ПЕТРОВ ПЕРВЫЙ

*

ПЕТРОВ ПЕРВЫЙ

Василий Петров. Оды. Письма в стихах. Разные стихотворения. Выбор Максима Амелина. Вступительная статья М. Амелина. М., «Б.С.Г.-ПРЕСС», 2016, 384 стр.

В русской литературе произошло событие исключительного значения: после более чем двухвекового перерыва появилось отдельное издание избранных стихов Василия Петровича Петрова (1736 — 1799).

Однако будет ли оно иметь широкий отклик у литературной общественности — вопрос открытый. Трудно, пожалуй, найти в нашей словесности другую подобную фигуру, масштаб которой вопиюще не соответствовал бы ее известности у читателей.

Еще в 1927 году Г. Гуковский констатировал: «Мало кто интересуется поэзией XVIII века; никто не читает поэтов этой отдаленной эпохи. В читающем обществе распространено самое невыгодное мнение об этих поэтах, о всей эпохе вообще. Век представляется унылой пустыней классицизма или, еще хуже, „ложноклассицизма”, где все поэтические произведения неоригинальны, неиндивидуальны, похожи друг на друга, безнадежно устарели»^[1].

С тех пор в читательском отношении к эпохе изменилось не так уж и много. По-прежнему мало кому интересны, понятны и близки В. Тредиаковский, А. Сумароков, А. Ржевский, М. Херасков, даже удостоенный повсеместного формального признания Г. Державин — и многие другие, недооцененные, невнимательно прочитанные и зачастую толком не изданные. Но и в этом ряду униженных и оскорбленных старой русской словесности Петров занимает место едва ли не самого обделенного вниманием публики и оболганного тенденциозной критикой. «Придворный одописец», «карманный поэт Екатерины II», «шинельные оды» — таков набор постоянных ругательных штампов в разговоре о нем. Более мягкое определение, «автор ломоносовской школы», распространенное в советское время, также не помогает восприятию его творчества, ибо задает неточный угол зрения на объект^[2].

Традиция скептически увязывать Петрова с именем предшественника идет от Н. Новикова: «…хотя некоторые и называют его уже вторым Ломоносовым; но для сего сравнения надлежит ожидать важного какого-нибудь сочинения и после того заключительно сказать, будет ли он вторый Ломоносов или останется только Петровым и будет иметь честь слыть подражателем Ломоносова»^[3].

Поэт действительно только Петров. Если он и автор какой-то школы, то — «петровской». М. Амелин в концептуальной вступительной статье к однотомнику с большим основанием возводит его генеалогию к «темному» и сложному Пиндару, к европейскому барокко (Дж. Марино и Л. де Гонгора), к английским метафизикам начала XVII века и именует его последовательным маньеристом^[4].

Петров был едва ли не самым гуманитарно образованным поэтом своего времени: в совершенстве владел несколькими европейскими языками, знал латынь, древнегреческий и древнееврейский, активно читал и переводил современную ему западную литературу. Общая ученость и природная филологическая одаренность позволили ему не просто устраивать в своих стихах одни словесные фейерверки за другими, а творить поэтические спецэффекты, по зрелищности и богатству фантазии вполне сопоставимые с наиболее смелыми экспериментами кинематографа. И сторонники, и противники автора почти все внимание уделяли его торжественным одам, изощренные конструкции которых грандиозны по замыслу и исполнению. Они написаны сугубо индивидуальным стилем, изобилующим языковыми редкостями и причудами. Но ничуть не меньший интерес представляют послания и сатиры Петрова, исполненные в ином ключе, «простонародном» и бурлескном. Такой контраст внутри одного художественного мира свидетельствует: автор при желании мог бы творить как угодно, что сводит на нет претензии его критиков, будто он в принципе не умел писать гармонично и внятно.

Книга Петрова — выбор конкретного составителя. Под одной обложкой собраны некоторые оды, послания, минимум переложений и литературная «смесь». За пределами книги остается часть оригинальных сочинений, письма и объемный корпус переводов. Такой подход к изданию, конечно, спорен. Но, во-первых, справедливый упрек в отсутствии полного Петрова следует адресовать не энтузиасту своего дела, а специалистам по XVIII веку. А во-вторых, в избранном карманного формата есть важный культурный смысл: книга адресована любому заинтересованному читателю. «Б.С.Г.-ПРЕСС» учло опыт недавних введений в оборот других восстановленных в правах текстов и авторов. Например, несколько лет назад в «Литературных памятниках» вышел двухтомник выдающегося «архаиста» Семена Боброва с отличным академическим аппаратом^[5] — и если филологическое сообщество его как-то восприняло, то читательское внимание практически неощутимо.

Не желая своему герою подобной судьбы, Амелин сделал книгу максимально популярной по форме — насколько вообще в данном случае можно говорить о грядущей популярности. «Выводить в свет» такого автора трудно не столько из-за сложных текстов, сколько из-за его несообразной литературной репутации, ведь Петров стал вызывать недоумение и неприятие многих еще при жизни.

Вспомним красноречивую в этом смысле эпиграмму В. Майкова на перевод Петровым «Энеиды»: «Коль сила велика российского языка! / Петров лишь захотел — Вергилий стал заика». Надо признать, сказано смешно — но справедливо ли? Вот, например, фрагмент шестой песни эпоса:

Да зреньем наслаждусь родительского зрака,

Отверзи мне врата во глубь подземна мрака.

Сквозь стрелы, огнь, мечи, сквозь разных пагуб страх

На собственных его я вынес раменах.

Деля со мною он рок Трои злополучный,

По всем морям был мне сопутник неразлучный^[6].

Пусть читатель судит сам, «заикается» здесь римский классик в передаче его по-русски или нет.

На новиковский «Опыт…» поэт отозвался посланием «К *** из Лондона» (1772), адресатом которого была императрица. В нем с отменным остроумием высмеивается идея лексикона-уравниловки, где каждому пишущему вне зависимости от степени его дарования посвящена статья^[7]. Инвективы Петрова злободневны и в наши дни:

И диво ль, что у нас Пииты столь плодятся,

Как от дождя грибы в березняке родятся.

Однако мне жалка таких Пиит судьба,

Что их и слог стоит не долее гриба.

_<…>

Коль верить словарю: то сколько есть дворов,

Столь много на Руси великих Авторов;

_<…>

Оставь читателей судьями дум твоих,

Есть Аполлоновы наперсники и в них;

Им шепчет в уши Феб, чей лучше слог, чей хуже,

Кто в Иппокрене пил, кто черпал в мутной луже.

Крайне узкий и несправедливый взгляд на Петрова-поэта наиболее безапелляционно выражался В. Белинским: «Петров считался громким лириком и остроумным сатириком. Трудно вообразить себе что-нибудь жестче, грубее и напыщеннее дебелой лиры этого семинарского певца»^[8]. К концу ХIХ века подобная оценка представлялась классификаторам само собой разумеющейся: «Петров имеет право на очень скромное место в истории русской литературы. Он не был поэтом <…>»^[9].

Пример показателен. Народнически вымуштрованные критики в принципе не видели текст, художественную ткань, и, по сути, не умели ценить в словесном искусстве само искусство. Классиком такой дурной традиции по праву является Неистовый Виссарион, и здесь об этом стоит сказать чуть подробнее.

Разрушительная деятельность полуобразованного и плохо понимающего поэзию Белинского по отношению ко многим явлениям русской литературы, особенно XVIII века, давно заслуживает критического разбора и адекватной исторической оценки. Мало кому удавалось изнутри самой литературы нанести родной словесности такой катастрофический по последствиям вред. Авторитетные взвешенные высказывания о Белинском, к сожалению, нечасты и пунктирны: «<…> история русской литературы — как она преподается в Советском Союзе и как она преподавалась в царское время — грешит грубыми ошибками — Гоголь — основатель натуралистической школы, Белинский — великий критик, и так далее — вплоть до злополучного социалистического реализма»^[10].

Загипнотизированность русской общественной мысли и отчасти филологии (не говоря уже о школьной традиции) «белинскими штампами» сказывается до сих пор^[11]. В целом неблагоприятное мнение о Петрове надолго укоренилось в отечественной культуре. И это при том, что о нем сочувственно или даже восторженно отзывались сами творцы — Державин, Дмитриев, Жуковский, Вяземский, Пушкин, Гоголь… Но что значат их оценки по сравнению с вердиктом того же Белинского!

Положение стало крайне медленно меняться лишь с появлением пионерских трудов Г. Гуковского по литературе XVIII века^[12]. Но даже после серьезных публикаций новейшего времени^[13] консенсус по фигуре Петрова у филологов пока не сложился.

Особенно поразительна ситуация с толкованием отношения к Петрову солнца нашей поэзии. Факты неумолимы: Петров занимал Пушкина едва ли не более, чем другие поэты XVIII века. Он упоминается в одном ряду с Державиным уже в «Воспоминаниях в Царском Селе» (1814).

Это не было ритуальной формулой — впоследствии Пушкин обращался к Петрову неоднократно и по различным поводам.

Гуковский поднял вопрос о воздействии батальных од Петрова на изображение военных сцен в «Полтаве»: «<…> ода на взятие Измаила — едва ли не лучшая из военных од Петрова — содержит развернутое и, местами, сильное изображение самого штурма и героизма русских воинов; недаром отклики этой оды слышатся кое-где в описании боя в пушкинской „Полтаве” (см., например, у Петрова: „Смесилися! друг друга рубят, / Друг друга колют, топчут, рвут...”)»^[14] — а затем отзвуки ее дошли и до Лермонтова: «Смешались в кучу кони, люди…»

Приведенным случаем воздействие петровского экспрессивного стиля на поэму не ограничивается. Кажется, еще не отмечено, что и другое не менее знаменитое место «Полтавы» восходит к его батальным стихам — к оде «На взятие Ясс» (1769): «Кто был? гласят, Великий Петр? / Средь суши Он и водных недр / Таков бывал врагам ужасен. / Он был! — коль вид Его прекрасен!» Думается, более поздние строки помнят все: «Выходит Петр. Его глаза / Сияют. Лик его ужасен. / Движенья быстры. Он прекрасен, / Он весь, как божия гроза».

Л. Пумпянский установил, что центральный образ «Медного всадника» — вовсе не оригинальное изобретение Пушкина. Ближайший аналог ему имеется в оде Петрова «На торжество мира» (1793), где оживает не просто конная статуя Петра, а именно монумент Фальконе^[15]:

Он рек, — и всколебались бреги;

Блеснул во горней огнь стране;

Река и ветр прервали беги;

Тряхнулся Всадник на коне.

Он жив! о знаменья чудесна!

Он жив! иль действует небесна

В меди мощь века заперта.

Взгляните! конь под Ним топочет;

И к облакам взлетети хочет,

Пуская пену изо рта!

Тем не менее обнаруженная ученым принципиально важная параллель не стала всеобщим достоянием и поводом для далеко идущих выводов.

Наконец, в обращении Пушкина к Н. Мордвинову (1826) едва ли не половина текста посвящена Петрову:

Под хладом старости угрюмо угасал

Единый из седых орлов Екатерины.

В крылах отяжелев, он небо забывал

И Пинда острые вершины.

В то время ты вставал: твой луч его согрел,

Он поднял к небесам и крылья и зеницы

И с шумной радостью взыграл и полетел

Во сретенье твоей денницы.

Мордвинов, не вотще Петров тебя любил,

Тобой гордится он и на брегах Коцита:

Ты лиру оправдал, ты ввек не изменил

Надеждам вещего пиита.

Вещий пиит и седой орел Екатерины — это Петров: он написал оду «Его превосходительству Николаю Семеновичу Мордвинову» (1796), мотивы и отчасти формальная структура которой отразились у Пушкина. Однако внятных объяснений, отчего из всех поэтов XVIII века Пушкин удостоил в стихах столь откровенно высокой оценки только Петрова, литературоведение не дает.

В значительной степени под влиянием все того же Белинского в русской культуре укрепился пушкиноцентризм. Но, получается, он у нас не вполне последователен. Если мы поднимаем на щит всех, кого ценил Пушкин, то Петров должен быть в первом ряду русских поэтических классиков — а его нет даже в третьем. И не удивительно, что через полтора столетия после пушкинского появился следующий стихотворный портрет Петрова. Л. Лосев представил его уже в хорошо знакомом по «белинской схеме» жалостливом образе попугая-рифмача Екатерины: «На пегоньком Пегасике верхом / как сладко иамбическим стихом / скакать, потом на землю соскочить, / с поклоном свиток Государыне вручить. // <…> // Но Государыня изволила издрать. / Ну что ж, поэт, последний рубль истрать. / Рви волосы на пыльном парике / среди профессоров в дешевом кабаке» — и проч. Карикатура эта менее всего соответствует реальным отношениям императрицы и поэта, но приходится удовлетвориться и ею — посвящения Петрову единичны. Так, И. Фаликов иронически оттолкнулся, кажется, уже от Лосева: «Посредственный Петров, потемкинский клеврет, / царицын лизоблюд, / отерся от плевков, наветов и клевет, / а днесь — и не плюют».

О да, «посредственный»! Расхожие представления о развитии культуры обычно поверхностны. Где, например, «народный поэт» Некрасов — и где «придворный» Петров? Между ними очевидная бездна. Но вспомним хрестоматийное: «А владелец роскошных палат / Еще сном был глубоким объят... / Ты, считающий жизнью завидною / Упоение лестью бесстыдною, / Волокитство, обжорство, игру, / Пробудись!...» И что ж? На девяносто лет ранее Петров уже исполнил в той же тональности: «Ты спишь, а вкруг тебя обстав, / Несчастны тяжко воздыхают, / Беды отечество терзают, / Пороки топчут святость прав! / Ты спишь, мы сетуем и просим, / Мы скорбный глас к тебе возносим! / Простри твой слух: от всех сторон / Плачевный слышен вопль и стон» и т. д. Без сомнения, внимательное прочтение Петрова породит еще много удивительных открытий и следствий.

Итак, книга поэта, извлеченного из-под спуда столетий, предъявлена. Что же она дает нам, живущим в третьем тысячелетии?

Прежде всего, после такой литературной реанимации игнорировать Петрова будет сложно. Есть надежда, что филологи наконец-то смогут задаться вопросом не только о нем самом и о его месте в отечественной словесности, но и о петровском влиянии на удивительно разных авторов. Из наиболее очевидных случаев: в XIX веке — на Вяземского, особенно на сатиры и послания князя, написанные александрийским стихом, и на способ его рифмовки, в ХХ — на Маяковского, чей гиперболически-гротескный метафорический стиль обнаруживает куда больше сходства с Петровым, чем с Державиным, с коим его иногда сопоставляли, а из наших современников — разумеется, на своего апологета, тоже «барочника» Амелина и на «авангардиста» Д. Безносова. Перед читателем же Василий Петрович возникает как часть Атлантиды русской словесности, гигантского материка, некогда населенного великанами, у которых крупно было все — от масштаба исторического, геополитического и культурного мышления до стиховых конструкций и языковой живописи, и которые, казалось, бесследно канули в Лету, но нежданно-негаданно начинают восставать один за другим во всей прежней мощи, поражая своим величественным несоответствием сегодняшним новациям и практикам — слишком часто игрушечным.

Веселися, храбрый росс: благодаря усилиям одного неравнодушного читателя первый Петров отечественной литературы у нас отныне есть. Мы стали богаче еще на один найденный культурный ресурс. Поздравим себя.

Артем СКВОРЦОВ

^Казань