МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

РАЗДВОЕННЫЕ И РАЗДЕЛЕННЫЕ

Фантастика — жанр молодой. Впрочем, тут она делит первенство с детективом, о котором Честертон в эссе «В защиту детективной литературы» (1902) писал, что он есть способ культурного освоения нового для человечества явления — большого города, мегаполиса, — освоения путем метафоризации и мифологизации. Понятно, что нужда в таком освоении возникла с выделением Города в особую, отдельную среду для жизни, налагающую на населяющих его людей определенные обязательства и ограничения. В этом смысле детектив — «романтическая литература о работе полиции» — психотерапия, пособие нравов, гимн сдерживающему началу и цивилизации как таковой; а также попытка представить закон как универсальный способ разрешения индивидуальных конфликтов («...„ветхому Адаму”, этой греховной человеческой природе, свойственно вечно бунтовать против универсальности и механичности цивилизации, проповедовать раскол и восстание, романтическая литература о работе полиции в известном смысле способствует осмыслению того факта, что цивилизация сама является наиболее сенсационным из расколов, наиболее романтичным из восстаний»^[1]).

Все вышесказанное можно отнести и к фантастике — разве что она адаптирует читателя не к универсальному для всех закону, не к романтике скучных и регулярных (в отличие от лесов и полей) улиц, а к романтике технологических прорывов, неизбежно связанных с прорывами цивилизационными. Неудивительно, что многие авторы детективов отметились и как авторы фантастики — тот же цикл Честертона об отце Брауне и его же ехиднейшая, в высшей степени современная в условиях мусульманского ренессанса альтернативка «Перелетный кабак».

Неудивительно также, что самые твердолобые детективщики в конце концов оказывались склонны к мистике — например, Конан Дойл или Агата Кристи. Неудивительно и то, что многие фантастические тексты несут на себе признаки детектива: в сущности, большинство фантастических произведений построено именно как детектив — вводная, некая тайна, предъявление этой тайны персонажам, action, в процессе которого происходит разгадка тайны. Неудивительно, что фантастика и детектив породили гибрид «фантастический детектив» — ну, скажем, «Стальные пещеры» Айзека Азимова (кстати, автора «твердого детектива» «Постоянная должность»). «Стальные пещеры» заодно отмечены тем самым родимым пятном — урбанизмом (действие там происходит в декорациях не просто мега-, а мега-мега-полиса); и опять же неудивительно, что большая часть таких гибридов вышла из-под руки авторов, в мегаполисах живущих; и первым тут оказался, конечно, Лондон, из всех мегаполисов мегаполис…

С момента написания знаменитого честертоновского эссе прошло сто с лишним лет, и за это время мегаполис не просто успел обрасти своей мифологией, но стать именно мифопорождающей средой, чем охотно пользуются фантасты — вспомним хотя бы «Задверье» Нила Геймана. Ну и следующий шаг — Город стал не просто средой, но объектом исследования и изучения; объектом эксперимента.

И, конечно, если говорить о современных авторах, то лондонец Чайна Мьевиль тут приходит на ум в первую очередь. Доктор философии (Кембридж), специалист по международным отношениям (Лондонская школа экономики), троцкист 1972 года рождения, Чайна Мьевиль (получивший свое имя от родителей-хиппи) стал в литературе одним из «новых странных», предложив читателю вполне визионерские версии урбанистических ландшафтов. В частности, цикл романов о мега(метро)полисе Нью-Кробюзоне, городе, весьма напоминающем Лондон, ну, хотя бы диккенсовских времен, но населенный, помимо людей, странными химерами, «переделанными», людьми-птицами, людьми-насекомыми и даже людьми-кактусами… И опять же ничего странного нет в том, что именно Мьевиль обратился к жанру фантастического детектива.

Роман «Город и город» (2009, на русском 2013), собравший множество жанровых премий, в сущности — детектив-нуар (автор собирался снабдить его подзаголовком «Последнее дело комиссара Борлу», но снял подзаголовок по просьбе издателя). Одинокий, эмоционально отстраненный, но честный и неподкупный полицейский; его грубоватая, но преданная помощница (слегка смахивающая на Барбару из романов Элизабет Джордж); загадочное убийство молодой женщины; нарушение закона, на которое приходится идти полицейскому для восстановления справедливости; замкнутая, в данном случае научная среда со своими интригами и тайнами, к которой принадлежала убитая; заговорщики-радикалы; а также — непременный элемент нуара — собственно город, мрачный урбанистический пейзаж, на фоне которого разворачивается действие. Только вот город этот некоторым образом, хм, не совсем город. Вернее, не один город.

Мьевилю удалось придумать нечто, до сих пор никогда не существовавшее, — что, вообще-то, огромная редкость, но нечто очень убедительное. Два города в одном. Разделенный город.

Бещель и Уль-Кома как бы наложены друг на друга, существуют на одной и той же территории («гросстопически»), но независимы юридически и экономически и даже лингвистически — бещельский язык и письменность в Бещеле, иллитанский в Уль-Коме (на иллитанском, как на иврите, пишут справа налево, хотя его письменность относительно недавно перешла на латиницу; это уль-комскому примеру последовал в свое время Ататюрк). Мало того, они являют собой два независимых государственных образования. Официально пройти (и проехать) из одного города в другой можно через специальный пропускной пункт в центре города (городов) — и это при том, что улицы обоих городов перекрываются, накладываются друг на друга — Карнстращ в Бещеле может быть Уль-Майдин в Уль-Коме. Тем не менее, находясь на Карнстращ (уже из топонимики городов видно, что Бещель скорее восточнославянский, а Уль-Кома тяготеет к Турции, к Малой Азии), ступить на Уль-Майдин нельзя — это нарушение границ, преступление закона, за исполнением которого следит загадочная Брешь, организация, не принадлежащая ни одному из городов, но обоим.

Когда-то города составляли одно целое. Был когда-то некий город, поселение, основанное две тысячи лет назад, затем на его руинах после темных времен внезапно возникают сразу два — то ли один город расщепился надвое, то ли два независимых города-государства каким-то образом наложились друг на друга (загадочное это слияние-разделение называется тут «кливаж»). С тех пор, однако, граждане обоих городов приучились воспринимать это состояние как естественное. Да и не только граждане — окружающий мир: тот же Борлу, например, выезжал в Берлин на конференцию «Полиция в разделенных городах»; кто-то из крупных государств склонен иметь дела скорее с Уль-Комой (она сейчас на подъеме); кто-то — с меньшей эффективностью — с Бещелем (он переживает упадок). Это порождает разнообразные казусы — беженцы из арабского мира, например, высаживаясь на побережье Бещеля/Уль-Комы, надеются оказаться в процветающей Уль-Коме, но ошибаются на несколько метров и попадают под юрисдикцию консервативного и бедного Бещеля.

Территории Бещеля и Уль-Комы то сходятся, то расходятся, городской парк наполовину уль-комский, наполовину бещельский, вроде бы можно стоять одной ногой в Уль-Коме, а другой в Бещеле, но… нельзя. Для этого нужно получить визу и, пройдя через пропускной пункт, официально выйти в другом городе. Одна и та же улица, как тут уже говорилось, может принадлежать обоим городам (на картах она будет «заштрихованной»), соответственно, одни здания (или даже этажи зданий, а то и помещения в них) на ней будут улькомскими или бещельскими и там, где в Уль-Коме расположен процветающий район с модными бутиками и суперсовременной архитектурой, в Бещеле может быть полузаброшенная, приходящая в упадок трущоба. Вот это кафе бещельское, тут пьют кофе; вот совсем рядом уль-комское, тут пьют «густой уль-комский чай», его бещельцы не-видят… Впрочем, в бещельском районе, где живут выходцы из Уль-Комы, «Уль-Кома-городе», тоже есть кафе в уль-комском духе, но оно находится в Бещеле, сюда бещельцам заглянуть можно, не опасаясь страшной Бреши.

Тут, конечно, важна психологическая готовность жителей обоих городов игнорировать — «не-видеть» соседа. Даже глагол в бещельском есть такой — не-видеть; то есть признавать наличие (ну вот он едет, уль-комский грузовик, не прыгать же под колеса), но одновременно не брать в расчет, не вводить в поле внимания.

Знакомая ситуация, верно? Общество (российское общество в частности, а быть может и в особенности) существует в ситуации жесткого расслоения, независимых, несоприкасающихся гросстопичных образований, когда ты общаешься лишь внутри своего поля, не пересекая его (скажем, я не могу вот так взять и войти в здание «Газпрома», или увидеть вблизи чиновников высшего ранга, или даже просто зайти в растянутом свитере в ресторан «Метрополя»; но и в наркопритоны, и в общежитие гастрарбайтеров, и на воровской сходняк). Как результат, городской ландшафт (по крайней мере московский) частью состоит из белых пятен, мест, которые не замечаешь, не-видишь, по причине их незадействованности в личной топологии. Возможно, именно эта структура почти непроницаемых гросстопичных слоев и обеспечивает худо-бедно стабильность; признай каждая из почти независимых структур существование другой, не миновать серьезных потрясений, настолько они разнородны и чужеродны друг другу^[2].

Мьевиль просто довел ситуацию (на деле любой большой город построен примерно так же) до логического завершения. Жители Уль-Комы, чьи женщины носят шубки, и жители Бещеля (пуховики и пальто) не замечают друг друга, не-видят, сталкиваясь на улицах.

Разделенный город остается разделенным. Он склонен скорее дробиться на еще более мелкие фрагменты (интрига детектива вращается вокруг возможности существования третьего, скрытого города — Оркини, занимающего спорные или просто неотмеченные на картах обоих городов площади), чем объединяться и взаимодействовать, — поскольку именно разделение обеспечивает независимость двух городов-государств. Впрочем, есть еще Брешь, невидимая именно потому, что не определяется жителями обоих городов как нечто свое, узнаваемое. Но главное — добровольное обязательство жителей, с детства приученных не-видеть, существовать только в своем пространстве, не нарушая его даже психологически.

Мьевиль вовсе не пытался транслировать нам некую метафору — в том же интервью он мимоходом замечает, что текст не нуждается в дополнительной интерпретации, мол, можешь сказать о чем-то прямо, так и говори. Тем не менее любой хороший текст — всегда метафора… С другой стороны, того, кто интересуется феноменом разделенности, не может не интересовать механизм ее преодоления.

Тут возникает еще один роман, в названии которого фигурирует слово «город»^[3].

Роман «Посольский город» выпущен Мьевилем в 2011-м (в русском переводе в 2017-м^[4]); и он вроде бы о другом. Скорее он примыкает к «Вавилону-17» Сэма Дилэни (1966) и к «Истории твоей жизни» Тэда Чана (1998) — той самой, по которой недавно поставили фильм «Прибытие». То есть речь здесь идет о неразрывной связи структуры языка и психологии его носителя. На первый взгляд.

Действительно, ариекаи — «хозяева», — жители планеты в медвежьем углу обитаемой вселенной, говорят на уникальном языке, определяющем все их поведение; уникальность этого языка даже не в том, что он стереоскопичен, говорится сразу двумя ртами (ртом-«поворотом» и ртом-«подрезом»), сколько в том, что в нем нет абстрактных понятий, он может называть только уже существующие вещи; как следствие, он является до какой-то степени спонтанным, инстинктивным. Общение с людьми, пытающимися закрепиться на Ариеке (тут тоже свои интриги, большей частью сугубо человеческого, дипломатического характера), возможно, только если люди буквально копируют речь Хозяев; она должна быть стереоскопичной и спонтанной; иначе просто не воспринимается как речь. Как результат, небольшое поселение людей на Ариеке начинает готовить своих Послов — близнецов-клонов, мыслящих синхронно и до какой-то степени (отчасти благодаря девайсам-приращениям) являющихся единой личностью. Только их ариекаи-хозяева способны понимать, и только они, соответственно, являются орудием коммуникации — а заодно и козырем Послограда в политических интригах. Добавим, что такое устройство языка автоматически исключает ложь — для ариекаев понятие лжи одновременно привлекательно и отталкивающе, а состязания лжецов являются самым популярным местным развлечением; но такое расширение языка стало возможным лишь с прибытием людей, открывшим возможность для новых понятий и, следовательно, для новых сравнений.

Равновесие нарушается, когда Метрополия, недовольная монополией Послограда на общение с ариекаями, присылает нового посла, представляющего собой две независимые личности, способные, однако, к синхронному высказыванию одного и того же понятия. Такая концепция настолько чужда сознанию ариекаев, что нарушает все их представления о мире, действуя на физиологическом, бессознательном уровне. Как результат, у них начинается нечто вроде наркотической зависимости от речей нового посла — а затем и крушение всей их цивилизации. Чтобы предотвратить это, требуются встречные усилия людей из Послограда и самих ариекаев, вынужденных срочно вырабатывать новый — не столь инстинктивный, не столь завязанный на физиологию — язык; совместные эти усилия приводят к тому, что концепция метафоры (в сущности, концепция лжи) выводит мышление ариекаев на новый, абстрактный уровень и превращает их в союзников и сотрудников лучших людей Послограда, чья изоляция тоже подходит к концу — он становится частью ариекайской цивилизации.

Я тебя слышу, говорит один из ариекаев героине-человеку, что сама «работает сравнением» и пытается превратить «спонтанный язык» ариекаев в язык символов и метафор, могущих означать все что угодно. С этого момента и начинается настоящее взаимодействие, настоящее понимание, прорыв двух цивилизаций.

Язык — не принуждение, язык — сотрудничество.

Прорыв означает отказ от стереотипов; от искусственно насаждаемых установок, но и от «естественных» инстинктов и действий — муж героини, лингвист, пишущий монографию «Раздвоенный язык», как раз и пытается, пожертвовав будущим целого народа, сохранить его прошлое, его «натуральный» способ говорения. Это ему не удается, поскольку ход истории затормозить нельзя. Статус-кво не сохраняется сколь угодно долго.

В какой-то момент граждане Уль-Комы и граждане Бещеля, невзирая на противодействие Бреши, посмотрят друг на друга.

Что они увидят?