ЖАЖДУЩИЙ ПРАВДЫ

*

ЖАЖДУЩИЙ ПРАВДЫ

Павел Проценко.  К незакатному Свету.  Анатолий Жураковский: пастырь, поэт, мученик, 1897 — 1937.
М., Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет, «Эксмо», 2017, 784 стр.

Промыслительно? Удачно? Остановимся на слове «правильно». Правильно, что именно сейчас вышла эта книга (я имею в виду не столько год, юбилейный, сколько годы). Книга в немалой мере о катакомбной церкви первых тридцати советских лет. Церкви людей, рискующих каждый день, готовых в любую минуту ответить за верность Истине и себе. Гонимой церкви. О том, что за люди давали препоясать себя и вести, куда не хотели, многим из которых было еще далеко до старости^[1].

Деятельность Анатолия Жураковского как священника, христианского мыслителя и, сказали бы сейчас, общественного активиста — это длившаяся десятилетие, с 1920-го, года рукоположения, по 1930-й, год второго ареста, яркая вспышка на ярком же и сложном фоне религиозной жизни Киева в ранние советские годы. Павел Проценко занимается сохранением памяти об о. Анатолии, изучением и публикацией его наследия с тех пор, как в конце 70-х к нему попали письма священника, сохраненные одним из духовных детей. Нынешнее жизнеописание «пастыря, поэта, мученика» предполагает вопрос: что выделяет именно данную судьбу среди нескольких сот тысяч пастырей и мучеников. Легко допустить, что в их числе хватало поэтов, имена же их Ты, Господи, веси. Есть бесценность единственного в своем роде, и есть бесценность типичного. Так как нам читать книгу? Как свидетельство об одной из множества подобных судеб? Или, наоборот, как историю личности прежде всего, а потом уж судьбы? Очевидно, что Павел Проценко предполагает первый ответ. И очевидно, что в случае о. Анатолия выдающаяся жизнь неотделима от уравнивающей смерти. А в чем-то уравненная с параллельными, того же времени и места (цитируя аннотацию, «плоть от плоти Серебряного века»), жизнь — от выдающейся смерти. Для христианина то, как человек жизнь окончил, может перечеркнуть то, как он ее жил, и может подтвердить, увенчать.

Анатолий Жураковский родился в 1897 году в Москве, в семье на тот момент студента-филолога — будущего преподавателя гимназии — и курсистки. Умеренно-левая интеллигенция, праздновавшая революцию 1905 года, они совмещали народнические еще представления с теми уже носившимися в воздухе идеями, которыми мы назвали бы характерными для Серебряного века. Особенно отец, входивший в литературные круги, знакомый с Брюсовым, сделавший себе некоторое имя как критик. Родители Анатолия не выделялись из своей среды в том, что, будучи верующими (вопреки позднейшему стереотипу, атеизм тогда вовсе не непременно шел рука об руку с политически прогрессивными убеждениями), при этом к русской православной церкви как институции относились настороженно: не только для наиболее последовательных демократов, но слишком для многих порядочных и образованных людей она скомпрометировала себя полнейшей зависимостью от государства. И снаружи не видно было, насколько мучительно переживается обмирщение церковью изнутри — возможно, меньшей, но лучшей ее частью. Об основной массе духовенства Сергей Фудель в своих воспоминаниях говорит, что «это были люди, в своем большинстве пребывающие с поразительным спокойствием в каком-то особом сытом благополучии»^[2]. И далее, приводя слова отца, священника Иосифа Фуделя: «„Люди, живущие жизнью церковной, скорбят о том, что наши приходы и обезличены, и не проявляют даже признаков жизни”. Признаки духовной жизни уже давно замирали везде»^[3]. Воплощаемое для нас во многом членами Религиозно-философского общества (первое, московское, неслучайно возникло в 1905 или, по другим источникам, 1906 году; за ним петербургское и киевское — да, Киев, а не какой-либо иной имперский город замыкал эту триаду) русское религиозное возрождение было реакцией интеллектуального меньшинства на очевидное для неравнодушных современников религиозное оскудение, постигшее большинство православного народа. Впрочем, все это — боль с одной стороны и осуждение с другой — вряд ли даже эхом долетало до девятилетнего Толи Жураковского, когда тот решил, что станет священником. Безо всякого поощрения со стороны семьи, ребенком он вступил в мир Евангелия и в Церковь богочеловеческую (грехи человеческой уже взрослым видел отчетливо), однажды и навсегда. Такой ранний осознанный выбор в житиях святых мы списываем на агиографический штамп. Вместе с тем от любящих, но не понимающих его домашних Анатолий впитал, возможно, больше, чем сам думал. Проценко показывает, как тянется тонкая, с волос, но крепкая нить: демократическая интеллигенция, «апостольский» социализм. Жажда справедливости, социальной, политической — здесь и сейчас, смыкается с жаждой праведности и вливается в жажду правды как «преображения всего бытия христианской любовью».

Из сорока лет оборвавшейся по приговору «тройки» в одном из карельских лагпунктов жизни важнейшие годы связаны с Киевом, где Анатолий оказался подростком. Там он, еще гимназист, посещал собрания Религиозно-философского общества, там нашел старших друзей-единомышленников (В. В. Зеньковский, В. И. Экземплярский, др.), там окончил университет, принял сан, служил (ему пришлось сменить несколько приходов), основал общину… Община — наверное, главное, хотя после о. Анатолия остались проповеди, эссе, стихи^[4]; он был незаурядным богословом, а позднее одним из лидеров противостояния «живоцерковникам». И, однако, прежде всего — община, возникшая при маленьком храме св. Марии Магдалины на рабочей окраине, а затем, разрастаясь, переходившая вместе со своим пастырем, неугодным и местной церковной власти, и позже большевистской, из прихода в приход. С самого начала ее составляли как местные прихожане, так и интеллигенция; дети железнодорожников и дети профессуры сообща трудились в сестричестве и братстве, созданных по инициативе о. Анатолия. Помогая другим в нужде (а кто в ней с 1918 года так или иначе не находился?) и самим себе — в подступающем отчаянии. «Отец Анатолий призывал преодолеть гибельное одиночество обиды, страха и самодостаточности. Путь спасительной любви рядом с нами, и только на нем „сердце открывается для ласки”, которой так жаждет человек». Потому можно говорить о христианском социализме, не сводимом к социальному христианству, к «варианту Марфы». Социализм Анатолия Жураковского имел и еще одну грань: церковь как собрание верующих, не умозрительное, а реальное, воплощала новое общество. Братства и сестричества — своего рода мирские ордена — мыслились «кирпичиками» социума, построенного на взаимном служении и самоотдаче. «Как далеки, как чужды мы друг другу», — писал совсем еще молодой, еще лишь мечтающий о священнической стезе Жураковский. «Он верил: „В братствах возродится первая, оставленная Церковью любовь”!» Община св. Марии Магдалины была единством желающих подлинной жизни — с Христом, единство родных не по крови, а в духе. Иначе, нежели через такую общность, образ земной церкви, какой она должна быть, Анатолий Жураковский не видел способа осуществить призыв к преображению себя и мира.

Павел Проценко не проходит мимо влияния символизма в проповеди о. Анатолия. Преображение мира через творчество и преображение мира через святость для него совпадают естественно (с поправкой на мистериальность первого и поступательность второго): сестра, принимающая посвящение, «является образцом всякого, кто отдает себя творчеству во имя идеала» (курсив мой — М. И.). Но оттенками богословской мысли и риторикой влияние не исчерпывается. Так, на отношения пастыря и духовной дочери у еще очень молодого о. Анатолия и юной Ани Карпека (будущей Анны Артоболевской, известного музыкального педагога) проецируется ими обоими модель возвышенной, «духовной» разнополой дружбы, символизму перешедшая от раннего романтизма; но проецируется уже со снятием кавычек. Интересно, что комментарий Проценко к цитатам из переписки о. Анатолия с Аней показывает, что он не до конца понимает — здесь — своего героя, всей сложности его культурно обусловленного чувства.)

Принципиально, поскольку считал это несовместимым со священством, устраняясь от политических тем и практик, Анатолий Жураковский не просто не избегал общественных, но стремился к ним. Насколько вредит церкви, отравляет ее дух приближение к политике, к светской власти, настолько же она обязана не отворачиваться от проблем общества. Миссионерство, просветительство должны идти вкупе с защитой приводимого ко Христу человека от жестокости и произвола «сверху». Жураковский мог бы подписаться под тем, что высказывал его наставник и друг. «Он [Экземплярский] мечтал о том, что Церковь, объединив верных, начнет „крестовый поход против царящих в мире зла и неправды”, вступит с ними „в прямую борьбу”».

Тема церкви и революции пронизывает повествование, потому что пронизывает, пронзает путь о. Анатолия. Мало какому институту революции принесли свободу столь явно, как церкви. Свободу самоуправления. Свободу демократизации изнутри. Свободу проповеди и широкой деятельности среди свободных людей. Свободу дыхания. «Это была жизнь скудости во всем и какой-то великой темноты, среди которой, освещенный своими огнями, плыл свободный корабль Церкви. <…> В Москве не только у о. Алексия Мечева, но и во многих других храмах началась духовная весна, мы ее видели и ею дышали. В Лавре снимали тяжелую годуновскую ризу с рублевской „Троицы”, открывая божественную красоту. В Москве по церквам и в аудиториях вел свою проповедь Флоренский, все многообразие которой можно свести к одной самой нужной истине: о реальности духовного мира»^[5], — вспоминает 1918 — 1920 годы Сергей Фудель, бывший тремя годами моложе Жураковского. Политическая свобода означала «многообещающие возможности: освобождение энергии прихожан от административных пут, единение в церковном, общенародном делании». Жураковский «говорил восторженное „да” политической свободе, дававшей возможность оздоровить Церковь и… преобразить массового человека». Символом и средоточием тех надежд стал Всероссийский поместный собор 1918 года, на котором был избран первый за двести с лишним лет патриарх — Тихон. «Гражданское общество скатывалось к диктатуре, а церковное готовилось существовать строго по духу своих древних канонов».

На Украине чаяния удваивались: речь шла об обретенной возможности национального церковного строительства; поднимались радикальные голоса в пользу автокефалии. Жураковский и его окружение, либеральные богословы, выступали за максимальную самостоятельность украинской церкви без ее полного отделения. Для характеристики этих людей достаточно будет сказать, что, когда В. В. Зеньковский возглавил Министерство исповеданий при гетмане Старопадском, он привлек к работе В. И. Экземплярского и П. П. Кудрявцева, которые, происходя из великорусских семей и не владея украинским языком, сразу же организовали работу по переводу на украинский Священного писания и необходимой народу христианской литературы.

Вставная новелла, если бы перед нами был роман, или отдельная линия отдана поразительному человеку, сподвижнику о. Анатолия — о. Спиридону (Кислякову). Крестьянин Рязанской губернии, он не окончил семинарии, был рукоположен из дьяконов, самоучкой читал немецких философов, был духовником в тюрьмах, а служба полковым священником на мировой войне сделала его пацифистом и, по собственному определению, христианским анархистом. Виденное подтолкнуло его нести свет Евангелия, поддержки и помощи тем, кто более кого бы то ни было сидит во тьме, — городской бедноте. Разве мог он, равно и о. Анатолий, на первых порах видеть врага во власти пусть атеистической, но установившейся ради того, чтобы покончить с нищетой и бесправием целых, как мы бы теперь сказали, социальных страт? Другое дело, что преследование одной части церкви одновременно с попыткой «приручения» и разложения другой не дали этой первой поре затянуться.

Когда в очерке о пророке Илии о. Анатолий пишет, что тот «требует от народа… целостного сердца, нераспавшейся, нераздробленной, нерастленной души», то проговаривается о себе, о своем требовании, а мы добавим: о своем сердце, о своей душе. После короткой пореволюционной «весны», перекликающейся с «весной» начала 1990-х, новая власть взялась растлевать души целенаправленнее, чем старая. «Декларация» митрополита Сергия, фактического главы Церкви на тот момент, а затем патриарха, призывавшая верующих к лояльности власти и сотрудничеству с ней (когда по всей стране закрывались храмы и монастыри, арестовывалось духовенство и верующие миряне, да и просто шло директивное глумление над религией) многими было расценена как предательство. Жураковский не мог не узнать сервильность и марионеточность, от которых, еще недавно казалось, русская церковь навсегда очистилась, только в новых условиях они были еще нестерпимее. Он присоединился к движению «непоминающих»^[6], но оказался слишком бескомпромиссным даже для них, о чем подробно сказано в книге.

Анатолий Жураковский не был идеалистом. Он был нонконформистом. Во имя Христа и во имя человека. Он умел любить человека любовью преизбыточной (вслед за Владимиром Соловьевым разделял неприемлемую для исторического христианства веру Оригена в спасение всех, а не только избранных) и зрячей.

«Мы не знаем, живут ли люди на других светилах, планетах, звездах. Мы знаем только, что наша земля осквернена, опозорена человеком, что он залил ее кровью и исполнил ужасом. И если бы Христа не было, то нам стыдно было бы жить на нашей земле, стыдно было бы смотреть на высокие светила, плывущие на далеком небосклоне. Мы должны были бы тогда умолять Бога, чтобы Он велел какой-нибудь пролетающей комете уничтожить… нашу отвратительную землю… Но Христос был. Пусть наша земля маленькая. Пусть осквернена она и залита братской человеческой кровью, но Он прошел по ней Своими пречистыми стопами… Он и сейчас посреди нас» (из проповеди на Рождество 1921 года).

Община — пожалуй, второй по значимости герой книги.

В рецензии на «Ключ» Натальи Громовой^[7] я упоминала «диссидентство до эпохи диссидентства». В довоенные годы катакомбная церковь оставалась, по сути, единственной более-менее сплоченной оппозицией. Георгий Косткевич, собиравший сведения о преследованиях за веру в СССР и передававший их за границу эмигрантским СМИ, фактически действовал как правозащитник. Но об этих людях мы вспоминаем прискорбно реже, чем о сопротивлении времен «Хроники текущих событий». Мы знаем о религиозных поисках 1900 — 10-х годов, но 1920-е ассоциируются для нас с поисками советского авангарда в области формы. В голове просвещенного обывателя это годы победившего материализма, но каждый, кто серьезно интересовался русским авангардом, знает о его связи с русским космизмом и религиозной мыслью. Анна Артоболевская, Сергей Фудель, Ольга Бессарабова, Валерия Лиорко, ее друг Олег Поль (в монашестве Онисим, расстрелян), Даниил Андреев, Даниил Жуковский были заслонены их ровесниками, «комсомольцами 20-х годов». Но вышеперечисленные имеют на 20-е годы не меньше прав. Они были детьми религиозного возрождения. Они по-разному верили, разными дорогами шли, но их объединяло одно — для них существовала духовная реальность. К ним обращался о. Анатолий.

Порученные ему овцы не рассеялись. Почти все члены общины прошли через арест, многие — через концлагерь, некоторые были убиты, но выжившие сохранили связь, память о себе как о целом, которое создал о. Анатолий. Их пути в советском обществе были различны, но они не потеряли друг друга. Их соединяло то, чего для официальной реальности как бы и не было, чего в ее парадигме «не существовало». Но тогдашние юноши и девушки однажды собрались вместе во имя Его. Однажды и навсегда.

P. S.

Возможно ли жизнеописание — не житие! — святого? Может ли пересказ, даже цитата донести святость? Свет, о котором говорили близко знавшие о. Анатолия.

Я решила сохранить эти фразы из черновика, хотя уже знаю, что имени Анатолия Жураковского нет в списке новомучеников и исповедников российских. Это отмечает, на последних страницах книги, и Павел Проценко, подготовивший в свое время материалы к канонизации о. Анатолия, которого все интернет-источники, включая православные ресурсы, тем не менее называют священномучеником… Отсутствует иерей Анатолий Жураковский и в аналогичном списке по Украине^[8].

Но я, пока не дошла до последних страниц, а потом сама не увидела официальный список, читала про святого — и набрасывать вчерне эту рецензию начала еще читая книгу. И не жалею о своем заблуждении. Потому что, на мой взгляд, когда, узнавая какого-либо человека со всем тем живым, близким и неблизким тебе, что открывается, ты держишь в уме его святость, это не искажает восприятие, а наоборот (пусть каждый наполнит «наоборот» приемлемым для него смыслом).

Марианна ИОНОВА