ВОЕННАЯ ТАЙНА

Беляков Сергей Станиславович — историк и литературовед. Родился в 1976 году в Свердловске. Окончил Уральский государственный университет. Заместитель главного редактора журнала «Урал». Автор книг «Гумилев сын Гумилева» (М., 2012), «Тень Мазепы» (М., 2016). Лауреат премии «Большая книга» и многих других премий. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Екатеринбурге.

Сергей Беляков

_*

ВОЕННАЯ ТАЙНА

Можно ли подсчитать потери Советского Союза в Великой Отечественной войне?

Ученый начинает статью с обзора историографии. Надо не только ввести читателя в курс дела, но и рассказать о работе предшественников. Проявить к ним уважение и показать, что же нового ты нашел, каков же твой вклад в науку? Но историография военных потерь СССР очень своеобразна. Начинается она не научной статьей, не монографией, а словами И. В. Сталина, опубликованными 14 марта 1946 года газетой «Правда»: «В результате немецкого вторжения Советский Союз безвозвратно потерял в боях с немцами, а также благодаря немецкой оккупации и угону советских людей на немецкую каторгу — около семи миллионов человек». Оценка товарища Сталина не опиралась на труды исследователей, но представлялась ему политически целесообразной. На полтора десятка лет эта оценка стала общепринятой, пока Н. С. Хрущев в 1961-м не назвал новую: двадцать миллионов. Четыре года спустя, в год двадцатилетнего юбилея Победы, Л. И. Брежнев уточнил: «…война унесла более двадцати миллионов жизней советских людей»^[1]. С 1965-го эти слова послушно повторяли профессора на университетских лекциях и школьные учителя на уроках истории, дикторы на радио и телевидении и сценаристы художественных фильмов. Более 20 миллионов. Так продолжалось до 8 мая 1990 года, когда М. С. Горбачев снова переменил официальные данные: «…война унесла почти 27 миллионов жизней советских людей»^[2]. Горбачев взял эти данные не с потолка. Как раз в 1990 году комплексная комиссия при Управлении демографической статистики Госкомстата СССР пересчитала потери Советского Союза и подготовила новые данные для начальства: 26 600 000 человек. Но повседневное сознание легко округлило цифру до двадцати семи миллионов, добавив недостающие 400 000. Поэтому с тех пор в речах политиков и в колонках журналистов чаще говорился не о 26,6, а именно о 27 или «почти 27» миллионах.

Если Сталин и Хрущев не опирались на какие-либо научные данные, то современные цифры военных потерь получены методом, который на первый взгляд кажется вполне научным. Это метод демографического баланса. Его суть проста и понятна. Взяли численность населения СССР на 22 июня 1941 года и сопоставили с численностью населения СССР на… нет, не на 9 мая 1945-го, а почему-то на 31 декабря 1945 года, «чтобы учесть умерших от ран в госпиталях, репатриацию в СССР военнопленных и перемещенных лиц из числа гражданского населения и репатриацию из СССР граждан других стран»^[3]. Численность населения СССР на июнь 1941-го определили в 196,7 миллионов, на декабрь 1945-го — в 170,5 миллионов, из них родившихся до 22 июня 1941-го — 159,5 миллионов. Получилась разница в 37,2 миллиона, но, раз уж не стали считать младенцев, родившихся в годы войны, пришлось вынести за скобки и умерших по естественным причинам. Поэтому взяли за основу уровень смертности предвоенного 1940 года и распространили его на четыре с половиной года войны. Получилось 11,9 миллиона, которые и вычли из 37, 2. Получилось 25,3 миллиона. «К этой цифре необходимо добавить потери детей, родившихся в годы войны и тогда же умерших из-за повышенной детской смертности (1,3 млн. человек)^[4]. Итого 25,3 + 1,3 умерших младенцев ₌ 26,6 миллионов.

Но прежде, чем верить этим данным, надо задать простой вопрос: откуда мы знаем численность населения СССР в 1941-м, ведь в 1941-м не было общесоюзной переписи. Последняя предвоенная перепись состоялась в 1939 году. Ее организаторы и даже рядовые участники должны были стараться всеми силами завысить численность населения. Перед их глазами была судьба организаторов предыдущей переписи населения, состоявшейся в 1937 году и признанной «дефектной».

_{Тайна «дефектной» переписи}

История переписи 1937 года гармонирует с тем готическим, наполненным иррациональными событиями временем.

Учет и контроль необходимы каждому государству, тем более необходимы они были советскому государству и его новому плановому хозяйству. Трудно поверить, но самую первую послереволюционную перепись — перепись населения Петрограда — провели уже в июне 1918 года. Осенью 1920 года устроили всероссийскую сельскохозяйственную перепись. В Крыму еще держалась Русская армия барона Врангеля. Батько Махно был столь силен, что власти советской Украины заключали с ним военный союз. В октябре поляки второй раз за год взяли Минск. И в такой обстановке проводится перепись! В 1923-м устроили перепись городскую, а затем выпустили научное издание ее результатов — 10 томов. В 1926-м провели первую всесоюзную перепись, а новую назначили уже на 1932 год.

Между переписями есть текущий учет населения. ЗАГСы регистрируют, сколько людей родилось, сколько умерло, сколько вступило в брак или развелось. Отделения милиции и домкомы обязаны были регистрировать граждан, прибывших из других краев. Советская статистика текущим учетом населения по мере сил занималась, но перед ней стояла слишком трудная задача. СССР в сталинское время — это страна на колесах. Между 1926 и 1937 годами происходили грандиозные перемещения населения. Ссылка раскулаченных, массовое переселение деревенских жителей в города (бегство от голода, от тяжкой жизни в колхозе), великие стройки первых пятилеток. Текущий учет населения в таких условиях наладить было сложно, и, как показала перепись 1937-го, этот учет был поставлен очень плохо. До 1932 года в СССР не было даже паспортно-визовой службы.

Перепись — огромный труд, который требует многолетней подготовки. Новую перепись пришлось перенести с 1932 года на 1933-й, затем на 1934-й, позднее — на декабрь 1936-го, а состоялась она в январе 1937-го. Перепись необычная, небывалая.

Главный враг переписи населения — время. В идеале перепись должна напоминать фотоснимок: моментально зафиксировать, сколько в стране мужчин и женщин, стариков и младенцев, верующих и атеистов. Но в один день ее не проведешь. Страна огромная, население — десятки миллионов. Задача, непосильная и в наши дни. Первая общероссийская перепись населения продолжалась месяц, а за месяц много чего произойти успеет. Один умрет, другой родится, третий уедет из Ярославля в Москву и будет переписан дважды. Поэтому еще в XIX столетии попытались систему усовершенствовать: переписывать несколько недель, а данные считать за один день — критическую дату. Умерших до критической даты («критического момента») и родившихся после нее вычеркивали. Скажем, переписали семью Петровых 30 января 1897 года. Критический момент переписи — 28 января 1897. Государство считает численность населения именно на 28 января. А 29 января скончался девяностолетний Иван Петров. Он в переписи учтен как живой. А его правнук, родившийся 30 января, не переписан. Его 28 января еще на свете не было.

Но товарищ Сталин поставил своим демографам задачу куда более сложную: всю перепись провести за один день — 6 января 1937 года^[5]. Для этого понадобилось более миллиона сотрудников-счетчиков, но все равно нагрузка на каждого счетчика была огромной. Поэтому Сталин, лично редактировавший опросный лист, сократил количество вопросов и сам их переформулировал. Пусть граждане назовут только самое главное: пол, возраст, гражданство, национальность, религиозная принадлежность, грамотен ли? Всего четырнадцать вопросов.

Обычно демографы учитывают постоянное и наличное население. В 1937-м решено было учитывать только наличное: где был человек в день переписи, там его и переписали: дома, на работе, в гостинице, в санатории, в поезде, на пароходе и т. д. Так старались избежать двойного учета.

Население переписи опасалось. Единоличники записывались колхозниками (боялись, что всех единоличников вышлют в места отдаленные), колхозники — единоличниками (опасались, что после переписи могу навеки оставить в колхозе). Счетчиков не пускали на порог. Но власти готовы были к такой реакции населения и подавляли его сопротивление, как будто речь шла не о мирной переписи, а о военной операции. В одном селе Мстиславского района Белорусской ССР крестьянин-единоличник отказался переписываться и заперся в своей избе, но спастись от переписчиков не удалось. Те, очевидно, при помощи милиции, «выломали окно и нашли пять спрятавшихся единоличников. Хозяина дома арестовали, а остальные согласились переписаться»^[6]. Так что не только организаторы, но и рядовые участники переписи проявляли и немалую настойчивость, и подлинно революционное рвение, и достойную того времени бдительность.

Однако результаты переписи ошеломили и организаторов, и товарища Сталина. Он, видимо, усвоил представления о демографии, характерные еще для эпохи Просвещения. Рост населения — лучшее свидетельство успешного развития общества, его процветания. С развитием экономики должен расти уровень жизни, а с ним и рождаемость. Женщины рожают больше, а дети умирают реже. К тому же роста населения требовали и растущее производство, и Красная армия. Новая война была не за горами, и уже в начале тридцатых это было нетрудно предвидеть.

В 1934 году на XVII съезде партии Сталин заявил, что население Советского Союза достигло 168 миллионов человек. Причем Сталин полагал, что численность населения даже занижают. В постановлении Совета народных комиссаров от 25 сентября 1935 года говорилось: «Органы учета часто использовались классовыми врагами (попы, кулаки, бывшие белые), пролезшими в эти организации и проводившими там контрреволюционную, вредительскую работу, скрывая рост населения путем недоучета рождаемости и явно преувеличивая смертность населения путем регистрации по нескольку раз смертей одних и тех же лиц»^[7]. Вряд ли этот упрек был справедлив, ведь сам Сталин опирался как раз на данные, предоставленные ему Центральным управлением народнохозяйственного учета (ЦУНХУ) при Госплане. Незадолго до переписи, в 1936-м, запретили аборты и ограничили возможность развода. Все с той же целью — поднять рождаемость, увеличить численность населения. По расчетам демографов население СССР в 1937-м году должно было перевалить за 180 миллионов.

Но предварительные данные переписи 1937-го дали только 156,9 миллиона. Правда, НКВД и Народный комиссариат обороны проводили перепись «подведомственного контингента» (военнослужащих, сотрудников аппарата НКВД, заключенных) своими силами. Их подсчеты добавили более 5 миллионов, но итоговая цифра — 162 003 225 человек — все равно была чудовищно мала. На 18 миллионов меньше запланированных цифр. Возможно, Сталин имел основания наказать демографов за дурно поставленный текущий учет населения, но ведь хорошей организацией переписи демографы исправили собственные ошибки. Работали не за страх, а за совесть.

Перепись объявили «дефектной», нашли якобы вопиющий недоучет населения и связали его с прямым вредительством^[8]. Уже весной 1937-го руководители переписи были арестованы как «враги народа», замаскировавшиеся троцкисты и агенты иностранных разведок. Между тем это были люди, преданно служившие большевизму. Одним из первых был арестован начальник Бюро переписи населения Олимпий Аристархович Квиткин. Профессиональный революционер, старый большевик (с 1904 года), в ссылке сидел вместе с А. А. Богдановым и А. В. Луначарским. С 1904-го занимался земской статистикой. Был делегатом на нескольких съездах РСДРП, учился в Сорбонне (на математическом факультете). С 1919-го стал одним из организаторов демографической статистики в советской России. Арестовали и математика Михаила Вениаминовича Курмана, начальника Сектора населения ЦУНХУ. В мае 1937-го в знаменитый «Дом на набережной» пришли и за начальником Курмана и Квиткина — Иваном Адамовичем Кравалем, заместителем председателя Госплана и начальником Центрального управления народнохозяйственного учета (ЦУНХУ). Этот сын латышского крестьянина сделал в СССР блестящую карьеру. Окончил Коммунистический университет имени Свердлова и Институт красной профессуры и к сорока годам стал во главе советской статистики. Вся его жизнь была связана с верной службой партии и лично товарищу Сталину. И Краваль, и Квиткин были расстреляны, а Курман получил десять лет лагерей за участие в «правотроцкистской контрреволюционной организации». Срок отсидел полностью, а затем сел еще раз как «повторник».

Поведение Сталина после этой «неудавшейся» переписи и гнев, обрушившийся на головы советских демографов в 1937 году, не объяснить только рациональными мотивами. Товарищ Сталин действовал не как большевик, а как султан или хан, который казнит слугу, принесшего дурную весть.

Взамен «дефектной» переписи назначили новую, провели в 1939 году. Можно представить чувства и тайные мысли ее организаторов. И новая перепись показала-таки рост населения — 170 миллионов. Но у нас есть все основания ее данным не верить. Прирост на 8 миллионов за два года маловероятен, тем более что именно на эти два года приходится Большой террор.

Поскольку текущий учет населения оказался совершенно негодным, будем опираться на данные двух советских переписей населения — 1926-го и 1937-го. Конечно, подсчет очень грубый и приблизительный, ведь прирост в сравнительно благополучные времена позднего НЭПа (1926 — 1928) и в голодные 1932 — 1933 был различным. Но более надежных сведений у нас нет.

В 1926 году население СССР составляло 147 027 915 человек. Прибавим к 162 миллионам 450 000 возможного недоучета. Отнимаем от 162,45 миллионов 147,02 и делим на 10 лет^[9], прошедших между двумя переписями. Получается, что ежегодный прирост 1,54 миллиона. Умножаем на два. Получается, что за 1937 — 1938 годы население увеличилось на 3,08 миллиона. Вряд ли больше. Рост рождаемости после запрета абортов едва ли покрыл убыль от массовых репрессий, от Большого террора 1937 — 1938 годов. Значит, население в 1939-м не 170 миллионов, а 165,53 миллиона, а к июню 1941-го (через два с половиной года) оно увеличилось еще на 3, 85 миллиона. Получаем: 165,53 + 3, 85 ₌ всего 169, 38 миллионов.

Но это население в «старых границах», то есть границах до сентября 1939 года, когда территория СССР начала стремительно расти в результате всем хорошо известных событий. В 1939 — 1940-м в состав СССР вошли бывшие польские «восточные кресы», названные в СССР «Западной Украиной» и «Западной Белоруссией», часть Финляндии, Латвия, Литва, Эстония, Бессарабия и восточная Буковина. Население этих земель обычно просто прибавляют к населению Советского Союза, увеличивая его на 20,7 миллионов. Если прибавить их к нашим 169,38, получится 190,08. Но эта цифра вряд ли точна, потому что настоящая численность населения присоединенных областей нам неизвестна. Что творилось в Бессарабии, в Белоруссии и на Украине, сложно даже представить. Константин Рокоссовский, командир мехкорпуса, дислоцированного на Западной Украине, вспоминал: «В приграничном районе КОВО в то время происходили невероятные вещи. Через границу проходили граждане туда и обратно. К нам шли желающие перейти на жительство в СССР. От нас уходили не желающие оставаться в пределах Советского Союза»^[10]. Несколько месяцев границы как будто не существовало. Литовцам и латышам деваться было некуда, но вот все финны с Карельского перешейка во время Зимней войны были эвакуированы в тыл, а после войны территорию СССР покинуло почти все прежнее население территорий, отошедших к советской стране по условиям мирного договора. Им не препятствовали. Общая численность эвакуированных — 422 000 человек^[11]. 190,08 — 0,42 ₌ 189,66.

Настало время сопоставить наши подсчеты с общепринятыми, официальными данными, основанными не на переписи 1937-го, а на переписи 1939-го. 189,66 миллионов против 196 миллионов 700 тысяч. Получается, что население СССР было меньше на 7,04 миллионов. Это значит, что общие потери СССР должны составить не 26 миллионов 600 тысяч, а 19,5 миллиона человек. Это практически соответствует оценке потерь, которую дал еще Хрущев: около 20 миллионов. Однако наш пересчет далеко не закончен.

_{Тыл страшнее фронта?}

В 1993 году «Воениздат» выпустил книгу, без ссылки на которую не обходится ни одна серьезная монография или статья о потерях Советского Союза. Ее название броское и весьма характерное для начала девяностых: «Гриф секретности снят». Подзаголовок: «Потери Вооруженных сил СССР»^[12].

Потери вооруженных сил — Красной армии, Военно-морского флота и войск НКВД — можно разделить на две категории. Убиты или умерли на пути в госпиталь — 5 226 800 человек, умерли в госпиталях 1 102 800 человек, 555 500 небоевые потери (умерли от болезней, погибли от несчастных случаев, происшествий, расстреляны по приговорам военных трибуналов)^[13]. Итого: 6 885 100 человек. Эти данные основаны на донесениях воинских частей, лечебных учреждений и военных трибуналов. Вероятно, они достаточно точны. Из всех сведений советской военной статистики они самые надежные и поддающиеся перепроверке. Но есть другая категория военных потерь: пропавшие без вести и не вернувшиеся из плена. Вот они и составляют большую научную проблему, не решенную и по сей день.

Во-первых, количество советских военнопленных точно не известно, как не известно и количество погибших в плену. Составители сборников «Гриф секретности снят» и «Россия и СССР в войнах XX века» насчитали 1 783 300 не вернувшихся из плена^[14]. 6 885 100 + 1 783 300 ₌ 8 668 400. Но многие считают эту цифру заниженной. По данным немецкого ученого Кристиана Штрайта, на которые опирается Павел Полян в своем фундаментальном исследовании «Жертвы двух диктатур», в плену погибло до 3,3 миллиона советских военнопленных, а всего в плен попало 5,7 миллиона^[15]. По расчетам российского историка Виктора Земскова, из 6,2 миллионов советских военнопленных погибло около 3,9 миллионов^[16]. Последняя цифра совпадает с оценкой прокурора Р. А. Руденко, который был главным обвинителем с советской стороны на Нюрнбергском процессе^[17].

Во-вторых, большинство не вернувшихся из плена погибли в нацистских лагерях, но были и такие, кто дождался освобождения, однако не вернулся на Родину. Ялтинское соглашение предусматривало репатриацию бывших советских граждан в СССР, но реальность оказалась сложнее. Алевтина Александровна Мальгина вспоминала рассказ своего отца, бывшего военнопленного: «Освободили их американцы. Накормили, обмундировали и объяснили, что дома их ждут репрессии, поэтому можно поехать не домой, а в Америку. Некоторые поехали»^[18]. Таких историй известно немало. Не вернувшиеся пленные, как и не вернувшиеся «восточные рабочие», отнесены к безвозвратным потерям Советского Союза. О них говорят как о погибших в борьбе с нацизмом, хотя многие прожили долгую жизнь где-нибудь в Пенсильвании, в Калифорнии, а то и в Австралии или Новой Зеландии.

В-третьих, судьба пропавших без вести — одна из самых больших загадок Великой Отечественной. Многие погибли в окружении, об их гибели просто некому было сообщить. Другие оказались в плену. Но было немало дезертиров, а еще больше — «окруженцев». Отрезанные от своих, но спасшиеся от плена, они скрывались в лесах, приходили в деревни и села, становились «на постой» к одиноким женщинам — солдаткам или вдовам… Некоторым приходилось проделать большой путь. Так, многие читали о судьбе панфиловца Ивана Добробабина, который вскоре после легендарного боя у разъезда Дубосеково попал в плен, бежал и в конце концов худой и оборванный, но живой и здоровый вернулся в родную деревню Перекоп на Харьковщине^[19]. Легче всего было недавно мобилизованным жителям Литвы, западных областей Белоруссии и Украины. Они, после разгрома своих частей, могли просто разойтись по родным деревням и хуторам. Много ли было таких? 939 700 человек (почти миллион!)^[20], считавшиеся пропавшими без вести, были вторично призваны на военную службу. Это не считая 212 400 «не разысканных дезертиров»^[21].

Была и еще поразительная категория потерь: военнообязанные, призванные «по мобилизации, но не зачисленные в списки войск», пропавшие «без вести по пути в части». Ни много, ни мало — 500 000! Составители сборника «Гриф секретности снят» отнесли их к потерям мирного населения, а не вооруженных сил.

Споры вокруг «Грифа секретности» продолжаются много лет. Читателей этой книги не могли не озадачить как подозрительная точность подсчета (вплоть до сотен), так и соотношение между погибшими военными и гражданскими: 1:3. Получается, что жить где-нибудь в глухой литовской или полесской деревеньке, где немцы могли и не появиться за все время оккупации, было втрое опаснее, чем сражаться на передовой, стрелять из «сорокопятки» по немецким танкам, ходить в штыковые атаки, резать колючую проволоку под огнем снайперов. Откуда взялись почти 18 миллионов погибших? Если наши подсчеты верны, а значит, СССР потерял не 26,6, а 19,5 миллионов, то все равно получается, что мирных жителей погибло значительно больше — 10,84 миллиона!

Как такое возможно? Еще в 2009 году на это несоответствие обратил внимание Марк Солонин в своей книге «Фальшивая история Великой войны», а в 2012-м Виктор Земсков, главный научный сотрудник Института российской истории РАН, опубликовал статью, где развенчал официальную статистику. Он, как и Солонин, доказывал, что военные потери были занижены, а потери мирного населения, напротив, чрезвычайно завышены^[22].

Правда, коммунист Земсков полагал, что потери Советского Союза искусственно завысили, чтобы очернить Сталина. Либерал Солонин, напротив, считает, что завышенные потери маскировали чудовищную убыль населения в предвоенное десятилетие. То есть на Гитлера списали многие жертвы коллективизации, Голодомора и Большого террора. Тем интереснее, что люди совершенно различных взглядов, убеждений, разного возраста, наконец, задались одним и тем же вопросом и пришли к сходным выводам, обратив внимание на одни и те же несоответствия.

Несоответствия поразительные. Из плена не вернулись 1 783 300 человек^[23]. В то же время на принудительных работах в Германии будто бы погибло более двух миллионов (точнее — 2 164 313) «восточных рабочих», завербованных и/или насильственно вывезенных с оккупированной территории СССР^[24]. Получается, что вкалывать на заводе Круппа или доить коров на ферме у какого-нибудь гроссбауэра было хуже, чем погибать в лагерях для военнопленных? В тех самых лагерях, где летом 1941-го «расстреливали за попытку доползти до лужи и напиться дождевой воды...»^[25], а зимой 1941 — 1942-го свирепствовала эпидемия тифа?

Между тем смертность среди остарбайтеров давно изучена. Павел Полян, опираясь на немецкие источники, определяет ее в 80 00 — 100 000 человек^[26]. Следовательно, более чем в двадцать раз меньше! Виктор Земсков считал эти данные преуменьшенными и увеличил их (правда, не раскрыв своей методики подсчетов) до 200 000 человек. Но и они на порядок меньше официальных 2,16 миллиона.

Если верить официальной статистике, на оккупированной территории было «преднамеренно истреблено» «более 7,4 млн. чел», а еще 4,1 миллиона погибли от «преднамеренно жестоких условий оккупационного режима (голод, инфекционные болезни, отсутствие медицинской помощи и т. п.)»^[27]. Последняя цифра получена таким путем: «По имеющимся данным, на оккупированной территории по этим причинам умерло 8,5 млн. чел. Если вычесть из этого числа 6-процентную убыль населения оккупированных районов, рассчитанную для условий мирного времени и составившую 4,4 млн. чел., то число преждевременно умерших от жестокого воздействия оккупационного режима составит не менее 4,1 млн. чел»^[28]. Беда в том, что нет сколько-нибудь точных и достоверных данных даже о численности населения оккупированных территорий. Кто и как мог учесть людей, скрывавшихся в лесах, дезертиров и окруженцев, которые нашли приют во многих деревнях и селах? Как узнать, погибла семья или успела эвакуироваться на восток и осесть где-нибудь между Омском и Новосибирском? А возможно, наоборот — бежала на запад за отступившими немцами (судьба многих полицаев и их семей)? Да и погибали люди не только от невыносимых условий, созданных оккупантами, но и по другим причинам, о которых вскоре пойдет речь. Так что трудно поверить в 4 миллиона 100 тысяч.

Еще сложнее с 7 миллионами 400 тысяч «преднамеренно истребленных». Не ясно, на основании каких документов и каких расчетов получены эти данные^[29]. Да, оккупационный режим был жестоким. Евреев и цыган нацисты убивали или отправляли в лагеря смерти. По данным израильского Института Катастрофы и героизма (Яд ва-Шем), на территории СССР и бывших прибалтийских государств погибло более 1,4 миллиона евреев. К ним следует прибавить до 30 000 цыган^[30].

Не успевших бежать или замаскироваться коммунистов расстреливали. Расстреливали даже пациентов психиатрических клиник, чтобы не возиться с «неполноценными». Но многочисленное славянское и балтийское население оккупированных территорий уничтожать не было никакого резона. «Генеральный план Ост», о котором любили писать не только профессиональные пропагандисты, но и военные историки, не только не вводился в действие, но даже не был подготовлен. Как единого документа его просто не существует, есть только материалы для его подготовки, которые, кстати, предусматривали не массовое уничтожение «неарийского» населения, а его постепенное сокращение через пропаганду абортов и контрацепции.

Оккупанты жестоко расправлялись с партизанами и теми, кто им помогал и сочувствовал, но много ли было самих партизан? Скажем, в декабре 1943 года в Крыму действовало около 3500 партизан^[31], на Украине в это же время — до 50 000^[32]. Это немало для вооруженной борьбы, но вряд ли достаточно, чтобы спровоцировать уничтожение миллионов людей. Да немцы и не были заинтересованы в таком истреблении. Им нужна была дешевая или бесплатная рабочая сила, нужен источник продовольствия, необходим спокойный, крепкий тыл. Проводить же массовые репрессии значит провоцировать массовое сопротивление, толкать народ в партизанские отряды.

Наконец, есть и еще одна причина преувеличения жертв мирного населения — учет демографами «мертвых душ». Об этом учете писал Виктор Земсков: «…допустим, в каком-то районе за время войны умерло 300, а родилось 200 человек — разница между ними составляет 100 человек. И вот эту разницу, или отрицательное сальдо между смертностью и рождаемостью, а не реально существовавших людей в больших количествах включали в статистику людских потерь. Имеются сведения, что в указанные выше 26 — 28 млн. были включены порядка 5,5 млн. (из них свыше 3 млн. — по оккупированной территории и 2,4 млн. — по советскому тылу) <…> такого рода виртуальных „жертв”, которые на самом деле погибнуть никак не могли, поскольку их вообще не существовало на свете»^[33].

Словом, аргументация самых авторитетных и цитируемых работ по статистике военных потерь критики не выдерживает. Еще хуже с самим балансовым методом подсчета потерь. Если численность населения СССР в 1941-м заведомо занижена официальной статистикой, то численность населения СССР на 31 декабря 1945 года вычислена просто удивительным способом: передвижкой «назад возрастных данных Всесоюзной данных переписи 1959 года»! Как тут не согласиться с Марком Солониным: «Надо ли доказывать, что таким путем можно было получить любую, заранее заданную, цифру потерь? <…> 13 лет, и каких лет!»^[34]

Поэтому и Солонин, и Земсков обращаются к другому источнику — материалам «Чрезвычайной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР» (ЧГК). Ее создали еще в ноябре 1942-го, а начала работу ЧГК в 1943-м. Председателем ЧГК был Николай Шверник (с 1944-го формально второе лицо в СССР — первый заместитель Председателя Президиума Верховного совета СССР), а в комиссию входили уважаемые, знаменитые люди, которых знали все советские граждане, читавшие газеты и слушавшие радио: находившийся на вершине славы Алексей Толстой и ставшая уже легендарной Валентина Гризодубова, академики Тарле и Лысенко (тот самый), товарищ Жданов и главный хирург Красной армии Николай Бурденко. Разумеется, сбором материалов, свидетельских показаний, установлением обстоятельств преступлений и определением ущерба, причиненного нацистами, занимались люди не столь известные. Штат ЧГК составлял 116 человек, а на освобожденной территории создавались областные и республиканские комиссии, работавшие под общим руководством ЧГК. На них и легла основная тяжесть работы.

У материалов ЧГК есть огромное достоинство: их собирали по горячим следам, когда живы были еще многие свидетели преступлений. Во многих случаях эти материалы остались единственными источниками, потому что вермахт, полиция и подразделения СС часто не документировали собственные преступления^[35]. Материалы ЧГК стали одним из важнейших доказательств и на Нюрнбергском процессе.

По данным ЧГК, на оккупированной территории и в блокадном Ленинграде погибло в общей сложности 6 716 660 человек (не считая военнопленных, погибших в лагерях, созданных на оккупированной территории). И эти потери никоим образом не занижены, напротив, вероятнее всего — завышены. Скажем, все население сожженной деревни записывали в потери, хотя ее жители могли не погибнуть, а переселиться, эвакуироваться: «Известно, например, что по многим городам сразу после войны людей, эвакуировавшихся в 1941 году и не вернувшихся, заносили в списки потерь, а потом они возвращались откуда-нибудь из Ташкента или Алма-Аты»^[36]. Современные зарубежные историки, перепроверив данные ЧГК, находят их преувеличенными. Так, по данным ЧГК, в Белоруссии погибло 1 360 034 мирных жителей (без военнопленных), а по подсчетам современного швейцарского историка Кристиана Герлаха — около 1 миллиона мирных жителей (в том числе 500 000 — 550 000 евреев)^[37]. По данным литовского историка Арунаса Бабниса, в Литве погибло не 300 000, а 250 000 человек^[38]. Американо-латвийский историк Эндрю Эзергайлис пишет, что в Латвии погибло не 250 000 мирных жителей, а 85 000^[39]. В Эстонии погибло не 61 307 человек, а 14 000^[40]. Виктор Земсков идет гораздо дальше, полагая, что данные ЧГК преувеличены вдвое. По его подсчетам, потери мирного населения СССР составили около 4,5 миллионов человек, считая и погибших на оккупированной территории, и умерших в Германии остарбайтеров, и жертв блокады Ленинграда, и погибших от бомбежек и артналетов, и потери народного ополчения, не включенные в потери вооруженных сил^[41]. Марк Солонин соглашается с тем, что данные ЧГК завышены, но не берет на себя смелость подсчитать, на сколько именно. По его оценке, потери мирного населения — 6 или 7 миллионов, считая «убитых и замученных фашистскими оккупантами» и «погибших в блокадном Ленинграде и разрушенном дотла Сталинграде»^[42].

Итак, если мы возьмем официальные данные по советским военным потерям и прибавим к ним 4,5 миллиона (по Земскову)^[43], то получится, что потери СССР более 13 миллионов, если 6 или 7 миллионов (по Солонину), то потери составят более 14 или более 15 миллионов.

_{Под чужим знаменем на чужой войне}

Есть такое выражение: «война унесла жизни миллионов». Его использовал еще Леонид Ильич Брежнев накануне двадцатилетней годовщины Великой Победы^[44]. Эта фраза — шедевр дипломатического искусства. Чьи жизни унесла война? Жизни погибших в борьбе с нацизмом? Бесспорно, но она унесла жизни и самих нацистов, жизни их пособников, союзников, вольных или невольных. И лукавая фраза эта объединяет партизана с бойцом «самообороны», Героя Советского Союза с кавалером Железного креста. Более того, их объединяет и официальная военная статистика.

О коллаборационизме, сотрудничестве с врагом, знали всегда. Собственно, даже в самые глухие советские годы эта тема не была вовсе запрещена. Правду нельзя было скрыть от миллионов бывших фронтовиков и десятков миллионов, живших под оккупацией. Не случайно же слово «полицай» прочно вошло в русский язык. Не только фронтовики, но даже дети, родившиеся уже после войны, хорошо знали значение этого слова.

«На наших мундирах вы видите знак РОА. Это значит „Русская освободительная армия”», — говорит артист, игравший генерала А. А. Власова в эпопее Юрия Озерова «Освобождение». Это советский официоз, официальная версия Великой Отечественной, но и в ней место для власовцев нашлось. Тем более нашлось им место в русской литературе. Повесть Юрия Бондарева «Батальоны просят огня» вышла в 1957 году. Там есть запоминающийся эпизод:

«— Вот этот с пулеметом на церковке сидел. Наш оказался <…> Цельный час выкуривали его. Гранаты в нас кидал эти немецкие, а матерился, бродяга, по-русски, когда брали его… в шесть этажей…

— Власовец? — быстро спросил Ермаков, подходя к человеку…

<…>

Почему русский этот, оставленный здесь, в деревне, стрелял в русских с упорством, на какое способен был только немец, уже не интересовало Ермакова. На такой вопрос никто из власовцев откровенных ответов не давал…»

Итак, о власовцах знали все, как знали о лесных братьях и «бандеровцах» (этим словом обозначали и обозначают вообще всех украинских националистов, воевавших с оружием в руках или просто им помогавших). О них даже фильмы снимали, и миллионы советских зрителей ходили в кинотеатры на «Никто не хотел умирать» или «Белую птицу с черной отметиной».

Но почему-то никто не задавался вопросом: а в потерях какой армии и какой страны учтены погибшие солдаты РОА и партизаны из отрядов УПА? А «эстонские фашисты», которых упоминал, скажем, маршал Мерецков в своих воспоминаниях^[45]?

С тех пор прошло много лет. И современному читателю не составит труда узнать, что в годы войны на стороне Германии и ее союзников воевали дивизии, бригады, полки, батальоны, набранные из русских, украинцев, белорусов, латышей, эстонцев, крымских татар, калмыков и многих других народов.

Один из героев романа Георгия Владимова «Генерал и его армия» произносит фразу: «Мы ведь больше со своими воюем». Это преувеличение, притом — значительное, но против советской власти советские граждане сражались, было их немало. Уже осенью 1941 года немцы «начали использовать военнопленных Красной Армии и добровольцев из числа местного населения оккупированной советской территории в качестве вспомогательного добровольческого персонала в немецких частях или же формировать из их числа отдельные так называемые „восточные” подразделения и части»^[46].

Известно, что немцы с июля 1941 года по ноябрь-декабрь 1941 года отпускали из плена представителей некоторых национальностей (российских немцев, эстонцев, латышей, литовцев, украинцев). Всего было отпущено 318 770 человек^[47]. В ноябре 1941-го этот процесс был приостановлен, однако немцы продолжали выпускать из лагерей пленных, выразивших готовность сражаться на стороне Германии: «В 1942 — 1944 гг. из плена освобождались в основном лица, которые вступали в добровольческие охранные и другие формирования, в полицию»^[48]. К 1 мая 1944 года немцы освободили из лагерей 823 230 советских военнопленных^[49]. Если вычесть из этого числа освобожденных в 1941 году, то получится, что в 1942 — 1944-м из плена освобождено 504 460 человек. Многие из них, если верить составителям статистического сборника «Гриф секретности снят», сменили робу заключенного на военный мундир. А ведь большим источником для пополнения коллаборационистских формирований были и дезертиры, не прошедшие через нацистские концлагеря.

Один только список вооруженных формирований, сражавшихся на стороне Германии, займет многие страницы: РОА («власовцы») и РОНА («каминцы»), дивизия СС «Галичина» (14 гренадерская дивизия СС) и Белорусская краевая оборона (6 саперных и 39 пехотных батальонов по 600-800 человек), батальон «Горец», Татарская горно-егерская бригада СС, восточные батальоны и т. д. Кроме того, в кадровом составе немецкой пехотной дивизии на Восточном фронте с октября 1943-го предусматривалось 2005 должностей для «добровольцев вспомогательной службы», набиравшихся из перебежчиков^[50]. Только батальоны и роты, сформированные из добровольцев — уроженцев Средней Азии и Казахстана, насчитывали 180 000 человек, подразделения, укомплектованные горцами Северного Кавказа, — 28 000-30 000 человек, азербайджанцами — 25 000-35 000 человек^[51], крымскими татарами — 20 000^[52]. По немецким данным, на которые опирается историк Сергей Чуев, на 2 февраля 1943 года «число бывших советских граждан, состоящих на немецкой военной службе, составило» 750 000^[53].

Они с оружием в руках сражались против Красной армии и ее союзников по Антигитлеровской коалиции, причем не только на Восточном фронте, но и, скажем, на Балканах, где с осени 1943-го воевала 1-я казачья кавалерийская дивизия, развернутая в феврале 1945-го в XV казачий кавалерийский корпус. Он включал не только казачьи, но и калмыцкие части. 162-я (тюркская) пехотная дивизия с осени 1943-го воевала в Италии. Шестьдесят восточных батальонов участвовали в обороне «побережья на Западе»^[54].

Одни погибли, другие эмигрировали на Запад. Все они учтены как безвозвратные потери Советского Союза, более того — отнесены к потерям вооруженных сил. Если они попали в плен, дезертировали или просто не успели явиться на сборный пункт, а потом с оружием в руках воевали на стороне Германии — они все равно считаются потерями Красной армии!

Велики ли эти потери, сказать очень трудно. Составители сборника «Гриф секретности снят» определяют потери добровольческих формирований вермахта и СС, «укомплектованных бывшими советскими гражданами», в 215 000 человек^[55]. Таким образом, этих погибших посчитали дважды. Первый раз как «пропавших без вести и не вернувшихся из плена» или как жертв «террора и репрессий оккупантов», а второй как погибших на стороне нацистской Германии и ее союзников.

Однако вряд ли эти данные можно считать достоверными. Вероятнее всего, потери коллаборационистов значительно приуменьшены. Если погибших в частях вермахта и СС учесть нетрудно, то кто подсчитает потери полиции и «самообороны» в боях с партизанами или с советскими войсками?

В Крыму под немецким руководством очень быстро появились татарские отряды «самообороны» и роты СД. В то же время крымские татары воевали и в рядах партизан. Те и другие погибали. Вот, скажем, Гафар Газиев, командир Балаклавского отряда советских партизан. Погиб 8 февраля 1942 года близ деревни Алсу. Или Абляз Аединов, старший политрук, инструктор политотдела 51-й армии^[56]. Взят в плен немцами и казнен. С ними все ясно — они погибли в борьбе с нацизмом.

А вот случай совсем другого рода. 19 января 1942 года в деревню Ворон пришли восемь красноармейцев из разведгруппы под командованием младшего сержанта Юргенсона. Постучались в дверь одного из домов и попросили у хозяина поесть: «…тут же хозяин дома что-то сказал своим девочкам, и они ушли. Вскоре дом этого гражданина был окружен местным населением до 300 чел., многие из местных жителей были вооружены винтовками...» Как только хозяин с семьей покинули дом, «местное население стало обстреливать дом. Красноармейцы <…> пытались объясниться, но местное население их не слушало и до вечера дом обстреливали». Обратились к немцам, но те не стали заниматься советскими разведчиками, у самих дел было достаточно. За три дня до этих событий советский десант высадился в Судаке. Немецкий офицер только рукой махнул: «Что хотите с этими красноармейцами делайте, нам некогда». Утром 20 января в деревню Ворон прибыли татары из деревень Ай-Серез, Шелен, Капсихор и «стали обсуждать, каким образом уничтожить этих красноармейцев». В конце концов, решили их сжечь: «В течение нескольких минут воронские жители приносили из своих домов керосин, бензин, тряпье и сожгли дом. Красноармейцы, борясь, героически отстреливались и сгорели»^[57].

Мы знаем об этой истории из донесения командования 1-го партизанского района командованию 2-го партизанского района. Там упомянут только один убитый «местный житель», но бой шел два дня, разведчики стреляли не холостыми. Вероятнее всего, потери крымских татар были куда больше. Неужели и людей, которые живьем сожгли советских разведчиков, можно записать в безвозвратные потери Советского Союза? Неужели и они «пали в борьбе с фашизмом»? Увы, это так. Чандри Усеина, предложившего сжечь красноармейцев, партизаны называли «турецкоподданным», но остальные-то были советскими гражданами. Значит, погибшие в бою с красноармейцами тоже записаны в потери Советского Союза.

Но и здесь наша история не заканчивается. В 1941 — 1945 помимо Великой Отечественной шли войны и поменьше. Советский Союз — большая страна, населенная многими народами. Народы эти далеко не всегда дружили. Кроме того, первые двадцать лет советской власти с их голодом, коллективизацией и репрессиями превратили многих советских граждан в убежденных противников режима. На Кавказе войска НКВД должны были вести интенсивную борьбу с «повстанцами» или «бандитами». Масштаб этой борьбы несопоставим с хоть сколько-нибудь значительными операциями на советско-германском фронте, но и ее нельзя сбрасывать со счетов. Так, с января 1943-го по 10 октября 1943 года в Краснодарском и Ставропольском краях, республиках Северного Кавказа, Грузинской ССР и Армянской ССР в ходе спецопераций убито, ранено и взято в плен 6685 противников советской власти^[58]. Немного, но эти потери к «павшим в борьбе с нацизмом» не отнесешь.

Потери Украинской повстанческой армии (УПА) еще одна проблема для военных историков. «Бандеровцы» в разные периоды своей истории успели повоевать и против немцев, и против Красной армии, и против польской Армии Крайовой. Союз с немцами оказался временным и ситуативным. Воевали же, как говорилось в одной «повстанческой» листовке:

Не за Сталина,

Нi за Суворова,

Нi за Гiтлера

На разум хворого.

За Україну,

За безмежную,

Нi вiд Йоськи, нi вiд Фрiца

Незалежную!^[59]

Самой кровопролитной акцией УПА была польско-украинская межэтническая война 1943 — 1944 годов, вошедшая в историю под названием Волынской резни. По данным современной украинской историографии, то есть по самым скромным и максимально заниженным данным, погибло от 50 000 до 100 000 поляков и от 15 000 до 30 000 украинцев^[60]. Заметим, что воевали и погибали взрослые мужчины призывного возраста, нередко дезертировавшие из Красной армии и отнесенные, таким образом, к категории «пропавшие без вести» и «не вернувшиеся из плена».

Численность УПА по немецким данным — до 80 000 человек, при мобилизационном ресурсе около 2 000 000^[61]. Но в той самой Волынской резне участвовали не только отряды УПА, но и простые украинские крестьяне, не обязательно связанные с ОУН-УПА. Если не было огнестрельного оружия, брали вилы, косы, топоры и шли в соседнее польское селение — убивать^[62]. Их называли «сокирниками»^[63].

26 августа 1943 года легендарный партизанский командир Сидор Ковпак сообщал начальнику Украинского штаба партизанского движения Тимофею Строкачу: «Все польское население от р. Днепр по всей Западной Украине уничтожается, польские села сожжены»^[64].

Поляков убивали и как «немецких прислужников» (!), и как пособников красных партизан^[65], хотя, в сущности, это был предпоследний акт многовековой польско-украинской трагедии^[66]. Целью резни было вытеснение польского населения с земель, которые украинские националисты считали своими. Поэтому убийства вызвали и массовый исход польского населения на запад, в собственно польские земли. Сохранились лишь наиболее крупные польские села, находившиеся под защитой Армии Крайовой или красных партизан.

Если «повстанцам» попадался немец, то его могли и отпустить, как отпустили немца в селе Новостав (на Волыни), выяснив, что он не из СД, не из СС и не член НСДАП, а простой солдат: «Немчик из благодарности обнял ноги и благодарил, плача от страха»^[67].

И хотя жертвы этой резни зачислены в потери Советского Союза, не понятно, какое отношения эти события имеют даже ко Второй мировой войне, не говоря уж о Великой Отечественной!

Война такого же рода, пусть менее масштабная и не столь кровопролитная, развернулась и в районе Вильнюса. Там части Армии Крайовой сражались с отрядами Литовской освободительной армии (теми самыми «лесными братьями»). Делили земли.

Трудно сказать, можно ли более или менее точно подсчитать потери всех «повстанческих армий» и «отрядов самообороны», что сражались или на стороне Германии, или вели свои собственные войны за свои собственные интересы, мало связанные с происходившим на фронтах Второй мировой. Честнее всего будет заведомо туманная и неточная формула: несколько сотен тысяч… Несколько сотен тысяч мы должны вычеркнуть из советских военных потерь. Эти сотни тысяч сражались и погибли, только не на Великой Отечественной войне. Потери СССР (в том числе потери вооруженных сил) следует уменьшить еще на несколько сотен тысяч человек, а на сколько именно — должны показать будущие исследования.

Так сколько же потерял Советский Союз? Подавляющее большинство людей считают, что даже официальные данные («почти 27 миллионов») занижены, а надо бы говорить о сорока или пятидесяти миллионах погибших. Одна известная поэтесса несколько лет назад смело заявила: сто миллионов! Поэтам позволено и не такое, а вот историк должен стремиться к точности и достоверности. Но высчитать потери с точностью хотя бы до миллиона очень трудно. Можно лишь сказать, что потери СССР никак не могут быть больше 19,5 миллионов, а вероятнее всего, они составляют 13 — 16 миллионов. Точнее ответить вряд ли возможно.