МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

ЧЕЛОВЕК, НЕ ПОЛУЧИВШИЙ ПРЕМИЙ АРТУРА КЛАРКА И ГЭНДАЛЬФА

Кадзуо Исигуро и его фантастические романы

Если по поводу предыдущих нобелевских лауреатов в отечественном сегменте соцсетей бушевали страсти (в Фейсбуке дело доходило до взаимных обвинений в консерватизме, шовинизме, радикализме, либерализме и др., а то и просто в зависти к фигуранту), то лауреата нынешнего года встретили на редкость благосклонно (последний раз так было, кажется, с Льосой). Даже фэны и авторы фантастики, которым вообще-то в силу их недолюбленности «взрослыми» и связанных с этим комплексов угодить трудно. Критик Василий Владимирский в том же Фейсбуке даже высказался в том смысле, что вот наконец Нобелевку по литературе дали «тру фантасту». Хотя и Йейтс, и Голдинг, и Гессе, и Лагерквист, и Маркес, и Оэ, и, уж конечно, Дорис Лессинг (которая так и обозначена в Википедии, как «английская писательница-фантаст, лауреат Нобелевской премии по литературе 2007 года»), мягко говоря, не реалисты, но только романы Кадзуо Исигуро были выдвинуты на премии Артура Кларка и Гэндальфа (то есть — и «твердого жанра», и «фэнтези»). То, что он их не получил, а получил «Букера» и Нобелевку (как и Лессинг), впрочем, о чем-то говорит^[1]. Вот и попробуем разобраться, о чем.

«Не отпускай меня» (2005) — роман, о котором в Фейсбуке кто-то точно заметил, что это, мол, Янагихара для не способных растрогаться «Маленькой жизнью» (то есть дергающий за живое, но не настолько «в лоб», не настолько откровенно-манипулятивно).

Дальше будут спойлеры, но я вообще-то скорее сторонница спойлеров, если это не детектив с неожиданной развязкой. Ну да, слезогонный, и тема для фантастов не новая — закрытое сообщество-интернат, где растят детей-доноров, растят «на органы». Дети становятся подростками со всеми подростковыми страстями и проблемами — тем более секс тут скорее поощряется; он способствует нормальному функционированию организма, а дети то ли стерилизованы, то ли стерильны с самого рождения (интернат — закрытый интернат, детдом, вообще один из навязчивых литературных сюжетов, а уж тем более британских, хотя в данном случае автор — этнический японец)^[2]. Впрочем, заняться сексом у здешних подростков не так много возможностей, интернат есть интернат, с личным пространством тут проблемы. Остальные проблемы тоже связаны с сугубо человеческими обстоятельствами — нехватка «личных» вещей, любовь и коварство, мифы, распространяющиеся среди закрытого сообщества — то гаснущие, то вспыхивающие вновь. К тому же, как во всяком детдоме, звучит трагическая тема поиска родителя — здесь — поиск «возможного я», оригинала, с которым дети-клоны могли бы себя идентифицировать, а значит, потенциальной возможности иной судьбы, иной участи.

Специфика, как я уже сказала, в том, что этих детей выращивают «на органы» и мало кто переживает третью «выемку», а уж четвертую и вовсе никто. Потому вся мифология, весь воспитательный процесс, весь быт и все ритуалы связаны именно с этой участью. Ну, например, одним из циркулирующих, то тут, то там самозарождающихся мифов является тот, что истинно любящую пару не сразу пускают в расход, дают пожить вместе еще немного. Целую жизнь. То есть года три.

Но как установить, в самом деле ли эта пара истинно любящих или просто они так сошлись, побуждаемые гормональной бурей и отсутствием длительных перспектив и планов?

Тут уже в дело идут вспомогательные мифы, толкующие те стороны жизни воспитанников, которые изнутри, из интерната не поддаются рациональному объяснению — например, почему их, расходный материал, учат рисовать и лепить, писать сочинения и читать научные трактаты (объяснение потом находится, и вполне рациональное, но оно уже — в силу ряда внешних причин — ничего не меняет).

Одна из самых, пожалуй, любопытных сторон романа — антураж. Не стимпанк (тема пересадки органов и вообще модификации человеческого тела для стимпанка, я бы сказала, навязчивая), а скорее Британия пятидесятых-шестидесятых, хотя дело происходит явно позже, эта точка отсчета (50 — 60-е) бегло упоминается в романе. По крайней мере телефонов здесь нет, не только сотовых. Никаких вообще. Значит, скорее альтернативный послевоенный ХХ век с более-менее продвинутыми биотехнологиями и успехами генной инженерии на фоне общего застоя, в том числе социального (забавно, что в «Маленькой жизни» Янагихары то же остановившееся время, разве что наше, нынешнее).

Тут некоторое отступление.

Отечественный мастер фантастики Кир Булычев в 2001 году выпускает злую повесть «Ваня+Даша=любовь», где фигурирует такой же интернат, только то ли советский, то ли российский, где близнецов-клонов точно так же выращивают на органы и где в качестве идеологического цемента выступает аналог советской официальной пропаганды и педагогической «обработки»: хороший человек — это тот, кто жертвует собой ради общества, это его миссия и предназначение, а если ты ставишь свои интересы выше интересов другого, ты мерзавец и эгоист и подлежишь публичному осуждению; риторика интерната напоминает риторику пионерских и комсомольских собраний, осуждающую тех, кто «не хочет быть с коллективом» и «думает только о себе». Я в свое время писала уже^[3], что советская пропаганда такого рода (в том числе и в школе, в частности, вся новая агиографическая литература) взращивала в ее объекте комплекс вины (другие выстояли перед пытками, отдали жизнь за правое дело, а я вот не знаю, смогу ли), здесь же Булычев издевательски утрирует и пародирует пионерско-комсомольские штампы. Соответственно, переполнен штампами и язык героя, воспитанника интерната, в конце концов, впрочем, прозревающего — благодаря той самой любви.

«— У нас немало наработок в этом направлении, можно сказать, что мы обогнали практически все лаборатории мира, но мы до сих пор ощущаем острую нехватку материала для трансплантации. Сколько страждущих больных погибает, не получив помощи и спасения из-за недофинансирования наших исследований!

— Я надеюсь, что в будущем положение изменится к лучшему, — улыбнулся похожий на Ленина академик Велихов. — Мы еще увидим небо в алмазах.

— Вашими бы устами… — ответил наш шеф.

Когда Григорий Сергеевич завершил беседу, мы, сидевшие в гостиной, не удержались от аплодисментов. И это было искренней оценкой нашего общего труда»^[4].

Здесь показательно, что объекты, в сущности, расходный материал, ощущают себя — благодаря той же пропаганде и риторике — как полноправные участники миссии, со-творцы, хотя в глубине души они прекрасно понимают, что к чему, что обеспечивает типичную в таких ситуациях шизофреническую раздвоенность. Соответствующие реальные ситуации можете подставить сами — в сущности, повесть Булычева именно об этом. И еще о том, что человек становится человеком, именно когда личное идет вразрез с общественным, — что вообще в традиции антиутопий, от Замятина до Оруэлла. Повесть Булычева, грустная, ехидная и страшная, тем не менее не получила даже жанровых премий, возможно, именно потому, что в сознании отечественного фэна существует образ фантастики как литературы комфорта, а тут какой уж комфорт.

Но вернемся к Исигуро. Фишка «Не отпускай меня» по сравнению с повестью Булычева как раз и состоит в том, что никакой особой манипуляции, агитации отдать жизнь за други своя и промывки мозгов в интернате Хейлшем нет. Воспитанники с самого начала знают (вернее, с какого-то момента осознают), что им предстоит, однако никакого искусственно насаждаемого пафоса по этому поводу не испытывают. Напротив, обсуждают, удастся ли оттянуть «выемку», но как-то без особого пыла, их скорее занимают всякие текущие житейские мелочи и локальные конфликты. Самое, пожалуй, страшное здесь — это то, что подсознательно (а иногда и сознательно) они стремятся скорее завершить — жизнь, лишенная перспектив, жизнь, где каждое последующее изменение делает ее все более невыносимой, сама по себе выматывает своей бессмысленностью и отсутствием возможности выбора (выбор вроде и есть, но в очень узких рамках, впрочем, иногда создается впечатление, что выпускники закрытых интернатов просто не рассматривают возможности бунта, они послушные, лояльные функциональные единицы).

В принципе, роман можно рассматривать как метафору (любая мало-мальски достойная внимания fiction нового времени есть метафора) того, что любой, самый дикий, самый античеловечный уклад, если он легализован обществом, рассматривается даже угнетенной, страдающей группой как приемлемый, — то есть метафору социального конформизма. Сам автор, впрочем, говорит о том, что это скорее метафора всей человеческий жизни; ну да, все мы умрем, все живем в полном осознании этой перспективы, жизнь коротка уже потому, что конечна, так что же теперь, пива не пить?

Религия, предлагающая концепцию либо правильности, какой-то высшей рациональности такого мироустройства, либо перспективы загробной жизни, как-то помогает разрешить этот внутренний конфликт, проблема в том, что у клонов Исигуро конвенционально как бы априори нет души (демонстрация миру их творческих способностей и использовалась прогрессистами в доказательство того, что они, как и все, этой душой обладают); иными словами, надежды на посмертное будущее у них никакой нет. Вообще никакой перспективы.

Тут я не открою страшной тайны, если скажу, что эти мессиджи, эти метафоры, вообще-то довольно легко считываются (почитайте хотя бы статью о «Не отпускай меня» в Википедии). Мессиджи Исигуро вообще считываются довольно легко, хотя, возможно, их вчитывает туда сам читатель, в зависимости от мировоззренческих установок (и это, вероятно, во многом стало залогом успеха его сдержанной, безоценочной прозы)^[5]. Скажем, букероносный «Остаток дня», с одной стороны, может прочитываться как «боже мой, на что я потратил свою единственную жизнь — на служение самой идее служения, но идеи в чистом виде не бывает, она во что-то воплощается, в данном случае в безоглядном, безупречном служении глуповатому самодовольному аристократу, который даже и род свой не продолжил, то есть не выполнил аристократического своего предназначения, к тому же и, как выяснилось, пособнику фашистов… значит, я потратил жизнь на служение чужому человеку, который оказался ничем не лучше меня» и восприниматься как беспощадный взгляд получужака на незыблемые британские институции, ну и заодно — как то, что вообще-то личные интересы чище и здоровее общественных; и соблюдение их приносит в итоге умиротворение, а выбор в пользу интересов общественных — пустоту и разочарование. А может восприниматься как гимн этому самому воистину самурайскому служению, прекрасному в своей кажущейся бесполезности, но на деле — фундаменту, на котором стоит общество.

«Погребенный великан» (та самая номинация на премию Гэндальфа), вышедший десять лет спустя (опять напрашивается сравнение с авторами жанра, на сей раз касательно продуктивности, но я, пожалуй, не буду), безусловно, фэнтези. Артуровская Англия (сам Артур уже мертв, но еще живы некоторые его соратники) с ее ограми, речными эльфами (мелкие и малоприятные существа), великанами и колдунами, монахами и травниками — излюбленный авторами фэнтези локус. Меньше чем поколение назад здесь была страшная война между саксами и бриттами, но Артуру удалось замирить враждующие стороны и сейчас саксы и бритты живут в мире на одной земле. Правда, на добрую старую Англию, какой мы ее знаем из атрурианского фэнтези, да и из канона, это место мало похоже. Никакого высокого рыцарства, никакого Грааля, никакой светлой мистики… Люди живут в земляных норах среди гниющих отбросов, на деревенских улицах громоздятся груды опять же гниющего мяса — остатки какой-то странной гекатомбы; гниет под холмом тело великана (вообще тема гниющей, разлагающейся плоти как бы прошивает роман); огры и другие странные существа приходят из болот, чтобы похищать людей, и сами становятся жертвой меча, бродят по равнинам мистические черные вдовы… Но самое странное — короткая память людей, населяющих эту скудную и малоприятную землю, память гниет и разлагается так же, как плоть. Люди помнят (и то с трудом) то, что случилось два-три дня назад, любое их намерение теряется в приступах забывчивости; остатки воспоминаний мучительно будоражат душу, но тут же ускользают. В этих условиях немолодая, но любящая и безупречно преданная друг дружке пара — Аксель и Беатриса, — цепляясь за остатки воспоминаний, отправляются на поиски сына, который вроде бы живет в деревне, что в двух днях пути от их собственной; он вроде бы ушел когда-то туда жить, но когда и почему, вот это от них давно ускользнуло. Понятно, что на пути их будут ждать некие приключения и испытания, понятно, что, по идее, они должны вынести их с честью… Тем более одним из испытаний становится традиционная для артурианской фэнтези миссия — убийство последнего дракона, вернее, драконихи Квериг. Понятно, что по логике повествования в этом квесте к ним, бриттам, присоединится воин-сакс, ну и один из старых рыцарей короля Артура, куда же без него. Все пока что чин по чину, фэнтези и есть фэнтези. Ну так Исигуро не даром все-таки НЕ получил эту самую премию Гэндальфа.

Дальше опять будет спойлер.

Дракониха Квериг — и есть та, что нагоняет «хмарь», заставляющую людей терять память; одно из последних деяний Артура и его наставника Мерлина — это сознательное ее «затачивание» для этой функции, и рыцарь, что повсюду кричит, что, мол, его миссия — это убийство Квериг, на самом деле охраняет ее. Потому что если к людям вернется память, то окажется, что благородный Артур в свое время дал приказ истребить всех саксов до единого — в том числе женщин и детей, чтобы не выросли новые мстители. Что Аксель — «рыцарь мира» — в свое время уговорил саксов довериться Артуру и замириться с бриттами; а после того, как мирный договор был предательски нарушен, покинул Артура и рыцарство; что милейший старый Гавейн — убийца младенцев, ну, правда, саксонских младенцев, а что делать, время было такое… Дракониха вообще-то и так умирает, просто от старости, чары слабеют, обрывки воспоминаний становятся все ярче, и вот-вот саксы вспомнят старые обиды и пойдут резать беззащитных бриттов. Разве что дракониха продержится еще немного, ну хотя бы одно человеческое поколение, чтобы старые обиды затянулись травой вместе с могилами свидетелей и участников резни. Мир возможен лишь в условиях отказа исторической памяти, говорит Исигуро. С другой стороны, хладнокровное превращение людей в бездумных марионеток вряд ли этично (современные медиа, в сущности, — то же дыхание драконихи Квериг), постоянная тема гниющей материи, гниющей плоти, загнивающего духа тут не случайно появилась, ну вот и выбирайте.

Иначе и тоньше (хотя и не менее трагично) с личной памятью и частной историей.

В этом мире можно умереть/уйти на некий загадочный остров. Попавшие туда бродят там в лесах по одиночке, не видя, но иногда ощущая присутствие друг друга, однако, по слухам, истинно любящих мистический перевозчик увозит «на ту сторону» вместе, в одной лодке, чтобы они не разлучались и там (опять эти истинно любящие, опять ничем не подтвержденные мифы о том, что истинная любовь вознаграждается, опять такое «не отпускай меня!»). Аксель и Беатриса искренне и трогательно любят друг друга. Мало какая любовь выдерживает испытание временем, их выдержала — но во многом за счет того, что они не помнят душевных ран, что нанесли друг другу. Но дыхание драконихи слабеет, и что-то они начинают вспоминать такое — о взаимных изменах, о горьких обидах, о мести…

Тем не менее и Аксель, и Беатриса подсознательно готовы вернуть воспоминания о прошлом — лучше помнить о том, как все было на самом деле, и светлые и горькие моменты, чем не помнить вообще ничего. Даже при том что с гибелью драконихи всплывает, что сын их погиб — и отчасти по их вине, тем более что Аксель, мучимый злобой и ревностью, даже не дал Беатрисе посетить его могилу. И когда они подходят к переправе на загадочный остров, Беатриса, до того истерично боявшаяся хотя бы на минуту разлучиться с Акселем, своим защитником, своей опорой и любовью, уплывает на лодке в одиночку. Они не оказались идеальными любящими. Они оказались как все. Их любовь друг к другу не угасла, когда всплыли воспоминания о темных пятнах в их жизни. Но эти темные пятна были. Живые люди, как иначе.

Идеал возможен лишь в искусственно созданных условиях, но не в реальной жизни.

Но реальная жизнь предпочтительней. Вроде бы.

Британские ученые доказали (ну да, ну да), что современные британцы не несут генов бриттов, иными словами, бритты вымерли полностью, то есть саксы, после того как рассеялся дурман драконихи Квериг, восстали и вырезали все население — в отместку за то, что доблестные войска короля Артура вырезали их женщин и детей (если верить Исигуро, конечно).

Проблема исторической памяти на самом деле — проблема щекотливая. С одной стороны, без исторической памяти не существует нации, народа. И без ревизии истории, освобождения ее от мифов и вранья, без, как у нас любят говорить, покаяния нельзя шагнуть дальше, на новый исторический виток. Жить под дыханием драконихи Квериг вообще-то недостойно человека, недаром симпатичные герои — и сакс и бритт — идут на то, чтобы ее убить и тем самым воскресить старую вражду. С другой — история кровавая штука и как результат все оказываются перед всеми виноваты; все друг друга резали, мучили и предавали. И что теперь с этим делать? Ну то есть мстить или простить, грубо говоря? Простить и начать все заново, конечно, конструктивнее, но трудно, особенно если дела недавние и жертвой противника оказались твои личные друзья и родственники.

Попробовать-то, конечно, можно. Но, как выясняется, без дыхания драконихи Квериг это мало выполнимо. Потому что «простить» у нас очень часто означает «просто забыть». Зачем былое ворошить, тебе так легче, что ли, жить и так далее… Но время от времени дыхание драконихи Квериг слабеет, и тогда все начинается снова. Собственно, для того, чтобы наблюдать это, и углубляться в историю не надо, достаточно э… как говорит другой культовый писатель, подойти к окну, отодвинуть занавеску и выглянуть на улицу. Но этот культовый писатель тоже давно не числит себя фантастом. Хотя жанровые премии все-таки иногда получает, за что нашему фантастическому сообществу, конечно, честь и хвала.