МАЯТНИК КАЧНЕТСЯ В ПРАВИЛЬНУЮ СТОРОНУ

Белецкий Иван Васильевич родился в 1983 году в Краснодаре. В 2005 году окончил юридический факультет Кубанского государственного аграрного университета.

С 2013 года живет в Санкт-Петербурге. Работает журналистом.

Поэтические подборки публиковались в журналах «Урал», «Крещатик», «Нева», «Волга» и др. В «Новом мире» печатается впервые.

Иван Белецкий

*

МАЯТНИК КАЧНЕТСЯ В ПРАВИЛЬНУЮ СТОРОНУ

Хилиазм, утопизм и революция в поэзии Егора Летова

Егор Летов — неожиданно удобная ролевая модель для самых разных политических и культурных сил. Цитаты из его текстов можно услышать из уст как представителя неформальной аполитичной молодежи, так и либеральфного интеллигента или адепта «русского мира». В этой работе мы сконцентрируемся на одной из самых противоречивых и ярких тем литературного творчества Летова — его милленаристских, утопических и эсхатологических идеях.

Хилиазм, он же милленаризм, в своем изначальном значении — учение о тысячелетнем Царстве Божьем на земле. Понятие хилиазм («хилиасмос») происходит от греческого словосочетания «тысяча лет». По словам Д. Степаненкова, сущность хилиазма можно сформулировать следующим образом: Христос придет на землю до кончины мира, чтобы победить Антихриста, воскресить только праведных и устроить для них на земле новое царство^[1]. Традиционные конфессии христианства в целом отрицают хилиазм, трактуя слова о тысячелетнем Царстве как символические. В то же время некоторые философы, традиционно считающиеся православными (Вл. Соловьев), зачастую склоняются к тем или иным формам милленаризма.

Однако за последние столетия сугубо религиозное, «техническое» понятие милленаризма сильно изменило свое значение. Хилиазм в широком смысле — мистически окрашенное утопическое мировоззрение. Не любая утопия хилиастична, но хилиазм утопичен всегда. Он предполагает путь к золотому веку (в его разных моделях, встречаются как довольно развернутые описания будущего, так и более абстрактные) через уничтожение и возрождение мира. Поэтому, как правило, говоря о хилиазме, говорят и об апокалиптике. Уничтожение и возрождение мира могут носить как «божественный», так и «рукотворный» (к примеру, объясняемый с помощью науки, точнее, с помощью близкой к мистике паранауки) характер. Концепция золотого века чаще всего включает в себя идеи физического бессмертия, достатка, братства и равенства людей, перехода их на некий новый уровень.

К известным хилиастическим движениям принадлежат, к примеру, Мюнстерская коммуна и гуситы. Часто их построения отличаются радикализмом (так, адамиты считали, что кровь должна покрыть Землю до лошадиной головы) и карнавализмом (в осажденном Мюнстере наряду с ежедневными казнями на улицах горожанами разыгрывались сценки из Библии).

Хилиастические движения сопрягаются с радикально-протестными акциями, часто экстатического характера, ориентированностью на «низы» общества и в целом «левым», социально-уравнительным вектором. В этом смысле хилиастические утопии часто смыкаются с коммунистическими (по Манхейму)^[2]. Однако даже коммунистические светские милленаристы зачастую не чураются использовать христианскую риторику и апокалиптические образы «конца времени», «царства божия» и так далее.

Милленаристские настроения, как часто подмечают исследователи, активизируются во время социальных кризисов. Самым ярким примером этого служит Россия до- и постреволюционных лет, когда левым авангардным движениям на какое-то время удалось продвинуть хилиазм в мейнстрим. О приходе в России к власти хилиастической секты докладывал, например, немецкий филолог и историк Рене Фюлоп-Миллер^[3].

Среди самых ярких и значимых живописателей русского левого хилиазма обычно называют Андрея Платонова (о сходстве Чевенгура и Мюнстерской коммуны в уже хрестоматийной работе «По обе стороны от утопии» писал Ханс Гюнтер^[4], однако Платонов выражал эти идеи и в поэтических сочинениях), «пролетарских поэтов» (А. Гастева, А. Маширова-Самобытника, В. Кириллова и др.), наркома Луначарского. Заметна милленаристская эстетика и у других авторов, как сторонников, так и противников большевизма (например, у Н. Заболоцкого, М. Пришвина, Дм. Мережковского, А. Блока и многих других). Пролетарские поэты в своих стихах уничтожают мир, историю и время, чтобы состоялась вечная революционная утопия.

Пой, товарищ, в этот вечер мира,

К полночи потухнут звезды и цветы,

Маховик к зениту вскинет крылья,

В неизвестность строим мы железные мосты.

(Андрей Платонов, «Вечер мира», 1920)^[5]

И будет день — иссякнет Млечный путь,

Мир истомленный мертвым упадет,

Глубоко человек ему вонзится в грудь —

И в первый раз в то утро солнце не взойдет.

(Андрей Платонов, «Конец света», 1923)^[6]

Твой путь:

Европа, Азия, Тихий океан, Америка.

Шагай и топай средь ночи железом и камнем.

Дойдешь до уступа,

Это Атлантика.

— Гаркни.

Ошарашь их.

Океаны залязгают, брызнут к звездам.

Миссисипи обнимется с Волгой.

Гималаи ринутся на Кордильеры.

— Расхохочись!

Чтоб все деревья на земле встали дыбом и из холмов выросли горы.

И не давай опомниться.

Бери ее безвольную.

Меси ее, как тесто.

(Алексей Гастев, «Выходи», 1923)^[7]

Вот он — Спаситель, земли властелин,

Владыка сил титанических,

В шуме приводов, в блеске машин,

В сиянии солнц электрических.

Думали — явится в звездных ризах,

В ореоле божественных тайн,

А он пришел к нам в дымах сизых

С фабрик, заводов, окраин.

Вот он шагает чрез бездны морей,

Непобедимый, стремительный,

Искры бросает мятежных идей,

Пламень струит очистительный.

(Владимир Кириллов, «Железный Мессия», 1918)^[8]

По мнению Н. Хренова, именно благодаря хилиазму жестокий революционный взрыв приобрел положительную ауру, которая стала угасать только во второй половине XX века. С другой стороны, хилиазм изначально лежит в «коллективном бессознательном» самих масс^[9] и был подхвачен русской интеллигенцией начала XX века, а большевики всего лишь смогли удачно поставить эту архаику на службу своей утопии.

Хилиастические концепты в раннем творчестве Летова

В поэтике Егора Летова апокалиптические и хилиастические мотивы появляются рано, в середине 1980-х годов.

В этот период уже заметна тяга Летова к цитатности, коллажности, даже к центонности. Это касается и интересующих нас мотивов: тексты собираются из устойчивых речевых клише, строк песен и лозунгов, авторские строки ернически стилизуются под них же. В результате происходит саркастическое принижение Государства, Коммунизма, Системы, Счастливого Будущего и прочих мифопоэтических советских концептов.

Нарисованные хилиастические образы вряд ли можно назвать привлекательными для автора. Они или носят явно абсурдный характер, гиперболизирующий и высмеивающий советский агитпроп:

А при коммунизме всё будет з-сь

Он наступит скоро — надо только подождать

Там всё будет бесплатно — там всё будет в кайф

Там наверное ващще не надо будет умирать

(«Все идет по плану», 1986)^[10]

Либо неприемлемы автору этически и эстетически, олицетворяя тупую тоталитарную суть «системы»:

Историю вершили закалённым клинком

Историю крушили закалённым клинком

Историю кололи закалённым клинком

Виновную историю пустили в расход.

Так закалялась сталь.

(«Так закалялась сталь», 1987)

В любом случае, автор в качестве одной из анти-ценностей, с которыми он намерен непримиримо бороться, выдвигает Вечность, провозглашая романтизированную борьбу с одной из главных целей левого хилиазма:

Обещает быть весна долгой

Ждет отборного зерна пашня

И живем мы на земле доброй

Но нас нет, нас нет, нас нет, НАС НЕТ!

Партия — ум, честь и совесть эпохи

Здорово и вечно!

Здорово и вечно!

(«Здорово и вечно», 1988)^[11]

Тут, конечно, нужно отметить вмонтированную в текст (написанный в соавторстве с О. Судаковым, чьему авторству, по словам Летова, и принадлежит фраза «Здорово и вечно») цитату из «официозной» песни советского времени «За того парня» (слова Роберта Рождественского) на тему Великой Отечественной войны, как раз утверждающей оправданность жертвы и преемственность поколений. Именно гиперирония автора делает его тексты многозначными.

Принципиальное отсутствие позитивной социальной повестки и обилие стилизаций (некоторые из них уже больше напоминают пастиши) как бы затеняет, затушевывает позицию автора. В частности, большую роль играют стилизации как раз под «прекрасную и яростную», «лихую» пору революционного хилиазма Гражданской войны (например, в песнях «Винтовка — это праздник» или «Вершки и корешки»): «Веселое время наступает, братва». Автор играет в своего же идейного противника, но играет, как кажется, почти всерьез.

Между тем, несмотря на широкое использование апокалиптических и хилиастических концептов, сложно выявить их прочную мистическую или метафизическую базу. Коммунистическая апокалиптика, как показано выше, описывается и высмеивается наряду с другими социально-культурными явлениями того времени. Кроме того, в некоторых случаях апокалиптические образы возникают без привязки к конкретному социальному строю: «Скоро звезды башкою оземь / Будем жрать себя изнутри». Особый пласт занимает суицидальная лирика, где личная эсхатология человека приравнивается к эсхатологии мира: «Покончив с собой, уничтожить весь мир». Такая эсхатология, конечно, не носит милленаристской направленности, так как не предлагает никаких утопических концептов, тем более на Земле.

«Метафизический период»

После крушения СССР — и особенно после событий 1993 года в Москве — мировоззрение и поэтика Летова меняются, что для стороннего наблюдателя может выглядеть внезапным. Однако эта перестройка выглядит более чем логичной. Отношения с нацболами, с Дугиным и проч. вполне естественно вытекают из общей темной «мамлеевской» хтоничности, всегда присущей текстам Летова, а никуда не девшийся девиз «я всегда буду против» позволяет повернуться, по сути, против своих вчерашних идеалов. А. Новицкая в своем исследовании^[12] называет 1993 — 1997 годы, период альбомов «Солнцеворот» и «Невыносимая легкость бытия», «периодом метафизического мышления» Летова. Здесь довольно тонко ухвачена суть, интересная и для нашей работы: хилиазм в творчестве Летова становится не просто чуждым, но привлекательным элементом поэтики, имплицитно присущей автору идеей. Образы войны и борьбы окончательно перетекают в метафизическую или мистическую область, тесно пересекаясь с темами смерти и ее преодоления, бессмертия, воскрешения мертвых:

Память моя память, расскажи о том

Как мы помирали в небе голубом

Как мы дожидались, как не дождались

Как мы не сдавались, как мы не сдались.

(«Дембельская», 1995)

Прикажу я ране — затянись

Озорная пуля — промахнись

<...>

Загорятся крылья на ветру

Повторятся сказки наяву —

Живые ливни брызнут нам в глаза

Земные боги выйдут нам навстречу

(«Еще немного», 1994)

Милленаристская апокалиптичность становится чуть ли не основным содержанием песенных текстов Летова этих лет.

Летов последовательно перенимает апокалиптическую образность, разработанную его литературными предшественниками. Вместе с ней в тексты проникают и все соответствующие концепты: мотивы конца времени, необходимости краха текущего миропорядка ради вечного золотого века, героической жертвы героя, близости (если не идентичности) Смерти и Победы, а также множественные отсылки к христианской эсхатологии (в первую очередь к Откровению).

Маятник качнется в правильную сторону

И времени больше не будет.

(«Солнцеворот», 1994)

Горизонты теснились в груди

Утопали в кровавых слезах

И сияли звезды в земной грязи

И пьянела полынь в небесах.

(«Пой, революция!», 1994)
 

Ветхие седины

Ветхие заплаты

Ветхие заветы

Пыльные вселенные

В ОГОНЬ!

В ОГОНЬ!

В ОГОНЬ!

(«Гордое слово в остывшей золе», 1994)

Бережет зима своих мертвецов

Стережет своих гостей теремок

Лишь одно для нас с тобою — ремесло

Радуга над миром

Радуга над прахом

Радуга над кладбищем

Негасимый апрель

(«Забота у нас такая», 1995)

В названии последнего текста мы вновь видим использование Летовым советского официозного поэтического наследия — «Песни о тревожной молодости» Льва Ошанина. Но на этот раз Летов использует советское наследие вроде бы без значимого саркастического подтекста (с другой стороны, именование песни с метафизическим сюжетом первой строчкой из комсомольской любовной лирики все же очевидно иронично). Характерно, что сама «Песня о тревожной молодости» тоже представляет собой отсылку к событиям Гражданской войны и стилизацию под песни тех лет, таким образом в песне «Забота у нас такая» мы получаем довольно сложную систему ссылок.

В отличие от «пролетарских поэтов» или ранних стихотворений Платонова, здесь нет никакого культа машин и неодушевленной материи вообще. Культ неодушевленного в русском авангарде, как кажется, вообще исходит в том числе из необходимости уложить изначально мистическую идею хилиазма в рамки рационального марксистского миропонимания и выдать на этой базе некую позитивную программу. У Летова же нет необходимости в этой позитивной программе: описываемый золотой век, когда «времени больше не будет», крайне абстрактен, а сама идея разрушений и страданий мира и гибели героя выглядит для автора более важной, чем описание цели этих лишений^[13]. В конце концов, ради поднимающейся с колен Родины «солнышко зовет нас за собой в поход» только лишь на «гибельную стужу, на кромешную ночь».

Акцентуация на смерти заметна и в стихотворениях Платонова, и в текстах «пролетарских поэтов». Не исключение здесь и Летов, но он не предлагает посмертного удовлетворения, выдвигая смерть как данность и самоценность: «Нету больше слов, нету больше нас / Лишь одно осталось на свете — Победа»; герои текстов Летова зачастую заперты в каком-то странном посмертном бытии (что несколько напоминает и о «двойной эсхатологии» позднего Введенского, и, опять-таки, о советских «военных» текстах вроде «Журавлей» на стихи Гамзатова): «Над тобой небесных рек берега / Подо мной подземных вод молоко», откуда вечно созерцают Победу и Революцию.

Однако если в более ранних текстах Летов провозглашает смерть негативным, разрушительным явлением, то в песнях времен «Солнцеворота» и «Невыносимой легкости бытия» герои сами ищут своей и чужой смерти.

Всласть

Надышавшись дымным хлебом

Гнать

Факелом живым — в небо

Сквозь калёный лёд

Сквозь кромешный полдень

Долгий путь

домой сквозь небеса.

(«Про зерна, факел и песок», 1994)^[14]

Кроме того, автором впитываются и некоторые более поздние концепты, восходящие уже не к левому авангарду или космистской философии, а к соцреалистическому искусству. Это проявляется не только на уровне текстов, но и на уровне мелодий, приближающихся к патриотическим и революционным советским шлягерам в духе «И вновь продолжается бой».

В позднем творчестве Летова наметился постепенный отход от «прекрасно-яростных» ценностей и милитаристской, «боевой» риторики (уже в 1996 году он вышел из партии нацболов, а с начала 2000-х годов открещивался от принадлежности к каким бы то ни было политическим течениям). Более того, некоторые тексты можно трактовать как отказ от хилиастических устремлений и разочарование в утопии, осознание неразрешимости «проклятых вопросов». В качестве примера можно привести текст песни «После нас»:

Будет теплое пальто

Будет всякое не то

Камышовый порхающий мех

Голубые города

Вороная борода

Отдаленный мерцающий Бог

<...>

Но нас поймали на волшебный крючок^[15]

Более того, даже в период 1994 — 1997 годов радикально-хилиастические устремления не были для Летова единственной парадигмой. По сути, тексты такого рода вошли только в музыкальные альбомы, представляя «лицо» творчества Летова. Однако среди стихотворений, не положенных на музыку, есть немало представляющих более критический или иронический взгляд на милленаризм, далекий от однозначности песенных текстов:

И мы, похоронные словно оркестры

Посторонние как боги

Стоим глазеем

Ротозеем

Не дышим

Слушаем

Слышим

Как бьется под кожей мятежная кровь

Как катятся с гор озорные лавины

Трепещем как банные листья на свежих ветрах —

Никак что-то важное чай происходит...

Да нет —

Просто маятник качнулся

В правильную сторону

(«Заиндевелые трупы берез…», 1995)

Нам бы только ночь простоять да день продержаться

На неумолимом пуху тополином ветру

Только б нам дойти до хаты

Только бы дверь одолеть, навалясь на нее всей тоскою,

всем телом, всем миром

Затворить за собой запереть навсегда

Ибо вихри враждебные веют над нами

Да то не вихри, а ветры пылят тополиные душные

Пыльные ветры жестоко балуют

Пыльные ветры свирепо чудят

Требуют от нас такого, о чем и подумать-то страшно

Не говоря уж о...

— Поворотись-ка сынку

Право, у тебя вся спина белая.

(«Нам бы только ночь простоять…», 1994)

Жили-были стариками-старухами

Все эти годы

Все эти жизни

Ты да я да мы с тобой

А потом пришёл Гаврила с трубой.

Архангел Гаврила с огромной трубой

(«Объяснительная», 1994)

Русскоязычная рок-музыка зачастую называется «логоцентричной». Однако в большинстве случаев русские рок-поэты не имеют прочных литературных корней и рок-поэзия является замкнутой в себе структурой, чаще всего обращающейся лишь к хрестоматийным литературным произведениям или же произведениям коллег по цеху. Это же можно сказать и об идеологии «русского рока»: мало какие группы (если не брать совсем уж нишевые — «фанатские», «нацболовские» и так далее) имеют комплексную ценностную, философскую или эстетическую подоплеку. В этом смысле наследие Летова — редкое исключение, вобравшее в себя как традиции левого авангарда 10 — 20-х годов XX века, так и позднесоветскую песенную лирику или находки московских концептуалистов. Это применимо и к эсхатологическим и хилиастическим мотивам. Несмотря на любовь к цитированию крылатых библейских фраз русскоязычными рок-поэтами и слом эпох конца 80-х — начала 90-х годов, эсхатологическая риторика во времена расцвета «русского рока» оставалась слабо разработанной. И, пожалуй, «Гражданская оборона» оказывается чуть ли не единственной популярной музыкальной группой, эксплуатировавшей эти концепты не только на уровне мимолетного цитирования, но в виде более или менее целостной системы.