НЕСКОЛЬКО ОТРАЖЕНИЙ В МУТНОМ СТЕКЛЕ

Бонч-Осмоловская Татьяна Борисовна — российско-австралийский филолог, переводчик, организатор культурных проектов. Родилась в 1963 в Симферополе, окончила Московский физико-технический институт и Французский Университетский колледж, работала в Объединенном институте ядерных исследований (Дубна), издательствах «Мастер», «Свента», «Грантъ». Кандидат филологических наук (диссертация «„Сто тысяч миллиардов стихотворений” Раймона Кено в контексте литературы эксперимента», РГГУ, 2003), Составитель антологии «Свобода ограничения. Антология современных текстов, основанных на жестких формальных ограничениях» (совместно с В. Кисловым) (М., 2014). Автор учебного курса комбинаторной литературы (гуманитарный факультет МФТИ), а также монографии «Лабиринты комбинаторной литературы: от палиндрома к фракталу» (Electronic book, 2016) и других работ. Живет в Сиднее.

Татьяна Бонч-Осмоловская

_*

НЕСКОЛЬКО ОТРАЖЕНИЙ В МУТНОМ СТЕКЛЕ

Российская действительность в современных западных романах

Если встать у полок книжного магазина в Европе, Америке или, в моем случае, Австралии, можно не переводя взгляда увидеть по крайней мере три книги о России/Советском Союзе/постсоветском пространстве: скажем, книгу о военнопленных Сталинградской битвы, комикс о помощнике Бабы Яги и исследование по современной экономике. Если посвятить поискам больше времени и сосредоточиться на художественной литературе, наберется добрая дюжина книг, где действие будет происходить в Советском Союзе или России, героями будут русские (в широком смысле этого слова) или эмигранты из СССР. При этом знания реалий могут быть как основательными, так и условными. Пишут эмигранты, вспоминая свое детство; пишут дети эмигрантов на основе рассказов родителей или изучая историю по книгам; пишут люди, побывавшие в России, и люди, никогда в ней не бывшие. Внимание к России не угасает.

Справедливости ради отметим, что на том же стеллаже, где мы нашли три «русские» книги, будет и пара книг, посвященных Вьетнаму, три — Египту, четыре — Индии, пять — африканским странам, и так далее. Американка китайского происхождения бросает математическую аспирантуру и пишет роман о судьбе поколения своих родителей в Китае. Австралийский писатель пишет о детстве своей мамы в нацистской Германии.

Западного читателя интересует происходящее в разных странах; особый интерес вызывают жизнь и приключения «белого дикаря», человека, не отличающегося от «обычных людей», но живущего странно. Не удивительно — еще Гоголь стал знаменитым, рассказывая утонченной петербургской публике о веселых украинских хлопцах.

Русские для западного читателя именно «странный народ», тем и интересны. А нам интересно — что же пишут о русских на Западе? Майкл Палин проехал от полюса к полюсу, вокруг света, по Сахаре, Гималаям и Бразилии, но мы вспоминаем тот эпизод, когда Палин покупал водку по талонам в ленинградском магазине.

Немногие из зарубежных романов, посвященных России, изданы у нас, а если и изданы — то восприняты с таким восторгом, как на Западе. Но такой взгляд со стороны всегда интересен. Рассмотрим несколько книг, действие которых целиком или частично происходит на территории СССР или бывшего СССР в ХХ или самом начале ХХI века (про ХIХ век уже не вспоминают), написанных западными авторами, русскими по рождению, по происхождению, бывшими на постсоветском пространстве или знающими его только по чужим рассказам. Это целый мир, параллельная вселенная. Будем считать эту статью постановкой отдельных точек в развернутом пространстве.

Казалось бы, российские пейзажи известны нам не понаслышке. Однако, встречая их в пересказе западных авторов, мы всякий раз изумляемся. В литературе, как и в квантовой физике, наблюдатель влияет на результат наблюдения, и родные березки могут предстать в удивительном свете. Автор, пишущий о чужой стране, сознательно или неосознанно рассматривает все с одной из культурных позиций: «Марко Поло» (какие удивительные вещи творятся в дальних странах!), «прогрессор» (все это безобразие мы сейчас немедленно исправим!), «Маугли» (а у нас в волчьей стае мы это по-другому делали!), «Ванька Жуков» (дедушка, забери меня отсюда!) и так далее. В зависимости от того, какую позицию занимает автор, единый советский-постсоветский пейзаж видится с разных перспектив. Читатель, живущий внутри этого пейзажа, может удивиться открывшейся перспективе или в раздражении счесть, что чужак ничего не понял. Но новая точка зрения может оказаться и любопытной. Стоит только абстрагироваться от небылиц, так или иначе проникающих в повествование, и можно разглядеть детали, которые мы, привыкнув, не замечаем. Недаром русские формалисты говорили об остранении, так давайте воспользуемся возможностью применить этот прием к родным реалиям, приготовившись к тому, что «клюквы» будет много.

Начну даже не с романа, а с театральной постановки. Лет пять назад в сиднейском театре показывали «Белую гвардию». О постановке Эндрю Аптона с труппой Сиднейской театральной компании много писали, все отзывы были похвальными, но я просидела все представление в состоянии легкого недоумения, переходящего в ярость. В анонсе спектакля подчеркивалось, что пьеса понравилась Сталину и тот приказал поставить ее в театре. Факт, очевидно, поразивший режиссера. Вот эту пьесу он и поставил — пьесу, которая понравилась диктатору.

Представьте декорации, напоминающие инсталляцию Кабакова «Туалет»: темно-зеленые стены, скатерти и занавески, стол с тазиком оливье, который герои жрут ложками, водка, которую они пьют стаканами и бутылками при всяком случае. Собственно туалет, очевидно, где-то рядом, просто воспитание не позволило режиссеру вынести его на сцену. Отвратительные персонажи, которые пьют, пьют, пьют, предают, сдаются, разбегаются. Елена, рыжая гордая Елена носила мышиное платье и мерзко флиртовала с каждым. Напившись, становилась на четвереньки и, виляя задом, уползала от Шервинского под стол. Гм, говорил Шервинский и полз за ней следом. Ни одного милого лица. Ни «отлично поговорили, дает развод», ни «не целуйтесь, меня тошнит», ни «вы что, водкой полы моете». Все отвратительны и страшны. Зло побеждает снаружи и внутри, добра не было и быть не могло. Режиссер так боится своих героев, боится, что русские придут и заставят его пить водку, что хочется встать со своего кресла, достать чекушку, заскрипеть сапогами и заорать: да, мы здесь. И громко смеяться, глядя, как разбегается публика.

И об этом критики писали как о революционной постановке, выразительных характерах, соединении трагического с комическим. Я запомнила имя режиссера, он еще и Чехова ставит, не только Булгакова, записала себе — никогда, никогда больше не ходить на его спектакли. Разве что в кирзовых сапогах. И с бутылкой водки за голенищем.

Вообще, есть некие особенности восприятия трагического и смешного. На другом спектакле, привезенном на фестиваль российской труппой, австралийские и русские зрители реагировали по ходу действия противоположным образом. Смех раздавался поочередно в двух кластерах зала — когда смеялись мы, австралийцы оставались равнодушными, удивленными или шокированными, а когда смеялись они, мы гадали, — а что их так рассмешило? То же самое, хотя и незаметно для внешнего наблюдателя, происходит и при чтении. Читая о российских реалиях, мы и они смеемся над разным, ужасаемся разному, восхищаемся разным. Трудности перевода как они есть.

Но с книгами все же получше; даже если писатель никогда не был в России, он все же проводит какое-то исследование, расспрашивает знакомых, не только пьет с ними вместе.

Как Вильям Гибсон, в романе «Распознавание узоров»^[1] отправляющий центрального персонажа Кейси Поллард попеременно в Англию, Японию и Россию по следу авторов видеоклипов, ставших интернет-легендой. Роман Гибсона — о современном мире, сплетенном связями между странами и континентами. Россия, где автор не был, для него — одна из стран мира. Да, экзотическая по сравнению с родной Америкой, но не более экзотическая, чем Япония, где также происходит действие романа. В Японии, правда, Гибсон жил некоторое время, а про Россию только узнавал у друзей.

В развязке романа источник клипов обнаруживается именно в России. Их рисует парализованная девушка, а цифруют их в частной колонии улучшенного режима, которая принадлежит российскому олигарху. Олигарх завел такой бизнес отчасти из человеколюбия, а в основном ради этой девушки — своей племянницы, дочери брата, погибшего во время атаки бандитов. Девочка получила тяжелые ранения и едва выжила. Она держится только этими странными клипами. Семья, поддерживая ее тело, поддерживает в ней и интерес к жизни — собирая эти видео, оцифровывая, размещая в сети. Здесь есть пробелы в логике, ну да не важно. Главная героиня попадает в Москву под конец романа, и читатель, захваченный сюжетом, на мелкие нестыковки уже внимания не обращает — нашла автора видео, вот и славно.

Несколько русских глав: в гостинице, в баре, на улице, в кафе, в квартире девушек написаны без явных ошибок, с вниманием к деталям и живым интересом и сочувствием к русским героям. Племянницы олигарха живут в огромной квартире в центре, раньше в ней было веселее, тут располагалось что-то вроде сквота, однажды даже пел Цой. А теперь — тихо и сумрачно, две сестры, одна — здоровая, другая — в инвалидном кресле, пребывающая в мире фантазий. Главная героиня тихо плачет, увидев художницу.

Какие-то мелкие несоответствия встречаются. Внимательный читатель заметит, что неприветливый официант в московском кафе подливает кофе на американский лад, как только чашка посетительницы опустеет. Но в целом — страна как страна, часть мировой цивилизации, такие же люди, такие же страсти, такие же технологии, такие же проблемы.

Разве что — частная тюрьма в формате санатория? Гибсон все подробно и логично объясняет: это же всем выгодно, и заключенным (не болеют СПИДом и туберкулезом, как в государственной системе, да еще и получают современную специальность, работу и зарплату), и местным властям (получают некоторое количество рабочих мест и квалифицированных специалистов на выходе из тюрьмы), и самому олигарху (бизнес есть бизнес), и государству (не прилагая усилий содействует оздоровлению общества). Заключенные занимаются творческой работой, получают зарплату, которую могут высылать родным, они питаются «не хуже, чем большинство в этой стране», у них отличная библиотека и видеотека, они могут заказать любые книги и видео. Вот уж задумаешься — кто бы отказался и кто бы встал на дороге такого полезного дела! Но это вопрос не к Гибсону.

В отличие от американца Гибсона, автор следующего романа родом из России и отлично знает советские реалии. Ольга Грушин (так, на западный лад) написала антиутопию «Очередь» (в другом издании роман называется «Билет на концерт»)^[2]. В основе романа действительный факт: в 1962 году 84-летний Игорь Стравинский приехал в Россию, чтобы дирижировать единственным концертом в Ленинградской филармонии. Очередь за билетами на этот концерт стояла год, с тех пор, как пошел слух о приезде музыканта.

Вот и в романе люди в течение года стоят в очереди, даже не зная, зачем. При виде очереди люди встают в нее, все равно что будут продавать. Все мерзнут, и ругаются, и толкаются, и дерутся, но ждут в очереди неизвестно чего.

Действие романа происходит в условное время, через 37 лет после Изменения, годовщина которого по традиции отмечается парадом. Прибавив к семнадцати тридцать семь, получим 54-й год, первый год без Сталина? Скорее 70-е — 80-е, с дефицитом, безнадежностью и скукой. В романе не упоминается тиран, не было большой войны, одна только обыденность, скудость и серость. Серые здания, серые одежды, серое небо. Все в дефиците: перчатки, шарфы, зубная паста, женские сапоги. 37 лет — время жизни поколения, и люди старшего и среднего возраста помнят, как было раньше. Но предпочитают молчать.

В центре романа стандартная семья: мать, отец, сын, бабушка. Всех персонажей зовут славянскими именами, и автор безошибочно использует уменьшительные, формальные, уважительные обращения. Отец семейства играет на трубе в городском оркестре, он репетирует каждый день, готовясь к парадам. Его жена Анна, полностью — Анна Андреевна, учитель, привычно задает школьникам сочинение на тему «С каким из героев революции ты хотел бы встретиться» и велит учить наизусть «Оды на индустриализацию восточных областей». Мы хорошо живем, мы очень хорошо живем, напоминает себе Анна. В прошлом году ее назвали Лучшим учителем района и выдали отрез красного шелка, не настоящего шелка, конечно, но очень мягкого и блестящего. Она была совсем маленькая во время Изменения, она почти ничего не помнит из той жизни. В этой она ничего не хочет, ни о чем не мечтает.

Они ужасно одеваются, много раз объясняет автор: у Анны ботинки искусственной кожи с квадратными носками и плоскими подошвами. Они скудно питаются: каждый вечер пьют испитый чай, листья без запаха, просто воду, а чтобы приготовить новогодний ужин, Анна занимает у соседки кусок сыра и помидор.

Ее мужу Сергею на момент Изменения было десять. Он иногда вспоминает музыку, которую слышал в детстве, когда учился играть на скрипке, и мечтает написать симфонию на основе мелодии, которая звучала тогда в его голове. После Изменения скрипку у него забрали и дали трубу. И это еще повезло — другу, который мог бы стать виртуозным пианистом, достались ударные. Теперь они все играют марши.

Мать Анны, прожившая до Изменения целую жизнь, теперь молчит, выходя из своей комнаты только к ужину и так же молча уходя к себе. Она заговорила было однажды, когда в дом принесли коробку настоящего чая, но потом снова замолчала на годы.

Сын Анны, Александр, прогуливает школу, выпускной класс, потому что в этом городе ничего не происходит и ничего никогда не произойдет — ощущение поздне-поздне-советских времен, когда, как пел «Аквариум»: «Сегодня тот же день, что был вчера». Александр шляется по городу, заходит в кинотеатр, хоть денег нет: там идет документальный фильм «Наковальня справедливости» и художественный фильм о победе рабов над патрициями, на афише — рабы забивают дегенерата, одетого в расцвеченную тогу. В его глазах мать — женщина в поношенном кривом пальто, с круглым лицом и с неровно нарисованными бровями. Он вспоминает только один светлый момент в жизни: они с классом ездили на экскурсию на поезде и чай звенел в металлических подстаканниках. Он мечтает уехать, хоть куда-нибудь, понимая, что на запад не получится — там граница. Да и на восток трудновато — нужно рабочее разрешение, выписка-прописка, справка о благонадежности.

На стене кухни — вокзальные часы, круглый циферблат и стрелки, без рисунков, без украшений. На потолке — голая лампа без абажура. В народном театре, где работает Сергей, стены цвета высохшей крови, картонный лес на декорации нагоняет клаустрофобию. Похоже на антураж «Дней Турбиных» австралийского режиссера, только этот инструментарий автор «Очереди» применяет с умыслом и по делу. Кстати, живут персонажи в просторной квартире с телефоном, у каждого члена семьи своя комната. Видимо, вводить еще и коммунальный или барачный быт автору показалось все-таки чересчур.

Анне сейчас сорок три, ее мужу сорок семь, сыну Александру — семнадцать, матери Анны — за шестьдесят. Коммуникация между ними невозможна: Александр — дальтоник, его отец не различает запахи. Анна не понимает музыки. Когда один пытается заговорить с другим, другой молча отходит, не замечая этого.

Они живут размеренной, скучной, скудной, серой жизнью. Посерели не столько места, сколько люди. Он обещал стать музыкантом, но стал серостью. Она была балериной, но стала сумасшедшей бабкой; ее дочь, тайная дочь балерины и знаменитого композитора — серость. И в этот мир вторгается очередь^[3] — неизвестно за чем. За тем, чего ты хочешь больше всего, говорит сумасшедший. Анна обрадовалась бы чему угодно (ничего у нее нет): пирожному, теплым носкам, лаку для ногтей, жасминовому мылу (разве в Союзе было жасминовое мыло?!). Анна вспоминает, как однажды продавали апельсины — они оказались кислыми и с множеством косточек, но такие красивые, с таким приятным запахом! От воспоминания о запахе Анна переходит к воспоминанию раннего детства, когда был отец, были красивые люди, была красивая посуда, тонкий китайский фарфор, часы с кукушкой. Отсюда недалеко и до воспоминания о стихотворении: Я живу как кукушка в часах, не завидую птицам в лесах, заведут и кукую… В романе стихи приводятся на английском, и только в послесловии читатель вознаграждается знанием об авторе, о, это были стихи знаменитой русской поэтессы.

Но киоск закрыт. Кафкианское ожидание продолжается бесконечно: киоск откроется вот-вот. После обеда. Через полчаса. В понедельник. Вернусь позже. Закрыто на переучет. Киоскер болен. Вдруг окошко открывается — как театральный занавес, очередь встрепенулась — но нет, ничего не продают, только вывешивают новое объявление. Очередь не разочаровывается, она живет новой надеждой. Кто-то делает ставки, что же будут продавать. Живущие неподалеку привычно проводят в очереди хотя бы пару часов в день, на всякий случай. Живущие далеко специально приезжают на трамвае.

Наконец через пару месяцев становится известно: это будут билеты на концерт Игоря Селинского. Музыканта, сбежавшего из страны то ли сразу после, то ли непосредственно перед Изменением. Композитора, которого Сергей, отец семейства, слышал в детстве, которому он хочет показать свою будущую симфонию. Сергею необходимо пойти на концерт. И бабушка вдруг произносит, к изумлению мальчика: «Я хотела бы пойти на этот концерт, пожалуйста».

Теперь не только Анна, но все они стоят в очереди, сменяя друг друга. Анна стоит ради матери, Сергей — ради того, чтобы услышать гениальную музыку и передать свою, еще не написанную симфонию, чтобы Селинский забрал его отсюда. Он готов предать Анну, если билеты будут продавать в его смену, он скажет, что билета не досталось, и заберет билет себе. Ему нужнее. Александр сначала стоит, потому что все равно делать нечего, потом тоже готов предать родителей — он продаст билет на черном рынке, чтобы раздобыть немного денег и уехать отсюда.

Ко второй части автор переходит от примет локальной обстановки к раскрытию психологии героев и сплетениям сюжета. Действие постепенно уплотняется, вначале все происходит словно под наркозом или в полусне, но затем читатель видит и семейную тайну, и влюбленность, и насилие, и трагедию.

Очередь развивается. Люди решают стоять до десяти каждый вечер, потом — до двух ночи. Очередь самоорганизуется. Люди знакомятся, общаются, становятся друзьями. Звучат и отголоски террора: шепотом, наклоняясь поближе: а вдруг человек, который организовал очередь, для того и переписал наши имена и адреса, чтобы собрать данные на всех, а потом нас отправят далеко-далеко? А другой, который сдавал стулья посидеть в очереди, он больше не появляется. Кто-то из очереди видел, как его увозили в машине с затемненными окнами — это было незаконное обогащение, его увезли далеко-далеко.

Через год стояние в очереди завершается ничем. Билеты распродали, протагонистам они не достались. Да билетов и не было — будет рок-концерт, а концерт Селинского отменили. Его и не должно было быть, этого концерта.

Однако за год в очереди герои преобразились. Они потеряли работу, потеряли семейные сбережения, семейную реликвию, надежды уехать из города, новую влюбленность. Но смогли заговорить друг с другом. Мать говорит с дочерью и рассказывает Анне об ее отце. Сергей разговаривает с сыном. Александр признается, что он не учится в университете, а фарцует и читает неположенную литературу.

Старик из очереди, который давал Александру старые книги, умер. Старик рассказывал ему о мире, о других странах, и Саша желает, чтобы эта мечта осуществилась у старика хотя бы после смерти, в посмертии, а потом понимает, что старик мечтал не о путешествиях, а просто сидеть в своей комнате с женой, которая в этой реальности уже умерла, с сыном, который давно и надолго сидит «далеко-далеко», со внуками, которые так и не родились, и говорить об урожае яблок, о вчерашнем дожде, о музыке — о жизни, которая могла бы быть у них, если бы не было Изменения.

У героев впереди сомнительное будущее, но после года в очереди они чувствуют себя более живыми, дышащими, слышащими. Серый туман остается, никуда не денутся марши, оды к индустриализации, боязнь сказать, или услышать, или прочитать недозволенное. Эти вещи выписаны крупными, трафаретными, почти пародийными мазками. Однако в условном трафаретном пейзаже, оказывается, живут люди. Они желают, мечтают, надеются, жертвуют собой, любят. Они помнят о музыке. Известная пирамида Маслоу здесь не работает: не удовлетворив основных потребностей быта и безопасности жизни, эти люди обеспокоены высшими запросами: музыкой, мечтами о путешествиях, самореализацией. Такие странные Russian. Могли бы жить как люди, только вот Изменение их испортило. В этом смысле условность изображения советской действительности 50 — 80-х годов оправдана — как средство контрастно проявить живых персонажей.

В отличие от Ольги Грушин, Андрей Макин пишет свое имя на русский манер: не Андре, но Андрей — даже став признанным французским писателем и членом Французской академии. Макин — лауреат Гонкуровской премии, премии Медичи, его книги расходятся миллионными тиражами. Первые романы он написал от лица человека, бабушка которого была француженкой, но оказалась в российской глуши, научила внука французскому языку и рассказала ему о далекой родине. Позже Макин стал отходить от отождествления с этим персонажем, однако для французского читателя он по-прежнему француз, живший при Советах и сбежавший от ужасов большевизма. В классическом повествовательном стиле Макин рассказывает французским читателям о войне, о репрессиях, о лагерях — о вещах, о которых те знают из вторых рук.

Но все же и его на Западе и в России воспринимают по-разному: даже в случае, когда в роли читателя выступает один человек. Татьяна Толстая написала хвалебную рецензию на роман Макина для «New York Revue» и весьма ехидную на тот же роман для «Знамени»^[4]. В первом эссе она гордилась русским писателем, который единственный мог выразить трагедию на российской земле, русскую душу — веру, любовь, мечты, святость, боль… Понять русского писателя мог только русский читатель, как сама Татьяна Толстая, западному же вся глубина и красота его романа недоступна. Во второй критической статье она же писала о клише, о писательстве для неразумных французов, о письме под копирку: Сибирь, степь, блины, дикий русский секс… И в «Коммерсанте» Макина ругали примерно за то же; французские же критики отвечали на критику российских коллег в стиле «нечего на зеркало пенять, коли рожа крива». Не нравятся вам романы Макина потому что он верно показывает вам ваш темный облик.

Чтобы разобраться, перечитаем одну из его книг, «Женщина, которая ждала»^[5]. Действие происходит в Ленинграде 60-х и в деревне, затерянной среди лесов. По тропинке можно дойти прямо до Белого моря, объясняют рассказчику. Если выйти сейчас, то к полуночи будешь там. Естественно, герой до Белого моря не доходит и не пытается дойти, только видит его кромку с высоты холма, когда навсегда уезжает из деревни: «Взгляду открывались небеса поверх темных верхушек деревьев, они все еще несли молочную белизну, намекающую на сонное присутствие Белого моря в нескольких часах ходьбы отсюда, там, где уже обитала зима»^[6].

В этом романе практически нет «французского», только русский быт, русская природа. Рассказчик уходит от цивилизации, от советской (и немного антисоветской) жизни и приезжает в деревню, чтобы написать несколько репортажей о местных обычаях — для отчета. И антисоветскую пьесу — для себя и своей компании.

В деревне он встречает «женщину, которая ждала» — Веру, женщину сильно за сорок, прекрасную селянку, благородную от природы. Она ждет возлюбленного с войны, ждет уже тридцать лет, держа обещание, данное юному воину, уходящему на фронт. Такая Пенелопа, не подпускающая к себе женихов, хоть женихи и редки в послевоенном селе.

Фрагменты ее жизни словно бы выхвачены из разных литературных произведений: вот она, как Робинзон, охотится на рыбу. Вот плывет на остров хоронить умершую старуху, как персонаж Распутина. Вот учит детей в деревенской школе, как должна делать всякая порядочная героиня русского романа. Вот выбирается из деревни в соседний городок, чтобы посмотреть в окна проезжающего поезда, как блоковская героиня. Вот перевозит к себе одинокую старуху из соседней умирающей деревни, Катерину Ивановну (астафьевская Катерина Петровна в последней старости?). Аленушка, грустящая у пруда, мертвая царевна, дожидающаяся поцелуя принца. Жди меня, и я вернусь.

Однако Вера не так проста. Рассказчик вдруг обнаруживает, что ошибался, считая, что Вера всю жизнь провела в деревне под городком Мирное, неподалеку от Архангельска, а книги, стоящие у нее на полке: теория лингвистики, этимологический словарь в четырех томах, собрание сочинений Гумбольдта, — она где-то позаимствовала. Оказывается, Вера училась в Ленинградском университете и почти написала диссертацию об этимологических сдвигах и заимствованиях из финского языка. Она провела по крайней мере восемь лет в городе, но вернулась, потому что эта ottepel, все эти новые веяния, «уберите Ленина с денег», низвержение Сталина и возвеличивание Ленина, все, что казалось новым и вдохновляющим, по сути было фальшивым. Ведь это Ленин отдавал первые приказы о концентрационных лагерях. Деревенская женщина оказалась устойчивой к ложному очарованию ottepel и поняла, что ее место в родной деревне, жить и ждать пропавшего возлюбленного: «Свеча на подоконнике горела, погружая поля и тропинки снаружи в темноту. Ее глаза оставались спокойными, но ресницы быстро дрожали. И кроме того, как я могу уйти? Я все еще жду его».

Как и Анна из «Очереди», она работает учительницей — каждый день ходит или ездит на лодке в школу на другой стороне озера. В отличие от Анны, она не скрывает тонкости и интеллигентности: ученик в сочинении пишет, что заметил в осеннем лесу бабочку среди опавших листьев и испугался, что она не переживет холодов: «Где она найдет приют, когда начнутся снегопады?» Вера успокаивает его: «Ты найдешь эту бабочку, Алеша, весной, мы вместе пойдем и найдем ее».

Впрочем, счастливого конца у сказки не будет. Возлюбленный, которого она ждала тридцать лет, обнаруживается к концу романа толстым лысым мужичком с внучкой-пионеркой. Он был ранен в одном из последних боев, выжил, вернулся в Москву победителем и героем войны, остался в столице и сделал карьеру — стал мелким партийным начальником. Возлюбленную из деревни он не вспоминал, и счастливо и обыкновенно прожил свою мелкую советскую жизнь. Вера увидела его на местном празднике — стареющий человек с двумя внучками. Круглое рыбье лицо, типичный apparatchik, секретарь коммунистической партии на одном из московских заводов. Это он — юный принц, человек, которого она прождала всю жизнь.

Но будет молодой принц, наш рассказчик. Эта любовная линия узнается по законам жанра задолго до того, как герои сблизятся. Также по законам жанра ничего из этой связи не получится, отчего оба персонажа не особенно расстроятся, но будут с теплотой вспоминать прошлое. Молодой рассказчик оставляет Веру сильной и не нуждающейся в нем, но со старухами, о которых она должна заботиться.

Советские реалии присутствуют на поверхности, но растворяются в глубине. Все равно что излагать атомную физику пятикласснику; автор и знает, что упрощает, но как ему иначе объяснить! В первую встречу героев Вера отвозит на остров тело умершей старухи, похоронить, просто закопать там. Извините, откуда такая самодеятельность? А морг, а запись в книге актов гражданского состояния, учет и контроль? Ниоткуда, иначе рассказчик не оказался бы в лодке, вызвавшись помочь Вере, в обнимку с трупом всю дорогу до острова. Так и познакомились.

Или колхозы. Он вроде как бы есть, но их и нет. Ни сельскохозяйственного производства, ни социалистического соревнования, ни политинформаций, ни трудодней, ни радио, ни газет, никаких примет советской жизни. Вера, когда хочет, уезжает из колхоза в Ленинград учиться в университете. Когда хочет, возвращается и учит в школе. Она собирает грибы и клюкву — но не ведрами на зимние заготовки, а по несколько ягод, раз уж все равно попались по дороге. Она вообще выше всего низменно-бытового.

Иначе, к слову, в другом романе Макина, «Жизнь неизвестного человека», где герой вспоминает, как стоял ребенком в ряду других детей, одетых одинаково, перед серым сиротским домом. Их имена называли, и они должны были отзываться: «Здесь», а после переклички забирались в грузовик и ехали на работу на мокрые глиняные поля под «тонким градом ледяных слез».

В «Женщине, которая ждет» действие происходит в 70-е, и рассказчик не обходится без мелкой фронды, даже не фронды, ерничества. Макин описывает независимых художников Питера, скучно изображающих из себя богему (откуда автор узнал о них, может быть, по рассказам Хвостенко и друзей?). На встрече с американским журналистом — воплощением западного мира для компании советской молодежи — они старательно изображают перед ним диссидентскую среду, напиваются, болтают об искусстве, читают антисоветскую поэму, трахаются за мольбертом, то разнополо, то однополо. Перформанс куда лучше, чем в фильмах Годара, восклицает рассказчик, намекая на свои культурные ориентиры.

Без страшилок не обходится. Парень из их компании, автор поэмы «Кремлевский зоопарк», заплатил за нее пятью годами лагеря. А другой, занимавшийся любовью за мольбертом, попал в тюрьму и был забит до смерти сокамерниками. Здесь на минуту проявляется французское зеркало — рассказчик поясняет, что гомосексуализм в Советском Союзе был уголовно наказуемым, и открывает сегодняшнюю перспективу: он сидит на веранде кафе в округе Маре и видит загорелых мускулистых молодых людей, прогуливающихся по бульварам, демонстрируя свои бицепсы. Рассказчик вспоминает того парня из Ленинграда, которому «засунули дымовую трубу от ануса до горла». Маскарад, имеющий вес подлинности. Ужас клише и клише ужаса.

Приехав в архангельскую деревню, рассказчик сходится с местной культурной прослойкой — библиотекарем, директором дома культуры, хирургом, медсестрой, двумя учительницами — рисования и истории, журналистом местной газеты «Ленинский путь» — слегка, в меру и на своем месте, свободомыслящими. Он для них — весть из большого, свободного мира, как тот американец для их ленинградской компании. Не обошлось и без ужасов нашего городка — деревенская интеллигенция тоже устраивает праздник свободной любви при отключившемся электричестве. Оргии не суждено завершиться: когда электричество внезапно включается, оказывается, что у всех трех дам одинаковое, зеленое в цветочек белье, какое только было в продаже в городе.

Пожив несколько месяцев в деревне, увидев ее будни, рассказчик понимает подлинную скромную красоту: «Добро, альтруизм, жертвование… Это все слишком надуманно, слишком книжно. Реально — красота дыма над трубой, от березы танцующий в воздухе силуэт на опале озера». Он отказывается от замысла сочинить антисоветскую сатиру. Во-первых, он осознал вышесказанное, а во-вторых, материала нет: жители деревни скучны. Один был поярче, местный пьяница, и тот не сделал ничего смешного, только повесился — привязал веревку к двери сарая, и все деревенские, включая его четырех сыновей, смотрели на висящий труп. Задуманная сатира не удалась.

Еще одна несостыковка: вроде в деревне доживают в основном старухи и Вера присматривает за ними. А тут — люди средних лет, дети, четверо детей в одной семье. Хотя — рядом совершенно опустевшая деревня, куда они приходят, чтобы забрать оттуда последнюю старуху, глухую и почти слепую. У старухи в доме — небо видно через частично провалившуюся крышу, внутри комнаты другая, меньшая изба, сделанная из досок забора или сарая, «последний рубеж человеческого бытия перед космосом». Маленькая кровать, стол, стул, две тарелки, чашка, на стене темный прямоугольник иконки в выцветших пожелтевших письмах. Нечто сентиментальное, классическое, «Отверженные», русская версия. Катерина Ивановна, вы поедете с нами, говорит Вера. Они пришли за ней с тележкой на старых велосипедных колесах, принадлежавшей солдату, который вернулся с войны инвалидом и вскоре умер. Критически мыслящий читатель задумался бы, как тележка пролежала столько лет под открытым небом и не заржавела.

Старуха пойдет с ними, хоть с полдороги рассказчик должен будет нести ее на руках, как куклу. Весь роман — кукольный домик, игрушечные лица, знакомые образы. Клише о клише: старуха оставляет письмо тем, кто найдет ее тело, она, наверно, перечитывала его каждый день, говорит рассказчик, «вспоминая клише из фильмов и книг». Почерком девочки в записке сказано: «Пожалуйста, высадите шиповник на моей могиле, если возможно. Мой муж, погибший за Родину в августе 42, любил его».

Если разбирать роман на части, от него мало что остается. А ведь это добротный текст. Это, собственно, относится ко всем упомянутым романам. Хорошо, профессионально сработанные книги. Картины природы. Звуки природы. «Выше плоской крыши, выше вылинявшего красного флага, летел прочь живой треугольник диких гусей».

«Треснувший лед звучал как арфа. Красота тонкого звона. Лучше не говорить о ней, но слушать. Отзвуки арфы растаяли в свете дня, смешались с тоскливыми переливами иволги, с запахом горящего дерева, поднимающегося из ближней izba. Красота этого мгновения становилась окружающей жизнью».

Роман завершается тонким звоном. Герой уезжает из деревни, вместе с Верой поставив крест на могиле умершей старухи. Наступила зима: «Дорога, только вчера ощетинившаяся грязевыми выступами, сегодня была один длинный мягкий белый путь. Сухие стебли крапивы, растущие из старых следов, светились как серебряные канделябры». Книга завершается звуком разбиваемого веслом льда, когда Вера гребет обратно в деревню, оставив героя на пути к городу: «Звон, заполняющий сияющий простор неба. Тишина. Жест руки, машущей над лодкой, он поторопился помахать в ответ. Затем звук возобновился, слабый и постоянный».

Все-таки выразительно. Страшная сказка для взрослых, о походе добра молодца за тридевять земель. Все привычно и ожидаемо, и ужасы советской жизни, и красоты русской природы, и сильное чувство 28-летнего молодого человека к пожилой деревенской женщине, и жертвенность тонкой нежной героини, остающейся тонкой и нежной даже прожив несколько десятков лет в советском колхозе. Идеальный роман для западного читателя об этой загадочной России. Не для воспроизводства в России, разве что совсем уж замучает интеллигентская ностальгия по советским временам.

Еще один роман, в котором поднимается, я должна подчеркнуть, важная проблема, почти отсутствующая в советской и постсоветской литературе: Джонатан Сафран Фоер, «Everything is illuminated»^[7] — все прояснилось, все освещено, все освящено. В русском переводе: «Полная иллюминация», но чтобы не анализировать еще и особенности перевода, буду говорить об оригинале. Магический реализм, повествование в духе «Ста лет одиночества», только основанное на еврейском фольклоре. Снова — высоко профессиональная, захватывающая книга. Уже собравшись просто перелистать, припомнить имена героев и топонимы, я прочла ее заново, все подряд, о быте, о любви, о войне.

Действие романа происходит на постсоветском пространстве: в очень условной Одессе, о которой читатель не узнает почти ничего, в провинциальном городе Луцке и в путешествии вокруг Луцка в поисках пропавшей с лица земли деревеньки Трохимброд.

Два молодых человека, украинец и американец, переписываются, воссоздавая три дня путешествия американца по Украине в поисках следов дедушки и женщины по имени Августина, которая спасла дедушку во время войны. Американец хочет написать книгу о дедушке. Снова сближение, как и у Макина, рассказчика и автора. Время поездки и последовавшего за ней обмена письмами — 1997 — 1998 годы. Воспоминания о предках американца и воспоминания дедушки героя относятся к 40-м. Исторические или псевдоисторические магические реалии — с XVIII века по 40-е ХХ, военные годы.

Молодой одессит пишет американцу, американец исправляет его ошибки в английском, сам пишет одесситу, воссоздавая историю небольшого еврейского поселения, украинец правит ляпы в украинской реальности, но больше просит американца выставить его в более выгодном свете, чем он есть. Какие-то картины одесского быта могут вызвать вопросы: «Мы сидим за кухонным столом. Мы едим черный хлеб и обсуждаем спортсменов. Я тоже хочу поесть черного хлеба, говорит маленький Игорь».

Собственно постсоветской реальности в романе не так много, за лицами героев ее не различить. С куда большей тщательностью описывается фантастическая еврейская деревня XVIII — ХХ века, личные переживания и рассуждения о фантастической деревне XVIII века, пустота на месте уничтоженной деревни XX века. Путешественники то ли в самом деле встречают старую женщину, хранительницу оставшихся мелких вещей погибших евреев деревни, то ли рассказчик видит ее во сне, после дня безнадежного движения по дорогам и бездорожью вокруг Луцка.

Постсоветская реальность тут есть и стандартная (плохие дороги; «воровство это постыдное дело, но оно часто происходит в поездах Украины»), но странного больше. У одесского рассказчика семейное прозвище Шапка, а его «законное имя» Александр Перчов. Ошибки транскрипции? Перцов? Еще одно мужское имя — Sofiowka. Украинец-одессит указывает американцу: «Многие из имен, которые ты используешь, неправильные. Янкель — нормальное имя, и Ханна тоже, но остальные очень странные». Но автор оставляет эти имена, вместе с указанием на их неадекватность. Происходит игра с текстом, с ролями персонаж-рассказчик-автор. Это осознанный подход, и автор (голосом одного из героев) признается: «Не нужно исправлять ошибки, потому что они звучат смешно, а смешное — единственный достойный способ рассказать грустную историю». Знание, почерпнутое, вероятно, из курсов писательского мастерства, или еще раз о разнице восприятия странного и смешного русскими и американцами.

На курсах писательского мастерства учат, что должен быть комический персонаж: здесь это дедушка, притворяющийся слепым и ведущий машину по украинскому бездорожью.

А вот как одессит рассказывает о Львове: «Там очень высокие дома, аж до шести этажей, и широкие улицы, достаточно места аж для трех машин, и у многих сотовые телефоны». Либо мы чего-то не знаем об Одессе, либо автор проехал по ней с закрытыми глазами, не приходя в сознание.

Еще шутка на грани фола, в стиле Саши Барона Коэна: официантка в гостинице в Луцке, в наше время, в девяносто седьмом году, узнает, что американец — еврей: «О, я никогда в жизни не видела евреев. Можно поглядеть на его рога?»

Ошибки касаются не только советских и постсоветских реалий. Немного о женском: автор путает схватки и потуги и слабо представляет себе анатомию. Первая рожденная в воду (из воды) девочка, Брод, родилась без пуповины и, возможно, без пупка — читателю предлагается воспринимать это как одно из чудес, сопровождающих ее. Последняя девочка, рожденная в воду во время немецкой бомбардировки, тоже рождается мгновенно — отошли воды, и вот она, девочка. Только ее соединяет с матерью и тянет на дно пуповина. Мать пытается разорвать и перегрызть ее, но не справляется, и обе тонут. Автору бестселлера кто-нибудь из редакторов рассказал о последе, о плаценте, говоря медицинским языком? О санитарии? О том, что перегрызенная в воде ручья пуповина будет означать потерю крови и сепсис. Наверно, сказали. Но он предпочел оставить как написал, и мгновенно родившееся дитя гибнет в реке, утянутое за пуповину тонущей матерью.

Еще одна странность: любовь одного из еврейских персонажей и цыганской девушки, напоминающая страстные странности «Ста лет одиночества» Маркеса. У Фоера любовь эта завершается женитьбой персонажа на хорошей еврейской девушке и самоубийством цыганки. Вот только женили парня в семнадцать лет, а к тому времени любовь под кустами у них с цыганкой длилась уже семь лет. Сексуальный интерес в этом возрасте, разумеется, возможен. Но когда же по деревьям полазить, в речке искупаться, ворон погонять?

История еврейского поселения воссоздается по изученным автором материалам истории евреев, например, «The Book of Recurrent Dreams». Об исторической достоверности мне сложно судить. Однако, как пишет на сайте «Народ книги в мире книг» Леокадия Френкель, жители фоеровского Трохимброда — это современные американцы, по волшебству перенесенные в Украину XVIII — первой половины XX века, и вся история — это сказка и «развесистая клюква», никакого отношения к культуре и истории евреев, живших на западных границах Российской империи, не имеющая. Впрочем, старинные еврейские реалии не относятся к предмету нашей статьи.

В «нынешней» же реальности можно отметить несколько временных нестыковок. Один из героев женится в 41-м, то ли в Украине, то ли в Польше (смотря на территории какой страны в то время находилась деревня). Родитель невесты мучается проблемой: у него «денег больше, чем он может потратить», и счастлив сообщить, что через три месяца он доставит на продажу в Трохимброд первый автомобиль. Вряд ли в это время на территории Украины цвела коммерция и высокотехнологичный бизнес. Может быть, все же Польша? Но деревенский еврей, ведущий автомобильный бизнес в Польше в 1941-м, — звучит странно.

А 18 июня 1941 случается, по сюжету книги, первая бомбардировка немецкой авиацией деревни Трохимброд. Если это была Польша, так ее уже разбомбили, а если Украина, так начнут бомбить не раньше 22 июня, нет?

Автор говорит в интервью, что пробыл в Украине всего три дня, предприняв безуспешную попытку разыскать местечко Трохимброд и женщину, которая спасла его деда во время войны. Не найдя ни деревни, ни спасительницы, он решил сам придумать так никогда и не виданное им местечко, его историю, его жителей. Разумный подход писателя. И если что и можно поставить на вид автору, так это его прогрессорское обращение с персонажами. Увидел американец грубость отца по отношению к местному парню, решил, что ситуацию надо исправить, и он уже знает, как: парень должен выгнать отца из дома, дать ему денег, все свои сбережения на переезд в Америку, чтобы отец больше никогда не возвращался в семью и не мучил родных. И заставляет персонажей так и поступить. Дальше серьезнее: когда обнаруживается, что у смешного одесского дедушки лежит тяжелый груз на совести, автор судит своего персонажа по законам мирного, а не сурового военного времени. Ключевой вопрос, на который, похоже, по-разному отвечают автор и его персонаж: предашь ли ты ближнего своего, чтобы спасти себя и свою семью? Спасешь ли ты ближнего своего, если тем самым погубишь себя и свою семью? У вас есть ответы?

И последнее: вспомним, что действие происходит в 1997-м. На последней странице дедушка пишет о младшем внуке Игоре, Iggy, как он его ласково называет: «В тишине я молюсь, чтобы он стал сильным и знал только добро, и никогда не знал зла, и никогда не знал войны». И дальше: «Я бы отдал все, чтобы мои внуки жили в мире. Это все, что я когда либо желал для них. Не денег и даже не любви. Это все еще возможно. Я знаю это и оттого так счастлив теперь». Как старик из «Очереди» мечтает о тихих семейных вечерах, так и старик из Одессы мечтает о мире для своих внуков.

Дедушка обрывает письмо на полуслове, садится в ванну и перерезает себе вены, чтобы избавить мир и внуков от зла. От прошлого зла. Потому как решил (автор решил за него) покончить со злом в хорошем человеке, избавившись от этого человека.

Живущим в мирное время кажется, что война ушла навсегда, и то, что пережили наши дедушки и бабушки, те пропасти, в которые они падали, под нашими ногами уже не откроются. Внукам тогда было, скажем, 12 и 17 лет. Сейчас, в 2016, одному под тридцать, другому за тридцать. Фоер больше не переписывается с Сашей-Алексом-Шапкой, и что с ними стало, мы не знаем. Скорее всего, они не уехали в Америку, как тот мечтал, но остались в Украине. Только дедушка оказался не прав. Вернее, не прав автор, отобрав у человека возможность выбора. Это был не последний выбор. И вряд ли другого зла, и другой войны, и другого выбора уже не будет.

Еще раз подчеркну — вышедших на Западе книг, рассказывающих о Холокосте на территории Советского Союза, очень мало. Книга Фоера — страстная и сильная. Прочитали ее миллионы людей и задумались о прошедшей войне, о человечности и бесчеловечности — это очень важно. Смещение фактов здесь — художественный прием, автор пишет не научную работу, но художественный текст. Фоер открыл тему Холокоста в Украине для эмоционального восприятия западного читателя. А достоверные книги об украинском Холокосте — документальные, научные — существуют, и они куда страшнее.

И последний роман — абсолютный рекордсмен по количеству ляпов и урожаю развесистой клюквы, но и производящий самое острое впечатление. Его автор тоже ориентируется на классику русской литературы, только не на «Анну Каренину», или «Степь», или «Вечера на хуторе близ Диканьки», а на «Хаджи Мурата».

Дебютная книга Энтони Марры «Совокупность жизненных явлений»^[8] за два года после первой публикации собрала полторы дюжины премий и была переиздана в Америке и Европе, но осталась незамеченной в России. Хотя, казалось бы, именно здесь ее и должны читать. Чечня, 2004 — наше время, наше место. Эпиграф автор взял из «Хаджи Мурата» Льва Толстого: «Вот эту-то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди вспаханного поля». Повести «Хаджи Мурат» больше ста лет и это все еще лучшая книга о чеченской войне, говорит один из героев книги Марры. В конце книги приводится список литературы: книги Анны Политковской, Аркадия Бабченко, Германа Садулаева, мемуары военного хирурга, книга об истории Чечни, книга об украинских и русских проститутках на Западе… Вероятно, у автора были консультанты из числа русских и чеченцев. Однако свою задачу они выполнили своеобразно: как иначе можно объяснить появление в романе таких жемчужин, как «перекресток проспекта Ленина и улицы Городских бюрократов».

Действие романа происходит в деревне Элгар неподалеку от города Волчанска в двух часах от Грозного. Элгар и Волчанск соединяет дорога, идущая по лесу. Добираясь из Элгара в Волчанск в первый день действия романа, герои видят останки волка, который подорвался на мине. Это был глупый волк, думает восьмилетняя Хава. Сорокалетний Ахмед при виде скелета волка в лунном свете думает о Марксе. Что? Остановиться, перечитать строку. В самом деле о Марксе — «о цивилизации без классов, собственности, государства и закона», которая создана на его родине.

Ахмед — врач по профессии и художник по призванию. В медицинском университете Волчанска он прогуливал занятия, чтобы посещать уроки живописи в художественной академии. В результате учебу он окончил в последней десятке выпускников и, подав двадцать три заявления на работу, не получил приглашения ни на одно интервью. Так что ему пришлось вернуться в родную деревню и обосноваться в брошенном домике. Жители постепенно смирились с тем, что потенциальная звезда, уехавшая учиться в город, бесславно вернулась. Они даже стали лечиться у него, правда, «редко платили по его счетам». Это где-то 87-й год.

Это иная реальность! В нашей реальности в 87-м году еще жив Советский Союз, врачи после окончания института получают распределения в районные больницы и поликлиники, медицина бесплатная, а успеваемость меряется разве что в красных дипломах.

Еще более замысловатая биография у другого героя, 79-летнего Хасана. В 1941-м, когда ему было всего 15-16 лет, Красная армия отправила его на фронт, дала пять пуль и приказала взять винтовку у трупа. Оружие мальчик добыл только через год, «с винтовкой, взятой из замерзших пальцев под Сталинградом», и стал героем, снайпером, воином. Злоключения его на этом не закончились. После войны его бывший боевой командир отправляет Хасана в Казахстан в одном поезде с другими интернированными: русскими врачами, немецкими пленными, польскими солдатами и евреями. Нет, ну а зачем поезда гонять! Через десять лет Хасан возвращается на родину, поступает на работу в волчанский университет, на кафедру национальной истории, а еще через семь лет заканчивает первый черновик монографии, посвященной истории Чечни. Три тысячи триста страниц за семь лет, каждый день две страницы готового текста, без учета времени на сбор информации, на личную жизнь и строительство дома.

Закончив в 1963-м первую версию монографии, Хасан отправляет ее издателю, который первым делом просит прислать три копии. Хазан плачет, глядя на истерзанные кончики пальцев, но перепечатывает на машинке все 3302 страницы три раза. На кафедре не было ни машинистки, ни листа копирки. Через полтора года московский издатель сообщает Хасану, что он напечатает первую часть книги, вплоть до XVI века, когда Россия впервые пришла на чеченскую землю. К сожалению, это замечательное издание проходит незамеченным: появляется только одна рецензия, и то написанная студентом для университетской газеты (дело точно происходит в иной реальности). Следующие тридцать лет издатель мучил Хасана указаниями, как надо переписать книгу, чтобы получить хорошие отзывы от критиков. В результате книга так и не вышла. Разочарованный Хасан сжигает рукопись в лесу, и никто никогда не узнает подлинную историю Чечни.

Потрясают чеченские женщины. Одинокая девушка Наташа работает секретаршей, по вечерам ходит в ночной клуб, встречается с бандитом Салимом. Потом отказывается пустить его на порог, когда он скрывается от преследования. В качестве мести он продает ее в итальянский бордель. Суровые чеченские нравы.

В полуразрушенном госпитале Волчанска, куда приходят Ахмед с девочкой Хавой, творится безобразное: рожать женщину привозят в госпиталь двое мужчин (!), отец ребенка и сосед (!!), и сосед рассказывает акушерке, как часто идут схватки. Оба остаются с женщиной вплоть до рождения ребенка.

Когда надо помочь раненым, утешить больных, омыть мертвых — чеченские женщины испаряются. Со всем управляется Ахмед и единственный врач волчанского госпиталя Соня. Соня бросила перспективную учебу в лондонской медицинской школе и бойфренда шотландца и вернулась в Чечню разыскивать пропавшую сестру. Жили две сироты-сестры, одна умная, другая красивая. Одна стала главным и единственным врачом в чеченском госпитале, другую посадили на иглу в итальянском борделе, и она погибла как шахидка в чеченском лесу. Долгая история, потом объясню.

Эпизодический комический персонаж здесь — медсестра Деши. (И этому автору объяснили, что писатель должен заставлять читателя смеяться и плакать на каждой странице, поэтому появление комического персонажа неизбежно.) Деши — семидесятилетняя чеченка, слегка тронутая от несчастной любви. Вернее, от четырнадцати несчастных любовей. Так, каждую субботу с 1976 по 1978 год Деши встречалась с седьмым из ее любовников, геологом, в комнате гостиницы «Интурист» в Грозном. Пока однажды не застала его с другой медсестрой. Честная чеченская девушка. Медсестра. По четвергам. В номере «Интуриста». Просто ухохочешься.

Весь обслуживающий персонал госпиталя — это врач Соня, медсестра Деши и вахтер. Раньше он воевал на стороне сепаратистов, но потерял руку и после лечения в госпитале остался там работать. Не смешно? Сейчас. За несколько лет службы он ни разу не получал чека с зарплатой. Через три года, к 2007-му, когда в Чечне воцарились нормальные финансовые отношения, он наконец получит первый чек. И он не пойдет в банк его обналичить, но повесит в рамочке на стенку. Чек. В рамочку. Зарплату за предыдущие девять лет.

Госпиталь, где работают один доктор, одна медсестра и один охранник? Какова логистика этого здания? Кто убирает помещение, стирает белье, готовит еду? Допустим, Соня иногда ездит в Грозный, привозит оттуда лекарства (героин вместо обезболивающего, это доступнее и дешевле), поскольку ее уважают и федералы, и сепаратисты, и подпольные бизнесмены. В госпитале есть генератор и машина для льда, которая производит дистиллированную воду. Вокруг лежит разрушенный город. Однако никто не интересуется прекрасным пустым зданием, и никто не заходит за лекарствами и наркотиками.

Быт в деревне Элгар не менее удивителен. Сюрреалистический деревенский пейзаж: посреди дороги стоят старые советские унитазы. Угадайте, зачем. Унитазы установлены жителями поверх неразорвавшихся гранат: «Шрапнель звенела внутри керамики, но, единственное достойное наследие Советского Союза, унитазы никогда не взрывались».

Деревня крайне мало населена. Автор представляет нам только упомянутого Ахмеда, его полусумасшедшую жену Улу, его соседа — Хасана, автора книги о Чечне и по совместительству отца доносчика Рамзана, а также бывшего лесничего Докку, отца Хавы. Остальные жители находятся на периферии. Они не помогают Ахмеду ухаживать за женой, которая обездвижена ужасом войны. Они не расправляются с Рамзаном, который сдает их по одному федералам. Когда Докку забирают федералы, они не прячут у себя его восьмилетнюю дочь Хаву, и Ахмед ведет ее в Волчанск к Соне, чтобы та приютила ее у себя.

Вообще, он непрост, Ахмед. В декабре 2004 года он уверен, что президент США все еще Рональд Рейган. Он говорит Рональд Макдональд, чем веселит Соню и предполагаемого читателя. Оказывается, после того как американский президент исполнит свои обязанности в течении двух сроков, он ненадолго становится премьер-министром, а затем снова президентом. Да парню надо было в ФЭПе работать, Павловскому советы давать!

Я говорила о чеченских женщинах. А представьте себе чеченца: ухоженные наманикюренные ногти, нежные губы, каждый вечер смазываемые бальзамом алое… нет, он не тот, о котором вы подумали! Это удачливый бизнесмен, богатый человек, делец черного рынка. Именно он поставляет Соне медицинскую утварь и лекарства. И героин, потому что он дешевле, чем морфий. А что выглядит так? Как иначе может выглядеть успешный бизнесмен во время войны?

Еще? Раненые сепаратисты по сельской дороге из волчанского госпиталя в горы идут пешком или катятся в инвалидных креслах.

«Это был тон, которым говорила с ним только его мать, и только в детстве, и только когда он отказывался есть огурцы».

Зачем федералы разыскивают восьмилетнюю Хаву, допытывается Ахмед у информатора Рамзана. Потому что они хотят запугать и сломить дух чеченцев, признается Рамзан.

Наташа хотела работать няней au-pair где-нибудь на Западе, но ее продали в итальянский бордель вместе с русскими и украинскими девушками. Автор, кажется, пропустил историю «Кавказской пленницы», но прочитал книгу о славянских проститутках в Европе. И Наташа попадает в бордель. «Средний день состоял из десяти мужчин, трех чизбургеров, восьми стаканов водопроводной воды и двух уколов героина. Одна Наташа умерла, семь Наташ исчезли, новая Наташа вошла в комнату и спросила, это ли место, где спят няни au-pair. Там была женщина по имени Анжела, которую звали Наташа. Женщина по имени Надя, которую звали Наташа. Женщина по имени Наташа, которую звали Наташа».

Еще: Рамзан доносит на односельчан. Он выбирается на несколько километров в лес, залезает в брошенный бронетранспортер и соединяется по спутниковой связи с российским полковником. Точнее, ему отдает приказы «Cossack colonel» (кто, простите?). Рамзан называет ему имена односельчан, и федералы приходят в дома, которые он называет.

Зачем федералам нужны подсказки деревенского парня? Настолько, что они дважды забирали его в «яму», требуя, чтобы он стал доносить. В первый раз, в 1995-м, его взяли в 23-й день рождения, когда он ехал в город на велосипеде. Несмотря на побои и пытки, он отказался предавать своих. Тогда русские его кастрировали. А односельчане, ради которых он потерял самое дорогое, не подозревали, на что он пошел ради них, и задавались вопросами, отчего он не женится, отчего продолжает жить с отцом.

Потом Рамзан работал на сепаратистов, возил им оружие, лекарства и продовольствие. Естественно, однажды он попадается. Во второй раз его ни о чем не спрашивают и ничего не просят. Просто бьют. Пытают электротоком. Оставляют в комнате, где пытают других. Имам, который сидел вместе с ним в «яме», учил, что тот, кто будет всю ночь читать 67 суру, будет избавлен от мучительной смерти. Имам умрет в мучительной пытке, Рамзана бросят наблюдать за его смертью, и он сам попросится доносить. Он станет ползать по полу перед блестящими от крови ботинками русского офицера. Он упросит отпустить Докку, которого взяли вместе с ним. Офицер запросит за это пятьдесят тысяч рублей. У Рамзана с собой, в куртке, которую ему вернули (!), было только двадцать пять тысяч рублей. Офицер согласится, но отрубит Докке пальцы за недобор.

Проблема предательства — центральная для автора-католика. Сначала Рамзан — чудовище, предатель, который приводит федералов к собственным соседям. Затем мы узнаем, как он прошел этот путь, и если не оправдываем его, то начинаем ему сопереживать. Рамзан доносит на соседей, обвиняя их в ваххабизме, сепаратизме, терроризме. Получает за это деньги, которые тратит на благое дело — покупает на черном рынке инсулин старику-отцу. Он стал позором отца. Он сдал тринадцать человек — евангельская аллюзия.

Это Рамзан виноват в аресте Докки, в охоте на Хаву, да и в смерти Наташи. Когда Докка беспалым инвалидом вернулся из «ямы», он выпросил у Рамзана серебряный пистолет, чтобы его жена и дочь могли защитить себя. Потом жена умерла, Хаву он решил учить не стрелять, а прятаться. А пистолет отдал Наташе по доброте душевной и в благодарность за помощь жене при родах. Наташа как раз проходила в никуда через их деревню и остановилась на отдых, как и многие беженцы останавливались в доме Докки. Из этого пистолета Наташа пристрелила полковника ФСБ, который хотел ее изнасиловать. Через год по баллистическому отчету федералы определили номер серии пистолета Макарова. Через год. Номер серии. Именного серебряного пистолета. Им потребовался год, чтобы они вычислили, что это именно тот пистолет, который они дали в подарок Рамзану в 2003 году, когда отпустили его из «ямы». Не спрашивайте.

Но вы даже не догадаетесь, что они сделали дальше. Пристрелили Рамзана? Вот и нет. Жестокий казачий полковник приказал ему выдать, кому он отдал пистолет. Промучившись угрызениями совести две недели, он назвал Докку. А еще через две недели Ахмеда.

Если в романе столько несуразностей и «клюквы», зачем я вообще рассказываю о нем?

Хотя бы ради таких фраз: «Я минималист, говорит Хава. Это лучший способ сказать, что у тебя ничего нет». Когда Деши сжигает одежду умерших, она достает из их карманов записки с именами и адресами, которые они хранили в надежде на возращение тела домой, в надежде на достойные похороны. Ахмед «хотел дотянуться до них, схватить дрожащие прямоугольники, прежде чем они упадут и потеряются среди последних слов двух десятков других людей, умерших вдали от своих деревень, которые были сожжены и похоронены в облачном покрове и не вернутся домой до следующего снегопада».

Сепаратист рассказывает о бзике одного из товарищей, который чистил зубы по пять раз в день, и о другом, который в тридцать лет так боялся остеопороза, что ел уголь, чтобы сохранить кости. Он объясняет, что если придумать заботу об одной части тела, легче считать, что все тело в безопасности. Они оба давно убиты.

Когда Хава видит Наташу, ее беспалый отец Докка рассказывает ей, что эта женщина была первой, кто держал ее на руках, когда она родилась. Хава смотрит на руки Наташи и говорит: «Я рада, что у тебя есть пальцы. Иначе я бы упала».

Это уже не приправа комического в трагедию, чтобы удержать читателя. Это чистый экзистенциальный смех посреди экзистенциального ужаса.

Просто трагедия, в изначальном смысле слова. «Когда федералы ворвались в дом, Ахмед стоял на коленях и молился. За Улу, чтобы она попала на небо. За Соню. За Хаву, чтобы она долго прожила. За Хасана. За Докку. Но когда его стали бить, заклеили рот и бросили в грузовик, он молился уже только за себя».

Автор — убежденный католик. Поэтому в ожидании прихода федералов Ахмед убивает не себя, а свою беспомощную жену Улу. Потому что не хочет, чтобы она погибала мучительной голодной смертью. Слово teip известно автору, но он ему, похоже, не доверяет. И убивает жену Ахмеда. Хотя сдать Хаву под пытками может он, а никак не лежащая в прострации Ула. Но пусть пытают, он в «яме» потренируется молчать, не будет разговаривать с другими арестованными и никого не выдаст.

Они вообще неразговорчивые. Хасан полтора года не разговаривает с сыном Рамзаном, с тех пор, как тот стал доносчиком; он вплотную приближается к сыноубийству, к жертвоприношению Исаака, вплоть до руки ангела, останавливающей уже занесенный нож. Ангел на сей раз воплотился в Соне, которая приехала разыскивать Ахмеда. Это одна история — об отце, который собирается убить сына. Вторая — о сироте, которого приводят в осиротившую его семью. Это история Хавы, и Наташи, и Сони. Обе истории коренятся в семитских религиях, исламе, иудаизме и христианстве.

Если Рамзан — иуда, то Ахмед — не святой, но что-то вроде. Он плохой врач, но хороший портретист. Он рисует портреты пропавших сельчан и развешивает их на деревьях в лесу, даря им память в глазах людей, а память — это вторая жизнь. Не только односельчан — к нему издалека приходят люди, потерявшие родных, и он по описанию рисует их портреты. Мальчик, который приходит вместе с родителями заказать портрет брата, погибшего в «яме», через несколько месяцев сам оказывается в «яме» и сожалеет, что они сразу не заказали два портрета. Ближе к концу книги автор пишет уже совершенно евангелическими мазками: перед тем как назвать его имя федералам, Рамзан хочет поцеловать Ахмеда на прощание, просит понять и простить. Но Ахмед говорит «нет».

Да и собственно действие романа происходит в евангелическое время, не на Пасху, но на Рождество. В начале декабря Рамзан получает приказ полковника, две недели мучается сомнениями, но наконец сдает Докку, отца Хавы, а через три дня — Ахмеда. В последней сцене романа Ахмед встречается с Доккой в «яме», дожидаясь смерти, они обнимаются и поют от счастья — Хава спасена. Это рождественская сказка.

Совершенно непонятно, почему спасена. Что изменил арест Ахмеда? Допустим, он под пытками ни в чем не признался. Но найти девочку не представляет труда — крошечный городок Волчанск, все друг друга знают, единственный хирург Соня, Ахмед сам врач... Соня еще и приезжает в Элгар в день, когда забирают Ахмеда. Соня прибирает в доме Ахмеда и переодевает и моет тело его жены.

Но читатель достигает катарсиса и выдыхает. Он страстно желал, чтобы девочка осталась в живых. Она и остается, автор дарит ей жизнь, дарит сто лет жизни. Не будем требовать логики и достоверности, логика и достоверность не давали ей ни шанса. Хава спасена потому, что спасена. Пусть живет, пусть пишет диссертацию, выходит замуж и рожает единственного сына — в сорок пять лет, как иначе рожают женщины, написавшие диссертацию! Пусть только живет восьмилетняя Хава из Элгара. Пусть она доживет до 103 лет и умрет в том же госпитале, где родилась и где родила сына. В комнате, куда ее привела Соня, когда ее привел к ней Ахмед.

Это роман не о чеченцах и не о Чечне. Я начала догадываться об этом, когда прочла, что отец называет дочку «tsarina». Это «царевна», конечно же, — так, как это произносят в англоязычном мире, когда думают, что говорят по-русски. Мы же не удивляемся, если на письме, отправленном из Америки в Европу, адрес написан на западный лад: имя, номер дома, улица, город. Если бы автор написал «tsarevna» — поняли бы его адресаты? Нет. Он пишет для западного читателя, который знает, что на работу устраиваются, проходя интервью, а успех публикации меряется количеством проданных копий и написанных рецензий. В этом мире мужчина не понимает, зачем армия охотится за восьмилетней девочкой, и только слова доносчика открывают ему глаза. Это мы такие умные, что нам не нужно ничего объяснять и мы давно не шокированы тем, что не шокированы. Американским и европейским читателям — объяснения нужны.

Это не наш мир, параллельный. К примеру, эпизодический персонаж, бывший военный, который никогда никому не расскажет, что он воевал в Чечне. Женщина, на которой он женится через три года, будет знать его только как мужа, отца, прихожанина церкви, учителя младших классов, сотрудника благотворительной организации. А теперь вопрос: много вы знаете бывших военных из Чечни, скрывающих свой армейский стаж, но работающих сотрудниками благотворительных организаций и учителями младших классов, причем, судя по всему, не учителями военного дела и патриотической подготовки?

Автор мог бы написать об Иране, Корее или Сомали. Но он учился в Петербурге, прочитал «Хаджи-Мурата» и написал о Чечне. Написал историю обыкновенных людей, которые оказались в невыносимой ситуации. «На несколько километров выше нее, люди, которые даже не знали ее имени, собирались убить ее». Как и в «Полной иллюминации», как и в «Распознавании узоров», герои романа — американские соседи автора, его родственники, знакомые, одноклассники. Он пытается понять, как это — жить, когда вокруг каждый день происходят убийства и аресты, исчезновения и гибель людей... Жить в этом день изо дня, год за годом.

Как жить, когда мирные связи разорваны, нет завтрака, чашки кофе, разговора с сослуживцами, сигареты после кофе, привычной лавочки у дома, электричества в доме, дома как такового… Нет звука телевизора из гостиной, нет храпа отца, нет зубной пасты. Когда, чтобы уцелеть, нужно заполнить дыры в жизни, превратив их в хранилища памяти. Так Наташа выламывает полки из бесполезного холодильника и делает из него одежный шкаф.

Кто-то ломается, как Ула, жена Ахмеда. Кто-то погибает, как Докка, Ахмед и Наташа. Кто-то становится предателем. А вы, хороший обыкновенный человек, не стали бы предателем под таким давлением? Вопрос, который уже задал Фоер: что должен делать хороший человек, когда плохой человек наставляет на него автомат и требует предать друга?

Впрочем, о чем это я. Мы не обыкновенные и не хорошие. Мы по эту стороны дегуманизации. Нас даже кастрировать не надо, спрашивая, стали бы мы информаторами.

А они, выдуманные, пытаются сохранить человечность. Сильный лечит других, как Соня. Наташа было оживает тем, что помогает другим женщинам, принимая у них роды. Она, как и Ахмед, рисует, чтобы в воссозданном образе сохранить уничтоженный — только не людей, а город. Наташа рисует на стене госпиталя довоенный Волчанск, а медсестры Деши и Маали подсказывают ей, что она забыла.

Но однажды федералы выпускают залп по госпиталю. Снаряд попадает на четвертый этаж, где работает Маали. Она выпала из здания, уже на земле наполовину впрыснула себе шприц героина как обезболивающее, «но смерть утишила ее боль прежде, чем подействовал наркотик». Наташа впрыснула себе наркотик из того же шприца, что и Маали, туда же, куда ее кололи в борделе, между пальцами ног. Утром она, к своему удивлению, проснулась. К еще большему удивлению, сдержала данное себе обещание уйти из города. Собиралась пойти в лагерь беженцев, а оттуда куда-нибудь далеко, где никто не говорит по-чеченски и по-русски. Но столкнулась с похотливым полковником ФСБ.

Когда приходит горе, человек остается один в поломанном мире. Наташа оживает, когда начинает помогать в госпитале — чистить, мыть, стирать, принимать роды. Наташа погибает, когда понимает, что ей некуда и незачем бежать. «Первый выстрел уронил ее на колени. Должно было быть больно, но так?? Впервые рожавшие женщины говорили ей, что было больнее, чем они ожидали. Стоило это того? Да, стоило. Второй выстрел продырявил ей грудь и она почувствовала улетающее дыхание, но ни третий, ни четвертый, ни пятый, ни шестой, ни седьмой, ни восьмой, ни девятый, ни десятый, ни одиннадцатый, ни двенадцатый, ни тринадцатый, ни четырнадцатый, ни пятнадцатый, ни шестнадцатый, ни семнадцатый, она не увидела, не почувствовала и не услышала».

Это мир, в котором преобразуются люди и вещи. Обычный сувенир, щелкунчик в форме Букингемского солдатика, который Соня привозит Наташе в подарок из Англии, станет уникальным доказательством, что Наташа проходила через дом Хавы. Они никогда не узнают, куда Наташа ушла дальше и где пропала. Но они поняли, что связаны друг с другом, и Соня спасет Хаву, возьмет ее к себе, поселит в комнате Наташи и сама переберется из госпиталя в квартиру. Человеческие связи вырастают заново.

Мы не знаем, как сидят в «яме». Как выцарапывают в глине имена на стенах. Как выкликают имена в мегафон, как названный поднимается по лестнице из шестидесяти ступеней, как исчезает из виду у оставшихся, как они целый день читают молитву, повторяя его имя, а потом стирают его со стены, совершая единственный возможный здесь обряд похорон. Автор опять нас обманул? Все было не так? А вы знаете, как было? Знающий не говорит, говорящий не знает.

Это место мрака. Улыбки, радость, счастье — все в прошлом? Соня радуется, получив приглашение в медицинскую школу в Лондоне, — это естественно. Но и Наташа улыбается грустной шутке Сони, когда они наконец разговаривают после ее возвращения из рабства в Италии. Наташа улыбается, приняв роды, держа на руках новорожденную Хаву.

Хава верит, что счастье — это отсутствие страха, боли, горя, сожаления. Она чувствует нечто, похожее на счастье, когда устанавливает чучело с портретом Акима, мальчика, который дразнил ее и который погиб у нее на глазах. Ахмед рисует его портрет, а она тащит чучело на себе три километра по заминированной дороге в лес, чтобы рассказывать ему, что происходит вокруг, когда он уже не видит сам. Она тоже ангел, как и Ахмед, как и Соня. В чемоданчике у нее не одежда, не личные вещи, но «сувениры», которые Докке оставляли беженцы, проходившие через их дом. Она спасает частицы их памяти от исчезновения. Она искра в кромешной тьме, и она будет спасена.

Обыкновенные люди, оказавшиеся в нечеловеческих условиях. Уничтожив труд своей жизни, книгу об истории Чечни, Хасан пишет главное свое письмо к Хаве, в котором рассказывает о ее родителях, вплоть до конца: «Когда его арестовали, он хранил твое имя у себя в груди, ты была с ним, даже если ты не знала этого. Когда ему пришел конец, он не умер. Он назвал твое имя и начал жить в тебе».

Задержанные в «яме» в последний раз слышат звук, который не слышали много дней: человек без пальцев обнимает другого и смеется. Огромная сияющая радость. Счастье.

«Как мы найдем их?» — спрашивает Хава. «Я не знаю, — говорит ей Соня. — Может быть, мы найдем их в доброте и великодушии других людей. Они не исчезают».

Так для чего же пишутся романы о России? Как западные писатели выбирают русских персонажей? Очевидно, читатель из своего безопасного бытия будет сочувствовать герою, живущему в обстановке шокирующей и смертельно опасной. Если романтические писатели нашли наилучший сюжет, объединив красоту со смертью в смерти прекрасной девушки, то для современной культуры, говоря цинично, нет ничего лучше пережитой и не преодоленной травмы. Она непременно должна быть далеко, не задевая читателя лично: за железным занавесом, за десять тысяч километров, в прошлом веке. Особо ценится личная травма — писателю стоит подчеркивать, что это его предки были жертвами террора, он страдал в этом скудном сером мире, голодал и мерз в сибирской тайге, его предки погибли в Холокост. Если у автора русские корни, то все честно: копни любого русского и найдешь и террор, и Холокост, и бытовые тяготы, и восторги соприкосновения с культурой. У каждого из нас предки погибли на войне, были репрессированы, голодали, страдали, стояли в очередях и слушали подпольный рок и би-би-си. Мы пережили поход к коммунизму, развитой социализм, социализм с человеческим лицом, дикий капитализм, попытки переворота, народные революции, гиперинфляцию, дефолты, комсомольские субботники, стихийные бедствия, войны, торжество атеизма и всеобщей грамотности, массовое обретение веры, террористические акты, ночные клубы, казино, гламур, компьютеризацию, обнищание, первые поездки за границу, водку у таксистов, хлеб по карточкам, видеоклубы с «Полицейской академией» и «Дикой орхидеей», митинги и одиночные пикеты…

Мы в сорокоградусные морозы выходим поиграть в снежки, мы держим медведей как домашних животных, мы водим машину не пристегиваясь, мы пьем не закусывая. Приводить сюда западного читателя — как водить ребенка в зоопарк: клетка прочно закрыта, звери за решетками, сверкают глазами, играют мышцами под грязной шкурой, нестрашно огрызаются из вольера. Читатель открывает книгу, как отправляется на экскурсию: посочувствовать несчастным, вынужденным обитать с другой стороны забора, и вернуться обратно одним движением руки, закрывающей книгу, мгновенно и безопасно.

Идеальный фундамент для сочинительства. О, эти Russian. Можно поставить как бы западного человека как бы в российское пространство — и задаться любимым русским вопросом: кто виноват. Можно смотреть на русских как на равных. Спросить у читателя — может ли то, что происходит в России, случиться и с ними? Стали бы они убивать, предавать, воевать? Единственный из здесь перечисленных, кто, на мой взгляд, разнес героев и зрителей, — Аптон, австралийский постановщик пьесы Булгакова. Да и то, я ведь не поняла, отчего смеялись и хвалили спектакль австралийцы. Возможно, они тоже сочувствовали и сопереживали героям.

Проблема в точности перевода, если не языка, то культурных и социальных феноменов. Российская действительность так быстро меняется, что описание ее вечно нуждается в переводе, а новый перевод всегда осуществляется с упрощениями. Есть разница, как описывать быт и моральные проблемы человеку, погруженному в среду, считывающему культурные маркеры, или же иностранцу, едва овладевшему социокультурным минимумом. Но почему, почему этот минимум так минимален? Во всех книгах, во всех фильмах, те же izba, muzhik, dacha, ottepel, sarafan, mafia, perestroika?.. Оттого так дороги новые точки зрения, новые голоса — Фоера, Марра.

Я предоставляю читателю этой статьи самому изучить данную проблему и рассмотреть отголоски русских реалий в других книгах: в «Щегле» Донны Тартт, в научно-фантастической «Желто-голубой тибии» Адама Робертса, в детективах Мартина Круза Смита про Аркадия Ренко, в романах «Блокада» и «Предательство» Хелен Данмор, в «Абсурдистане» Гари Штейнгарта, в книгах Дэвида Безмозгиса о еврейских эмигрантах на Западе, в саге о гражданской войне Джеймса Мика, магическом «Русском соннике цвета и полета» Джины Ошнер, в «Снежинках» Эндрю Миллера, в «Нашем сорте предателя» Джона Ле Карре, в «Ребенке 44» Тома Роба Смита, в романе «Из России» Адриана Ваннера, и прочих, прочих, прочих. Давайте посмотрим в это зеркало — пусть даже оно местами кривое и мутное, так что же — все мы до окончания этого эона смотрим на мир сквозь мутное стекло.