МОЕ ВЕЛИКОЕ НИЧТО

Хабичев Аурен Арсениевич родился в 1986 году в Карачаевске (Карачаево-Черкесия). Журналист, прозаик, очеркист. Печатался в журналах «Новый мир», «Millionaire.ru», газетах «Комсомольская правда», «День Республики», «Независимая газета», «Gazeta.ru» и др. Живет в Москве.

Аурен Хабичев

*

МОЕ ВЕЛИКОЕ НИЧТО

Рассказы

«ПОЙДИ, НАПУГАЙ БАБУШКУ»

— Айна! Айна! — звала Назифа. — Где ты? Подойди. Не слышит, наверное.

Назифа лежала на своей старой деревянной кровати. Прошел месяц с тех пор, как правую сторону ее тела парализовало. Она еще отчетливо помнила, что, выйдя ночью в туалет, увидела шайтана, который с душераздирающим визгом пронесся мимо нее, пока она сидела, справляя большую нужду. Ее обнаружили довольно скоро — лежащую на сырой осенней земле, озябшую и почти бездвижную. Внуки и невестка внесли ее домой, вызвали сельского фельдшера.

«Не слышит, наверное, она никогда меня не слышит», — думала Назифа после нескольких попыток призвать к себе невестку.

Старушка вздыхала и погружалась в свои мысли, которые с каждым днем становились все отрывочней, туманней, а иногда между давними воспоминаниями совсем исчезала логическая связь, и они беспорядочно бродили в голове, перемешиваясь с событиями не столь отдаленными.

Но она помнила, что ее зовут Назифа, помнила отца и мать, своих дядюшек и тетушек, первый брак и красавчика-сына Азамата.

— Азамат, Азамат, — вздыхала громче Назифа. — Айна, Ааааайна!

Каждый раз, когда она вспоминала сына от первого брака, Назифе хотелось с кем-нибудь поговорить. А кроме Айны — невестки, жены младшего сына, и ее детей никого в доме не было.

И Назифа, отчаявшись побеседовать с невесткой, как она это делала уже не первый день, вслух рассказывала неведомому собеседнику о сыне своем от первого брака.

— Лицо белое, глаза черные, губы как у девочки — красные и нежные, брови густые. Сам ласковый и улыбчивый. Стеснительный такой. Мама, говорит, не плачь, а сам тоже плачет вместе со мной. Сколько лет ему было? Тринадцать было, наверное. Зоя просила у меня его. Ты, говорит, еще родишь, а я бесплодная, как селезень. Айна, Айна, ну где ты?

Первый брак не состоялся. После смерти единственного сына. Назифа к мужу своему остыла, да и он вел себя равнодушно. В день, когда оплакивали Азамата, Заурбек вскрикнул: «Налюбовалась?», указывая на прекрасное, неживое лицо их юного сына. Так они оба и не поняли, что случилось и по какой причине он умер. Лег, почувствовав себя плохо, побелел весь: «Мама, я умираю». И заплакал. Потом умер. Соседи говорили, что это дурной глаз Зои — их бездетной соседки — и самой Назифы, которые постоянно сравнивали его, красивого, с другими, некрасивыми детьми. В отцовском доме, доставшемся Заурбеку как младшему из трех сыновей, Назифа и Заурбек превратились в соcедей и присутствие друг друга сносили с трудом. Они почти не общались. Через полгода после смерти их единственного сына Заурбек объявил: «Развожусь, развожусь, развожусь».

На следующее утро Назифа, собрав немногочисленные свои вещи, оставив мужу все приданое, ибо считала себя виновной в смерти сына и таким образом, наверное, хотела откупиться, вышла на длинную, каменистую улицу старого аула. В тот день, впервые в жизни, она ощутила тот беспричинный страх, ту паническую атаку, которая станет для нее постоянным спутником до конца дней.

В соседней комнате сидела Айна, и если учесть, что дверей между комнатами не было и что деревянная перегородка, именуемая стеной в деревенском доме, вряд ли могла сильно заглушать громкие шумы, то призывы своей свекрови, она, конечно, слышала. Айна не подходила, потому что, как она считала, у нее были для этого причины. Во-первых, свекровь давно уже перестала разумно формулировать свои просьбы, во-вторых, обычно она звала невестку по сущему пустяку, чтобы обсудить какие-нибудь странные свои видения, в-третьих, именно она была причиной расставания Айны с мужем — сыном Назифы. Так считала Айна. Свекровь, конечно, считала по-иному.

Айна сидела в окружении своих детей. Двух мальчиков и девочки.

— Опять орет. Когда приводила в дом незаконную, надо было думать, что в старости я буду рядом сидеть, а не она. Теперь она ласково мое имя выговаривает. А тогда уверенная ходила, условия мне ставила.

«Незаконную» в дом никто не приводил. Женщина, к которой ушел муж Айны, в один прекрасный день нежданно-негаданно, как и случаются многие в жизни катаклизмы, сама приехала, чтобы познакомиться с «мамой» и разобраться с Айной. Разборок, правда, не вышло. Айна вместе со своими детьми оккупировала калитку забора и не впускала женщину во двор. «Двусторонние переговоры» ограничились взаимными оскорблениями через забор и скорым уходом второй, незаконной жены Анзора. Но она уверила Айну, что Анзор к ней больше не вернется и что в этом его поддерживают мать и сестра его. Тогда-то Айна и рассвирепела. Она приказала детям прекратить любые отношения с бабушкой и теткой, не кормить бабушку, обзывать и периодически пугать ее.

А с тех пор, как Назифа ушла от первого мужа, тем ранним утром, много лет назад, когда ее посетил первый в ее жизни безотчетный страх, она боялась всего — громких шумов, быков, собак, шайтана, сглаза, но больше всего боялась она неожиданных вскриков, чем и пользовался один из ее внуков. Иногда Айна приглашала Назифу к общему столу, и в то время, когда старушка осторожно отправляла в рот еду, средний и любимый из ее внуков Руслан мог громко закричать или вскочить с места. Назифа по обыкновению роняла ложку из рук и вскрикивала вслед за ним: «уууэээй». Потом, уйдя в комнату, долго еще не могла унять дрожи в коленях и покалывания в висках. Молилась и плакала.

Дети, окружив несчастную и обделенную, как им было внушено, всеми благами и мужней любовью мать, сидели, потупив взоры. Каждый из них ненавидел свою бабушку. В том, что Айна, взъерошенная, часто плакала по ночам и призывала Бога убить ее, виновата была бабушка Назифа и дочь ее Баблина — их тетка. Именно они поспособствовали тому, чтобы, не прожив со своей женой и пары лет, отец бросил их и ушел неизвестно куда. Правда, иногда он наведывался к Айне, иначе откуда ей было самой взять троих детей.

С тех пор как слегла Назифа, дети Баблины во главе с самой Баблиной и дети Айны во главе со своей матерью стали двумя непримиримыми лагерями. Баблина приезжала с дочерью и сыном каждые выходные, чтобы смотреть за матерью, и, пока она возмущалась относительно антисанитарии и плохих условий, виной которым была Айна, дети играли во дворе, но между ними всегда была незримая пропасть, из-за которой они никогда не могли сблизиться и искренне относиться друг к другу. Обычно все их игры сводились к тому, что дети Баблины, высказав все, что думают о детях Айны, уходили домой, оставив тех обсуждать, какую пакость они сделают детям Баблины в следующий раз. И пакостили весьма изощренно. Сына Баблины, Гера — худощавого и болезненного городского мальчика, Руслан, сын Айны, мог, например, в дождливую погоду столкнуть с крыльца в лужу. Он пачкал всегда чистые головные уборы Гера. То шапку скинет с головы и растопчет в грязи, то панаму измажет куриным пометом. Учитывая, что силы были неравны, Гер с Кариной чаще страдали от своих родственников.

А Назифа лежала, не подозревая, какая борьба разворачивается между двумя поколениями ее отпрысков. Наверное, если бы она могла вернуться немного в прошлое и изменить ситуацию, постаравшись повлиять на выбор сына, все могло сложиться по-другому. Но мысли ее были далеки от взаимоотношений детей и внуков.

Она вспоминала детство. Свой большой дом с прислугой, властную мать и мудрого отца, табун лошадей, приближение которых можно было почувствовать по дрожи земли, бесчисленные стада овец и коров, много всякого добра, которого потом они лишились. Ее мать, высокомерная Гямха из дворянского рода, всегда была строга к дочери, сыновьям и вообще окружающим. Назифа рассказывала внукам, как один из слуг украл в амбаре головку сыра и спрятал в широкую мотню своих брюк. И пока он, стараясь быть незамеченным, неуклюже, с сыром в штанах ковылял из амбара в сторону своего дома, его окликнула Гямха. По всей его не внушающей доверия сутулой фигуре было видно, что страх, обуявший его, вот-вот вырвется наружу через задний проход.

— Ох и била она его, — рассказывала Назифа. — Сначала этим сыром и била, потом палкой. Мы боялись за него вступиться. Ее боялись.

А отца, мудрого и молчаливого Шамхала, Назифа любила. И он любил единственную дочь. Красивую, с тонкой талией и «восточными» глазами.

— Отца раскулачили, его братьев тоже. Они бежали в Америку, а отец остался. Бежал в другой город и женился. Сын у него родился. Мой сводный брат — Юра, — рассказывала Назифа внукам.

В ту ночь, после которой Назифа слегла в постель, у нее скрутило живот. Ужинала она с невесткой и внуками. Обычно ей доставались разогретые объедки с их стола. Иногда, если Айна была в настроении, она могла покормить ее свежей едой. Но дети, настроенные против бабушки, постоянно пытались испортить ей аппетит — добавляли в еду силоса, мелких камней, а то и вовсе сахара в жаркое. Выбора у нее не было. Она ела то, что давали, и никогда не жаловалась. Достаток давно покинул ее оскудевший двор, ничего своего, кроме двухлетней телки, у нее не было, и ту потом пришлось отдать невестке, которая отказывалась кормить «чужую скотину» сеном, купленным за свои деньги.

В ту ночь она вставала с постели, постанывая от боли в животе, предвидя, что на улице, в пронизанной первобытным страхом осенней темени что-нибудь обязательно произойдет. Ночь таила опасность — окутанная туманом, она была наполнена смертельной тревогой и потусторонними сущностями, поджидающими Назифу на улице. Когда она, превозмогая страх, вышла во двор, ощущение чьего-то смрадного дыхания в затылке, присутствия двуногого, свирепого существа с хвостом и рогами не покидало ее. Назифа, шепча молитвы, села, и в момент, когда ее нутро освободилось от причинявших боль нечистот, перед ее глазами со страшным визгом пронеслось нечто. Дальше была безлунная и туманная ночь, непроглядная тьма. Назифа лежала на земле. Через некоторое время послышались голоса — невестка с внуками пришли спасти ее.

В то же утро, получив от родственников известие о случившемся, приехала ее дочь со всей своей семьей. Она припала на колени у кровати парализованной матери и взвыла. Назифа плакала вместе с ней, сожалея о своей судьбе. Успокоившись, Баблина распорядилась нагреть воды, принести чистое постельное белье, вызвать фельдшера, а лучше доктора из города.

В первые дни, когда заболевает близкий человек, его родные готовы сделать для него все — хоть душу вынуть и положить пред его ногами. Но проходит время. Больной человек — это не милое и кроткое создание, которое лежит с грустным и тоскливым видом, отрекшись от всех бытовых благ и покорно ожидая своей смерти. Чаще больные старики — это капризные и шумные дети. Они постоянно требуют к себе внимания, нечистоплотны и всячески это демонстрируют. А больные старики, у которых еще и помутнено сознание, становятся сущим адом для тех, кому надлежит выхаживать их.

Каждые выходные Баблина, собрав весь свой выводок, выезжала из Ремуша в деревню к матери. Она и двое ее детей — дочь Карина и сын Гер шли от дома к городскому автовокзалу. Там Баблина покупала три билета. Час на автобусе до другого города, потом пешком полчаса до остановки, через которую ехали автобусы в деревню. Дорога эта, всегда серая, грязная, долгая и изнурительная, превращалась в бесконечную пытку для семейства. Иногда, отчаявшись дождаться автобуса, который ходил не то по-особому, неведомому человеческому разуму расписанию или, скорее, по настроению, Баблина пыталась «словить» проезжающие мимо такси. Порой удавалось сговориться на приемлемую сумму, спекулируя двумя детьми, замерзшими и голодными. Но чаще таксисты попадались не очень жалостливые, и Баблина, проклиная судьбу, таксиста, свою деревню и погоду, продолжала ожидать автобуса до деревни.

Так прошел месяц, потом еще один и еще один. А бабушка все лежала и с каждым днем становилась капризней и слабоумней. Отправляясь в деревню, Баблина вспоминала обиды, нанесенные ей матерью, а потом, будто бы обращаясь к свидетелю своего детства, громко восклицала:

— И я плохая дочь после этого?

Приезжая к матери, она уже проявляла меньше усердия — не спешила нагреть воду, чтобы подмыть ее, не готовила ей диетических блюд, а кормила тем, что ели все в доме. О докторах и вовсе речи не было — средств на них не хватало. Средств не хватало даже на продукты, чтобы прокормить себя с детьми в доме, в котором когда-то прошло ее детство.

Невестка, напротив, в дни, когда приезжала Баблина, готовила вкусные блюда и в общем коридоре накрывала исключительно для своей семьи пиршества, достойные королевских особ. Она специально ездила на рынок, покупала в корейском отделе те самые пряности, что придавали блюдам особый вкус, а запах их способен был свести с ума даже людей, не склонных к гурманству. Когда, пробыв два выходных дня в деревне, Баблина снова отправлялась в город, невестка свои пиршества прекращала. Пять дней старая, парализованная, беззащитная Назифа была предоставлена озлобленным, обиженным детям Айны. Как они за ней смотрели? Смотрели ли вообще? Эти мысли совсем не давали покоя Баблине, пока она сидела у себя в Ремуше. Иногда она просыпалась от кошмаров, будто ее матерью, словно футбольным мячиком, эти люди играют в футбол, пиная ногами. А мать — такая маленькая, круглая, податливая, хлопая глазами летала от одной ноги к другой.

— Оооой, — просыпалась Баблина, — мамочка моя, мамочка!

Однажды после очередного кошмарного сна, просидев в окружении своих детей до утра, Баблина решила забрать их из школы и до тех пор, пока мать ее жива, уехать в деревню, и будь что будет.

Сын Назифы, Анзор, приезжал нечасто. Он жил со своей новой женой, а иногда и с другими женщинами и вел образ жизни легкий и праздный. Он никогда не из-за чего не расстраивался, всегда искал место потеплей и уютней. Поэтому и слыл «хитрым лисом». Ничего, впрочем, плохого, людям его хитрость не причиняла. Напротив, Анзор был из тех людей, что всегда приятны окружающим своим философским отношением к жизни и почти детским эгоизмом. Он был красив, иначе за него не боролись бы, как хищницы, многие женщины. Второй жене, спустя годы, приходилось отвоевывать его уже у других любовниц, и она сполна глотнула того яда ревности и одиночества, которым поила первое время Айну.

Баблина переехала в деревню. Теперь, чтобы насолить золовке, Айне приходилось через день накрывать столы для своих детей, подруг и соседей. Она их приглашала, устраивала шумные застолья, всячески демонстрировала радость и полноту жизни. Баблина, будучи женщиной не самой мудрой, обижалась на это, даже не понимая, насколько одинока и несчастна невестка, раз затевает такие энергозатратные предприятия только ради того, чтобы выместить свою злость. Дом состоял из четырех комнат и одного коридора. Две комнаты были бабушкины, а две — Айны с ее детьми. Связывал эти комнату широкий коридор с земляными полом.

Как и бывает в небольших родовых обществах, кто-то из родственников с пониманием относился к трагедии Айны и жалел ее, кто-то яро поддерживал дочь Назифы. Родственники, приезжая проведать старушку, вникали в склоки двух женщин.

— Она сегодня перед нашими дверьми разлила грязную воду. Мне Света сказала, что ходит она к колдунье и делает порчу на смерть, — жаловалась Баблина. — А если с детьми что случится? Порча — это вам не шутки.

Айна в свою очередь, если получалось кому-нибудь пожаловаться, доносила:

— Баблина меня ненавидит. Она общается с незаконной и ее ублюдком. Хочет привезти их сюда и выселить меня с детьми на улицу, не позвольте ей этого сделать, — всхлипывала она.

Сын Айны Руслан был восприимчив к материнским слезам. Каждый раз, когда, скорчив лицо в трагической гримасе, она начинала плакать, он готов был изрубить в мелкие кусочки Баблину с ее детьми и бабушку. Он был жестоким ребенком.

— Что я им сделала? Когда меня только забрали у родителей и привезли в этот дом, ноги я ей мыла, Баблине столько золота мои родственники подарили, а сколько я ей помогала? Когда от нее Лагаш уходил, мирила их. А она, прознав, что Анзор общается с этой незаконной, сразу побежала и познакомилась с ней, в гости к себе в Ремуш привозила. Своих детей с ее выродком выгуливала, на карусели водила. А вас она хоть раз на карусели водила?

Айна плакала, а Руслан замышлял, как отомстить за свою маму. Однажды они с Гером играли на улице. Руслан предложил пойти подтягиваться на турнике, который они приделали между двух деревьев в бабушкином саду. Сначала Руслан подтянулся пять раз, потом Гер. Еле сделал три раза, и вот, когда он уже пытался подтянуться в четвертый, Руслан спустил с него штаны вместе с трусами и убежал, смеясь и хлопая своей шутке. Спрыгнув с турника, Гер неторопливо надел брюки обратно. Какая-то тишина царила в его детском сознании. Странная, неведомая ему доселе тишина. Он шел в сторону дома. Зайдя в дом, увидел Руслана за столом. Резким, почти звериным рывком он бросился на своего двоюродного брата, взял его, застигнутого врасплох, за шкирку, поволок к ведру с грязной водой, в котором плавали картофельные очистки и другой мусор, и погрузил своего обидчика в эту воду. Барахтаясь некоторое время, Руслан сопротивлялся. Его толстая и мясистая деревенская шея еще некоторое время была напряжена, потом начала обмякать, но в этот момент из комнаты вышла Баблина и спасла племянника, силой вырвав его из рук Гера.

Вокруг этой деревни раскинулись бесконечные поля. Особенно хорошо было летом. Солнце по утрам здесь было особым — его свет смешивался с утренним туманом, поднимающимся из влажной почвы, и придавал раннему часу божественную тишину и безмятежность. В эти моменты пахло влажной землей, ближе к обеду — зноем и грецким орехом, вечером — парным молоком. Стада коров неспешно возвращались в свои стойла. Их гнал аульский пастух, который громко окрикивал скотину, сбившуюся с верного маршрута и забредшую в чужой дом. Местные жители доили коров. Дети, вооружившись большими ложками, снимали пенку с поверхности свежего молока. Когда деревня засыпала, местная колдунья и гадалка принимала женщин, которые приходили за советом или «лекарством». Света охотно всем помогала. И соседке с третьей улицы, которая у Светы делала порчу соседке с улицы второй, и соседке с улицы второй, которая лечилась от порчи соседки с улицы третьей. Этот давний традиционный уклад никому не мешал жить, и лишь изредка этот покой нарушали те или иные происшествия.

Назифа продолжала жить. Ее комната превратилась в склад лекарств и мазей, не помогавших ей привести в движение правую сторону тела, но дочь и внуки исправно кормили ее лекарствами, обмазывали мазями. Назифа искренне верила, что лекарства и молитвы помогут ей встать.

— Фельдшер сказал, что надежда еще есть, — отвечала Баблина на вопросы Назифы.

И Назифа погружалась в сладостные мечты о том, как она, наконец встав с постели, приведет в порядок дела, пришедшие в запустение, пока она лежала. Нужно прибраться во дворе, и не так, как это делают Айна и Баблина, а с полным усердием, выскребая верхний слой почвы и стараясь выровнять ее на всей территории двора, нужно привезти в порядок амбар. Там, по словам внуков, завелись полчища крыс. Зерно нужно было укладывать в отдельные железные ящики и наглухо закрывать крышкой, а, доставая его, не рассыпать. В амбаре нужно было раскидать кошачьи какашки. Взять их у соседей. Крысы от одного их запаха обходят дом десятой дорогой. А что теперь? Соседи скажут, слегла, мол, Назифа и некому распорядиться домом.

В доме, где нет мира и царит ненависть, заводятся крысы, двор скудеет, и некогда его жителям заняться своим очагом. Баблина соревновалась с Айной, кто дольше сможет не принимать участия в бытовых делах. Обе они совершенно перестали делать что-либо по дому и во дворе. Видела бы Назифа, что весь ее двор покрыт куриным пометом, грязью и мусором — ее парализовало бы окончательно.

— У меня первой в деревне появился...

— Цветной телевизор, — продолжали рассказ, набивший оскомину, внуки.

— Да! А кто вам сказал?

— Ты. Вчера говорила.

— У нас всегда на столе было...

— Мясо, — перебивали внуки

— Да. А кто вам сказал?

— Ты.

— Забыла. Не ругайтесь.

Когда Назифа молчала, вспоминая те золотые времена, остальные с облегчением могли заняться своими делами, ибо она на некоторое время переставала их беспокоить. Но вскоре Назифа изменилась окончательно. Это уже была не та Назифа — мать огромного семейства, сдержанная и строгая.

— Чей писюн смотрит со стены на меня? — однажды прервала она тишину в комнате.

Баблина, прогнав детей из дома, прочитала ей лекцию, что нельзя так выражаться при детях. Они не должны запомнить Назифу такой.

— Сама не знаю, что со мной произошло, — жаловалась Назифа. — Только не говори соседям, что я дура. Засмеют нас.

У Назифы было восемь детей от второго брака. Один сын и дочь умерли уже будучи взрослыми, семейными людьми. Второй муж ее часто говорил, что род его проклят из-за одного жестокого предка. И Назифа, когда хоронила очередного своего ребенка, всегда вспоминала слова мужа и верила им.

— Сам ушел и никого не схоронил, одна я страдаю за него и себя. Баблина, расскажи, как Юсуф оправился от болезни.

И Баблина уже в десятый раз рассказывала, как один знакомый ей старик из Ремуша, разбитый инсультом, пролежав полгода и не выказывая никаких признаков жизни, в один прекрасный день открыл глаза, встал и пошел. Назифа, подобно ребенку, улыбалась беззубым ртом и представляла себя на месте этого Юсуфа. Как она встанет и пойдет. Как выйдет во двор, за калитку, пойдет по своей до боли знакомой улице, как радостно выбегут соседи и будут обнимать ее и поздравлять с выздоровлением, как потом заведет она новое хозяйство, как вся деревня будет хвалить ее за достаток в доме, за воспитанных и добрых детей. Ее мечты иной раз заходили так далеко, что в них возникал и Азамат — сын от первого брака, и Ханафи с Алиной — умершие дети от второго, и второй муж, и родители, и все, казалось, было возможным, ведь случилось чудо — Назифа смогла встать и пойти.

— Где лежат Ханафи с Алиной? — однажды спросила Назифа после того, как пробудилась от очередных своих грез.

— Юсуф давно умер, Алина тоже, мама перестань.

Такие выпады были уже не впервые, и Баблина перестала выпроваживать детей из комнаты, потому что каждый день Назифа придумывала новые истории, которые рождались в ее воспаленном сознании. Несколько раз она доводила Баблину до слез словами про Ханафи и Алину, мол, дети мои плачут, я их не покормила, что ли?

И этот злосчастный писюн, который висел на стене, не давал старой женщине покоя.

— Что за писюн — сморщенный и длинный, как у Руслана? — спрашивала она.

Поскольку с Назифы спроса уже не было, никто не реагировал.

— Чем он тебе мешает? — иногда смеялась Баблина. — Висит себе и висит. Пусть висит, не лает же на тебя.

Назифа смеялась вместе с Баблиной и ругала себя:

— Ой, что только не взбредет мне в голову, старая я дура. Ты только никому не рассказывай.

Так, неделя за неделей, состояние старой женщины ухудшалось. По ночам она затевала плач по самой себе, а по утрам крепко спала. Стенала она громко и истерично, призывая Бога в свидетели того, что ей самой приходится себя оплакивать, потому что после смерти никто этого делать не будет.

То ли за грехи, то ли такова жестокая игра бытия, но кто-то, заболев, умирает сразу, а кто-то умирает очень медленно, час за часом переживая все новые муки — боли и одиночества, бессилия и мучительной борьбы. Назифа умирала мучительно, долго и громко. Сознание возвращалось редко, и в эти моменты она наблюдала за кошками, которые поселились в ее доме. Откуда были эти кошки, никто так и не понял. То ли из-за сильной усталости, то ли от безразличия ко всему, взвинченные и обескураженные таким состоянием Назифы, родные как-то не заметили, что в комнате, где лежала Назифа, кошки стали уже постоянными обитателями. Их подкармливали, иногда выпроваживали на улицу, иногда позволяли ночевать дома. Назифа долго могла наблюдать за их играми, хлопая глазами, изучая их, как ребенок изучат новый, неизвестный доселе предмет, а однажды вечером, будучи в здравом уме, она обратилась к кому-то:

— Не рано ли пришли?

— Что? — переспросила Карина.

— Это я кошкам. Кошки пришли сюда в чужом обличье.

Одна черно-белая, другая черная. Обе они целыми днями то игрались, то лежали у ног Назифы, то просто сидели у нее под кроватью. Как-то ночью странный протяжный звук заглушил телевизор. Баблина прислушалась. Но больше никаких звуков не было. Назифа, приподняв левую руку, погрозила пальцем:

— У меня под кроватью две кошки. Черная только что говорила.

Баблина часто просила детей погулять и долго сидела над Назифой, разговаривая с ней, целуя ее голову, признавалась, что всегда любила ее и никогда ни на что не обижалась.

— Ты лучшая мама на свете. Если сейчас ты меня слышишь, знай, что я тебя люблю. Ты всегда Алину больше любила, а я ревновала. Ты говорила, что Алина красивей меня, я плакала в дальней комнате. А теперь я хочу, чтобы все это вернулось, но чтобы ты была в добром здравии и не вела себя так, как сейчас. Ты же всегда была такой сильной, всех нас подняла, и никогда мы даже не знали, что ты способна болеть.

Назифа смотрела в потолок, рот ее был приоткрыт, немного выпадая вправо, что придавало ее лицу глупо-отрешенный вид.

— Мама, ты меня хоть понимаешь? — спрашивала Баблина.

Назифа молчала. Лицо ее выражало прежнюю эмоцию.

Небо в морозные ночи было звездным и ясным. Иногда из хлевов задумчиво мычали коровы, фыркала лошадь, пес, сидящий на цепи, периодически напоминал о себе непроизвольным лаем — реакцией на какой-нибудь малозначительный шум.

Мирские звуки — ночные, сонные и знакомые — долетали до Назифы, она их слышала, потому что иногда могла шепнуть: «Кто-то пришел, собака лает» или «Калитка отворилась, кто-то пришел». Когда она бывала в сознании, ей постоянно казалось, что кто-то идет или кто-то уже пришел. Иногда она громко кричала: «Уберите, уберите ее с моей ноги!» И Баблина, подбегая к ее кровати, кричала кому-то неизвестному: «А ну вон отсюда!» И Назифа успокаивалась. Как-то в одну из таких ночей Назифа протяжно выдохнула, а потом начала призывать кого-то, скидывая с себя одеяло. Сначала, натягивая на нее обратно одеяло, Баблина пыталась успокоить ее, но, когда увидела закатывающиеся зрачки, зарыдала так, что, разбуженные ее воплем, прибежали Айна с детьми. Геру и Руслану было приказано срочно бежать к Свете и звать ее. Выбежав из дома в эту ночную темень, они во всю прыть побежали к деревенской колдунье, чтобы попросить о помощи. Когда они выбежали на дорогу, Гер поскользнулся и упал. Не раздумывая, Руслан поднял брата и приобнял его. И они побежали, взявшись за руки. Два брата, которые за все недолгие семь лет жизни ни разу не были близки. Всю дорогу, пока они бежали до колдуньи, Гер сильно сжимал руку Руслана, чтобы дать понять, как сильно он его любит и как ему благодарен. Добежав до большого дома Светы, Руслан заорал во все горло:

— Света, наша бабушка умирает! — и громко заплакал.

Гер заплакал тоже, и оба они, как два беспризорника, стояли под забором Светы в зимнюю ночь. Света — большая, толстая женщина, добрая и всегда отзывчивая — не нуждалась в объяснениях. Через несколько секунд в ее окнах загорелся свет, дети увидели ее большую голову, снующую по комнате. Потом свет выключился, и колдунья показалась в калитке.

— Бегите, я пойду за вами.

Дома, окружив Назифу, вовсю плакали и извивались Айна с Баблиной. Гер был удивлен, что Айна тоже плачет. И вообще, эта ночь была какой-то особенной, все плакали и любили друг друга. Прям как никогда, как будто и не было этой вражды между ними. Назифа еще дышала и периодически взывала к кому-то. Странные имена, которые невозможно было запомнить или повторить. Мальчиков из комнаты выгнали, они сидели в коридоре на бабушкином диване и молчали. Через полчаса оба уснули. Утром бабушка была еще жива.

Но, поторопившись сообщить родным трагическую весть, Айна еще ночью обошла соседей, дошла до тех, у кого есть телефон, позвонила двум сыновьям Назифы, потом позвонила своему мужу. Трубку подняла его вторая жена.

— Передай Анзору, что мама умерла, — отрапортовала Айна и положила трубку.

К утру собрались все дети Назифы, приехали родственники из далеких городов, вылетел из другой страны один из ее сыновей. Но Назифа, после этой ночи будто выбив себе еще время для земной жизни, вернулась в мир и принимала родственников.

— Надо умирать, чтобы вы приезжали? — спрашивала она у своих племянников и племянниц, невесток и родственников своего мужа.

Прилетел ее сын. Он несколько дней провел рядом с Назифой, а потом простился и улетел.

Через месяц Назифа, будучи в каком-то неестественно приподнятом настроении, пела весь вечер шутливую песню из своей молодости, попутно что-то припоминая:

— А танцевала я всегда лучше всех в нашем ауле, правильно ногу выдвигала, не дергалась, как это сейчас делают. Что за дикие танцы у нас пошли? У кого они этого набрались? Все говорили: смотрите, какая у нее тонкая талия. Когда просить меня приезжали его богатые родственники, столько хлама привезли, а мы все равно были богаче. У нас даже слуги были, а у них нет. Сейчас я уже старая лежу и разбитая. А вы знаете, что старость уже завтра наступит? Я вот все вижу, как будто вчера было. А было это очень давно. Когда второй раз выходила за деда вашего, он младше меня был. Я думала, после смерти Азамата никогда уже не рожу, а родила восьмерых. Русские правильно говорят, что пути господни неисповедимы. Гер, расскажи историю, как их бог исцелял людей.

И Гер рассказывал, как в далекие-далекие времена, в очень далекой от них Галилее сын Бога Иисус Христос исцелял прокаженных, парализованных, бесноватых одним словом, он им говорил: «исцелись». И люди исцелялись.

— Исцелись, — повторяла Назифа, — все-таки Бог есть, и я его так люблю. Когда умирал Азамат, я всех проклинала, и жизнь свою, и Бога, и тех, кто меня родил и обрек на эту жестокость. И мужа проклинала. Соседка постоянно выпрашивала, мол, отдай мне Азамата, я бесплодна, а ты родишь еще. Я не отдавала не потому что это мое дитя, в то время люди могли отдать своего ребенка на воспитание родным, у которых не было детей или которые жили лучше. Но я не отдавала, потому что он был очень красивый. Я думала, как я такого своего красивого ребенка отдам кому-то? Им можно было просто любоваться, как картинкой. Как у русских называются эти картины, где ангелы? Иконы? Вот он был иконой для меня. Моя родная кровь, и таким получился красивым.

Баблина, слушая ее рассказы, улыбалась благодарной улыбкой. Все лучше, когда мама несет околесицу и вновь говорит о других своих детях, чем ее не было бы вовсе.

«БАБУШКИНЫ ПОДРУГИ», ИЛИ КАК Я ПИСАЛ СВОЙ ПЕРВЫЙ РОМАН,
НО СЛУЧАЙНО ВСТРЕТИЛ ВЕРОНИКУ

Ольга Савельевна приходила к бабушке раз в неделю. Иногда чаще. Расположившись на кухне, они беседовали о лекарствах и болезнях. В руках у Савельевны была районная газета. В перерывах между жалобами на боли в боку, подреберье, пояснице, суставах, сердце и щиколотке, они вслух, по очереди, читали газету. Ольга Савельевна особенно любила рубрику «Происшествия», так как, читая ее, она всегда могла высказать свое излюбленное «народ совсем одичал».

Она, как я помню, любила возмущаться. Возмущалась относительно всего, что происходит, происходило и, возможно, произойдет. А произойти, по глубокому убеждению Ольги Савельевны, должно было обязательно что-нибудь плохое.

На ней был, как называла его мама, «интеллигентский брючный костюмчик коричневого цвета».

Однажды Ольга Савельевна решила меня вылечить. А для того, чтобы меня вылечить, необходимо было наличие болезни.

— Соня, что он такой худой? — приступила к диагностике Савельевна.

Я по обыкновению сидел на бабушкиных коленях.

— Я мало ем и много какаю, — невозмутимым тоном ответил я, ибо ребенком был непосредственным.

— Соня, у него аппендицит, — перебила Савельевна, так как никогда никого не слушала.

Недавно пытался вспомнить хотя бы один диалог с ней. Не смог. Она задавала вопросы и тут же на что-нибудь отвлекалась или сама отвечала на поставленный собой же вопрос вместо меня.

После предположения о наличии у меня аппендицита обе старушки соединили два кухонных стула в качестве больничной койки, и началось. Бабушка беспрекословно подчинялась указаниям, она была при Ольге Савельевне кем-то вроде ассистентки.

«Оля — женщина умная, в библиотеке работает, дурью заниматься не будет», — часто говорила бабушка. Тонкими, «наманикюренными» пальчиками Ольга Савельевна нажимала мне на живот. От того, что мне было очень щекотно, я хохотал в голос.

— Он странно реагирует, Соня. Надо к психаитру. Переверзева, кстати, хорошая. И круги смотри какие под глазами. — Она оттягивала мне веко так, что лицо ее снизу смотрелось еще смешней.

— Это гены, — отвечал я, — у мамы тоже мешки под глазами.

Благо мамы в момент, когда старушки проводили медицинские эксперименты в надежде найти хоть какую-нибудь патологию, не было, ибо, когда тело мое подвергалось физическому воздействию извне, в маме просыпалась львица и могла растерзать кого угодно.

Однажды мама вступила в схватку с двумя огромными овчарками, которые поселились у подъезда нашего дома и, хотя никто их не просил, считали своим долгом охранять наш дом от непрошеных гостей. Старые были овчарки, ничего не помнили, никого не узнавали, иногда нападали на человека, но как-то мимо.

Однажды они не узнали меня, возвращающегося по обыкновению из школы, и героически бросились защищать наш подъезд. А защищать героически меня кинулась мама. Помню ее — в халате, с совком в руках (она обычно встречала меня из школы, прерывая какую-нибудь деятельность по дому), каааак пошла на этих овчарок и кричит мне: «Беги домой!» А я: «Нет, я не оставлю тебя». И плачу. От страха за себя и жалости к маме. Индийский фильм какой-то. Соседи потом смеялись, вспоминая эту историю.

Весь мамин фанатизм по отношению ко мне был вызван тем, что я родился мертвым. Совсем мертвым. Меня держали на аппарате искусственного дыхания и знали, что я умру. Но все равно держали на всякий случай. Я и не умер. Мама поэтому так всегда меня оберегала.

Деревенская бабушка говорила:

— Молитвы тебя спасли.

Вид ее в такие моменты выражал благочестие.

Городская бабушка говорила:

— Если б не врачи, мы бы тебя потеряли.

Мама была уверена, что это все порча. Когда я был в животе, какая-то нехорошая ее знакомка швырнула в маму кладбищенской землей. (Мама всегда была уверена, что земля, не иначе, кладбищенская.) Мама ахнула и поняла, что быть беде. Поэтому моим старшим сестрам было наказано любить меня и постоянно оберегать. Знали, что оберегать меня нужно ценой жизни, так как я был единственным мальчиком в семье, а «эти обе вырастут и фамилию за пять копеек продадут». Поэтому, когда я терялся на задворках нашего многоквартирного дома, мама орала прежде всего на сестер. Потом меня находили, мама чинно выходила во двор и как взятый в бою трофей, вела меня домой.

Все мамы — теплые, ласковые и немного дурные напоминают мою. На днях в супермаркете одна такая немолодая мамаша хипстерского вида бегала с тележкой, в которой восседал ее сын, и кричала: «Ууууууууха!» Сын делал вид, что сидит за рулем. Вслед за ними я вышел из магазина (ох уж эта любознательность). Они играли в догонялки, а у светофора показывали друг другу языки. Причем мама ничуть не уступала в этой игре сыну. Дорогу перебегали вообще смешно. Он в нее стрелял воображаемым пистолетом, а она кричала: «Неееееееет!» А у меня с мамой в детстве была игра. Я шел, держась за мамину руку, по бордюрам, а когда мама меня отпускала, то я должен был удержаться и не сойти с бордюра. Когда удержаться не получалось, я кричал: «Утопаю!» Слово это нам казалось очень смешным. Бабушка Инга, которая продавала жареные семечки, однажды нам сказала: «Так я люблю за вами наблюдать».

Помимо Ольги Савельевны у бабушки еще была подруга, теть Надя.

Она приходила почти каждый день.

— Мэээльчик, — с претензией на умиление, теребя мои щеки, блеяла она.

Хотя лицо ее было кислым, она старалась умиляться, насколько позволяли ее недюжинные способности. Как-то теть Надя призналась бабушке, что не «переваривает» детей. Я это подслушал. Другая подруга бабушки тетя Патия часто кусала мне пальцы.

— Ам, сейчас откушу.

— Тетя Патия, а я в попе ковырялся и пальцы не помыл, — старался я извлечь указательный палец из ее золотозубого рта.

Бабушка моя качала головой: «как не стыдно».

Мне было лет пять, когда я решил стать писателем. Бабушка всегда приветствовала любые мои решения. Я брал домашнюю парту, рабочий журнал папы и шел в «кабинет». Парта была тяжелой, почти с меня размером, но я пыхтел, то толкал ее по земле, то поднимал, с большим трудом делал пару шагов и снова толкал по земле. Кабинетом называл тенистую лужайку, что находилась невдалеке от дома. Там я располагался на «трехногом» стульчике у парты и рисовал на папином журнале черточки и каракули. Писать буквы я тогда еще не умел. Вскоре мне это надоедало, и я возвращался домой. Дядя Дугер, застав меня за этим занятием, спросил:

— Чем ты тут занимаешься?

— Пишу роман, — ответил я.

— Можно почитать?

Я протянул папин журнал с черточками и каракулями.

— Очень талантливо. Я обязательно куплю твою книгу, когда она выйдет, — сказал дядя Дугер.

Однажды я испортил важные папины отчеты, и папа сильно меня отругал.

— Какой тебе роман? Сначала буквы научись писать.

Тогда я разуверился в своем гении и решил, что больше не буду писать книг.

Веру в себя вернула бабушка. Она сказала, что самая моя главная книга еще впереди, но неплохо бы научиться писать буквы. Она решила отвести меня к своему родному брату — ученому, чтобы похвастаться моим стремлением к писательству.

Помню его в рабочем кабинете, седого и осанистого, в окружении дивно пахнущих книг. Я смотрел из дверной щелочки, как они с бабушкой беседуют, и ждал, когда бабушка расскажет обо мне. Но они говорили о его болезни. Бабушка плакала. Через несколько дней он пришел к нам в гости и подарил мне игрушку. Потом он умер, так и не узнав о моих стремлениях.

В ту пору в нашем дворе появилась странная девочка в оранжевых колготках. Звали ее Вероника. Мне постоянно хотелось испачкать чем-нибудь ее мерзкие, на мой взгляд, и абсолютно безвкусные колготки. Наши непростые отношения начались так: я потянул ее за волосы, она заплакала, и мне стало ее жаль. Но жалость я подавил, ибо не собирался раскисать из-за лицемерных женских слез. Всеми фибрами своей детской, но уже умеющей ненавидеть души я ненавидел Веронику. И ненависть моя была не бездеятельной. Макиавелли, полагаю, позавидовал бы стратегии своего маленького последователя. Бабушка Вероники вывешивала ее стиранные колготки на веревку во дворе. Меня дико раздражали эти оранжевые, синие, голубые и фиолетовые «девочковые» колготки. Поскольку я не мог достать и снять их с веревки (пять лет человеку все-таки, рост не позволял), чтобы сжечь в пламени и хоть как-то удовлетворить свою злость относительно этого хрупкого и ангелоподобного белокурого создания, то я просто подрезал колготки снизу осколками от бутылок. Когда преступление было обнаружено, я как бы невзначай оказался на месте его совершения и, смотря снизу на ее бабушку искренними глазами, сообщил:

— Теть Лена, а я видел, как Мадина и Тятина с соседнего двора подрезали колготки вашей внучки.

Это не могло не подействовать, ибо на рынке бабушка Вероники остро конкурировала с бабушкой вышеуказанных — они обе продавали зелень.

Скандал, учиненный бабушкой Вероники в соседнем дворе, наш маленький городок еще долго обсуждал. А меня в тот вечер семья Вероники ангажировала на чай. Я пил чай и общался с Вероникой. Но в конце вечера толкнул ее, а она меня. Я не ожидал такой реакции. Она даже не заплакала, а дала мне сдачи, чем вызвала во мне странное чувство уважения. Бабушка Вероники сказала:

— Мужчина не должен так поступать с дамами. Мужчина должен их защищать.

И я решил Веронику защищать. Но сначала решил на ней жениться. На следующий день мы стали с Вероникой полноценной семьей. Она спустилась ко мне в гости, и мы построили в дальней комнате дом. Соединили стулья, из одеял и покрывал сделали крышу. Потом Вероника сходила «на рынок», то есть во двор, и принесла оттуда подорожник, зеленые абрикосы, украла сыр у своей бабушки и сделала нам салат. Потом она вырезала из книг искусственные деньги и подписала их:

«Тысичу рублей», «Питсет рублей».

— Теперь ты должен взять эти деньги, выйти из дома, вернуться и сказать мне: «Дорогая, я получил зарплату».

— Дорогая, я получил зарплату, — сказал я, входя в шалаш.

— Опять сейчас все растрынькаешь, — ударила меня по голове Вероника и отобрала всю мою зарплату.

Потом Вероника сказала, что, когда мы будем ложиться спать, она меня будет стесняться.

— Так у всех молодоженов положено, — пояснила она.

Веронику увезли к маме на Камчатку с наступлением осени. Она скрыла, что приезжала к бабушке только на летние каникулы. Я страдал четыре дня, пока не пошел в первый класс.

ДОРОГИ И КЛАДБИЩА

Троллейбус завершает свой ход в автопарке. «Дальше не едем», — выглядывает водитель из своего рабочего места, попутно надевая оранжевую жилетку. Я выхожу на улицу. До большой дороги, мимо нескольких темных проулков идти минут десять. Четыре фонаря, два гаража, узкая дорожка между ними, два окна фотосудии, в которой всегда горит свет, но не бывает людей. На большой дороге ловлю такси. Еду домой. Ложусь спать.

Такое развлечение я выдумал себе недавно. Ни одно из занятий не избавляет голову от роя мыслей и навязчивой музыки так, как прокатиться по окольцованному городу, задевая глазом его урбанистические шедевры. Вот на пути моем возникают каменные исполины Садового, помпезные сталинки Кутузовского, мещанские, вычурные и добротные дома проспекта Мира. Смотришь, и мыслей вроде нет. Голова пуста, хотя, говорят ученые, такого не бывает. Голова всегда о чем-то думает вне зависимости от того, знаем мы об этом или нет. Я бы жил только ради того, чтобы ездить. Чтобы путать мысли пробегающими за окном пейзажами. Врач про мою увлеченность дорогами и кладбищами придумывает истории одну смешнее другой. Анализирует, рисует какие-то круги, квадраты, задает вопросы, потом вписывает в эти фигуры какие-то значения. Чушь. Ему надо оправдывать свой гонорар. А я знаю наверняка. Дороги мне нужны, чтобы не думать, а кладбища, чтобы погружаться в мысли. Нигде моя жизнь не бывает столь реальной, как на кладбище. Однажды, приехав на поезде в город R, я решил отправиться первым делом на кладбище. Ну просто взял, отложил все свои дела и поехал на кладбище. Теперь в каждый свой приезд в город R я посещаю кладбище.

День, когда я приезжаю туда, всегда бывает солнечным. Меня встречает бессменный «кладбищенский» таксист Руаф.

— Сначала кладбище? — улыбается он.

— Ага, — улыбаюсь в ответ.

Мы с ним буквально «спелись» на любви к кладбищам.

— Не знаю почему, а я так радуюсь, когда везу вас туда. — В голосе Руафа звучит детский энтузиазм. — Я вижу, как вам хорошо, вы всю дорогу улыбаетесь, и я тоже так радуюсь, когда вижу, как вам хорошо. Я ведь тоже частый гость на кладбище.

А потом бесконечные истории о том, кто и как умер, кто заслужил свою смерть, а кто нет. Почему на кладбище хорошо думается и прочее, и прочее.

Реальный мир в эти мгновения перестает существовать. Я вижу заветную калитку, которую открою и снова все вокруг начнет меняться — уйдут в прошлое все нелепые воспоминания, обязательства, глупая ответственность и невыполненные планы, изжога и головная боль. Я переступлю через эту невидимую черту, и все снова застынет в вечности, и острым слухом я буду внимать шороху каждого листика на деревьях и слышать, как машет крыльями пролетающий высоко в небе орел. У калитки стоит сторож и с отвращением смотрит на мой приближающийся силуэт.

— Здрасти, — неуважительно кидает он в мою сторону.

— День добрый, — улыбаюсь.

Однажды он решил провести целый допрос или просто хотел поругаться, но в дни, когда хожу на кладбище, я настолько блаженен и отрешен, что поругаться со мной вряд ли удастся.

— Опять с компьютером сюда пришел? Это что тебе, библиотека? — начал он.

— Это не компьютер, это ноутбук. Я тут пишу.

— Других мест во всей округе не нашлось? Я вот сегодня слышал, что наши чиновники открыли специальные офисы для малоимущих предпринимателей.

— Я не предприниматель, я писатель.

— По-моему, ты псих, — сказал он, ожидая от меня соответствующей реакции.

Я промолчал и пошел дальше.

Человек, охраняющий кладбище, смотрел мне вслед.

Сосед

Утро в мою комнату врывается как собственник жилья, что я снимал несколько лет назад. Беспардонно и без приглашения. Через окна, лишенные занавесок по моей же прихоти, проникают солнечные лучи. Очередное «гнездышко» с потрясающим видом останкинской башни находится на девятом этаже неприятного серого дома, в районе серой промышленной застройки. Сложно найти вид более удручающий, чем останкинская башня, залитая по утрам бессмысленным светом, не лишающим ее силуэт извечной серости, угловатости и холода. У меня есть сосед. Он живет за стенкой. Вчера вызвал его на разговор:

— Боюсь, что на днях съеду, придется тебе искать нового жильца, — объявил я ему, сидя на любимом стуле. Вид мой был непреклонен и горд. Таким, по крайней мере, я видел себя со стороны. За минуту до этого я решил «круто изменить свою жизнь».

— В монастырь? — В голосе его ни намека на заинтересованность темой, а даже какая-то издевка.

— Не важно. У каждого своя жизнь.

— Ну ты подумай до завтра, а завтра скажешь, что и как. Может, передумаешь.

Уходит.

Удивительное дело — сосед будто читает мои мысли. Сегодня я и думать о забыл о монастыре. Достаточно было задать себе несколько вопросов: как там кормят? Есть ли вкусный кофе? А чистая постель? А вдруг работать заставляют? Нет, монастырь решительно не для меня. Да и сосед повесил над моей кроватью жизнеутверждающую картину — коллаж, на котором голые нимфы (или ведьмы, черт его разберет) предаются неге на фоне ярко-красного пейзажа.

— Кровать свою расстилай осторожней, картина в стекле, и, если упадет, в тебя вопьются стеклышки. Хотя умереть от искусства — лучшая смерть.

Сосед у меня хороший и умный. Он — аналитик и стратег, но вегетарианец. Однажды, когда я уже почти собрал чемодан, чтобы уехать миротворцем в Сирию в припадке очередного поиска смысла, он напомнил, что у меня нет загранпаспорта. Тогда я решил в монастырь. Он напомнил, что там нет женщин. Я остался дома. Потом я получил загранпаспорт и решил кормить беженцев на границе Европы.

— А сам что есть будешь? — спросил сосед.

Я задумался. Жить под Биг-Беном, прося милостыню, оказалось тоже невозможным. Просить милостыню нужно по-английски, а я совершенно не знаю языков.

— У тебя и с русским-то не особо, — напомнил сосед.

И тут я вспомнил следующую историю. Называется «Пиши по-русски».

Пиши по-русски

Автобус Ставрополь — Москва трясся по колдобинам федеральной трассы М4. Я ехал в Москву. В кармане у меня оставалось двести рублей, а ехать нужно было еще сутки. Я экономил как мог. Добрые люди — пассажиры подкармливали меня кто печенькой, кто бананом. А я смотрел на дорогу. Что может быть лучше дороги? Какой антидепрессант эффективнее?

Девять лет назад, выезжая в Москву без цели и средств, я не знал, встретят меня или нет. Встретить должен был один «отличный парень», которого лично я не знал, но который через друга обещал меня встретить и дать койко-место в съемном жилье в Мытищах. Помню этот солнечный весенний день. Я увидел красивую вывеску «Кофе Хауз» и понял, что мои двести рублей ждали этого момента. Я зашел, заказал эспрессо, оплатил, добавив: «Без сдачи». И ждал человека, которого лично не знал. Он должен был позвонить. Он мог не позвонить, и тогда ни с кого никакого спросу. Так я остался бы наедине со своим эспрессо на Казанском вокзале. Но он позвонил. А если бы нет?

В Москву я приехал устраиваться в головной офис одной федеральной газеты, но из ставропольского филиала позвонили в этот самый головной офис и сказали:

— Ни в коем случае, ни в коем случае.

О том, что я остаюсь без работы, я узнал из смс:

«Добрый день. Руководитель не готов провести с вами встречу в ближайшее время. Попробуйте подыскать другую работу».

Я и подыскал. И устроился.

На одном из федеральных каналов, куда я устроился после, шеф-редактор брал мой текст для сюжета и, не читая, передавал его другому корреспонденту.

— Юра, отредактируй и сделай так, чтобы было по-русски, — говорил он.

Все смеялись. Я тоже. Ведь это очень смешно.

Юра редактировал мой текст. Помню, в нем вместо «снова» появлялось «опять» и две совершенно новые запятые. Красивые, правильные, русские.

— Вот видишь, как нужно писать? — спрашивал шеф-редактор.

— Да, я буду стараться, — отвечал я.

Мой текст начитывал другой журналист. А я учился писать правильно до тех пор, пока не понял, что до эфира меня не допустят, если даже выверну себя наизнанку и стану самым русским из всех русских.

А Галина Клиторинская — продюсер наш — меня не любила вовсе. Дежурным ответом на мои вопросы был:

— Ты че, тупой?

Иногда она кричала и тряслась. А потом плакала и говорила сотрудникам: «Уведите его отсюда, уведите, уведите».

— В какое море впадает Волга? — заорала однажды Галина.

— В Черное, может?

— Ну вот, я же говорила, он тупой, и еще работает на федеральном канале, — обращалась она к подчиненным.

Те улыбались, кивали, мол, ну что с него взять?

— Какая река в отличие от всех мировых рек течет от экватора, а не к нему?

— Не знаю.

— Господи, и это продюсер федерального канала. Он ни-че-го-шень-ки не знает.

Коллеги улыбались, мол, «ну да, не знает». А потом выяснилось, что последние два дня Галина готовилась со своей дочкой к экзамену по географии. Я как-то связал этот процесс с возникающими ко мне вопросами относительно рек, морей и экваторов, но не стал сильно углубляться. Скорее всего, я ошибался насчет Галины. Она хорошая. Все люди, которых я встречал, — хорошие. Однажды утром я застал в нашем оупенспейсе очередную коллективную истерику.

— Танк выехал с территории Уралвагонзавода! Выехал танк! Это сенсация! Нужно срочно раскопать, кому принадлежит танк! — кричала Галина.

Сотрудники тут же «заклацали» по клавиатурам в поиске этой скрытой от всех тайны.

И тут я думаю, интересно, а если танк выехал с территории Уралвагонзавода, может быть, он каким-нибудь боком принадлежит сему предприятию? Озвучивать свои мысли не стал, ибо рисковал нарваться на «ты че, тупой?» в исполнении Галины Клиторинской.

Истерика нарастала. Откуда танк? Все бегали, кто-то решил изучить историю танкостроения.

Позвоню в Уралвагонзавод, решаюсь. На всякий случай. Просто так. Все равно никто не узнает о моем глупейшем поступке и не назовет тупым. Нахожу в интернете номер пресс-службы, звоню.

— Ваш танк?

— Наш. Меры приняты.

Несу запись разговора Клиторинской.

— Я нашел, кому принадлежал танк. Это танк Уралвагонзавода.

— Что?

Помню, после того как выяснилось, что это правда, она еще долгое время пыталась что-то сказать, но обратилась к редакции:

— Девочки, отбой. У этого сегодня звездный час.

МОЕ ВЕЛИКОЕ НИЧТО

Как хорошо и отрадно, когда никуда не надо идти, когда из всех занятий, которые ты придумал себе на выходной день, ни одно не является важным. Днем я почитал Беккета и Вульф, немного окунулся в историю, завис над индийским эпосом, а потом решил, что пора глотнуть свежего воздуха. Ну, как свежего. Того воздуха, который предоставлен. Мир удивительно меняется в унисон с нашим внутренним ощущением. Когда тебе тревожно и суета одолевает твои мысли, то кажется, что все вокруг бегут, все происходит в ускоренном и нервном темпе, весь этот общечеловеческий организм, состоящий из шуб, рук, ног, туловищ, валенок, сапог, насморка, злых лиц, стремится будто к какой-то финишной прямой, на которой раздают оранжевые талоны на вечную жизнь. А сегодня, выйдя на улицу, я шел по городу, не отличающемуся от города, по которому я шел вчера. Люди сновали, подобно блаженным отшельникам, не сливаясь в тот самый черный, густой и жидкий общечеловеческий организм. В торговом центре, куда я направился для просмотра кино, в общественном туалете некто попытался поговорить со мной через дырочку, проделанную в перегородке между кабинками.

— Я Александр, — представился голос из дырочки.

Я не ответил, ибо с голосами из дырочек, проделанных в перегородках между кабинками, в коммуникации не вступаю.

— Вы сможете, молодой человек? — спросил голос.

И вот я уже в кинозале. На экране происходит эпическая битва (обожаю фэнтези, всегда вижу себя в роли отрицательного героя — колдуна, например), я почти уже там, среди какого-то реликтового леса, призываю убить праведника, и в самый момент, когда по всем законам жанра вступает тревожная музыка, чья-то рука вонзает мне в спину клинок. Фильм продолжается, а тоннель, по которому несется поезд моего воображения, врывается в какую-то обшарпанную комнату. Там я. Сижу на диване, в руке пистолет. Какой, не знаю. Вероятно, ТТ. Я вообще-то в них не разбираюсь. И вот я прислоняю его к виску и ба-бах — картинно падаю на кафельный пол. Извиваясь, как ручеек на горных порогах, по кафелю течет струйка моей крови. Я лежу без признаков жизни, мне хорошо и свободно. Никакой души, никакого бога, никакой геенны и рая. А просто абсолютное Ничто и тягостно-безразличный покой. Я чувствую, как в этой пустоте, в этом огромном пространстве, называемом Ничто, начинает рассеиваться мое сознание, под действием гравитации образы его сужаются, отдельные фракции расширяются и распадаются, другие вовсе исчезают, и то, что было мной, — становится частью великого и бесконечного Ничто. Ни мыслей, ни тревог, ни привязанностей. Я лежу в обшарпанной комнате, в белой сорочке и серых кальсонах, мое лицо красиво и бледно, оно высокомерно отсутствующе. Я чувствую великое избавление. Эти мысли приносят мне радость.

По искривленному эфиру пространственно-временного континуума летят мои воспоминания и мысли. Некоторые — тревожные и беспокойные, — обретая форму, запечатлеваются в тонких струнах микромира и становятся непредсказуемыми тахионами. Образы, сливаясь в причудливый поток кислотного цвета, теряют очертания и исчезают вовсе. То, что было мыслью — стало светом. То, что было важным, приобрело новый смысл в новых частицах, которые еще предстоит открыть ученым. А пока, после фильма, я иду к Алексею. День мой начинался покойно, но мысли снова сверлят мою седеющую голову.

Мы встречаемся в шестнадцать часов. Алексей говорит, что в нашей голове есть некая штука, названия ее не помню. Она очень древняя и отвечает за все, что мы не всегда можем объяснить. Вот эта маленькая штука, название которой вспомнить затрудняюсь, отвечает за сокрытое, передавшееся нам еще от тревожных предков. Благодаря ей человек может встать и пойти в сторону балкона, открыть дверь и шагнуть вниз, навечно сливаясь с высотой. Благодаря ей он может сидеть в туалете, продырявливая дыры в перегородках между кабинами, и спрашивать у писающих мужчин:

— Молодой человек, вы сможете?

Алексей берет настоящую передвижную доску, как в школе, настоящую указку, рисует мозг человека, пишет латинские слова, а я в это время, пока Алексей стоит ко мне спиной, смотрю из окна его кабинета.

Две юные девушки стоят на улице и курят. Вероятно, они знают и всегда помнят, что когда-нибудь они, либо по причинам естественным, либо по некоему стечению обстоятельств, окажутся на смертном одре и Великое Ничто будет постепенно поглощать их сознание, расщепляя прекрасные женские тела на новые частицы загадочного микромира. Зачем тогда они стоят? Что мешает им сделать шаг в сторону дороги и оказаться под колесами автомобиля?

— А остальное можно почитать в Википедии, — заключает Алексей, оборачиваясь ко мне.

— Спасибо, познавательно.

Я иду по Цветному бульвару. Вы когда-нибудь думали о том, что каждый ваш шаг — это чья-то смерть? О том, что каждый ваш шаг — это чье-то рождение? Шаг — смерть. Шаг — рождение. Постоянный и бесконечный круговорот вокруг и внутри Великого Ничто, свернутого в самом себе.

А дома, очень далеко от Цветного бульвара, сидит мама. Она сейчас, наверное, смотрит телевизор. Я не звонил ей уже месяц. Я не знаю, что ей сказать.

— Мама, мы конечны. Того бога, о котором ты говорила, нет. Я борюсь со своей любовью к тебе. Я боюсь страдать, если ты уйдешь раньше меня. Великое Ничто поглотит, сотрет и не оставит наших имен, лиц и плоти. Никакой сыновней любви, никакой материнской беззаветности. Жестоко, правда? И еще, «там», о котором ты говорила, — не существует. И мы, когда кого-то из нас не станет, больше нигде и никогда не встретимся. Нам отведен этот малый срок случайного бытия, в котором мы случайно явились Матерью и Сыном друг другу.

Вечереет. Я иду по Цветному бульвару. Из глубины опускающихся сумерек на меня смотрят влажные глаза последнего мастодонта. Где-то в эфире ночного воздуха блуждают тени людей, отправляющихся в долгий и изнурительный путь по заледенелым просторам планеты. Из глубин древнего океана всплывает зеленое, клыкастое чудовище и делает первый вдох. В воздухе тревожно, его пронизывает эпохальная тоска и холодное ожидание смерти.

В ресторане заказываю рыбу. Мертвая плоть моего далекого предка необходима, чтобы получать ценный белок. Белки в организме очень важны. Во глубине древнего океана, когда встретились атомы углерода, водорода, азота и прочих, они заложили в наше бытие этот странный и абсурдный механизм. Чтобы жить, мы съедаем друг друга. Они — нас, мы — их. И в конечном счете Великое Ничто — всех.

По некоторому стечению обстоятельств, по неизменному и непреложному закону Случая, все произошло именно так. Мы появились. Блуждали по засушливым пустыням Востока, замерзали в ледяных царствах Севера. И когда наша скрытая способность к выдумкам наконец проявила себя, мы нагромоздили городов, обществ и, что самое страшное, богов. Разных — смертных, бессмертных, злых, требовательных, обидчивых.

Я возвращаюсь домой, завариваю кофе, меня трясет от обиды и ненависти. Ничто, глумясь, продырявливает мое нутро и любуется той самой дырой размером с бога.