БЕРКОВ И ПРУТКОВ

Пенская Елена Наумовна — филолог. Родилась в Москве. Окончила филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Ординарный профессор НИУ ВШЭ, доктор филологических наук, автор нескольких сотен работ по русской и европейской истории идей, литературы и театра XIX — XXI веков. Руководитель Школы филологии Факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ. Живет в Москве.

Елена Пенская

*

БЕРКОВ И ПРУТКОВ

После того как создатели Козьмы Пруткова в 1864 году завершили свою затею, в конструировании маски «Писателя, способного во всех родах творчества» за полтора века приняли участие многие исследователи, комментаторы, театральные режиссеры и литераторы.

Прутковская история в XX веке предполагает обсуждение двух стратегий. Прежде всего — это художественное освоение наследия Пруткова. В начале 1910-х и в 1920-х были эпизодические попытки включить в репертуар эстрады и литературных кабаре отдельные сочинения «Директора Пробирной Палатки и Поэта». После этого они прервались на многие десятилетия. Только в 2016 году на сцене Театра Ермоловой режиссером Алексеем Левинским были поставлены две пьесы Козьмы Пруткова — «Фантазия» и «Опрометчивый турка». Кроме того, советская и постсоветская культуры активно использовали отдельные речевые формулы и афоризмы Пруткова. Но разрозненные части прутковского «ландшафта» — «Пруткова после Пруткова» и его проекции в академическом социуме и в искусстве, сложившиеся в XIX и XX веках, еще требуют своего соединения.

Поэт Всеволод Некрасов (1934 — 2009), для которого опыты Пруткова представляли постоянный интерес, видел в этом явлении истоки концептуализма, а также прообраз современного перформанса и хэппенинга. Прутков был близок Всеволоду Некрасову как продукт пограничья — официальной и неофициальной, домашней культуры, прообраз внецензурного «самиздата», вторгшегося в литературу как институцию, с ее регламентом, поведенческими нормативами, конкуренцией, типологией запретов и поощрений, механизмами выдвижения привилегированных лидеров и, напротив, маргинализацией фигур, маркировкой центра и периферии, диктатурой групповых, кружковых интересов, арсеналом манипуляций, поддержанных технологиями критики и научных исследований. В частности, Всеволоду Некрасову принадлежит рассуждение о том, что толкователи неизменно попадали в ловушки, расставленные Прутковым. Говоря о беспомощности науки в попытках интерпретировать Козьму Пруткова как целостный феномен, об отсутствии системных подходов и языка описания, Всеволод Некрасов не в последнюю очередь имел в виду современную ситуацию, собственное положение в искусстве, намеренно игнорируемое, с его точки зрения, научным сообществом, а случаи обращения подтверждали беспомощность и ложность интерпретаций. Прутков же по своему замыслу и художественному устройству провоцировал и обнажал глухоту и неадекватность исследователей и критиков.

Публикация прутковских материалов в «Литературном наследстве»^[1] — один из ключевых эпизодов советской «программы» представления этой мистификации. Конкретная публикация в рамке предисловия, послесловия и комментариев, на наш взгляд, сфокусировала и прогнозировала несколько базовых тенденций, которым суждено было реализоваться за пределами локального эпизода. Логика концентрированного обращения к изучению и изданию Козьмы Пруткова в середине 1920-х — первой трети 1930-х годов наверняка имеет свои основания. Прутковское сгущение, его присутствие в социо-политическом контексте этого времени объясняется востребованностью и реконструкцией образа в новых историко-культурных условиях строительства советской государственной литературной империи, монополизацией издательств, диктатом идеологической цензуры, утверждением единого стиля и реалистического направления, «изготовлением» особой категории — творческой интеллигенции и советского писателя как ее главного представителя, функционера, «красного директора» большой «пробирной палатки», отвечающего за идеологию всей системы^[2].

Становление советского Пруткова синхронно совпадает с магистральными процессами 1930-х годов. Так, в апреле 1932 года вышло постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», призванное объединить разрозненные писательские группы в монолитную структуру. Тогда же был создан оргкомитет Союза писателей (председатель Максим Горький), задачей которого стала подготовка съезда писателей. Горький поставил вопрос о создании в Москве «Театра классики». Семантическая унификация, иерархическое рейтингование писателей обрело политический смысл. Формула «социалистический реализм», впервые появившаяся на страницах «Литературной газеты» еще в 1932 году, на первом съезде советских писателей в 1934-м стала одной из доминирующих: она упоминалось почти во всех докладах, в том числе полемических.

Съезд закрепил новый советский литературный пантеон. Первым лицом в литературе был назван Горький; статус главного детского поэта получил Маршак; на роль основного поэта «прочили Пастернака»^[3]. По словам представителя ленинградской делегации Вениамина Каверина, поводом к появлению негласной табели о рангах послужила фраза Горького о том, что нужно «наметить 5 гениальных и 45 очень талантливых» писателей; остальных литераторов докладчик предлагал включить в число тех, кто «плохо организует свой материал и небрежно обрабатывает его»^[4].

Регламент советской культуры, как известно, предполагал и ранжирование жанров. Пародия и сатира обрели свое достойное и необходимое место в жанровой системе. В соответствии с закрепляющимися тенденциями оказался востребованным Козьма Прутков и его сочинения.

Водораздел между досоветским и советским периодом остро ощутим. В 1900-х — 1910-х годах, когда начинается развитие нового русского комического театра, наследника водевилей и капустников, в Пруткове еще ценят свободу комизма. Один из самых популярных — петербургский театр «Кривое зеркало». «Из своеобразного ощущения исторической минуты родилось сильнейшее и острейшее чувство нелепости, возведенное в культ кривозеркальцами и сатириконцами»^[5].

Безусловно, в конструировании советского Пруткова публикация в одном из первых и заметных томов «Литературного наследства», грандиозного научно-литературного проекта, — знаковый ход в программе включения этого имени в номенклатурную систему^[6].

Его новые опекуны — это И. С. Зильберштейн, инициатор «Литературного наследства», — известный искусствовед, литературовед и коллекционер. Летом 1931 года в Центральный комитет ВКП(б) была направлена докладная записка РАПП с программой нового марксистско-ленинского историко-литературного журнала, прообраза «Литературного наследства». За шесть лет до этого под редакцией И. С. Зильберштейна уже были выпущены неизданные сочинения Пруткова^[7] (последнее дореволюционное двенадцатое издание появилось в 1916 году).

И. С. Зильберштейн этой публикацией открыл советскую историю Козьмы Пруткова, напомнив о нем после почти десятилетнего перерыва. Буквально через два года, в 1927 году в ГИЗе появилось полное собрание сочинений Козьмы Пруткова под редакцией Б. Томашевского и К. Халабаева с предисловием В. Десницкого. В приложении были изданы не известные ранее прутковские произведения (драма «Любовь и Силин», стихотворения, исторические анекдоты, афоризмы). Это собрание, сопровожденное уточнениями и комментариями, предлагает новый отсчет времени и начинает официальный советский марафон Козьмы Пруткова, присвоив себе «номер первый». Однако издание вызвало претензии: несмотря на добавленные тексты, составители допустили пропуски, лакуны и не сверили прутковские произведения с рукописями, имеющимися в архиве ИРЛИ, что стало причиной тиражирования ошибок, а кроме того, игнорировали газетные материалы 1890 — 1900-х, где публиковались интервью А. М. Жемчужникова, объясняющие генезис вымышленного литератора.

Не в последнюю очередь намерение исправить неточности и отчасти монополизировать прутковское наследие стало импульсом к прутковской издательской «программе» конца 1920 — 1930-х.

Павел Наумович Берков становится одним из главных академических «опекунов» советского Пруткова. В свой допрутковский период в 1921 — 1923 годы он учился в Венском университете по отделениям славянской филологии и египтологии факультета философии. В 1923-м защитил диссертацию «Отражение русской действительности конца XIX века в произведениях Чехова» и получил степень доктора философии Венского университета. В 1923 — 1928 заведовал школой в Ленинграде, преподавал русский язык и литературу.

Прутковедение П. Н. Беркова совпадает с расцветом его исследовательской и академической карьеры. С 1925 по 1929 годы он — младший научный сотрудник, аспирант Института сравнительного изучения литератур и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ) (позднее Института речевой культуры) при Ленинградском государственном университете; в 1929 — 1933 — старший научный сотрудник, заведующий учебной частью. В 1929-м защитил кандидатскую диссертацию «Ранний период русской литературной историографии». В 1931 — 1937 Берков — старший научный сотрудник, заведующий отделом книги Института книги, документа и письма Академии наук; в 1935 — 1936 — старший научный сотрудник Историко-археографического института (в 1936-м слившимся с Ленинградским отделением Института истории АН). В 1936-м он защитил докторскую диссертацию «Ломоносов и литературная полемика его времени». Берков — один из организаторов (вместе с А. С. Орловым и Г. А. Гуковским) группы (позднее сектора) по изучению русской литературы XVIII века в ИРЛИ. В 1937 — 1941 — доцент, с 1938-го — профессор, заведующий кафедрой русской литературы филологического факультета Ленинградского государственного университета. В 1938-м Берков был репрессирован: арестован 17 июня 1938-го и освобожден в августе 1939-го.

Прутковские штудии П. Н. Беркова составляют заметную часть его послужного списка:

— Козьма Прутков: К 75-летию литературных дебютов. — «Красная газета», вечерний выпуск, 1929, 28 февраля, подпись Б. Н. П.;

— Козьма Прутков. Литературная энциклопедия, т. 5, 1931; столбцы 373 — 377, портрет; библиографические столбцы 376 — 377;

— Козьма Прутков — директор Пробирной палатки и поэт: К истории русской пародии. Л., Издательство АН СССР, 1933, 225 стр., 2 вкладки: портрет, факсимиле;

— Козьма Прутков: Литературная биография. В книге: Прутков К. Полное собрание сочинений, дополненное и сверенное по рукописям. М., Л., «Academia», 1933, стр. 8 — 44;

— Козьма Прутков: (Литературная биография). В кн.: Прутков К. Полное собрание сочинений. Дополненное и сверенное по рукописям. М.; Л., «Academia», 1939, стр. 8 — 44;

— Редактор: Прутков К. Полное собрание сочинений, дополненное и сверенное по рукописям. М., Л., «Academia», 1939, 630 стр. От редактора. — Там же, стр. 5 — 7.

Для реконструкции данного этапа монополизации советского Пруткова мы обладаем следующими источниками:

Воспоминаниями литературоведа и собеседницы П. Н. Беркова Ирины Меликовны Сукиасовой^[8]. В архиве П. Н. Беркова сохранилось более 40 ее писем^[9], а в мемуарном сборнике размещена статья И. М. Сукиасовой об изучении прутковского наследия в интерпретации П. Н. Беркова 1960-х годов^[10]. В этих материалах отчетливо просматривается иерархия в прутковедении и «приватизация» сатиры академическим литературоведением.

Другая группа источников — переписка П. Н. Беркова с издательствами, а также с И. С. Зильберштейном на этапе подготовки третьего тома «Литературного наследства».

«Ленинград. 24.IX. 31. Уважаемый Илья Самойлович! Ваше предложение о написании совместной статьи о литературном наследстве Козьмы Пруткова меня заинтересовало. Боюсь только, что принципиальный вопрос, что считать „Прутковым”, помешает осуществлению Вашего проекта. Многолетнее (с 1914 года) мое занятие привело меня к убеждению, что Прутковым должно именовать то, что написано было кружком его „опекунов” коллективно или каждым из них в отдельности за подписью Пруткова или же, наконец, предполагалось ко включению в Пруткова...»^[11]

Это письмо адресовано П. Н. Берковым И. С. Зильберштейну, предложившему подготовить совместно прутковские материалы для публикации в «Литературном наследстве». В переписке «считываются» несколько слоев. Прежде всего это сжатый конспект сложной истории рождения и природы пародийной маски вымышленного писателя. В этой предварительной эпистолярной лаборатории приглашенного исследователя и редактора сборников «Литературное наследство» находим обсуждение, которое предшествовало составлению послесловия и комментариев «Неизданных и забытых произведений Козьмы Пруткова». В нем заключается полемика по отношению к предшественникам (прежде всего Томашевскому и Халабаеву), кроме того, сформулированы предполагаемые принципы подготовки собрания сочинений, основные текстологические подходы к интерпретации этих произведений, но главное, отчетливо зафиксирована важная идея, которая, на наш взгляд, не столь очевидна в финальных версиях прутковских трактовок Павла Беркова. Обсуждая свое понимание становления и развития прутковского феномена, он отмечает значимость «корней», истоков, школы «шутовства и забав», заложившей основы и обусловившей беспримерную живучесть, пластичность театра Пруткова. Берков в переписке с Зильберштейном набрасывает концепцию этого уникального театра: отсутствие четких границ, участие нескольких сменяющих друг друга действующих составов, поочередное и одновременное использование нескольких «сценических» площадок — домашнее эпистолярное закулисье, журнальные мистификации и дальнейшие реальные постановки в театре «Кривое зеркало», включение в капустники «Сатирикона», а также пародийные прочтения прутковской эксцентрики в кабаре Николая Евреинова. Свой план, как можно убедиться, изучая документы и принципы их историко-литературной и текстологической презентации в авторитетных прутковских изданиях, П. Н. Берков осуществил не до конца, скрупулезно выявив лишь коллективное или индивидуальное авторство «клевретов» и на основании доступных архивных документов сделав подробную опись наследства. Тем не менее в «программной» переписке с Зильберштейном он определенно обосновал недостаточную учтенность предыстории — того развернутого «пролога», который предшествовал соединению «галиматийныйх практик» и синтезу жанров, так удачно сыгравшему свою роль в русской культуре. Важно отметить, что Берков начинает свое рассуждение с вопроса: что и кого считать Прутковым? И дает недвусмысленный ответ: Прутковых несколько, Прутков — это фигура меняющаяся и чутко реагирующая на обстоятельства и историко-литературный контекст. Эта множественность прутковских ипостасей и лиц изначально «заложена» создателями и наследниками. Вопрос о росписи и «дележе» наследства, распределении авторских прав имеет одно из первостепенных значений для понимания природы этого пародийного фантома. В каком-то смысле эпистолярное проектирование прутковского раздела в третьем томе «Литературного наследства» предопределило прутковский сатирический канон и его советские интерпретации.

Любопытно, что впоследствии П. Н. Берков задумывал в 1950 — 1960 годах продолжить свое исследование «власти Пруткова» и глубины проникновения в практику, сознание, житейский опыт современников. Он составил несистематизированную картотеку, в состав которой вошли следующие материалы (приведем лишь фрагментарные выписки):

В. Ф. Ходасевич. Поэзия Игната Лебядкина. Однако эта пародия построена на принципе, обратном принципу Козьмы Пруткова, которого Достоевский знал и ценил. Комизм Пруткова основан на том, что у него низкое и нелепое содержание облечено в высокую поэтическую Форму. Прутков в совершенстве владеет формой — и мелет вздор.

М. А. Алданов. Бегство. Это замечание, извините меня, сделало бы честь Кузьме Пруткову, — сказала, вставая, Ксения Карловна.

Андрей Белый. На рубеже двух столетий. Было что-то великолепное в тихом сидении скромно курящего М. С. Соловьева за чайным столом в итальянской накидке и в желтом теплом жилете под пиджаком; и разговор, к которому он лишь прислушивался, приобретал особенный, непередаваемый отпечаток, становясь тихим пиром; не чайный стол, — заседание Флорентийской академии, вынашивающее культуру; все же было — проще простого, трезвее трезвого: никакой приподнятости; шутка, гостеприимно к столу допущенный Кузьма Прутков, вместе с тонким диккенсовским юмором Ольги Михайловны, разрешали к свободе; О. М. умела говорить с серьезным видом и без подчерка вещи, казавшиеся эпизодами из «пиквикского клуба»; скажет матери, наливая чай…

Андрей Белый. Начало века. Брюсов для отца не больной: озорник, мужичище, пишущий в стиле Кузьмы Пруткова. Движением глаз, головой строил шаржи, подкинув Сереже: на взрыв; если что и высказывал словом, то по-старомодному, чинно: по Диккенсу, не по Пруткову. «Словесные фонтаны обильны; если бы, по мудрому слову Пруткова, закрыли бы эти фонтаны… может быть, услышали б… то, что не слышим…»

Г. В. Иванов. Китайские тени. Достаточно сказать, что сравнения с такими мэтрами острословия, как Козьма Прутков и Теодор де Банвиль, неизменно делались им [Н. С. Гумилевым] в пользу наших «Античных глупостей».

А. Р. Беляев. Чудесное око. И при железной дороге не забывай двуколку, — отвечает Кириллов афоризмом Козьмы Пруткова.

А. С. Бухов. Убийство на ходу. Для популяризации нашего стандарта прибегаем к широко известному стихотворению Козьмы Пруткова «Из Гейне».

А. И. Куприн. Юнкера. Их провожали: Покорни и маленький Панков, юный ученик консерватории, милый, белокурый, веселый мальчуган, который сочинял презабавную музыку к стихам Козьмы Пруткова и к другим юмористическим вещицам.

Н. А. Тэффи и «Вечер Козьмы Пруткова».

К. И. Чуковский. Леонид Андреев. Он ли вас предает, или же Вы поставили себе задачей создать своеобразнейший тип вроде Козьмы Пруткова, назвали его Корнеем Чуковским и как некую неглубокую литературную загадку пустили в мир для посрамления?

Дон Аминадо. Поезд на третьем пути. В июле месяце, в жаркий, невыносимо жаркий полдень, после восьми, казавшихся вечностью, недель зубрёжки, горячки, уныний и упований, — история повторяется чудом — или, как сказал будущий Козьма Прутков, терпение и труд хоть кого перетрут, — все было кончено, сдано, написано и отвечено, включая «Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями и земскими начальниками», который для декламации не подходил. Чудак был Козьма Прутков, презрительно возгласив, что нельзя объять необъятное.

Отдельно в этой картотеке проходит Вениамин Каверин. Выписки с комментариями Беркова свидетельствуют о некоем замысле, который можно условно атрибутировать как «Прутков в романе „Два капитана”»: «Прошло около семи лет с тех пор, как он уехал из Москвы, но я почему-то был совершенно уверен, что он жив и здоров и так же читает стихи Козьмы Пруткова, и так же, разговаривая, берет со стола какую-нибудь вещь и начинает подкидывать ее и ловить, как жонглер… Ненцам, среди которых у него были настоящие друзья, он любил читать Козьму Пруткова… Нужно полагать, операция прошла превосходно, потому что, снимая халат, он сказал мне что-то по латыни, а потом из Козьмы Пруткова… Что касается доктора Ивана Иваныча, который чувствовал себя совсем больным после гибели сына, то и он оживал на наших вечерах и все чаще цитировал — главным образом по поводу международных проблем — своего любимого автора, Козьму Пруткова…»^[12]

Возвращаясь к переписке П. Н. Беркова и И. С. Зильберштейна, отметим еще один важный момент — упоминание Д. И. Заславского, который, по мнению Зильберштейна, непременно должен участвовать в составлении прутковского раздела. Судя по интонациям Беркова, появление Заславского в качестве «посредника» и третьего участника было для него неприятным сюрпризом. Только по переписке И. С. Зильберштейна и С. А. Макашина мы узнаем, что, уезжая из Москвы 24 февраля 1932 года, Зильберштейн дает список наисрочнейших поручений Макашину, сопровождая их адресами, телефонами, явками и паролями. В этом телеграфном перечне почти военных распоряжений одно из самых главных — настоятельная просьба посетить Заславского и передать ему все прутковские материалы^[13].

Для просмотра? Ревизии? Цензуры? Заславский был одной из самых влиятельных «теневых» фигур в выстраивании редакционной политики «Литературного наследства». В Щедринских томах, пропускаемых с большими сложностями и препятствиями, зафиксировано его прямое участие. Изначально планировалось, что Берков подготовит к печати все материалы, сверит их с рукописями, сопроводит предисловием и комментариями. Когда Зильберштейн упоминает о Заславском, Берков предлагает полностью передать ему весь процесс и, видимо, нелегко соглашается с тем, что Заславский, а не он, согласно прежним договоренностям, пишет предисловие. Именно в такой конфигурации появится Козьма Прутков в «Литературном наследстве» в 1932 году. Сопровождение Заславского на авансцене как первого советского «клеврета», с выступлением Беркова «под занавес» на вторых комментаторских ролях знаменует одну из многочисленных драматических коллизий академического, издательского, идеологического, журналистского закулисья, в котором одним из ключевых персонажей был именно Давид Заславский, перебежчик, «Иудушка»^[14], «сталинское перо — сукин сын», именно он стал толкователем сатирического, комедийного фельетонного начала в литературе, именно он писал хлесткие, злые, прямолинейные партийные фельетоны и разработал концепцию советского фельетона в публицистике и многочисленных выступлениях в Высшей партшколе, именно он участвовал в травле Пастернака, Мандельштама и написал статьи, ставшие символами сталинской эпохи: «Сумбур вместо музыки», «Литературная гниль» и «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка».

В своих первых пробах пера, прутковских упражнениях и тренировках вокруг Пруткова Заславский оттачивает прием убедительной фальсификации, фактически отстраняя законных «родителей», которые, придумав несуществующего литератора, затеяли опасную игру и сами себя высекли, как гоголевская унтер-офицерская вдова, спародировали собственное бессилие. Но, по убеждению Заславского, дело спас Конрад Лилиеншвагер-Добролюбов и журнал «Свисток», который дал беспомощной затее нужное направление. В такой упаковке возникал «другой Прутков». Он получил пропуск в советское бессмертие, несмотря на то, что «Литературное наследство» обнаружило противоречие между наследственной росписью, скрупулезно представленной в комментариях, и авторскими правами законных создателей — А. К. Толстого и братьев Жемчужниковых. Заславский переписывал историю и, словно бы не замечая фактов, настойчиво продвигал «своего Пруткова», стоявшего у истоков школы социалистической сатиры^[15].