*
«…РОЯСЬ В СЕГОДНЯШНЕМ ОКАМЕНЕВШЕМ...»
П. М. Полян. Историомор, или Трепанация памяти. М., «АСТ», 2016, 624 стр.
Отечественные историки предпочитают держаться в стороне от войн памяти. Понимают, что в ситуации культурного разлома их голос не услышат. Оппонентов они ни в чем не убедят. На оскорбления и угрозы обязательно натолкнутся. Тем более что по давней традиции стесняются площадной брани, столь органичной в речах нынешних государственных мужей. «Этим войнам памяти часто не хватает не только априорного стремления к фактографической объективности, но и общей культуры и элементарной корректности», — замечает П. М. Полян.
Впрочем, брезгливо отворачиваются от упражнений дилетантов на исторические темы не только российские историки. Полян такую позицию считает неприемлемой. Критикуя ассоциацию американских историков, отказавшихся вступать в полемику с отрицателями Холокоста, он пишет: «Высокомерно-уничижительный взгляд на них как на лиц, не заслуживающих в свой адрес никакой иной реакции, кроме презрения, уход от прямого столкновения с ними — еще больший подарок для отрицателей, чем контакт с ними».
Новая книга Поляна открыто полемична. В ее название недаром включен неологизм «историомор» — явно созвучный с «голодомором», накрепко вплетенным в современную украинскую историографию. Заметим, к слову, что к концепции голодомора автор книги относится предельно критично, он видит в ней прежде всего несостоятельную попытку «...общесоюзную трагедию выдать и за чисто украинский феномен — и за „геноцид” (пользуясь удобной расплывчатостью этого понятия)».
«Историомор» расшифровывается как «универсальный феномен неравной борьбы истории с политикой, когда политика рвется оседлать, стреножить, инструментализировать историю, придав ей доверительный статус продажной, но понятливой куртизанки (а если будет вякать — разговор и статус будет другой: изнасилованной)». Черты этого явления перечисляются в начале книги: «табуизирование тем и источников („Не сметь!”), — фальсификация и мифологизация эмпирики („В некотором царстве, в некотором государстве…”) и отрицание или релятивизация установленной фактографии („Тень на плетень!”)». В этих описаниях — отнюдь не дефинициях — явственно проступает авторский стиль: дерзкий, задиристый, отнюдь не академичный. На самом деле, если вступаешь в неравный бой с губителями истории, использующими всю силу государственности, помноженную на человеческое невежество, манию честолюбцев и даже на культурные тренды, не стоит стесняться в выборе слов. На войне, так по-военному. Эпоха интеллектуальных дуэлей прошла. Можно и нужно не чураться крепких слов и противникам говорить «личности», используя оборот пушкинской эпохи. И тогда Глеб Павловский аттестуется как «циничный перебежчик и эффективный карманный политтехнолог». И автору будет очень досадно, если министра культуры «снимут не за вершимый им историомор и за культурофобию, а за что-то еще».
Итак, одна линия фронта обозначена. На одной стороне честные историки; на другой чиновные рати. Первые ищут истину; вторые формулируют и реализуют историческую политику. «Но государство заинтересовано не в исторической правде, а лишь в сервильной глорификации своего прошлого (история), настоящего (социология) и, если возможно, будущего (прогнозирование)». «Историческая правда, если она противоречит государственной политике или пропаганде, государство российское не интересует. Интересует же его — позитивный миф, без ограничения на правдоподобие и цинизм. История оказывается крепостной девкой, отданной в заложницы мифологии и наложницы начальства».
Причем Павел Полян ведет речь не только, да и не столько о российском государстве: «В Восточной Европе — в Словакии, Польше, на Украине — выработалась модель Института национальной памяти. Очень скоро оказалось, что такие институты трансформировались в классические оруэлловские Министерства Правды». «Сам я с трудом могу представить независимого, в том числе украинского, историка, с чьей колокольни Бандера был бы героем. Но политики утверждают: и герой, и символ, — и переименовывают Московский проспект в Киеве в проспект Степана Бандеры».
И японское, и германское правительства тоже готовы фальсифицировать историю по экономическим или каким-либо иным причинам. «Шредер, похоже, не отдавал себе отчет в том, что предпринятая им попытка ввести Германию в XXI век с чистой (точнее, очищенной) исторической совестью именно тем самым и не удалась из-за того, что в демократической европейской стране — и исключительно по фискальным соображениям — цинично проигнорировали историческую правду о судьбе советских военнопленных в целом».
Иначе говоря, по своей природе государство не заинтересовано в историческом знании; к истории у него отношение сугубо инструментальное, что делает неизбежным конфликт «...между слугами государственного официоза и сервилизма, с одной стороны, и свободными от него историками, силящимися сохранить свою честь и верность Клио». Впрочем, среди слуг всегда находится место дипломированным историкам. Тем из них, у кого «нос <...> по ветру и обоняние — отличное. „Награда” находит их, как правило, и без госзаказа». Эти люди на все готовы: и объявить национальным героем убийцу: «...кстати, вполне себе реальным: если из Бандеры, как и из его фанатов, вынуть их национализм, то ничего, кроме крови, не останется!», и пустить в оборот исторические фальсификаты, и облечь в «академическую форму» самые расхожие мифы... Так что в битве с чиновной ратью за историческую правду ее защитники обречены на поражение. Единственное, что они могут сделать, так это очистить свои ряды от предателей и коллаборантов. Для этой цели, считает автор, нужно создать трибунал чести — международный исторический арбитраж, «наподобие тех юридических судов-арбитражей, которые существуют в настоящее время в Гааге и Страсбурге». Состоящий из самых авторитетных историков исторический арбитраж должен принимать формулярные иски, касающиеся общепризнанных исторических положений, взвешивать аргументы и выносить обоснованное решение. «Исторический Арбитраж сам по себе — не суд, его решения не могут и не должны иметь статус юридической силы. Однако в случае передачи обвинений в суд, его заключения могли бы послужить серьезнейшим основанием для решений, принимаемых судебными органами».
Здесь, однако, возникает вопрос, кто будет отбирать судей в арбитраж? Национальные ассоциации историков? Но как в таком случае справиться с ярко выраженной какофонией национальных нарративов и историографий, едва достигнувших внутреннего консенсуса? Признают ли такой международный орган правительства, отнюдь, по мысли автора, не заинтересованные в исторической истине? Наконец, как решения этого арбитража повлияют на позицию маргиналов от истории: сторонников теории заговора, адептов новой хронологии, отрицателей Холокоста и прочих борцов с академической наукой? «Как гиены, они роются в текстах и свидетельствах, отыскивая в них любую, в их понимании, „слабину”. И если что-то „подходящее” вдруг находится, то словно стая пираний, — дружно, хищно и радостно — они набрасываются на кажущуюся легкой добычу». Смею предположить, что никак. Они это делали раньше, делают сейчас и непременно будут делать впредь. Сторонники альтернативных теорий исторического процесса, сочинители легенд и мифов, мастера разоблачений и охотники до исторических тайн только укрепят свою веру, что они на правильном пути, коли их подвергают гонениям за правду.
Тем более что Полян обозначил и другую линию противостояния. На этот раз между историками с одной стороны и невежественной толпой с другой: «Это убогие, но воинственные фундаменталисты, мракобесные вандалы. Все они убежденные культуроненавистники, ни черта не смыслящие в культуре, пропагандисты, при слове „культура” хватающиеся за пистолет, кувалду или секиру. <...> А воля у них есть: „Любо, братцы, любо!”, „Аллах акбар!”». Речь на самом деле идет о нацистах или, точнее говоря, о людях, разделяющих нацистскую идеологию, но уже в ином расовом обличии. Полян обратил внимание на записи в книге отзывов на выставке «Агония Третьего рейха. Возмездие» в Москве. Историк обнаружил в книге нацистские лозунги: «А вот эти „похвалы” и „благодарности” особенно настораживают — они звучат из уст реальных российских фашистов: „Фюрера живут и побеждают. Спасибо за выставку”. „Прекрасная выставка! Завещание и наследие Великого Человека и Мессии, нашего любимого Фюрера будет жить в веках. Новая славянская нация возьмет на себя завещание Вождя и освободит мир от сионизма и коммунизма! (Мы победим)”. „Агония III рейха. Возмездие всем жидам. Триумф IV Рейха в России”. „Russland, Russland uber alles!!!” Обратите внимание на эти „фюрера” (наподобие „шофера” или „ордера”). Но не надо впадать в иронию, не стоит смеяться над грамматическими ошибками нацистов-недоучек: ведь это только прибавляет серьезности их угрозе, ибо в их несущей идеологии грамотность и образованность не в чести».
Диагноз состояния российского общества, по П. М. Поляну, таков: «...пациент не вполне здоров, состояние вялое, сумбурное, авитаминозное; в голове каша, а в крови, в поле зрения, отдельные спирохеты хронического незалеченного нацизма, якобы искорененного в 1945 году. Перспективы развития болезни самые неопределенные». Написаны эти строки были в 2000 году, но и сегодня, к сожалению, сохраняют свою актуальность.
Естественно, что в борьбе с нацистской риторикой никакой исторический арбитраж не поможет.
Когда перечитываешь эту страстно написанную книгу, не исчезает ощущение обреченности. Автор под стать былинному богатырю выходит на бой с многоголовым или, вернее, многоголосым чудищем, даже не Левиафаном, чем-то более страшным и земным, к тому же отменно вооруженным, по мысли автора, постмодернизмом. «В результате (победы постмодернизма — О. Л.) все выстраданные за тысячелетия гуманистические ценности или исчезли, или деградировали, ушли на задворки сознания или в глубь себя, став лишь одной из многих якобы „равноправных” отныне линий поведения». Здесь, как представляется, П. М. Полян совсем не прав: постмодернизм является лишь одним из трендов современной культуры, отнюдь не господствующим. Упомянутые автором фундаменталисты разделяют совсем иные ценности и практикуют более традиционные модели поведения. Постмодернизм проявляется в наибольшей степени в философии, в искусстве, в литературе, но отнюдь не в историографии. Для него характерна ирония, игра, черный юмор, ни в коем случае не размывающие ценности, только ставящие под сомнение их наличие у людей, объявляющих себя приверженцами консервативных взглядов, хранителями традиционных уз. Философствующий в духе постмодернизма художник видит хаос там, где его оппонент или предшественник замечает только упорядоченную реальность. Историку было бы полезно пройти эту школу, чтобы находить в источнике то, что в нем было скрыто за готовыми клише, увидеть личностную сторону исторического события, понять, чем руководствовались действующие лица в своих поступках. Понять не означает простить.
Представляется, что было бы неверным считать людей, отрицающих факты в угоду фальсификатам, постмодернистами. Такие люди, к слову, убийственно серьезны, верят в иерархию ценностей и убеждены в своем праве навязывать их окружающим.
Иначе говоря, постмодернизм как культурное явление мог бы находиться по иную линию фронта, если бы историки умели с ним обращаться, а не отворачивались от него как от абсолютного зла.
Впрочем, если лишить казенное чудище постмодернистской дубинки, все равно его противник выглядит одиноким. Да, он владеет исторической культурой, способностью распознавать мифы и прямые фальсификации. П. М. Полян демонстрирует профессиональное мастерство, в двух-трех абзацах расправляясь с ходячими представлениями о массовых расстрелах солдат РОА или поголовной отправке бывших военнопленных в советские лагеря. «Но все-таки надо четко сказать: расхожее представление о репатриации советских граждан, в том числе и бывших военнопленных, как о почти поголовной репрессии и передаче их в ГУЛАГ — не соответствует действительности. Это один из мифов Холодной войны, вспыхнувшей между вчерашними союзниками вскоре после их общей и безоговорочной Победы над общим врагом. Таким же мифом-„страшилкой” являлись и рассказы о поголовных — под звуки ревущих двигателей, мужских хоров или других глушителей — расстрелах без суда и следствия членов коллаборантских соединений, передававшихся англичанами и американцами в союзнические советские руки в буквальном соответствии с Ялтинскими соглашениями (и иногда и без такого соответствия)».
Он очень детально и убедительно выявляет множество приемов фальсификации отрицателей Холокоста.
Но достаточна ли историческая культура, чтобы оспорить казенные мифы? Именно оспорить, а не доказать их мнимость, придуманность, лживость. Это не требуется. Казенные сочинители современной мифологии отнюдь не скрываются под масками научности, не прибегают к диалектическим ухищрениям. Они просто говорят: да, это мы или наши предшественники сочинили, но наше сочинение важнее любого исторического факта, потому что патриотично, красиво и пафосно. Историк, пытающийся рассказать или написать, как все было на самом деле, попадает в неудобное положение. С ним не спорят, его отодвигают в сторону, по ходу обругав «мразью» или грубее. Не мешай-де молодежь воспитывать.
Может ли сообщество историков этому давлению противостоять? Оказывать влияние на кинематограф, диктовать историческую политику на телевидении или даже в школах. Когда прочитываешь до конца книгу П. М. Поляна, понимаешь, что нет. «Сегодняшняя политика памяти — эквивалент идеологических войн прошлого», — замечает автор, а в идеологических войнах научное знание истории не востребовано. Тем более что и исторического сообщества с единой профессиональной культурой, судя по книге, нет ни в нашей стране, ни в сопредельных странах. В этом отношении примечательна авторская оценка первой международной конференции о сталинизме. «Из научно-спортивного интереса и в режиме перебежек я посетил несколько секций и имел возможность убедиться в том, что иные доклады в научном плане были, к сожалению, ниже плинтуса». В книге П. М. Поляна много имен «агентов беспамятства», он отдает должное героям сопротивления и жертвам нацизма, но вот перечень историков, заслуживающих уважение, или просто положительно упомянутых очень короток.
И задаешься вопросом, может ли эта тесная кучка выиграть битву за историю, иначе говоря, повлиять на историческую память российского, да и не только российского общества, хотя бы «спирохеты незалеченного нацизма» обезвредить. Вряд ли.
И остается вопрос, к кому обращена эта книга. К широкой читательской аудитории? Но для этого она слишком объемна и не собрана. «Работы, положенные в основу книги, писались в разное время…» Они очень отличаются по жанру: под одной обложкой нашлось место и литературным рецензиям, и критическим заметкам, и предисловиям к книгам, и памфлетам. Объединяет их личность автора, несколько сквозных сюжетов и общий замысел. Разъединяет язык: лирический — на страницах, посвященных героям и жертвам Второй мировой войны, академический, оказавшийся необходимым для детальнейшего критического разбора отрицателей Холокоста, и памфлетный — страстно-грубоватый, но все равно выдающий интеллигента, непривычного к такого рода речам и выражениям.
На мой взгляд, я держал в руках книгу для историков, разделяющих авторскую позицию и способных оценить образцовую профессиональную культуру. Я только в одном месте нашел неверную дату, скорее опечатку, чем ошибку, об учреждении «в 1934 году денежных Сталинских премий по литературе». На самом деле, конечно, в 1940-м. И «штурмовой стрелковый батальон» назван штрафбатом, что все-таки неверно. Штрафбаты были созданы в июле 1942 года. Штурмовые батальоны — в августе 1943-го. В штрафбат зачислялись осужденные военным трибуналом командиры РККА; в штурмовые батальоны — прошедшие спецпроверку офицеры, находившиеся в лагерях военнопленных и на временно оккупированной территории. Им сохранялись звания и ордена.
П. М. Полян своей книгой махнул коллегам по историческому цеху флажком: «Делай как я»; спустись с университетской кафедры и иди к публике: рассказывай, доказывай, насмешничай, бранись, обличай, но верни научное знание в историческую память. И ничего не бойся.
Олег
ЛЕЙБОВИЧ