ЛЕМОЛОГИ И СЕПУЛЬКИ

*

ЛЕМОЛОГИ И СЕПУЛЬКИ

Геннадий Прашкевич, Владимир Борисов. Станислав Лем. М., «Молодая гвардия», 2015, 368 стр. («Жизнь замечательных людей»).

Виктор Язневич. Станислав Лем. Минск, «Книжный дом», 2014, 448 стр. («Мыслители XX столетия»).

Один из самых известных научно-фантастических романов (а по оценке Cтанислава Лема, один из немногих романов, которые, выходя за рамки фантастичности своего основного сюжета, вошли в сокровищницу мировой литературы) открывается впечатляющим пассажем о том, что человечество стало объектом пристального внимания «существ с высокоразвитым интеллектом»: «...в то время, как люди занимались своими делами, их исследовали и изучали, может быть, так же тщательно, как человек в микроскоп изучает эфемерных тварей, кишащих и размножающихся в капле воды»^[1].

Описание это — с некоторыми оговорками и, конечно, за вычетом враждебных намерений, свойственных уэллсовским марсианам, — применимо и к творчеству одной из знаковых фигур двадцатого века — писателя и мыслителя Станислава Лема. В его романах и философских трактатах человечество оказывается в фокусе не менее пристального и в должной степени отстраненного взгляда. Впрочем, взгляда далеко не равнодушного — как подчеркивал сам писатель: «...я не оцениваю человечество как „совершенно безнадежный и неизлечимый случай”».

12 сентября этого года со дня рождения польского фантаста исполняется девяносто пять лет — подходящее время для того, чтобы рассказать о двух книгах, посвященных жизни и творчеству Лема.

Одна из них — биография, вышедшая в серии «Жизнь замечательных людей» издательства «Молодая гвардия»: подробное и хорошо задокументированное повествование, описывающее основные вехи жизненного пути и творчества Станислава Лема.

Детство, проведенное в Лемберге (Львове). Оккупация. Переезд в Краков и студенческие годы. Свадьба. Поездки в страны социалистические и капиталистические. Визиты в Советский Союз. Рождение сына. Эмиграция и жизнь в Западном Берлине и Вене. Возвращение в Краков.

«Астронавты». «Магелланово облако». «Расследование». «Солярис». «Возвращение со звезд». «Сумма технологии». «Непобедимый». «Сказки роботов». «Кибериада». «Высокий замок». «Глас Господа». «Рассказы о пилоте Пирксе». «Философия случая». «Футурологический конгресс». «Насморк». «Фантастика и футурология». «Фиаско».

Соавторы (один из них, Владимир Иванович Борисов, общался с Лемом лично, перевел на русский много его произведений и является авторитетным «лемологом» — как называют специалистов по жизни и творчеству писателя) ведут рассказ не скупясь на подробности и детали. Обстоятельно описаны визиты Лема в СССР и его встречи с советскими фантастами и учеными, студентами и просто читателями, импровизированный концерт Высоцкого (после песен «Протопи-ка ты баньку по-белому» и «Охота на волков», как вспоминал Александр Мирер, непроницаемый европеец пан Станислав Лем закрылся рукой и заплакал).

Биографы охотно дают высказаться всем действующим лицам, участникам и свидетелям происходящих в жизни Станислава Лема событий, что позволяет посмотреть на фигуру писателя с разных сторон — условие для хорошей биографии обязательное, но соблюдаемое редко.

Особенно любопытно из дня сегодняшнего познакомиться с критикой, которой подвергали произведения Лема в прошлом. Например, Леонид Леонов писал: «То, что называется „странным миром”, не должно быть полностью придуманным, лишенным абсолютного чувства реальности. А такие надуманные концепции все чаше появляются в литературе. Пример — „Солярис” Станислава Лема. <...> Поэтому он — фантаст, но отнюдь не художник»^[2].

Не менее любопытна и реакции Лема, который не лез в карман за метким критическим словом. В книге приводятся его высказывания об экранизациях романа «Солярис»: Тарковского («Из-за „Солярис” мы здорово поругались с Тарковским. Я просидел шесть недель в Москве, пока мы спорили о том, как делать фильм, потом я обозвал его дураком и уехал домой…»)^[3] и Содерберга («Я думал, что самым худшим был „Солярис” Тарковского»^[4]).

Именно критические инвективы в адрес западной фантастики, выраженные в довольно язвительной форме («Гималаи бессмыслицы, называемой научной фантастикой»^[5] (1969) и тому подобные высказывания), стали поводом для исключения Лема из Американской ассоциации авторов фантастики (Science Fiction Writers of America — SFWA), куда он был принят в качестве почетного члена в 1973 году. Впрочем, вряд ли писателя огорчил такой исход — еще до того в письме переводчику он называл Ассоциацию «клубом баранов».

Примечательно, что одним из противников Лема выступил Филип К. Дик — мастер игр разума с реальностью, создатель поддельных миров и имплантированных воспоминаний. Именно он написал печально известное письмо в ФБР, где «разоблачал» Станислава Лема как «функционера Партии», за которым, возможно, скрывался целый комитет, а не один человек. Однако на исключении писателя из SFWA Дик не настаивал, о чем заявил публично. При этом сам Лем выделял творчество Дика из всего массива американской фантастики и высоко ценил его. Роман Дика «Убик» с послесловием Лема стал одним из первых, опубликованных в книжной серии фантастики под названием «Станислав Лем рекомендует».

Эти и другие эпизоды из жизни Лема рассказаны с помощью многочисленных цитат.

Цитаты, цитаты, цитаты... Объем цитирования в книге велик. Она полнится ими так, что Станислава Лема впору считать не только ее героем, но и соавтором.

Ex ungue leonem. «Красный сфинкс» — книга Геннадия Прашкевича^[6], посвященная русским и советским авторам фантастики, состоит главным образом из цитат и биографических справок, даже в тех случаях, когда речь идет о коллегах и современниках составителя.

Работа с источниками — дело непростое, трудоемкое и кропотливое, а подборка цитат способна передать авторскую позицию. Особенно заметной она становится в сравнении двух посвященных писателю книг — и не только через совпадения, но и через различия, выявляющие смысловые акценты и умолчания. Да и многообразие использованных соавторами источников способствует созданию «объемного» представления о герое книги.

Возможно, читателю, не знакомому с книгами Лема (хотя с чего бы такому читателю обращаться к биографии?), и включение в повествование отрывков художественных произведений покажется оправданным. Но даже у этого читателя объем цитирования романов Лема, едва ли не страницами, способен вызвать недоумение.

Впрочем, следует учесть следующие обстоятельства.

Во-первых, любой производный текст, будь то биография или рецензия, всегда несет на себе отпечаток оригинала (и эта рецензия не стала исключением, но стала доказательством, в чем легко убедиться). И посвященные Лему книги обилием сносок, ссылок, цитат напоминают о его так называемых «дискурсивных текстах» — работах «Философия случая», «Фантастика и футурология», «Сумма технологии».

Во-вторых, цитирование все-таки служит залогом от чрезмерно вольных интерпретаций содержания книг и намерений авторов.

Примечательна биография и тем, что в нее включены стихи Лема (в переводах В. Борисова, В. Штокмана и А. Штыпеля) и словарь придуманных им неологизмов. Обстоятельное, пусть и местами чрезмерно, издание — вполне подходящие пролегомены к лемологии.

И все же вместо столь щедрого цитирования Станислава Лема я предпочел бы прочесть в биографии авторские мнения — пусть даже сомнения и гипотезы, — высказанные прямо, а не проступающие сквозь выбор цитат.

Например, о роли писателя в развитии научной фантастики. Или о возможности появления автора масштаба (и статуса) Лема сегодня. Ведь «информационный потоп», отмеченный Лемом, выносит на суд читателя все большее количество книг, в которых легко затеряться. К тому же сложно и страшно представить, как охарактеризовал бы язвительный Лем книги, выпускаемые в настоящий момент издательствами в качестве фантастических. Показательно, что появился специальный термин «интеллектуальная фантастика» — и черна тень, отбрасываемая даже не самим этим термином, а просто фактом его существования на всю «остальную» фантастику.

Пожалуй, на статус равнозначного Лему писателя мог бы претендовать Питер Уоттс, чья «Ложная слепота» наделала немало шума и произвела фурор среди любителей научной фантастики. Кстати, Уоттс включил «Солярис» в число десяти наиболее значимых для него научно-фантастических романов. Увы, прочие произведения Уоттса, включая «Эхопраксию» — продолжение «Ложной слепоты», его opus magnum значительно уступают.

Возможно, с большими на то основаниями на статус «самого научного фантаста» претендует австралиец Грег Иган. Среди его книг, например, трилогия, действие которой происходит в мире, где основные физические константы отличны от наших. Причем устройство этого мира досконально, с формулами описано автором. По словам одного из критиков, «в романах Игана больше науки, чем в некоторых статьях в Nature». Обладает Иган и должной степенью отстранения от человечества, необходимой для описания иных миров и иных людей — да и не людей уже, а постчеловечества.

Однако успеха Станислава Лема пока никто не повторил. Впрочем, и наука уже утратила в глазах общества ту роль, которую она играла прежде, и космонавтов сейчас встречают не так, как прежде.

Сам «краковский оракул» считал литературное признание процессом стохастическим. Лем говорил так: «Конечно, я всегда прав, — как это мучительно! — и особенно прав, когда много лет провозглашаю, пропагандирую, объясняю (как хотя бы в „Философии случая”), что судьба любого литературного произведения часто имеет лотерейный, хаотический, случайный, молекулярно-броуновский тип...»^[7]

Идея эта довольно спорная. В рецензии на «Философию случая» критик Сергей Некрасов писал: «...остроумный исследовательский метод Лема охватывает различные области знания, относительно которых трудно предположить, что они смежны с литературоведением. Биофизика и эволюционизм, кибернетика и теория игр — из разных дисциплин автор заимствует примеры для рассуждения по аналогии, а также мощные объяснительные схемы, претендующие на универсальность... Вряд ли кто-нибудь кроме Лема решится на такую авантюру — отодвинуть филологию в сторону и на пустом месте с помощью научного метода попробовать создать новое учение о литературном тексте и его общественном статусе <...> Разумеется, подобные эксперименты никогда не приветствовались академическим сообществом. И не только в силу его „косности”, но еще и потому, что в рамках существующей научной традиции уже рассмотрено большое число вопросов и проблем... Впрочем, перед нами блистательная неудача. <…> Представленные здесь теоретические конструкции служат одной главной цели: автор пытается самому себе объяснить, чем он, собственно, занимается. Дело в том, что у писателя <…> время от времени возникает необходимость сформулировать теорию собственного движения, чтобы более эффективно продвигаться вперед.

Результатом <…> стало появление „естественнонаучной” версии герменевтики. В ней произведение литературы не является чем-то самодостаточным и каждый раз воспроизводится заново в ходе читательской интерпретации <…>. У каждой группы — свой набор кодов, которые по-разному обеспечивают обработку возникающих в тексте ситуаций неопределенности. А распространение кодов в обществе и их соответствие тексту подчиняется, согласно Лему, законам статистики. Вот почему понимание и общественное признание книги зависит от счастливого случая (мы помним, таких случаев в биографии самого Лема было немало)»^[8].

Более подробно рассматривает тему философских воззрений Станислава Лема книга еще одного лемолога — Виктора Язневича (в серии «Мыслители XX столетия» первоначально планировалось издать 50 томов, увы, этим планам не суждено было сбыться и книга Лема стала в серии последней). Впрочем, как не без изящества отметил во вступительном слове издатель, суждения и высказывания Станислава Лема удачно передают «интеллектуальную сущность» ушедшего века.

Центральный вопрос книги в данном контексте вполне естественен: кем является Лем в большей степени — писателем или философом. Пусть предлагаемый автором ответ очевиден из названия книжной серии, процесс его поиска привносит в документальное повествование известную долю интриги. Книга четко структурирована: за кратким описанием жизни и творчества (которое Язневич делит на утопический и антиутопический периоды, выделяя в последнем 3 этапа: литературно-философский, литературно-экспериментаторский и философско-публицистический) следует обзор того интеллектуального ландшафта, в котором Станислав Лем воздвигал свои философские (и фантастические тоже) построения.

Повествование, как легко догадаться, снова изобилует цитатами — такова, видимо, родовая черта — не баг, а фича — всех посвященных Лему произведений. Как пишет Виктор Язневич, «...зачем пересказывать то, что можно представить словами самого писателя-философа и с чем автор этой книги абсолютно согласен?»^[9]

Каков же спектр интеллектуальных пристрастий и антипатий Станислава Лема? Объект искреннего восхищения писателя (и философа тоже) — Альберт Эйнштейн, ставший прототипом ученого Гообара в «Магеллановом облаке». Высоко ценил Лем философов Бертрана Рассела и Карла Поппера, а также работы Венского кружка во главе с Людвигом Витгенштейном.

На другом конце спектра — представители Франкфуртской школы и французские постмодернисты (также известные как предшественники «дискурсмонгеров»). Лем прямо советовал «избегать французских философов». Последних и особенно Дерриду («деструктивизм деструктивный и постмодернизм постструктуралистический») он высмеивал именно с позиций сциентизма и неопозитивизма. Его утверждение о том, что по мере развития наука способна ответить на многие вопросы, традиционно считающиеся философской вотчиной, научными методами, затруднило признание Лема как философа со стороны академических кругов.

Резко отзывался он и о Фрейде и его последователях, называя психоанализ «болезнью, которая притворяется терапией». И, конечно, объектом профессиональной ревности стали коллеги-конкуренты Лема на футурологической ниве, Герман Кан и Фрэнсис Фукуяма. Первый стоял у начала, пожалуй, самой известной «фабрики мысли» — RAND Corporation. Второй объявил сначала о конце истории, а потом человека, что побудило Лема написать статью «Конец концов». И снова сложно удержаться от цитаты: «По профессии он что-то вроде самозваного футуролога, которые, как известно, страдают полной амнезией в области широкого диапазона своих ошибочных предсказаний. <…> Фрэнсис Фукуяма, отличающийся всесторонней некомпетентностью, особенно в излюбленных им темах, не разочаровывается, постоянно попадая пальцем в небо»^[10].

Завершается книга опросом выбранных автором специалистов по творчеству Станислава Лема и утверждением — с помощью цитаты, конечно, — о принадлежности Лема к философам.

Книга Язневича использует оптику, отличную от той, что лежит в основе биографии Борисова и Прашкевича, сосредоточенной как раз на фантастике Станислава Лема. Тем более, Язневич наделяет образ Лема и несколькими чертами, в биографии не упомянутыми. Лем оказывается сторонником смертной казни (только за особо тяжкие преступления) и войн, ведущихся ради благой цели.

Некоторые из отмеченных Язневичем штрихов к портрету писателя и философа Лема для многих читателей выставляют его в невыгодном свете. Например, Чернобыльская катастрофа становится для Лема поводом заключить, что «СССР может быть очень легко побежден в атомной войне, начатой в соответствии со стратегией первого удара»^[11]. Рассуждения эти, нужно отметить, носят констатирующий, а не конструирующий характер, и Лем особо оговаривается, что считает такой удар со стороны США невозможным. Правда, вот еще одна цитата, в другом месте он заявляет о «перерастании США во что-то новое, в активно-агрессивную силу, в полицейского-жандарма земного шара, намерения и возможности которого перепутаны...»^[12]

Наверное, лучше всего о подоплеке его политических и околополитических высказываний скажут три личных желания, сформулированные Лемом по просьбе немецкого издателя. Первое — «о постепенной ликвидации лжи в общественной и политической жизни». Второе — «земную среду необходимо изменить таким образом, чтобы никто не мог причинить какой-нибудь вред своему ближнему».

И третье — «Я желаю себе однажды утром открыть глаза и с удовлетворением убедиться, что все, что случилось со мной и миром со времени окончания гимназии, было просто ночным кошмаром. Приснилась мне Вторая мировая война, концлагеря, оккупация Польши и других стран, „окончательное решение еврейского вопроса”, конференции по разоружению, Римский клуб, дебаты по ядерным вопросам, кризисы и т. п. НИЧЕГО из этого не произошло, это был всего лишь кошмарный сон. После пробуждения, кроме облегчения, я почувствую стыд за то, что приписывал человечеству столько убийственной ярости и свинства... Вместе с этим с радостным воодушевлением я смогу утверждать, что все, что говорили учителя в гимназии о благородной природе человека, было чистейшей правдой»^[13].

Обе книги о Станиславе Леме написаны с любовью и уважением к его жизни и творчеству. Посвященные и фантастическому, и философскому аспектам деятельности Лема, они удачно дополняют друг друга, но этим дело не ограничивается. Сопоставление двух биографий оборачивается конфликтом интерпретаций.

Станислав Лем из биографии Борисова и Прашкевича, восторженно отзывавшийся о своих поездках в СССР («...с таким живым радушием, с таким пылким, но критическим интересом, с такой неустанной охотой дискутировать о вопросах литературы и науки, как в Москве, Ленинграде, Харькове, я нигде больше не встречался — ни ранее, ни потом»^[14]), сталкивается с Лемом из книги Язневича («Мое отношение к СССР сейчас таково, что я удивляюсь, как вообще мог когда-то ездить туда и позволять, чтобы меня чествовали»^[15]).

Разнятся два Лема и в оценках своей недолгой жизни в эмиграции. Один вспоминает о пребывании в Западном Берлине в 1982 году: «Жизнь моя была фантастической, единственной моей обязанностью было прочтение одного доклада — я выбрал из „Философии случая” тему о том, как рождаются литературные шедевры. При этом не только деньги поступали на счет, но я прежде всего радовался библиотечному обслуживанию, такому, которого никогда до этого не имел и иметь не буду. Я только записывал заявку и клал ее на стол перед дверями номера. То, что можно было найти в Берлине, получал сразу же; то, что имелось в какой-нибудь немецкой библиотеке, — на второй день...»^[16]

А другой об Австрии: «К сожалению, в Австрии у нас были одни огорчения, ибо я почти не выходил от врачей, а везде царила страшная ксенофобия. Если кто-то был поляком, он не мог чувствовать себя в Австрии хорошо. Когда один журналист в Вене спросил меня, приехал ли я для того, чтобы наслаждаться сладкой жизнью при капитализме, у меня возникло острое желание разбить ему голову. Что за глупая болтовня! Конечно, мы снимали хороший домик на одну семью (может, не слишком большой, но для нас достаточный), в котором было несколько спален, две ванные, чудесное сливовое деревце в садике, но я платил за все это — три тысячи долларов в месяц. Поскольку мы с таким хозяйством не справлялись, нам помогать приходили польки, которым мы платили в твердой валюте. Почти все они были пани с дипломами, но за границей убирали и вытирали пыль»^[17]. И о чуть более раннем пребывании в том же Западном Берлине: «Не с кем мне тут, в Западном Берлине, особенно разговаривать... Зато Восточный Берлин… С какой благодарной, внимательной, на лету все схватывающей публикой я имел дело на вечере 30 апреля в Восточном Берлине!..»^[18]

Несомненно, этим двум Станиславам Лемам есть что рассказать друг другу. И, пожалуй, к ним можно добавить и третьего — возникшего в этой рецензии.

Любая биография — это конструкция. Монтаж документов, свидетельств, воспоминаний — которые, к слову, могут оказаться ненадежными. Например, как удалось позднее установить Виктору Язневичу, упоминаемый им в книге приезд Лема в Москву в 1996 году в действительности не имел места.

Недавние споры вокруг биографии Бродского авторства Владимира Бондаренко или малоудачная попытка авторов жизнеописания Ивана Ефремова, вышедшего в той же серии «ЖЗЛ», превратить писателя в эзотерического гуру подсказывают, что личность биографа, его взгляды также имеют значение — они отражаются в итоговой интерпретации.

Конечно, эта мысль не нова. Однако Лем, все творчество которого является примером сложной интеллектуальной конструкции, — случай особый.

Уместно вспомнить как раз не случайно приведенный в биографии Борисова и Прашкевича ответ Бориса Стругацкого на вопрос, что он думает о подробных воспоминаниях Лема из автобиографического романа «Высокий замок»: «Да он наверняка все выдумал!»^[19]

Как писал краковский писатель и литературовед Ежи Яжембский, «С кем же, в конце концов, имеет дело „лемолог”, кого он „держит в руках”? Может быть — только пресловутый симулякр, куклу, муляж, „маску” писателя, истинное лицо которого — не более чем интеллектуальная мозаика, которую без конца конструируют и перестраивают толкователи его книг»^[20].

Впрочем, если отвлечься от рассуждений о конструкциях и интерпретациях, стоит задать еще один вопрос (кстати, этим рассуждениям не такой уж и посторонний), на который книги лемологов так и не ответили: что же такое сепульки^[21]?

Сергей ШИКАРЕВ