А ГОРОД

Цветков Алексей Вячеславович — писатель. Родился в 1975 году в Нижневартовске. Окончил Литературный институт им. Горького. Автор книг: «Король Утопленников» (М., 2014), «Маркс, Маркс, левой!» (М., 2015), «Марксизм как стиль» (М., 2016). Лауреат Премии Андрея Белого (2014), премии «НОС» (2014). Живет в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.

Алексей Цветков

*

А ГОРОД

Табор

В городе Табор вечером горит костер во дворе. Под уютными яблонями разливают вино. А внутри, за стеклом, топят печь и выступают поэты, драматурги, писатели, им аплодирует публика и задает вопросы. Это кафе-магазин-издательство называется «Баобаб». Чтобы аплодировать, нужно поставить бокал на пол перед собой. Кое-кто, впрочем, предпочитает слушать стихи и беседы снаружи, под яблонями, у костра, чтобы не смешиваться с толпой за стеклом. Смотреть туда, как в аквариум с поэтами. На этой земле, где город начался с того, что мистический коммунизм общей чаши стал конкретным коммунизмом общего имущества в отрядах таборитов. На этой горе, изрытой катакомбами, в которых прятались и хоронили друг друга последние солдаты средневекового коммунизма, вооруженные крестьяне. В этом стеклянном аквариуме меня спросили из зала: «Почему вы до сих пор живете в России?» И я ответил: «Я просто люблю чувство конфронтации. Для меня жить в России это значит быть в меньшинстве, и я привык к этому еще в школе».

На этой блестящей земле, в которой так много слюды, сверкающей, как чешуя в воде, если спуститься в таборитские катакомбы. На этой земле, похожей изнутри на воду, полную живых рыб.

Прага

Банда пражских карманников, изображающих из себя безобидную шумную компанию туристов. Они выруливают на тебя — девки в ярких шортах и с рюкзачками, отцы семейств, очкарики-студенты с фотоаппаратами, молодые супружеские пары — единым фронтом они выступают из-за угла, гомоня непонятное, показывая, разглядывая. На узком тротуаре старинной улицы вам не разойтись, и ты проходишь сквозь них, протискиваясь, стараясь как можно быстрее высвободиться из плотной стайки их тел. И вот ты один, они ушли, но через какое-то время ты понимаешь, что в карманах нет ни денег, ни телефона, ни проездного, ни даже паспорта с билетом. А тех «туристов» уже тоже нет. Они далеко. Да их и не отличишь от других, настоящих туристов, ты же не запоминал их, наоборот, старался поскорее вывернуться. Видимо, имеет место особый балет, виртуозная техника пальцев, ладоней, плечей и спин. Симфония прикосновений, где каждый мнимый «турист» делает даже не половину, а четверть четверти крадущего жеста. Где ты остаешься без своих прежних признаков — денег, билетов, связи, убедительных документов, но ответственность за это делится на двадцатерых с лишним умельцев отвлекать и прикасаться, мимов и клоунесс. Конечно, работая так, большой «туристической» группой, они не разбогатеют, ведь изъятое нужно делить на всех. Но зато это стабильный заработок, гарантированный успех, небольшая синица в руке, коллективный труд, уличный театр. С тебя как будто бы взяли плату за представление, не спросив, готов ли ты так платить. Тебя как будто вытащили на сцену и это оказалось дорогой услугой. Бьет колокол пражской башни, ты сидишь на лавочке опустошенный, проверяя пустые карманы, чувствуя, что ты немножко умер. И тебе кажется все время, что ты не досчитался чего-то еще, кроме денег и документов, кроме билета и телефона. Чего-то, что у тебя точно было до встречи с ними, но ты не можешь вспомнить, а что? И вот ты находишь в кармане хоть это. Они оставили тебе, не стали брать, вернули обратно, пластиковый листок с таблетками антидепрессанта. Просто переложили этот утешительный приз в другой карман.

Карпы в пруду Вальдштейнских садов — огромные, синие, как сливы. Тронуть рукой неровный брусок дерева, служащий столом в каварне «Новый свет», чтобы понять, что дерево состоит из серых страниц, склеенных навеки дождем, которого почти нет, но изо ртов готических гадов с крыш летят вниз крупные капли. Ледяная слюна церковных химер. Вода скапливается на крышах. В свинцовых желобах.

Я люблю, когда на страницах записной книжки или путеводителя навсегда остается дождь какого-нибудь далекого города.

Барселона

Каталонский знаток объяснял мне: «Главная идея Гауди такова: если раздвинуть ВСЕ, там будет только синее, и чем ниже, тем синее». Так архитектор предугадал оргонное излучение, стирающее, при правильно направленном потоке, реакционную разницу между живым и мертвым. Его скамейки и дымоходы словно смерчи и вихри перепуганных игральных карт.

С закатом появляются арабы, которые повсюду продают синие огоньки — запускалки в темное небо. Распушаешь огоньку хвост, натягиваешь резинку, и он взмывает, ненадолго присоединяясь к средиземноморским звездам, чтобы красиво потом планировать вниз, кружась. Некоторые из огоньков отказываются возвращаться в руки, перестают быть товаром, застревая в пальмовых метелках на Королевской площади или в ветвях платанов Рамблы, мерцая там до рассвета ни для кого. С утра на Рамблу прилетают попугаи откусывать мелкие ветки, они строят гнезда где-то неподалеку.

Саграда Фамилия — обиталище гигантских кузнечиков. А крыша Дома Мило — логово инопланетных гигеровских чудил из видеосалонов моего детства.

Устав лазать по горам вокруг монастыря в Монсеррате, сесть под пышно цветущий куст с неизвестным именем и долго наблюдать, как жук, тем более неизвестный, даже не похожий ни на кого известного, путешествует по лямке твоего рюкзака. Раньше, наблюдая за жуком, перелезающим через застежку-молнию, я бы подумал, что во всем этом явно есть великий замысел, а теперь я чувствую, что никакого великого замысла здесь нет, и голова от этого ощущения кружится так же счастливо, как кружилась она от наличия замысла в молодости. Свидетельствовать, что великий замысел во всем есть — это ласковое поглаживание лжи. Свидетельствовать, что никакого замысла нет — это жесткое излучение истины. Два разных удовольствия одинаковой силы. Стоит испытать оба ощущения в разном возрасте, чтобы понять, что это всего лишь внутренние наркотики, эмоциональные костыли, спасательные круги ленивого ума, равно далекие от мышления.

Лондон

Британский музей. Возбуждение при виде мумии. Бритой, скрюченной, цвета темного дерева, оскаленной тусклыми зубами. Стоять с проснувшимся в штанах членом, вперяясь в нее и гадая, испытывает ли нечто подобное кто-то из проходящих мимо мужчин и догадывается ли кто-то из проходящих женщин, что именно испытываешь ты? И какого она пола, эта мумия? И пять тысяч ей, кажется, лет. В чем секрет сексуальности мумий? В том, что не может быть любовного ответа, даже теоретически, в отличие от простого трупа, который выглядит как «может и живой», может быть, тобой и убитый.

Древнеегипетская традиция выставлять лицо на могиле, от которой и происходит портрет: я был таков, а теперь не лезьте.

Рука деревянной японской богини ладонью вверх. Полуразогнутые пальцы как будто на тебя и не указывают, но точно спрашивают: зачем ты?

Маркс написал «Капитал» в библиотеке этого музея. Он придумал «вампиризм капитала делает живой труд мертвым трудом», глядя на эту мумию.

Канск — Красноярск

На заправке между Красноярском и Канском к Андрею Родионову подгребает абориген, руки все в уголовных татуировках, речь нарочито обрывочная.

— Ты же видишь, тут Александр Третий, это же надо к нумизматам, я всего за пятьсот рублей отдам, — предлагает он две явно поддельные монеты с профилем царя, пересыпая их из руки в руку, будто они жгутся. Нашел типа вроде бы случайно при разборе старого дома. Никто не верит бедолаге. Андрей быстро соглашается на покупку, для него это акт христианского милосердия по отношению к татуированному мужичку. Мне показалось, что сейчас, за пятьсот рублей, Родионов приобрел сюжет нового стихотворения. Мужичек же будет уверен, что ловко развел столичного гостя. Прикинувшись ванечкой, не знакомым с нумизматами. На этом многое держится в современной России. На людях, которые делают свой скромный частный бизнесок, прикидываясь темной хтонью из народа. Удобно для безответственных спекуляций на поддельной старине: «Видишь, тут какой-то Александр Третий…»

На сцене Андрей бросает прочитанные листы со стихами себе под ноги. Как отслужившие «кредитные билеты» времен Достоевского, про которого он читает.

6

За стеклами то ли Брюссель, то ли Амстердам, а на стеклах ленятся капли дождя. Ты сидишь в кафе и делаешь вид, что ждешь. Заказанного кофе, встречи, гонорара, славы, провала, отказа и финального откровения, которое поможет оправдаться. Делаешь вид, но нет ничего, кроме «сейчас». Нет ничего, кроме «здесь, с тобой». Миниатюра не должна быть длиннее, чем купюра, на которой ее можно записать. Писать от руки. Одной рукой. Старомодно и обреченно вычурно. В кафе пусто днем, и потому легко почувствовать, что ты здесь работник, а не посетитель. Работник, который ничего не делает. Работает посетителем. Металлический привкус во рту. Нет, это только ожидание кофе. Пение механических птиц в голове. Нет, это только чириканье посуды на кухне, не видимой отсюда. Столкновения и переговоры ложек, вилок, ножей, ложек для пирожных и прочих инструментов. Можно есть и двумя руками. Можно писать и двумя руками над клавиатурой. Когда заняты обе руки, иначе работает мозг.

Рассматриваешь воротник своего пальто. Черный. Шинельная ткань. Ее хочется укусить, и ты авансом чувствуешь, как мерзко увязнут зубы в ворсистом и пористом прессованном материале. Как будто собака вцепилась в валенок. Тебе интересно, что если «вцепилась собака», то увидим ее пасть, а если «вцепился ее хозяин», то увидим его руки.

Воздух вокруг густой и плотный, как живая линза. Удерживающий тебя. Как будто все здесь находится внутри большого глаза, а не снаружи. Ты смотришь на воротник пальто, которое так и не снял, и внутри тебя раскрывается мантра сегодняшнего дня: нет ничего, чем стоило бы владеть. Собираешься написать это на купюре, прежде чем оставить ее на столе и уйти, ничего не дождавшись.