня волнует этот вопрос, то не хотела ли я сама преступить… Не преступила ли, в конце концов… Я уже сказала, что нет. Это не я. И хватит об этом. Я что-то устала… Извините…
БЕСЕДА № 2
Вы можете быть за меня совершенно спокойны. Я самоубийством не покончу. Я не слабонервная. Я все это выдержу, переживу и забуду! Да! Забуду! Ну, то есть факты буду помнить, но эмоциональная память уйдет! Все уходит… Вы же сами знаете… Мы же с вами — профессионалы.
Я люблю свою работу... Ну и что, что жаловалась. Все равно — люблю. Это как головоломку решать. Следователь дает информацию. Прокурору нужны дополнительные детали, чтобы сделать вывод… И вот весь этот процесс… Я встречаюсь с обвиняемым, задаю вопросы, пишу психологическую характеристику: что за человек? Какие отношения в семье? Какие связи с родителями… Я могу в этом копаться бесконечно, если вдруг это поможет все раскрыть. Вы же знаете — все зависит от контекста. Звоню или встречаюсь с людьми, которые его окружали, — жена, например. Виноват или не виноват, касаться нельзя, это мы понимаем. Нет, я могу спросить, но кто ж ответит… Ну что, мой психологический портрет вырисовывается? Судить человека — дело очень тяжелое. То, что очевидно было пять минут назад, меняется через секунду. Кто-то может сказать — я виноват, но не все же. А кто-то скажет, что виноват, а на самом деле не виноват. Макс такой же, как я. И ему все это интересно… Я сама не заметила, как начала советоваться только с ним и больше ни с кем. Постепенно меня перестало интересовать чье-либо еще мнение. Я понимала, что зациклилась, но ничего плохого не ждала.
На второй конференции? До нее было хорошо. Нет, какие-то сигналы начались…
Когда я стала звонить и попадать не вовремя — то он в парикмахерской, то с друзьями, то на телевидении интервью дает, то трубку не берет и не перезванивает, — я поняла, что вмешалась еще какая-то энергия, которая разводит нас. Раньше всегда звонила вовремя. И раньше всегда перезванивал. И сам часто звонил. Но я сначала этому значения не придавала… Ну, мало ли что… Он вел себя почти безупречно. Это я только потом поняла, что жалел до последнего, не хотел травмировать. Нет, про наши отношения никто не знал, потому что… жену он тоже травмировать не хотел. Он, вообще, добрый… Нет, я серьезно. Он не злой человек. Добрый, отзывчивый, сострадательный. Его все любят… Вы же знаете.
Он мне очень помогал. У меня был такой сложный случай. Педофил… Конечно то, что я могла раскопать для следствия, это капля в море, но все равно, даже капля помогает принять решение.
И я как врач. Вот мне дают бумагу, где написано имя и в чем обвиняется. Это вызывает шок. Но я должна идти и разговаривать… Когда вы сидите перед человеком и задаете вопросы, работаете, тогда все плотнее, сложнее, но уже шок проходит, уже надо дело делать. Он хотел отказаться от беседы. Но я его убедила: если вы невиновны, то беседа будет на пользу вашему делу. Макс помог мне с вопросами. Мы с ним предварительно всякие ходы и лазейки проговорили. Какое было детство? Какие были родители? Какие отношения с ними? Педофил этот попался тяжелый. Я задаю вопрос, он не хочет отвечать. Я хожу по кругу, подлавливаю, возвращаюсь к прежним вопросам, на которые не ответил… Вижу, что он страдает, но я не должна подключаться, иначе толку не будет. Он занимал высокое положение, с деньгами. Потом попался на педофилии. Кому-то дорогу перешел, кто-то его сдал, как водится. Его арестовали. Виновен или невиновен? Истина — вещь очень деликатная. Вину надо доказать. И с этим человеком беседовать было очень сложно. Он был агрессивен. Он орал. Ему было невыносимо, что он сидит в тюрьме. С ним было тяжело, потому что он на меня давил. Презирал, хотел показать, что я не умею делать свою работу. Я задавала вопросы о его сексуальной жизни — так как он был женат. А для него такие вопросы были невыносимы. И Макс мне тогда помог. Я не помню… Подсказал какие-то вещи… И человек этот признался. Да… Признался. Очень сложный был случай. Я бы сама не распутала.
Я потом обсуждала с Максом. Я говорила: вот чего ему не хватало? С жиру все это! Деньги, положение, жена-красавица, сын уже взрослый, успешный… А Макс сказал тогда, что это все не имеет значения, что педофилов хватает и среди бедных и несчастных. И мне правда потом попался бедный и несчастный. А проблема была та же.
Вот человеку 55 лет. Всю жизнь работал на заводах, на дешевых работах. Такие люди… Мы забыли, что они существуют. В какой-то момент он потерял работу — закрылся завод. А в 55 лет найти работу трудно. Но он переступает грань не только из-за экономических причин. Когда вы встречаетесь с человеком, находящимся в психической бедности и экономической бедности одновременно, и в одиночестве… Это очень депрессивный человек. Он давал сосать свой член дочке его сестры. Ну, своей племяннице. Он очень одинокий. Всю жизнь жил с мамой. И когда она умерла, остался в маминой квартире. Удивительно было, что, когда я его спросила о детстве, он сказал: не знаю, папа умер, когда я был маленький. А фото? Даже не существовало фото в семье. И я попросила прокурора встретиться с семьей. А у нас нельзя встречаться с пострадавшей стороной. Но других родственников не было. И прокурор разрешил. И я просто удивляюсь душевности и уму тех людей, которых мы считаем якобы простыми, некультурными. Это все наш интеллигентский снобизм. Они оказались такой душевной тонкости! «Это ужасно, что брат сделал, но я думаю, это от одиночества… Мама его изломала. Она так и не отпустила его от себя. Я вырвалась, а он — нет, — так мне его сестра говорила. Она говорила: — Мама сломала ему личную жизнь. Отвадила всех его женщин…» Я не стала с ней спорить, что он не маленький ребенок, что сам мог принимать решение… У них такое горе в семье! Он такое сделал, а сестра еще способна его жалеть… Хотя сказала, что общаться они теперь, конечно, не смогут. Они потеряны, но они не в ярости. Эти люди дают вам уроки, где вы не ожидали!
Я пришла к этому мужику еще раз и сказала, что сестра его не ненавидит, а жалеет. И про маму — как сестра это понимает. И он начал вдруг подвывать так тихо… Не плакать, а именно как-то подвывать. Без слез. И признался… Бумагу попросил, ручку… Мы все оформили.
Я помчалась к Максу. Он в тот вечер был на заседании в институте психиатрии. Оно закончилось поздно, но мне так надо было его увидеть! Я сидела и ждала на лавочке возле какой-то клумбы с анютиными глазками. В детстве мы делали юбочки из этих цветов. Насаживали их на спичку с одной стороны, а с другой — ягоду черноплодки или боярышника. Получалось туловище с головой и в юбочке. Устраивали на скамейках балы из вот таких спичек, одетых в анютины глазки, в бархотки. Красиво…
У меня уже сформировалась потребность всем делиться с Максом. И мне казалось, что каждая моя победа — это благодаря ему. И подруга, которая мне говорила, что я и до него была хорошим специалистом… я с ней стала меньше общаться.
Он вышел, и мы пошли бродить окрестными дворами. Я рассказала, как мужик завыл и признался. И Макс говорит: «Я тобой восхищаюсь! Как у тебя хватает терпения! Ты — самый терпеливый человек на свете!..» И мы забрели в какой-то темный двор, там была беседка в кустах и без фонаря. То, что надо! Две скамейки и стол. Он посадил меня на стол… Засмеялся, что у стола нужная высота, как будто нарочно под него сделан. И я голову запрокинула. И понеслось… И небо в звездах… И, блин, что вот это? Цинизм или романтика? Кто мне скажет…
А потом уже в метро он задержался, посмотрел как-то печально. «Знаешь, — говорит, — она все же едет…» У меня прямо сердце упало. «Ну, что ж, — говорю, — делать… Не хочет тебя одного отпускать?» — «Да, плохо себя чувствует, но едет… Говорит — номер хороший, двухкомнатный, я лучше в номере полежу, поболею, чем тут одной. Даже если выступать не буду… Так говорит. Так что по ночам я к тебе там приходить не смогу…» Сказал… Поцеловал в щеку… Уже не сексуально… И исчез — на свою ветку.
Я не хочу про эту конференцию. Я ни о чем не хочу… Я хочу спать. Я все время хочу спать. Если бы можно было проспать всю оставшуюся жизнь… Не мучайте вы меня… Я ни в чем не виновата.
БЕСЕДА № 3
Мы только зря тратим время. Правда… Я вот так тратила время на одного обвиняемого. Пыталась найти зацепку. И выяснила, что он невиновен. И рапорт подробный подала, его к делу приложили. Без толку… Все равно его осудили.
Он — лейтенант, летчик из воинской части. В свой выходной шел по городу поздно вечером. Два парня пристали к девушке, пытались изнасиловать. Он вступился. Ну, драка, нанесение тяжелых телесных. Ну, то есть он им нанес. А они оказались из золотой молодежи, чьи-то дети. Девушку заткнули угрозами, а лейтенанту впаяли восемь лет. Он и сейчас еще отбывает. И вся колония знает, что он невиновен, — и начальство, и сидельцы, жалеют его, а сделать ничего никто не может. Ни воинская часть, ни родственники…
Думаете, если выговорюсь, легче будет? Я так тоже всем говорила. Я вот с вами уже сколько говорю… И не легче. Тем более про неприятное… Были «звонки». Руководительница моя, например, мне говорит: хочешь поехать в колонию под Пермь? Там смотр лагерной самодеятельности. В жюри надо сидеть — оценивать, призы раздавать. Перечисляет мне — кто едет. И я слышу его фамилию. И я звоню ему: «Макс, тебя позвали в жюри?» — «Да…» — «Меня тоже! Вместе поедем?!» — «Ты знаешь, Лиза собирается со мной. А народу туда едет немного, лучше ты откажись… Мне будет не очень удобно…» Ну, я огорчаюсь, конечно, но отказываюсь, раз он просит. А потом узнаю, что Лиза здесь и никуда не поехала. Думаю — наверное, это как-то объяснится… И он, конечно, потом объясняет: жена в последний момент решила не ехать, а тебе бы уже было неловко туда напрашиваться. И я не стал тебе говорить, чтоб не огорчать. Ну, деликатность — тоже его черта…
Еще так пару раз мы где-то не совпали, где могли бы… Но я значения не придавала — у нас же все хорошо! Мы в койке друг от друга оторваться не можем, а какие мне еще доказательства нужны?
Короче, приехали мы на эту конференцию по отдельности. Во время обеда он сел за мой столик. Я спросила: «Она здесь?» — «Нет, — говорит, — к ужину приедет».
Потом пошли ко мне в номер… И было так хорошо, как будто он до меня дорвался… Или как будто больше никогда! Я даже спросила: «Что с тобой? Ты давно таким не был… Словно в последний раз». Он засмеялся: «Откуда мы знаем, когда в последний раз?» — «Не пугай меня, — говорю. — У нас ведь все в порядке?» И вдруг он встал и холодно так посмотрел: «Да, в порядке… Почему ты спрашиваешь? Что ты хочешь знать? Ты собираешься выяснять отношения? Не надо! Все, я пошел, мне еще к докладу готовиться». И ушел. Я только в растерянности вслед посмотрела. Я ничего не поняла, потому что никогда я никаких отношений не выясняла и выяснять не собиралась. Это была какая-то странная ссора, и он никогда таким раньше не был… Тоже попыталась подготовиться к докладу. «Психологическая зависимость в условиях несвободы». Но ничего в голову уже не лезло. Включила компьютер, написала ему письмо что-то типа: «Ты ведь сам только недавно сказал: не говори о плохом, даже не думай в плохую сторону. А сам начинаешь думать в плохую сторону. Зачем? Ведь не можешь же ты не понимать, что я не хочу ни обидеть тебя, ни сделать тебе больно. Если это происходит, то не по злому умыслу. Пожалуйста, всегда помни об этом!!! Я знаю, что ты, как и я, ждешь идеального взаимопонимания и проникновения и поэтому любую, даже самую маленькую „нестыковку” воспринимаешь дико болезненно. Я тоже. У меня тоже обнаженная кожа. Но надо ведь учиться это преодолевать, потому что мы живем в реальности. И мы живые люди, а не идеальные, что ж поделать?» Дура псевдоромантичная.
Прихожу на ужин. Он сидит за столом с мужиками из службы исполнения наказаний и с девушкой какой-то. Жены нет. Я села с бабами из института психиатрии. Они как раз его предстоящий доклад обсуждали. «Предпосылки развития садистских наклонностей». Одна из них рукой махнула: «А! Любой садизм просто от безнаказанности — не при профессионалах будь сказано». Вторая предположила, что психологи изучают те проблемы, которые перед ними самими стоят. «Получается, что Макс — садист?» — «Ну, уж с бабами — точно. Мы другого и не стоим — сами готовы все терпеть». Я молча смотрела на Макса, радуясь возможности любоваться его небритой скулой вполоборота, не страшась быть разоблаченной, так как все равно речь о нем, значит могу смотреть безнаказанно. Одна из них мой взгляд проследила и говорит: «Это журналистка из криминальной хроники. Телеведущая. Приехала конференцию освещать. У них роман». — «У кого?» — я не поняла. «Ну, у Макса — новый роман. Жена болеет, так он эту притащил, чтоб нескучно было…» — «А-а…» — Я так равнодушно потянула. И даже тут еще не поверила. Подумаешь, про меня тоже много сплетен ходит. Только вспомнила вдруг так ясно, что эта журналистка репортаж делала про ту лагерную самодеятельность, куда он ездил сидеть в жюри… То есть она там тоже была.
А потом наткнулась на них у лифта. Они говорили с замом по воспитательной работе с осужденными колонии строгого режима. Он тоже психолог — приятель его. И Макс держал эту журналистку за руку. И стоял ко мне лицом, а она вполоборота. Она меня не видела, а с ним я встретилась глазами и замерла. И он вроде замер, заметил, куда я смотрю, но руку ее из своей не выпустил. Лифт подъехал, они вошли, а я как приросла… Постояла и пошла пешком по лестнице. То есть это не просто роман, а роман с женщиной, которую, в отличие от меня, демонстрируют всем окружающим. И жену расстроить не боятся.
Я вернулась в номер и даже плакать не могла. Легла и лежала с открытыми глазами, смотрела в потолок, ничего не могла понять, и на груди как будто камень лежал. Я только подумала: он со мной прощался, поэтому был такой очумительный секс. И еще… он чувствовал вину, поэтому начал ссориться заранее. Потом сделала над собой усилие, встала, напилась всяких успокоительных, какие нашла, и опять легла. И до утра пролежала, не могла пошелохнуться. Казалось: пошевелюсь — умру.
Вспоминала все самое лучшее — от этого еще больнее. Как в самом начале я ему сказала: «Я еще ни с кем так не совпадала!» А он вдруг говорит: «Да мне вообще кажется, что ты — моя половинка!» А еще я как-то спросила: «Много у тебя было женщин?» А он ответил: «Не думай об этом. Считай — никого не было. Ты — единственная. И никто, кроме тебя мне не нужен». И тогда эти слова казались такими важными, настоящими, самыми главными. А теперь я вдруг поняла, что он просто говорил то, что я хотела слышать… И они банальные и растиражированные, как в третьесортных мелодрамах.
Выступление мое имело феерический успех. Мне даже цветы подарили, чего, в принципе, не бывает. В перерыве она подошла брать у меня интервью. Оператор камеру настроил. Она передо мной встала — вопросы задавать. Нельзя сказать, чтобы красивая или очень молодая. Нет, не на много меня моложе и уж точно не красивей. Даже что-то непропорциональное в лице. Но ухоженная, уверенная в себе… Стильно одетая. Видно, сама себя сделала. Правильный имидж длинноногой крашеной блондинки, веселой и легкой в общении: вам нравятся блондинки? Нате, жрите, козлы! Не дура и не умная, но всегда на позитиве. Не знаю, как я выдержала…
Две другие ночи прорыдала в голос. Представляла их в койке… Как он делает с ней все то, что делал со мной… Ничего в ней плохого. Но чем я хуже, я не поняла. Да она и ни при чем. Дело же не в ней. На ее месте могла быть любая другая… Важно, что… не я…
Жена так и не приехала. Наверное, все про него понимает и старается лишний раз себя не волновать. Нервы бережет. Идеальная жена…
Когда я уезжала, он оказался в холле, нечаянно попался навстречу, сам, наверное, этому не обрадовался. Я застыла. Не потому, что что-то хотела сказать, а просто ноги не шли. Он тоже остановился. Какое-то время молчали. Я говорю: «Я поехала». Он говорит: «Да… Ну что ты переживаешь? Я же тебя не бросаю. Ничего не случилось, просто это теперь будет вот так. И ты, и она. Это есть. И это будет…» Ну, типа, не обсуждается. И впервые я увидела его другие глаза — металлические, непроницаемые… И поняла, что он абсолютно уверен, что может мне это говорить, и что не сомневается, что я приму это как данность. И еще должна быть ему благодарной, потому что он даже сейчас, типа, старается, выискивает такие слова, которые меня утешат. Я нашла в себе остатки сил и пошутила: «Тогда почему так не поровну? Ей все ночи, а мне ни одной?» Он тоже усмехнулся как-то вымученно: «Да, несправедливо. Придумаю что-нибудь. Исправлюсь».
Я сказала: «Не надо было так со мной… очень уж жестоко…» — «Ну, не надо. Но так получилось… Прости».
И я пошла к машине. Ненависти во мне не было. Ни ненависти, ни ярости. Опустошенность какая-то…
А чего я хотела? Сказано же: не поступайте с другими так, как не хотите, чтобы поступали с вами. Вот я с его женой поступила… И со мной поступили. А потом и с непропорциональной этой поступят.
Месяц он не звонил… Не знаю, как я не потеряла работу, потому что я невменяемая была… Жить не хотелось. И такие все обвиняемые попадались… Садист на садисте. Один мужик кошку с восьмого этажа выкинул. С сожительницей поругался. Она кричала, что кошка для нее и для ее дочки — член семьи гораздо более важный, чем он, потому что от кошки — ласка, а от него — одна грубость. Ну, он взял кошку за ухо — и вышвырнул в открытое окно. Если б они вдвоем были — ничего, а на глазах пятилетней девочки — это уже статья — за жестокое обращение с животными на глазах у несовершеннолетнего. Потом к тому же еще избил сожительницу. Женщина, надо сказать, его не сдала. Соседи сдали — труп кошки нашли, полицию вызвали… Девочка все рассказала. Плакала очень — кошку любила.
Разговаривал он со мной почти охотно. Да, — говорит, — зря я Мурку выкинул, она, в принципе, безвредная была. Надо было Нинку выкинуть! Вот она — тварь!.. Мало я ее бил…
Через месяц Макс написал: «Обидел тебя. Чувствую свою вину. Как быть — не знаю…»
А я в этот же день, еще не видя его сообщения в почте, не выдержала и послала эсэмэску: «Поговори со мной…» Это удивительно, но, не сговариваясь, друг другу в один день написали…
Встречаться было еще тяжело. Говорили по телефону. Проговорили, наверное, час… Я сказала: «Мне все равно, сколько у тебя женщин, мне важно, как ты относишься ко мне. А конкретно ко мне ты относишься плохо… Если б ты меня щадил…» Он удивился: неужели я на такое готова? А я была готова на что угодно, лишь бы быть с ним… Мне не нужна твоя честность, мне нужна твоя любовь. Кого щадишь — того и любишь.
Моя научная руководительница, единственная, кто был в курсе, потому что ну не могла я совсем ни с кем не поделиться, очень удивилась: — Ты понимаешь, что это созависимость? — Понимаю. — Ты понимаешь, что с этим надо бороться? — Понимаю. — Тебе нравится, когда тебя мучают? — Нет! — Нельзя, чтобы тобой управляла исключительно твоя сексуальная жизнь! — Это неправда! Дело не только в сексе! Мы с ним вообще совпадаем! По всему! По профессии, по характеру… мягкому… — Мягкому?! Как садист и мазохистка вы совпадаете! — поставила она диагноз и больше не комментировала.
И опять понеслось. И я не задавала вопросов. В какой-то момент он сказал: «Ты можешь больше не волноваться. Там — все кончилось…» А потом в какой-то момент там опять началось.
И мы опять долго не виделись. Он мне написал: «Переключись на работу!»
Позаботился, типа! Совет дал. Типа, переживал, что мне плохо без него… На работу! Это все сублимация. На это переключиться невозможно — ты это сам понимаешь. Переключиться с любви можно только на другую любовь. А мне другая не нужна — вот в чем ужас.
А потом там опять все кончилось. И так несколько раз.
Он говорил: «Такое чувство, как будто какие-то силы помимо моей воли избрали меня орудием пытки для тебя. Не хочу этого. Мучаюсь!»
Может быть, любовь — это когда стараешься не причинять боли? Тогда выходит, он жену любит…
Наверное, у нас с ним не любовь, наверное, у нас с ним — страсть…
Как же тут душно! Как душно! Почему не откроют окно?! Я не могу! Я не могу больше!
БЕСЕДА № 4
Вам все еще интересно?.. Да что я там понимала? Что не понимала? Я понимала только одно: я не хочу зависеть от этой чужой женщины. У тебя с ней все плохо — ты злишься на меня. У тебя с ней сближение — извини, подвинься! Зимой ходишь в пальто нараспашку! Конечно! Тебе жарко! Ты ведь пьешь человеческую кровь! Это бытовой вампиризм в чистом виде. Подпитка таким извращенным образом. Романтически уже не подпитываю, значит надо иначе. Да что ж я делаю из него Мефистофеля? Он просто слабый, изломанный, злой мальчик. — Не демонизируй меня! — Жестокий подросток, который вымещает свою неправильную жизнь на близких. За что ты ненавидел меня? За что ты мне мстил?.. Да ни за что! Да просто надоела, и поменял на другую! Поострей, поновей! Хочется заснуть и проснуться уже в каком-то другом периоде жизни. Нет, умереть не хочется, но непонятно, как жить.
Наверное, презирал меня за то, что я не могу его послать! А ею восхищался, потому что она может. Мать всегда говорила, что мужчины, как звери, только дрессировку понимают… Но я все равно никогда никого дрессировать не буду.
Тюрьма — это тотальное ограничение естественных человеческих потребностей. Происходит депривация психики, разрушение позитивного начала в человеке. Я тогда работала с девушкой, задержанной с наркотиками в аэропорту. Порошок был положен в пластмассовую баночку, завернут в фольгу и запрятан в упаковку иностранного лекарства. Девушка летела с Кавказа в Москву. Когда ее взяли, она сказала, что не знает ничего о наркотиках, ее просто попросили передать лекарство, которого у нас тут нет. «Кто попросил передать?» — «Мужчина подошел перед рейсом, очень умолял». Она согласилась. «Кто должен был забрать?» Не знает. По прилету к ней должны были подойти.
Меня к ней отправили после ее неудачной попытки самоубийства в камере предварительного заключения. Ну, я веду с ней работу, объясняю про депривацию. От древнегреческого «деприватио» — потеря, лишение. Негативное психическое состояние, вызванное лишением удовлетворения необходимых жизненных потребностей, либо лишением таких благ, к которым человек долгое время был привычен. Она слушает, кивает. Я пытаюсь втолковать, что если она сдаст поставщика, то срок ей дадут гораздо меньше, а так, с ее психикой, неизвестно, сколько она выдержит. Она упорно настаивает на том, что не знала, что это наркотики. Опыт подсказывает мне, что не врет. Я ей говорю: «Я верю, вы считали, что везете лекарство, но почему вы так упорно не хотите назвать человека, который вам его дал?» Молчит.
Меняю тему, спрашиваю о детстве, о родителях. Благополучная семья, высшее образование, интеллект. Никак не клеится с транспортировкой героина. На Кавказе была по работе — от своей фирмы — заключала контракт. Говорит, что любит летать на Кавказ, что это благословенные места и они у нее связаны с самыми лучшими в жизни моментами. И тут меня озаряет. Это в кавычках лекарство ей дал любимый человек, видимо, местный. Решил, что девушка с такой интеллигентной внешностью «проскочит». Тем более, не знает, что везет, а значит, вести себя будет спокойно. Не проскочила. Поэтому она его не сдает. Любит. Делаю еще одну попытку. Рассказываю об аналогичном случае, комментируя отношение мужчины к его жертве, — что нельзя позволять губить свою жизнь преступнику, который этого не стоит, что та женщина вовремя осознала, что ее не любили, а использовали, потому что когда любишь, не станешь так рисковать любимым человеком. Смотрит мимо меня, просит больше не приходить… Не сдала любимого. Села на полную катушку. Ничего я сделать не смогла.
Да, вот моя бабушка, хоть и не ходит почти, и про любовь лет тридцать как забыла, а время от времени выдает сентенции:
— Важно — не кто тянется к тебе, а к кому тянешься ты. Добивайся тех, к кому тянешься ты.
И вот тут они с матерью совершенно расходятся, как будто не мать и дочь. Мать по скайпу из Берлина мне все время объясняет, что надо быть как Ахматова. Вроде Ахматова говорила: «Женщины любят мужчин не высоких или низких, не худых или упитанных, не веселых или грустных, а тех, кто ими занимается». Вот мать и настаивает — ищи мужика, который будет конкретно тобой заниматься!
Мной в этот момент конкретно занимался мой двадцатипятилетний аспирант — красавец белозубый. Вот уж кто ко мне тянулся и смотрел преданными глазами… Сижу с ним в ресторане — отмечаю какой-то его экзамен, он рассказывает что-то уморительно веселое, развлекает меня изо всех сил, а я эсэмэску пишу: «Напоили меня тут! Пьяная я! Никакой реакции торможения! Очень тебя не хватает!» И, когда получаю ответ, начинаю смеяться на рассказ аспиранта, он бедный радуется, думая, что я среагировала. А я реагирую на эсэмэску Макса: «Ну, ты даешь! Такой тебя у меня еще не было!» — «ТАКОЙ точно не было! Убила бы тебя!» А какой «такой», и сама не знаю. Но его краткое «Хочу!» — оно затмевает все… И мне уже наплевать, что это только продолжение нашего садо-мазо. Мне важно, что у меня в эту секунду кончается депривация и начинается удовлетворение «благ, к которым человек долгое время был привычен», а потом их отобрали. И я говорю аспиранту: «Закажи мне такси. Мне домой пора. У меня там бабушка одна». И он мрачнеет, потому что понимает, что я не ему смеялась. А я понимаю, что если бы не эта дурацкая эсэмэска, у меня, может быть, начался бы счастливый хороший роман с этим чудесным мальчиком, который мучить еще не умеет. Но «хочу!» — это приказ повелителя, а большего мне и не нужно.
Потом опять объяснил, что нам надо расстаться. На этот раз жена. Что-то почувствовала. У нее давление, гипертонический криз… Только жена ему нужна и больше никто. Ну, бред, если учитывать все, что с ним происходит, но когда человек так говорит, тут разве поспоришь? Расстаться? Постараться убить в себе это чувство? Это не чувство неправильное, это мы мельче, чем для него нужно.
Мне одна убийца так сказала в предварительном заключении: «Любовь нам послали большую, а мы для нее слишком мелкие оказались, вместить не смогли». Она своему мужу семь ножевых ударов нанесла, когда он от любовницы пришел. Он не знал, что она уже знает. Пришел, треники надел, рубашку снял, сел на кухне ужинать, стопку выпил. Расслабился. А она тарелку с ужином перед ним поставила, а сама сзади стоит — между ним и плитой. Он ест: «Ты чего сама-то не садишься?» А ему в ответ — ножом в шею. Сразу по артерии полоснула. Ну, и потом тыкала — куда попало… Он быстро умер.
Я, короче, почти смирилась. А что я могу? Кормлю бабушку, в тюрьму езжу, матери по скайпу в Берлин улыбаюсь… Живу. Существую, вернее…
В тюрьме — движуха. Футбольных фанатов привезли. Агрессивных. Они общаются друг с другом матом — орут друг другу через камеры — как молитва — не переставая. Мне дали зачинщика — ну, который драку спровоцировал, череп пострадавшему проломил… 22 года. Красивый, прямо белокурая бестия. Жалко мне его стало. Ведь сгинет в колонии.
Если вы приходите — вас посылает начальник оперативного отдела — за вами стоит правосудие. Всегда надо помнить, что себя не надо вести так, как будто у вас авторитет, как будто вы — над ними. Ну, разговариваю, а он не слышит, огрызается, на любое слово начинает орать, краснеет, жилы вздуваются. Ручку ему дала, он ее в угол отшвырнул. Признаваться не хочет. Психопат. В общем, сильно мне с ним повозиться пришлось. Вынула все с детства — старший сын от первого брака. Мать на работу, а бабка — мать отчима, бабушка младшего брата — гадости говорить: «Ты никому не нужен, скорей бы ты уже вырос и ушел, ты им только жить мешаешь…» Он стал ходить на футбол — драться, чтобы обиду выпускать. Если бы, говорит, я на матчах не дрался, я бы бабу Таню убил. А это ведь хуже? Мама бы огорчилась… Так что вместо этой злобной бабы Тани досталось восемнадцатилетнему мальчику — буряту — сотруднику стадиона. Все же написал признание… Снова — моя профессиональная победа. Да я знаю, что вы мной восхищаетесь. Не только вы по мне курсовую писали… Да, приятно, конечно.
Так пару недель прошло… Не выдержала я, послала письмо по электронке:
«Не должна тебе писать, знаю. А не писать не могу… Просто я из двух зол выбираю меньшее. Потому что отсутствие тебя практически несовместимо с жизнью. Что я пережила за это время, даже не буду тебе говорить, потому что ты только испугаешься, разозлишься еще сильнее и отшатнешься. Я не хочу тебя любить! Но не знаю, как выйти из этой ситуации с наименьшими потерями и желательно без нервной клиники. Не знаю, почему я решила, что ты — главная любовь моей жизни. Что за идиотизм? И почему разлюбил — никак не пойму. Я тут вообще не при чем, это твои разборки с самим собой, а я попала под раздачу. Если б ты вел себя по-человечески, мы могли бы быть вместе долгие годы. И никому бы от этого не было плохо — ни даже твоей жене. Как ты говорил: мы ведь никому больно не делаем». Ну, в общем, женский такой бред беспомощности и отчаяния…
И он вдруг звонит: «Давай встретимся, отметим твой день рождения». Я даже не верю — неужели? Ура, — думаю, — садо-мазо наше работает! Ну, хоть так, если никак иначе! «Давай!» — говорю. Назначаю в кафе недалеко возле больницы, где лежит мой очередной подсудимый. Я как раз в этот день к этому подсудимому иду...
Случай ужасный. Мужчина обвиняется в убийстве ребенка женщины, с которой он жил. Когда она стала его обвинять, перед самым арестом он выпил целую бутылку жидкости, чистящей унитазы. Его увезли в госпиталь. Он не признается. Чаще всего они не понимают, почему тут оказались. Концентрируюсь — надо понять, насколько в его речи будет присутствовать ребенок. Но эта встреча в кафе, которая будет после, она мне мешает. Я о ней думаю. Я думаю: что я должна сказать, чтобы переломить ситуацию в лучшую сторону? Нельзя выяснять отношения... Надо про что-то постороннее, вот — про работу, про этот случай, про его последнюю статью. Только не сползти в выяснение отношений! Быть легкой, веселой, не грузить своим состоянием.
А подсудимый весь в трубках — у него все сожжено. Больница выглядит ничего. Современное нормальное здание. Меня провожают в специальную комнату. И ощущение, что вы в больнице в XIX веке. Словно краску сюда положили сто лет тому назад. Комнатушка малюсенькая. Две табуретки и один стол. Но человек болен. А здесь никакого отопления и ничего. И ему тяжело на табуретке. — Когда закончите, нажимайте на кнопку — мы придем. — Хорошо. — Я сижу, жду. Напротив меня дверь. Входит заключенный в очень плохом состоянии. И у него в руках стаканчик — потому что он слюни не может глотать. Весь пищевод себе сжег... Блин, я сейчас буду беседовать, может, три часа с человеком, который будет все время плевать. Ну, я спрашиваю: «Как вы жили? Где жили? Вы занимались с ребенком — играли, уроки делали? Какое отношение у вас было к ребенку?» — «Нормальное», — говорит. А что для него нормальное? «Дружили, — говорит, — с ним. Играли...» Ребенок то ли упал... То ли что... Я говорить об этом не должна. Понятно, что я только косвенно имею право. Только если сам заговорит. Но он это обходит. Устал быстро. Придется в несколько заходов работать. Я нажала кнопку, отпустила его. Если скажут, что он виновен, он будет еще сидеть 10-20 лет, но он уже так болен — это уже наказание.
Вышла оттуда, воздуха вдохнула. Шоссе, машины на перекрестке газуют, а мне все равно этот воздух кажется прекрасным, после той комнаты. И в глазах этот стаканчик стоит.
В кафе пришла раньше времени, заказала все, что Макс любит. Он появился неожиданно, словно ниоткуда, он всегда так появлялся. Поцеловал в щеку, сел напротив, а не рядом. Рядом могли бы обниматься, а напротив — это глаза в глаза. Сейчас бы глаза в глаза лучше не надо. И разговаривать бы как можно меньше, чтобы не сказать лишнего, не уйти в область тягостных каких-нибудь разговоров. Я помню только одно: про все, что с нами происходит, ни слова. Лучше — про работу. А по работе, как назло, помню только этого мужика со стаканчиком. И я, как дура, и начинаю про это — про пищевод, про стаканчик со слюнями... И вижу, как он морщится, ему про это неприятно. Я и так ассоциируюсь с тем, что я гружу все время, ною, рыдаю. А тут еще одна ассоциация неправильная подключилась. Дура я, дура... Сидит напряженный такой, и я ляпнула: «Ну, что ты такой напряженный? Расслабься». — «С вами расслабишься!..»
Понимаете: «С вами!» То есть не только со мной! А с нами со всеми — с бабами! То есть он мне таким образом хочет напомнить, что я не одна, что со мной тяжело, что я веду себя неправильно, ну, и так далее…
Этот день рождения я не забуду никогда. Самое страшное, что он сказал: «Я себе с тобой не нравлюсь!» Конечно, не нравишься! Ты же чувствуешь себя виноватым, а виноватым чувствовать себя неприятно! Мы же психологи, мы же знаем, что человек ненавидеть начинает тех, перед кем виноват, а не наоборот. Вот он и начал меня ненавидеть. И понимал это, и пытался с собой бороться... А что толку? «Я, — говорит, — такую тяжелую вину перед тобой чувствую, что даже начинаю на тебя раздражаться…» Ну, слово «ненавидеть» он не употребил. «Моя к тебе просьба, — говорит, — просто прими решение и все. Просто прими, что мы расстаемся...» — «Но ведь я тебе тоже нужна, — говорю, — тебе тоже без меня плохо будет». — «Я думаю, что смогу это в себе перебороть», — говорит. И в глаза смотрит. То есть даже в глаза может смотреть, говоря это, не отводит, не мучается... «Чего ты хочешь — идеальных отношений?.. Их не бывает». Ну, то есть в переводе на понятный это означает: у меня всегда будут другие женщины.
Вечером дома включила телевизор, чтобы не рыдать все время, а отвлечься. Там передача какая-то юмористическая. И сценка как для меня. Мужик бабе говорит: «Я от тебя ухожу». А она кивает: «Во сколько?» Он говорит: «Да нет, ты не поняла, я совсем ухожу!» А она: «Я с тобой!» Он: «Нет, со мной нельзя!», а она: «Тогда я тебя здесь подожду». Он: «Я на-сов-сем ухожу! Я не люблю тебя!» А она: «Я вот не могу понять... челка мне идет? Или лучше без нее?» Мужик измучился, вздыхает: «Слушай, ну были же у тебя до меня мужики?» — «Да, Коля и Вадик». — «Во-о-от! Отлично! Дай мне их телефончики — я посоветоваться хочу! Как это у них получилось — соскочить!» — «А не с кем советоваться. Коля под машину попал, Вадик из окна прыгнул...»
Слушаю я это все, начинаю хохотать и плакать... Хохотать и плакать... Потому что это я: «Во сколько уходишь?» — Вместо: «Иди отсюда, подонок!»
Зачем было звать меня в кафе? Чтобы сказать мне в мой в день рождения, что расстаемся? Какой-то уж совсем изощренный садизм… Не знаю, может быть, физический садизм легче? С какими-нибудь кандалами, ножами и плетками…
В это время у меня опять был один садист. Приставили меня к нему, чтоб не самоубился. Попытку уже делал. Ему объяснили, что на зоне таким, как он, нелегко приходится. И он страшно боялся. Прямо посреди разговора вдруг начинал плакать. Такие крупные слезы из глаз катятся… Вообще, несмотря на профессию, я не часто видела, чтобы мужчины плакали. А этот вот просто рыдал: что мне делать? Что мне делать? Что ему было сказать? Чем ты раньше думал?
Я решила, что лучше умру, но сама больше не позвоню. И писать не буду. Спать практически не могла. Стала увеличивать дозу снотворного. Вспомнила, как умерла одна моя знакомая, похоронившая за полгода до этого мужа. Тоже не могла спать. Принимала лекарство все больше и больше… И однажды не проснулась — передозировка снотворного.
Он написал через несколько дней: «Приснилась сегодня в каком-то отчаянном сне. Ругала меня. Как ты там?..» — «Сон твой был правильный. Первый раз в жизни все эти дни я с тобой не разговаривала, а ругалась на тебя... практически матом. Но это не спасает. Спасает, когда ты обнимаешь меня и прижимаешь к себе. Знаешь, какое было самое счастье в прошедшем году? Когда мы гуляли возле пруда с твоей собакой. И шли обратно. И ты одной рукой держал поводок, а другой обнял меня за плечи, прижал к себе, и мы так шли. И я поняла, что никогда так с тобой не ходила. Да и ни с кем уже очень давно... И вот это было острое ощущение счастья и правильности происходящего…» Нет, спасибо, у меня есть платок. Я пойду, ладно? Отпустите на сегодня?
БЕСЕДА № 5
Я, конечно, сама виновата. Я так его доставала…
Вот он пишет: «Как ты?» Ну ведь хорошо, что пишет. Значит, надо ответить что-то позитивное, остроумное даже. А я отвечаю честно: «Плохо. Продолжаю с тобой разговаривать. Потом вспоминаю, что это без толку. Потом опять разговариваю. Пытаюсь научиться относиться к тебе легко, весело и равнодушно, как ты хочешь. Пока не получается». И после этого всего, когда он уже наверняка пожалел, что написал, добавляю: «Когда мы увидимся? Может, завтра?» Он, естественно, пытается соскочить, потому что чувствует, что я в истерике, и разгребать эту истерику не хочет: «Завтра не могу — статью пишу. Завал. Нужно доделать. Все!» Я в еще большую истерику впадаю: «Пожалуйста, не заканчивай на слове „все”. Я ведь живой человек. Напиши что-то человеческое. И я возьму себя в руки. Правда». Он хороший психолог и человек не злой, он отвечает по-доброму, как врач больному: «Я имел в виду: ВСЕ ДОДЕЛАТЬ ПО СТАТЬЕ! Завтра вечером сдавать. Остановись!» Я не останавливаюсь: «Интонацию твою не поняла. Я могу не расстраиваться?» — «Можешь». — «Тогда чего ты меня пугаешь? Ты же знаешь, как я реагирую. Остановилась».
После этого он не звонит еще неделю — ждет, пока развиднеется… Потому что даже ему внутри садо-мазо постоянно находиться нелегко. А я уже вообще в панике, что он больше никогда не позвонит! Что это конец! И я опять его достаю: «Знаешь, в чем твой страшный обман? В том, что ты большую любовь декларируешь! Если б ты просто всех подряд трахал — ну, извини, дорогая, я люблю и эклеры, и марципаны, и заварной крем хочу попробовать! — Ну, тогда понятно. И каждая бы понимала, на что она подписывается. А так… Ты играешь в любовь, выстраиваешь романтические отношения, а на самом деле ничего такого нет… И когда это становится ясно, ощущение, что кислородный шланг перекрыли. Никакие таблетки не помогают. И плакать уже нет сил. Я не знаю, какие найти слова. Я понимаю, что ты не хочешь ни слышать меня, ни видеть, потому что ты себе не нравишься в нашем раскладе. Но я тут уже бессильна что-то менять. Я безвольна и зависима. Как будто спеленали. Сидишь и ждешь приговора — чувство чудовищное. Все мое общение с тобой выливается, в общем и целом, в один вопль: спасите-помогите... Не могу так больше...»
И вот тут уж он, конечно, не выдержал, рубанул наотмашь, потому что наша игра достигла высшей точки кипения, уже зашкаливать начала. Написал: «Милая Аня, прости меня, пожалуйста. Я чувствую, что у меня начинается какой-то новый этап. Я освободился ото всех, кроме жены. Это правда. Могу поклясться чем угодно. Осталось сказать тебе это и просить прощения. Я не хочу и не могу уже продолжать то, что у нас было. Я не знаю, что тебе делать. И почему у тебя такая зависимость. Но продолжать нашу связь в том виде, в каком это было, я больше не могу. Прошу простить меня. Мне и самому очень тяжело. Пожалуйста, не звони и не пиши мне. Я работаю над учебником. Не хочу никого видеть. Извини. Мне тоже очень тяжело».
Неделю я лежала пластом и смотрела в потолок. Сползала с кровати только покормить бабушку. Иногда ложилась рядом с ней в ее комнате на диванчик. Так мы и лежали параллельно. Она рассказывала про свое детство. Она всегда рассказывает про то время, в котором меня еще не было. Мне было бы интересней про меня, но про меня она не любит. Любит про себя. Это известная в психологии вещь…
А еще она говорила: отдай меня в дом престарелых и навещай по выходным. Зачем ты свою жизнь из-за меня гробишь? — А я говорила: ба, ну, ты что?..
Она меня в ванночке купала, она со мной уроки делала, на даче со мной сидела, когда мама зажигала по конгрессам, она даже в бадминтон со мной играла, пока силы были... Вот так же со мной рядом в детстве ложилась, когда я с температурой чихала-кашляла, и не боялась заразиться. А мама — боялась, что заразится и пропустит какой-нибудь важный доклад... Бабушка любит меня безусловной любовью. Без условий. Любую меня принимает и на все для меня готова. Так меня больше никто любить не будет...
Я понимала, что все кончено. Самое страшное в такие моменты вспоминать все самое хорошее — то, что было в начале, то, что сильнее всего плохого и из-за чего и не можешь поверить в происходящее. Вспоминала, как сквозь толпу бежал ко мне в метро, подхватывал, кружил на глазах у всех... Как кормил в кафе с ложечки, выбирая ягоды из мороженного, именно малину, потому что знал, что я люблю малину... Как говорил: «Мне кажется, ты моя половинка». Что ж я зациклилась на этой «половинке»?..
Я лежала и думала, что хорошо бы было вот так умереть нам с бабушкой одновременно — параллельно на двух кроватях, и ничего больше не надо.
Мне звонили с работы. Я сказала — увольняйте. От меня отстали — проявили гуманизм. Не знаю, чем бы это закончилось, но…
Через неделю Макс написал (затмение на неделе было): «Надеюсь, затмение мы миновали благополучно? И все обратно отзатмилось? Милая, прости. Прости, пожалуйста, что мучаю. Я не специально, ты знаешь. Колбасит не по-детски. Благодарен тебе за все». — «Ты меня прости. Это я тебя толкнула на это страшное письмо. Сама виновата. Не выдержала. Пошла на лобовое столкновение». И он мне: «Дыши, люби! Разрешаю...» Он мне разрешает! Понимаете?! Переводя на человеческий, это означает: «Я знаю, что ты эту зависимость побороть не можешь, но оказалось, что и я не могу. Мне без тебя тоже плохо».
Я реагирую миролюбиво: «У тебя лекция в среду. Я приду?» — «Не могу запретить, но такое чувство, что все соберутся... Кого ты видеть не хочешь...» Переводя на человеческий: «Там будут все мои бабы. Пожалей себя». Ну, то есть он не только без меня не может, но и еще без пятерых-десятерых… Я написала: «Ну, тогда не приду — не буду травмироваться. Хотелось на тебя посмотреть, послушать...»
В это время от моей подруги уходил очередной сожитель. Мать сожителя дожала ситуацию и развела их, потому что у подруги двое детей от первого мужа, а кому нужны двое чужих внуков? Ну и, короче, расстаются они в прихожей. Он уже стоит с чемоданом — вещи собрать заехал. И трехлетний сын моей подруги обнимает его за ногу — выше не достает, плачет и говорит: «Дядя Рома, не уходи, я тебя уже выбрал!» Ну, то есть всех других — промежуточных — он не выбирал, а к этому прикипел, этого выбрал в папы, а он вдруг уходит. Это же неправильно! Ну, порыдали все вчетвером, обнявшись, потом мужик чемодан подхватил и вышел. Такие вот мужики…
И я вот часто эту фразу вспоминаю. Как ты можешь уйти? Ведь я тебя уже выбрала!!! Все. Простите…
БЕСЕДА № 6
…Меняла батарейку, и время в телефоне отмоталось на год назад. И вдруг пришла эсэмэска из того времени: «С нашим днем, Аня! Помнишь, в прошлый раз поздравлял тебя из маршрутки? Сегодня поздравляю из метро — и чувства глубже». Мистика. Но я была бы рада туда все отмотать и прожить иначе.
Потом как-то приснился под утро. Пришел прямо реально, сел на край кровати, сказал: «Забудешь, как будто меня никогда на свете не было». Все утро проплакала. Я ему про это написала — не одной же мучиться. Он ответил почти сразу: «Господи, мука какая. Что мы друг другу — радость или наказание?..» Опять «зацепились»: «Не знаю, как я тебе, а ты мне все равно счастья даешь больше, чем несчастья. И счастье такое острое, что никак ничем зачеркнуть его не удается». — «Спасибо, — пишет, — и прости». — «Почему, — спрашиваю, — прости? Ты там работаешь над собой? Выжигаешь каленым железом чувства ко мне?» Получаю ответ: «Думаю и недоумеваю — только зачем я тебя мучаю, остро не желая этого». Понимаете, я с ним — живая. А без него — никакая! Я думала, ну, поборю я себя, не знаю, как, но допустим. Ради чего? Дальше ведь пустота. «Думаешь, будет что-то другое большое и светлое? Уж светлее нашей любви трудно было представить, и во что мы ее превратили?» — «Она все же есть, — пишет… — Как-то грусть твою почувствовал и усталость... Анна, извини, что обижаю тебя, доставляю горести. Исправлюсь».
Честно сказать, даже не верилось уже читать от него такие слова.
Наизусть все помню… Наизусть!
У меня вообще память очень хорошая, профессиональная. Я и всех своих подопечных помню. Кто в какое время был. Вот тогда попался такой мужик неприятный. Девятого мая с ветерана войны ордена сорвал в парке и сбежал. Его оперативники на рынке взяли — наградные номера сличили с документами, которые у ветерана оставались. Он, конечно, не признавался: «Это не я, мне дали продать…» Но в итоге ветеран его опознал. Мне там делать было нечего, но он почему-то психолога требовал — поговорить хотел — на нервной почве.
Со мной вообще все разговаривать хотят. Один осужденный уж вышел давно, за границу жить уехал, а как приезжает, обязательно встречается, чтобы поговорить… Я когда-то помогла ему — хороший психологический портрет написала. Он потом его к апелляции приложил. Он невиновен был. Его подставили. Пришли отбирать бизнес, он отдать отказался, ему сказали: «Ну, хорошо». И через некоторое время нашли в его продукции запрещенные добавки. Нашли то, чего он не добавлял никогда. Ну, короче, он долго боролся, но в итоге добился оправдания. Вышел, семью собрал и эмигрировал тут же… Приезжает — звонит. Я, говорит, только с родителями тут вижусь и с вами.
Через некоторое время попыталась заговорить с Максом о встрече. Ответил: «Я уставший. Без вдохновения. Тяжелый был клиент». Посоветовался по делу, я помогла, но не выдержала, приписала: «А не по делу что-нибудь?» Он отписался: «Голова не варит. Завтра-послезавтра снова в тюрьме. Так что чего не по делу — даже и не знаю». Ну, в переводе на психологический: «отстраненная форма речи, вызывающая личностное отчуждение». В общем, я поняла, что опять не моя полоса пошла. А этой — непропорциональной. Или еще кого… Я, конечно, веду себя чудовищно неправильно. Я должна либо взять себя в руки и отпустить тебя, либо изменить свое отношение к ситуации. А я не могу ни того, ни другого и нахожусь в убийственном для меня тупике. Я уже несколько раз мысленно с тобой простилась. И даже держалась какое-то время. Но когда проходит неделя-другая и я не слышу твоего голоса и не вижу тебя, я начинаю физически подыхать. И ничего не могу с этим сделать… Так я разговаривала с ним про себя. Хорошо, что он всего не слышал, что ему говорила… А с кем мне было еще говорить! Это вот сейчас мне уже все равно. А тогда — кому это расскажешь?
Руководительница моя в какой-то момент объявила, что мне надо либо с ним завязывать, либо лечиться. Ну я, чтоб ее успокоить, сказала, что завязала… Психолог? Зачем мне психолог? Я сама психолог. Чужую беду руками разведу. А свою… Я все не могла разрушить ту картинку счастья, которое было и которое пересиливало все то плохое, что за этим последовало... Он совершал все новые и новые поступки, чтобы все дальше и дальше отдалять меня от себя, а я, как дура, все не отдалялась. Он, наверное, диву давался: ну, надо же! А если еще и так? А вот так? Все равно любит? А вот эдак?!. Когда человек принадлежит тебе полностью, власть над ним безгранична и можно делать все, что хочешь, это, видимо, большой кайф…
У меня вышла книжка «Деструктивные тенденции и деградация отношений в условиях пролонгированно стрессовой ситуации», и назначено было выступление на книжной ярмарке. Издатель все так красиво обставил — столик, цветы, аккуратные свежепахнущие стопочки, которые я должна подписывать покупателям — после выступления. Мы с моим аспирантом туда приехали. Он стоит — такой красивый, улыбчивый, книжки мне подает, я подписываю, народ подходит. И вдруг она… Непропорциональная. Просит подписать, восхищается. Я книжку ей отдаю и прямо физически чувствую, как мне неприятно, что она к моей книжке прикасается. Вижу, куда она уходит… Там вдалеке — другой столик — другого психологического издательства. И за столиком Макс тоже со своей новой книжкой: «Изменение ценностных ориентаций у самоутверждающейся индивидуальности». Сидит — самоутверждает свою индивидуальность — книжки подписывает влюбленным студенткам психфака. И мы смотрим друг на друга через всех этих людей… Через моего аспиранта, через студенток, через эту непропорциональную… И потом общая пресс-конференция по книгам о пенитенциарной психологии. И мы с ним отвечаем на вопросы вместе. А она ему воротник поправляет, чтоб он перед камерой хорошо выглядел…
И ночью получаю эсэмэску: «Анна, как ты? Почему так складывается, что мы мучаем друг друга? Это было похоже на пытку». — «Думаю о тебе. Выплываю потихоньку из этого ужаса. Поняла, почему ты не хотел встречаться до этой ярмарки. Чтобы не такой сильный был опять удар. Ну, теперь долго никаких мероприятий не будет, слава Богу, ты сможешь безболезненно нас разводить. Солнце. Лето. Летом так не хочется быть несчастной. В очень я плохом состоянии. Пиши мне время от времени хоть что-то утешительное. Большего не прошу. Я ведь себе обещала, что больше не прикоснусь к тебе. Но это убийственное обещание. Невыполнимое…» Он пишет: «Переживаю. Волнуюсь. Ты была как не в себе. Страшновато даже». Ну, да, заметил, конечно. Он вообще внимательный… Все же удивительно он на меня влиял. Написал два слова, и у меня будто легкие открылись и воздух пошел. А то дышала через раз. «Люблю тебя, несмотря ни на что». Он, конечно, этим же ответить не может, но пишет: «Какая-то мистическая все же связь», — это для него много. Это, считай, признание…
Стала находить у себя все признаки депривации с агрессией, направленной внутрь, то есть на себя: раздражительность, бессонница, нейро-циркуляторная дистония… Мать по скайпу ругается: что с тобой? Походи на фитнес! — Она не психолог, она не знает, что у нас спортзалы переполнены этими, которые депривацию пытаются побороть здоровым образом жизни. Кто — наркотиками и алкоголем, а кто спортом и закаливанием… А я-то — профессионал, я-то знаю, что депривацию можно победить только устранением «лишения», которое ее вызвало. Больше ничем.
Еще раз встретились. Он сам появился. Написал: «Думаю о тебе. Представляю, как буду входить в тебя сзади…»
А потом опять — молчание. Он последние встречи старался молчать. «Мы, — говорит, — неправильными становимся, когда разговариваем. Лучше молчать, чтоб не поссориться». И только хочу заговорить, а он рот поцелуем закрывает, смеется: «Будем молчать! Так больше страсти!»
...Зачем-то судьба такой узор плетет, что-то показывает, о чем-то кричит... Если б услышать...
Усталость какая-то, разбитость, как будто температура под сорок трепала, а потом отпустила… И все время очень хочется спать, вообще, хочется отключить сознание, заснуть и проснуться в каком-нибудь другом периоде жизни.
БЕСЕДА № 7
Да-да, я помню, на чем остановились… На депривации… Так прошел год. И опять эта конференция надвигалась. Жена его улетела читать лекции в Европу.
Непропорциональная завела роман с оператором, который с Максом часто вместе выпивал. Это мне знакомая редакторша с телевидения донесла. Я все равно уже заранее дрожать начала, но Макс меня сразу успокоил: «Я там буду с тобой». Мы встретились на квартире у моей уехавшей в отпуск подруги, где я цветы взялась поливать, просто вытребовала себе это право — поливать цветы! И когда уже собирались выходить, я что-то щебетала такое — подряд — про кафедру, про работу, про повышенный эстрадиол у меня в крови, а он смотрит-смотрит и вдруг говорит: мне нравится наблюдать за тобой, как ты говоришь, как двигаешься… Наверное, все-таки люблю…
Я ушам не поверила… Я умом не поверила, потому что не может человек обращаться так с тем, кого любит. Вот так — как он со мной весь этот год. Но ум — одно, а душа — другое… Расцвела просто! Посмотрела ему в глаза. И что-то в них все же было… Непонятное для меня, словно не всю информацию считываю — что за этой фразой стоит. Потом подумала: да какая разница? Радуйся — здесь и сейчас!
Я ж не могла тогда знать, что он в любви признается, чтобы с большей высоты меня ронять. А ему смотреть — как корчусь… А может, опять же… Потому что добрый? Хотел хоть как-то порадовать напоследок, перед тем, как опять все обрушится.
И все повторилось, как во сне, даже по числам, как заколдованный круг. И обедали в первый день вместе, и потом пошли ко мне, и потом он раздражился на что-то. «Собственничество какое-то!» — крикнул. И ушел резко. И к вечеру появилась она — освещать мероприятие. У меня на глазах он сам к ней первый подошел. И они куда-то ушли…
На другой день утром я увидела, что она берет интервью в баре у профессора Свечникова… Это наш корифей, мало говорить не умеет. Значит, надолго. И почти тут же получила эсэмэску: «Жду тебя».
Я пришла к нему в номер. Он открыл и прямо с порога взял мою голову в руки, покрыл поцелуями — лицо, шею, руки: прости, прости, прости меня…
Почему в такие моменты приходят в голову всякие глупости: что лифчик надела от одного гарнитура, а трусы от другого?..
И опять было так, как никогда не было… И он бесконечно повторял мое имя, а я все ждала: ошибется — не ошибется… Ждала, что ее имя назовет.
Вот мать говорит, что во мне ничего бабского. И это плохо. Надо уметь мужчинами манипулировать. Надо уметь добиваться своего любыми способами. И я… первый раз в жизни проявила эту вот бабскость, мне не свойственную. Ну, потому что заложить соперницу — это ж любая бы за нормальность сочла, а я щепетильная — аж самой противно! Ненормально это — быть щепетильной к сопернице. И я себя преодолела и говорю: «Она за твоей спиной твоего приятеля клеит!» Он не поверил. «Скажи, — говорит, — откуда знаешь». Ну, мы ж с ней не общаемся и не пересекаемся нигде. Я говорю — не скажу. А он говорит: «Скажи! Мне это важно. Иначе не поверю! Скажи! Мне аргументы нужны, чтоб ее разлюбить!» Ведь знал, как меня замотивировать! Скажешь, мол, я ее разлюблю! А это вовсе не так! Не разлюбил бы, а только сильнее бы привязался и мучился! «Нет, — говорю, — не скажу, слово дала». И рукой к нему потянулась, словно извиняясь. А он вдруг от меня отшатнулся, на кровать вспрыгнул — на эту большую двуспальную, на которой нам только что так хорошо было, к самой стене отодвинулся: «Не скажешь — больше никогда ко мне не прикоснешься! Вот никогда!» Я похолодела вся от этих слов. «Это так важно для тебя? Ты так сильно ее любишь? Так любишь?!» — спрашиваю. И стоим и смотрим друг на друга. И только в этот момент я вдруг поняла, что он ее очень любит. Просто этот мужчина любит другую женщину, не меня. А со мной что? А я кто здесь и почему? Зачем же он тогда и со мной?.. Я думала, он никого не любит — ни ее, ни меня… Ну вот такой он. А это не так! Это не так! Он любит ее, а ко мне просто как к наркоманке относится. Он — наркотик, а я — наркоманка, и поэтому мной можно манипулировать как угодно! Делай, что велю, а то наркотик не получишь! Да, так и есть! Я же знаю, что так и есть! Мы оба знаем, что так и есть! И я сама не поняла, как это вышло, но на меня вдруг такая волна негодования накатила. Я возле стола стояла напротив него. Я почувствовала под рукой пепельницу. А он смеется, нехорошо смеется, угрожающе… И я кинула. Я почему-то думала, что он среагирует и увернется. Он такой ловкий, такой гибкий в постели, как животное, мгновенно любое мое движение предугадывал, интуитивно, легко… Я не понимаю, почему он не увернулся… Так странно посмотрел на меня и с открытыми глазами стал оседать на кровать. Я говорю: «Ты что?» — и подошла ближе. И смотрю ему в глаза. И вижу, как они мутнеют как-то, меркнут… И даже крови-то особо не было. Синяк только. И пепельница рядом лежит на подушке.
Я трогаю его, а он не шевелится и смотрит на меня… Я еще потрясла его, пошевелила… «Ты зачем меня пугаешь? Ты нарочно? Не надо!» — говорю. Он часто что-то придумывал, притворялся… «Не надо! Сейчас не надо! Пожалуйста!» Если б еще у него глаза были закрыты, был бы шанс, что он сознание потерял. А так… Лежит, смотрит… Почему в такой момент вспомнила совсем ненужное? О Наталье Гончаровой читала где-то, как она к умершему Пушкину кинулась, трясла его и повторяла: «Пушкин, ты жив?!.»
Я выбежала, вернулась к себе в номер. Меня бьет озноб. Выпила коньяка, встала под душ. Стою думаю — надо было пепельницу забрать — на ней мои отпечатки… Потом думаю — что со мной? Он, может быть, умер, а я про отпечатки думаю… Как я могу про что-то думать, когда я без него жить не хочу? Жить не хочу, а сама так прагматично про отпечатки, про камеры — стала вспоминать, как они в коридоре повешены и в какую сторону повернуты, кого еще могут обвинить, когда вернется непропорциональная… Все же профессия сказывается. Столько преступников мимо меня прошло, что я уже сама как преступница стала думать. Ой, да почему — как. Я ведь и есть теперь настоящая преступница… Пре-ступила… Сама себе говорю — вот тебе же всегда было интересно, что чувствует человек, который не как все, который пре-ступил. Стою под душем и понимаю, что ничего не чувствую. Вода пошла холодная, обжигающая, а я не чувствую. А только думаю, что теперь говорить, если за мной придут. Голова работает — анализирует, словно ничего не произошло. Я ведь в истерике должна биться, а я не бьюсь. Наоборот, я вдруг такое облегчение почувствовала, как будто больной зуб вырвали… Или… нет… Ну, что-то болело сильно и вдруг перестало. Кончилось. Исчезло. Не могу сказать, что счастье, но какой-то внутренний покой вдруг по телу разлился. Что больше ничего такого не будет — мучиться, представлять себе, что он с ней где-то… Целует ее, шепчет ей что-то наглое, запретное, и они смеются… И им хорошо вместе…
Ну, все? Вы свою
работу сделали — я призналась… Вы —
хороший профессионал. Я вас поздравляю.