СВИДЕТЕЛЬ И ХРОНИКЕР

Пенская Елена Наумовна — филолог. Родилась в Москве. Окончила филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Ординарный профессор НИУ ВШЭ, доктор филологических наук, автор нескольких сотен работ по русской и европейской истории идей, литературы и театра XIX — XXI веков. Один из ключевых участников интеллектуальных медиапроектов 1990 — 2000-х: с 1997 по 2010 — заместитель главного редактора сетевого издания «Русский журнал», с 1999 по 2002 — соредактор международного журнала «Интеллектуальный форум», с 2002 по настоящее время — заместитель главного редактора журнала «Вопросы образования» (НИУ ВШЭ). В 2002 принимала участие в создании отделения деловой и политической журналистики НИУ ВШЭ, где возглавляла кафедру словесности, а в 2011 стала деканом факультета филологии в НИУ ВШЭ (ныне школа филологии Факультета гуманитарных наук). Живет в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.

Елена Пенская

*

СВИДЕТЕЛЬ И ХРОНИКЕР

Дмитрий Иванович Журавлев (1901 — 1979)

Мы не застали Дмитрия Ивановича. Но слышали о нем много от его племянницы — Анны Ивановны Журавлевой (1938 — 2009)^[1], филолога, историка литературы, профессора Московского университета, воспитавшей десятки учеников. Одна из «главных» работ А. И. Журавлевой, монография о драматурге А. Н. Островском^[2], открывается посвящением родителям. Годы спустя Анна Ивановна более подробно объясняла неразрывную связь своей научной, академической биографии и житейской: «Я из незапамятно старой семьи духовенства, со спокойной, неагрессивной верой. Самая мной любимая из моих книг, „А. Н. Островский — комедиограф”, совсем не случайно посвящена памяти Дмитрия Ивановича и Екатерины Ивановны Журавлевых — мамы и ее брата, заменившего мне отца от самого моего рождения. Это были люди, у которых вера была светлая, активно добрая, как и у Островского, открывающего своим читателям возможность жить, а не погибать в мире»^[3].

О неразрывности университетской и семейной генеалогии упоминала Анна Ивановна нередко. Так, в середине 1970-х она, уже известный преподаватель, вела Лермонтовский семинар, перешедший к ней от В. Н. Турбина (1927 — 1993). Творчество Лермонтова навсегда стало одной из главных ее тем. Неслучайный этот выбор, да и дальнейшие академические обстоятельства предопределились в том числе и всем домашним укладом: «Лермонтов был любимый поэт моих воспитателей — дяди, мамы и дедушки, а до того — моей бабушки, которая умерла в 28 лет, когда маме было 4 месяца, а дяде 2 года. Большой ярко-голубой бабушкин однотомник Лермонтова мы возили с собой в эвакуацию. Других книг (кроме, конечно, дедушкиного Евангелия) у нас с собой, как я помню, конечно, не было. Дома мой выбор поддержали, а дядя (он был профессор-физик, но не в университете) заметил мне, что в университете надо выбрать для спецсеминара прежде всего руководителя. А тут так счастливо совпало, что и тема была интересная»^[4]. В этих признаниях — сжатый конспект, небольшой фрагмент той семейной истории нескольких поколений, которую на протяжении всей жизни разными способами сохранял Дмитрий Иванович Журавлев, чьи записки Анна Ивановна разбирала незадолго до своей смерти.

Сейчас осталось совсем мало тех, кто знал Д. И. Журавлева, — это университетские друзья Анны Ивановны, совсем ранние ее ученики и редкие студенты в Институте землеустройства, где он проработал почти четверть века, теперь уже совсем немолодые люди. Они запомнили его черты: неподдельную заинтересованность в каждом, независимо от возраста и образования, внимание и сосредоточенную собранность, тонкую ироничность, доброжелательную остроту и цепкость взгляда (что хорошо заметно на сохранившихся фотографиях).

«Семья Ани — это истинная демократическая (не в современном, а в старом смысле слова, включающем происхождение и нравственные ценности) русская интеллигенция, — вспоминала Елена Евгеньевна Жуковская, однокурсница Анны Ивановны Журавлевой. — Дядя Ани Дмитрий Иванович Журавлев — доктор физических наук, профессор, заведовал кафедрой физики в Институте землеустройства. Ученый-физик, прекрасный педагог, он любил и знал литературу, историю и философию так, как будто он был специалистом в этих областях знания. Это был человек необыкновенной порядочности и доброты, высоты духа. Таких в прежние времена называли святыми. Он умел найти общий язык с любым человеком — ребенком, ученым, простой деревенской женщиной. Студенты его обожали… Вспоминается один знаменательный факт, характеризующий этих редких людей. У них была домработница Нюра, молодая девушка, недавно приехавшая из деревни. Делать (готовить) она тогда ничего не умела, но это никого не раздражало, все старались ей помочь. Мама и дядя направили ее учиться в вечернюю школу рабочей молодежи и внимательно следили (особенно дядя) за ее учебой. Школу Нюра благополучно закончила и встретила там своего будущего мужа, хорошего человека»^[5].

«Незапамятно старая семья духовенства…»

Дмитрий Иванович Журавлев родился 30 мая 1901 года в Раненбурге — уездном городе Рязанской губернии. Мелким бисерным почерком на листке для заметок в рекламном календаре на 1901 год музыкальной фирмы Ю. Г. Циммермана, сохранившемся в семейном архиве, записано: «Тридцатого мая родился сын Дмитрий… осень 1901 года стояла замечательная; весь сентябрь были теплые, солнечные дни. И вот уж половина октября, а погода стоит такая же хорошая».

Анна Васильевна Журавлева (урожденная Левитова), мать Дмитрия Ивановича, — дочь священника соборной Троицкой церкви. В семье умерло много детей, и первую выжившую девочку очень берегли, зимой не выпускали из дома, боясь простуды. Училась она, скорее всего, дома, сдавая экзамены экстерном. Замуж вышла за Ивана Федоровича Журавлева, только окончившего Рязанскую семинарию, сына дьякона из села Журавинка (фамилия «Журавлевы» именно отсюда), и почти всю свою недолгую жизнь в замужестве (всего пять лет!) провела в городе Скопине, где Иван Федорович служил в Пятницком храме. Именно о Скопине, городе своего детства, Дмитрий Иванович больше всего и вспоминал.

Он дважды в своих мемуарах возвращается к родительской семейной истории, сначала описывая сватовство отца, знакомство с Левитовыми, свои первые детские впечатления, а потом болезнь и смерть матери. В Скопине жизнь оказалась труднее и беднее, и домой, в Раненбург, ее тянуло постоянно. Во время одной такой поездки, в 1904 году, она заразилась брюшным тифом. Видимо, сказались изначальная хрупкость, «изнеженность воспитания», слабый организм, не знавший закалки физического труда, неправильное лечение… Молодая женщина «сгорела» за два с лишним месяца. Что осталось в памяти сына? Смутный образ (слишком мал еще был в то время), рассказы старших да вещи, привезенные в Скопин как свадебное приданое, а потом сохраненные при всех переездах, даже в эвакуации. Они пережили владелицу на много-много десятилетий.

Можно сказать, что род раненбургских Левитовых принадлежал «элите» рязанского духовенства; те из них, кто выбирал духовную карьеру, почти неизменно становились священниками — не только сельскими, но и в городах получали места; девушки тоже делали хорошую партию, выходили замуж либо за священников, либо за преподавателей духовных и светских учебных заведений с семинарским и академическим образованием. «Чистоту» браков соблюдали, и родители обычно препятствовали нарушению традиции. Учитывая широкие родственные связи и высокое положение многих членов семьи, Раненбургский уезд оказался до некоторой степени «вотчиной» Левитовых, обладавших, как принято считать, не только талантами и способностями, но и силой, стойкостью убеждений^[6]. Считалось, что Левитовы склонны к умственным занятиям, общим, абстрактным рассуждениям, самолюбивы. «Аристократы» в быту.

После смерти матери А. В. Журавлевой отношения Журавлевых с Левитовыми оставались скорее далекими и чужими.

Журавлевский уклад отличается от уклада левитовской родни. В обиходе — физический труд, а связь с землей заложила практическое и трезвое отношение к жизни. Многие вышли из крестьян, крестьянскому миру остались близки. Их корни уходят в глубокую старину.

Отец Иван Дмитриевич Журавлев, о. Иоанн, священник Пятницкой церкви г. Скопина, член-казначей (и делопроизводитель) отделения епархиального училищного совета, законоучитель Скопинского 1-го церковно-приходского училища. В неполные 30 лет остался вдовцом с тремя малолетними детьми на руках. Их вырастила и заменила им мать родная сестра о. Иоанна, Анна Дмитриевна, о которой они сохранили навсегда светлую и добрую память. Так и сложилась семья: брат, сестра, сыновья и дочь брата — все почти погодки. Дмитрий Иванович, рассказывая о тете, заметит: Анна Дмитриевна тяжелее всего переносила разлуку с братом после отъезда из Скопина. Расставание с детьми казалось естественным. Не этот ли образ семейной жизни, как и все скопинское, младшие повторили — своих отдельных семей никто из них не сумел или не хотел заводить? Так и прожили до конца не разлучаясь: сестра, брат, отец… В 1938-м родилась Аня, Анна Ивановна Журавлева — любимая и единственная дочь, племянница, внучка.

Незадолго до смерти сестры Екатерины Ивановны, в апреле 1979 года, Дмитрий Иванович вспомнил их общее решение — не расставаться. Еще во время учебы в институте писал ей: «как бы ее судьба ни сложилась, она всегда будет самым близким человеком. Это ее очень тронуло, и со слезами на глазах, как очень глубокое личное переживание, никому никогда не высказанное, она — не решаясь сразу — открыла мне, что тогда же осознала — и я для нее на всю жизнь останусь самым близким человеком. Так и было… И вот дочка выросла. Уже самостоятельный ученый, завоевавший известность. Но это уже новое поколение. А мы, мы с самых детских лет, с самых ранних вместе. Впечатления детства вновь и вновь переживаются в глубокой старости…» (здесь и далее все подчеркивания Д. И. Журавлева).

В архиве Дмитрия Ивановича сохранились большие старинные папки. В них — церковные свидетельства, наградные документы о. Иоанна, хотя и ветхие, но целы до сих. Одно из последних — «удостоверение, выданное 27 марта — 7 апреля 1930 года о награждении палицею^[7] Настоятеля Пятницкой Соборной Церкви о. Иоанна Журавлева в воздаяние за верное пастырское служение». Подписано Авраамием, епископом Скопинским, заместителем Патриаршего Местоблюстителя, Высокопреосвященнейшего Петра (в миру Петр Федорович Полянский), митрополита Крутицкого, епископа^[8].

Сведение о награждении палицей — последняя запись в длинном, более чем 30-летнем послужном списке о. Иоанна Журавлева. К этому времени сам Петр Полянский с 1925 года в тюрьмах, в тяжелом изгнании, ему отмерено было еще несколько лет жизни, но канцелярия митрополита работала, сохраняя последние очаги церковной жизни. Для о. Иоанна 1930 — 1931 годы тоже оказались рубежными. В приходской книге отмечены последние службы. Сохранилось прощальное обращение прихожан Пятницкого Храма: «Оглядывая это долгое время, что вы с нами, мы не вправе не отметить Ваших прекрасных качеств как пастыря и человека. Несмотря на Ваше раннее вдовство, Ваша жизнь была, есть и, надеемся, будет образом нравственности и чистоты. Несмотря на материальное оскудение прихода и в особенности в тяжелой памяти 1920 — 1921 и 1922 годы, Вы показали себя нестяжательным и снисходительным к бедности Ваших прихожан… Взгляните, глубокоуважаемый батюшка, на святое изображение проповедника покаяния пустыни Иорданской, Святое имя которого Вы носите, пусть оно напомнит Вам, какое трудное время переживает ныне церковь Христова, пусть поддержит и вдохновит Вас в твердом стоянии в истинах православия, что к слову сказать, Вами с честью выполнено во время начала печальной памяти обновленчества… Смеем уверить Вас, что эти краткие слова не могут выразить и одной самой малой доли Ваших качеств; они навсегда запечатлеются в благодарных сердцах Ваших прихожан…»

Прихожане подарили своему батюшке образ Иоанна Предтечи в молитвенное воспоминание. Искренние и простые слова обращения отпечатаны на машинке. Под ними — полсотни подписей.

А дальше события развивались стремительно и безнадежно. Новые власти душили налогами, остригли, арестовали. Буквально чудом через пять дней выпустили. Затем прошение об отставке и «уход за штат». Снятие с учета служителя культа подтверждено справкой из управления милиции и уголовного розыска Скопинского района от 17 марта 1931 года.

«Московская жизнь»

Случайное спасение и бегство из города… Навсегда запомнились тогдашние приезды в Скопин, ликвидация дома, брошенное и разоренное хозяйство. О. Иоанн жил некоторое время то в Скопине, то в Москве, распродавая вещи за бесценок. На тетрадном листке записок Д. И. Журавлева от 16 февраля 1977 года комментарий к тому, что происходило 45 лет назад: в Москве скопинское зеркало продано знакомому за 150 рублей, а в Скопине гардероб, книжный шкаф, этажерка, письменный стол и мягкая мебель из зала — два кресла, шесть стульев (в хорошем состоянии, их берегли, стояли в чехлах, которые снимали лишь на праздники) — за 165 рублей. Не было в то тяжелое и голодное время покупателей. Считалось, что все семейное добро пропало задаром. Дмитрий Иванович записывал не раз, как ему часто снился один и тот же сон: родное разоренное место стало пустым и чужим.

Д. И. Журавлеву свойственно сверять события, возвращаться, просчитывать временные связи. Десятилетие, проведенное в Москве, куда он и сестра друг за другом уехали из Скопина учиться: 1921 — 1931 годы. Сколько раз «все висело на волоске, готовое сорваться»! И вот безнадежно и невосстановимо оборвалось.

В Москве поселились втроем, а потом вчетвером-впятером с домработницей Нюрой, ставшей полноправным членом семьи, ютились в перенаселенных коммуналках с соседями — Лялин переулок, Зубовский бульвар, — где у каждого члена семьи в лучшем случае был свой угол.

Жили «...в большом, так называемом „доходном”, доме на последнем, пятом этаже. Квартира, как и у большинства из нас в то время, была коммунальная, довольно большая. Комната их, первая справа по коридору, находилась напротив общей кухни (из которой поздно вечером все жильцы уносили в комнаты всю свою утварь). На стене в коридоре висел общий телефон... Комната Журавлевых была просторная (метров 30), с высокими потолками и большим окном, выходящим на Садовое кольцо (Зубовскую площадь). [В 1940 — 1950-х — Е. П.] там обитали... пять человек, которых надо было где-то разместить. И эта задача была решена очень грамотно. Слева от входной двери был „построен” из книжных шкафов и стеллажей „кабинет” дяди, где помещался небольшой письменный стол с настольной лампой и стул. Справа от входной двери была „кухонная” зона (закрытая портьерой), где находился холодильник и посуда; в глубине этого пространства (у стены) — постель дедушки [Ивана Дмитриевича Журавлева, о. Иоанна — Е. П.], а затем — Нюры. Далее (по продвижению от входной двери) размещалось основное жизненное пространство комнаты, включающее в себя „столовую” и „гостиную”: большой обеденный стол посередине, два дивана под углом друг к другу — один у левой стены, второй у „стены” дядиного „кабинета”. У правой стены стояло пианино. Здесь же, ближе к окну, помещался „кабинет” Ани: большой письменный стол с двумя тумбами, книжный шкаф, большое зеркало. В ночное время все это пространство превращалось в спальню. Комната эта была прекрасна: благородные обои под старину, много воздуха (за счет высоких потолков), много света. Из большого окна открывался широкий вид на окрестности: слева Садовое кольцо, уходящее к Парку культуры, справа — к Смоленской площади, а прямо следовала дорога по Большой Пироговской (через Девичье поле — сквер, где любил гулять Дмитрий Иванович, а в детстве и Аня с дедушкой) к Новодевичьему монастырю»^[9].

География московских адресов семьи сложилась еще в скопинскую пору. Точка отсчета — 1913 год. Первое далекое путешествие. В этот год Дмитрий Иванович вместе с отцом навещали в Москве больного Сережу, старшего брата Дмитрия Ивановича. Евангелическая больница, куда положили мальчика, находилась на Воронцовом поле, Сретенка, Варварка, Мясницкая, Лялин и другие старые московские переулки исхожены вдоль и поперек.

Именно тогда, может быть, начал складываться и дал о себе знать будущий «писательский почерк» Д. И. Журавлева: он регулярно отправлял открытки домой, а в них тщательно и подробно перечислял все — и городские картинки, и обстановку в гостинице, в мельчайших подробностях, «включая чернильницу и ручку».

«…Ходили мы с папой по Москве. Были в Кремле: Соборы — Успенский с гробницей патриарха Гермогена, Архангельский с гробницей царевича Дмитрия, в память которого дано мне имя… Памятник Александру II, окруженный галереей; внимательно рассматривал все мозаичные портреты царей на потолке галереи; очень интересовала мозаика: как из кусочков получается картина?

Спасские ворота — чрез них все проходили, сняв шапку… Иверская часовня, где историческая Иверская икона Божией Матери и где непрерывно пелись молебны, всегда толпились богомольцы. Теперь эта икона в церкви у Сокольников, близ нас… Ходили по улицам. Сретенка. Лубянка. Немного Тверской. Мясницкая — почтамт, чайный магазин напротив, особенно живо украшенный… Стояли у витрины оптического магазина (на Лубянке?)^[10].

Все внимание поглотил школьный телескоп: всю жизнь я любил звездное небо. „Что тебе купить на память? Выбирай!” — говорит папа. Но что можно выбрать? Кроме телескопа я ни на что не смотрел. Я понимал: 25 рублей расход для нас недопустимый. Так и промолчал. Пошли дальше…»

«…Всю жизнь я любил звездное небо…»

Много лет спустя, в 1960-х, Д. И. Журавлев тщательно записывал расположение звезд, наблюдаемых из окна городской квартиры и в Подмосковье, сравнивал звездное небо в разное время года. На даче в Покровке скопилась и целая коллекция оптических приборов — она стала совместным «хозяйством», которым пользовались сообща, вместе с зятем — поэтом Всеволодом Некрасовым (1934 — 2009).

Уже став москвичом, Д. И. Журавлев в 1920 — 1930-х не раз бродил тем же детским маршрутом в поисках Евангелической больницы. Так и не нашел. Зато почти ежедневно многие часы проводил в читальном зале библиотеки Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ) неподалеку на Варварской площади. «Вечерами высокие стрельчатые окна пропускали густой синий свет, а весной особенно хорошо в сумерках видна Венера». Эта «звездная картина юности, когда голову поднимал от стола с книгами», возвращается уже в старости, в Сокольниках. Там — первая и единственная собственная квартира. Запись от 11 января 1963 года: «Святки. Ясно. Морозно. Луна. Иней. Из окон комнат волшебный вид… восход солнца за деревьями. Окна совсем не замерзают. Смотришь, как в кино. По утрам с подушки вижу Венеру — яркая рождественская звезда».

«…Открылись новые горизонты…»

Взросление Д. И. Журавлева пришлось на время тяжелое и переломное для всех российских людей: Первая мировая война, революции, становление советской власти и новой социалистической жизни. Потом снова война. Отечественная. В письмах и в дневниках фиксируются «рубежи», «рубцы» событий, «границы» одного этапа биографии, отделенного от другого.

Внешняя житейская сторона — вполне традиционна для молодого способного человека из провинции: в 1920-х — успешное поступление и учеба на физмате в МГУ. Упорные занятия и обстоятельное чтение. На небольшом клочке бумаги сохранился «список книг» на лето 1930 года. Послеуниверситетские книжные штудии включали обширный перечень естественнонаучной и приключенческой литературы, и переводы, и философию, и русскую классику.

После защиты диплома положение было неопределенным. Об этом свидетельствует смена лабораторий и прикладных занятий в исследовательских институтах того времени. Лаборант, инженер, научный сотрудник... Судя по служебным документам, Д. И. Журавлев не прерывал своих контактов с alma mater и накануне войны одну за другой защитил сначала кандидатскую, потом докторскую диссертации.

Мы попросили специалистов прокомментировать реальный смысл тогдашних занятий Дмитрия Ивановича. Современные историки науки считают, что область научных интересов Д. И. Журавлева — это теплотехника, или технические (инженерно-физические) науки, а не собственно физика. Защищать диссертации по этой тематике надлежало бы в инженерных вузах типа МВТУ, МАИ, МЭИ^[11]. Но необходимо учитывать состояние дел на физико-математическом факультете Московского университета, пережившего «разгром троцкистов» в 1920 — 1930-х. Студенческие и послеуниверситетские занятия Д. И. Журавлева так или иначе происходили «под сенью» Александра Саввича Предводителева (1891 — 1973), с 1932 года профессора, заведующего кафедрой молекулярных и тепловых явлений (позднее — молекулярной физики), которую он возглавлял в течение 40 лет. С 1937 года был назначен деканом и сохранял этот пост до 1956-го. Предводителев занимался многими вещами, но его реальная компетенция была как раз в области теплотехники. Кафедру «Физика тепловых явлений», которую он возглавлял, студенты называли «Физика тепловых и административных явлений». Сейчас ведется немало дискуссий по поводу ситуации в советской науке 1930 — 1940-х. Оценки роли Предводителева колеблются от прямых и жестких обвинений в разгроме факультета, уничтожении науки, изгнании крупнейших ученых до полного оправдания и апологии. Однако историки, изучившие доступные факты, считают его талантливым, не очень образованным человеком с «амбициями, намного превосходящими его амуниции». Он не был ни злодеем, ни послушным винтиком советской административной машины^[12]. «В разгар собственных самоопределений и поиска более прочного положения», как пишет в дневнике Д. И. Журавлев, похоже, Предводителев помогал и покровительствовал молодому специалисту, о чем свидетельствуют официальные лестные характеристики, поэтому естественны обе защиты Д. И. Журавлева именно «у Предводителева» и стремительный научный взлет. Докторская не сохранилась в семье, нет ее и в библиотеках^[13]. Но объясняется ее отсутствие, скорее всего, тем, что архив МГУ во время войны был эвакуирован в Ашхабад и находился в плохом состоянии. Д. И. Журавлев и А. С. Предводителев, земляки, детство и первые годы учебы которых прошли в Рязанской губернии. Разница в возрасте — какие-нибудь 10 лет, похожий путь... Только ли в рамках служебных и научных обязанностей, объединявших начальника-руководителя и подчиненного, они общались? По крайней мере Д. И. Журавлев читал и сделал для себя выписку из этой «документальной повести» Предводителева:

«Настанет время, когда биографии и в особенности автобиографии перестанут быть предметом любопытства, а станут объектом научного исследования с целью отыскания принципов психологического развития человека.

Наш знаменитый хирург Н. И. Пирогов, написавший автобиографию, задается вопросом: „Отчего так мало автобиографий? Отчего к ним недоверие? Верно, все согласятся со мною, — продолжает он, — что нет предмета более достойного внимания, как ознакомление с внутренним бытом каждого мыслящего человека, даже ничем не отличившегося на общественном поприще. Этого никто не отвергает; но издавна принято узнавать о других через других. Верится более тому, что говорят о какой-либо личности другие — или ее собственные действия. И это юридически верно. Для обнаружения юридической, то есть внешней, правды даже нет иного средства. И современный врач при диагнозе руководствуется не рассказом больного, а объективными признаками, тем, что сам видит, слышит и осязает”. Так объясняет Н. И. Пирогов существующее недоверие к автобиографиям. Однако он сам не считает, что автобиографии не нужны. Автобиографиям нужно доверять и их можно изучать, так как пишущий автобиографию руководствуется не спросом на его труд, а своим внутренним побуждением, желанием раскрыть свое „я” перед собой и другими с целью принести этим пользу.

Автобиографическая повесть, написанная мною, охватывает всего лишь 25 лет моей жизни. При написании ее я руководствовался не только воспоминаниями, но и некоторыми записями, сделанными мною начиная с 16 лет. В некоторых местах моей автобиографической повести я с увлечением философствую, и в этом не старался себя ограничивать, потому что некоторые практические вопросы и теперь болезненно тревожат мое сердце и разум»^[14].

Любопытно, что Д. И. Журавлев сохраняет газетную вырезку («Известия», 1965, 27 февраля), где сообщается о передаче «Автобиографической повести» Предводителева в рукописный отдел Ленинской библиотеки (ныне Российская государственная библиотека) и в Рязанский краеведческий музей. К этой вырезке подклеено рассуждение Дмитрия Ивановича о религиозной природе физики, якобы слышанное от Предводителева. О ком-то из своих наставников Предводителев отозвался: «Трудно охарактеризовать совокупность интересов имярек, не имевших отношение к математике, физике, механике. Он универсал, знает очень многое… Все его знания — это единое целое, где главное место занимают память и вера... Вера в то, что есть смысл нашего бытия. А вообще, — помечает Д. И. Журавлев со слов Предводителева, — неверующих физиков можно пересчитать на пальцах».

В 1940 году, после успешных защит, декан, однако, не оставил на факультете и. о. доцента Дмитрия Ивановича Журавлева, но «благословил» на трудоустройство вне университета и дал ему «путевку в дальнейшую жизнь» — хорошую рекомендацию для участия в конкурсе на замещение вакантной должности заведующего кафедрой физики в Московском институте землеустройства (МИЗ). И вот тут пролегает очередная «граница», отделяющая один этап жизни от другого.

«Межевики и землемеры. Те, кто прокладывает границы...»

МИЗ (с 1991 года Государственный университет по землеустройству — ГУЗ) — один из старейших институтов России с давней историей, которая начинается в 1779 году, когда Указом Правительствующего Сената была учреждена Константиновская землемерная школа, названная так в честь внука Екатерины II, великого князя Константина Павловича. С тех пор название многократно менялось, и прописка тоже. А одним из первых директоров-ректоров Константиновского межевого института, как он назывался с 1835 года, был С. Т. Аксаков (1791 — 1859), писатель и критик, сделавший немало доброго и наладивший не только техническое, но и подлинное гуманитарное образование. Неслучайно в ГУЗе и по сей день проходят Аксаковские чтения. Его просветительская идея заключалась в том, что для человека, профессионально связанного с землей, нужны гуманитарные знания — философия, история, литература. Для огромной аграрной страны выпускники-константиновцы были необходимы, и они внесли ощутимый вклад в развитие своей школы. Перед самой революцией институт получил статус императорского, а после нее началась новая эпоха в жизни вуза. Он в очередной раз был переименован, став Московским межевым институтом (ММИ). Короткое послереволюционное процветание закончилось быстро, когда в 1930 году ММИ был передан в ведение Наркомзема СССР и тогда же разделен на два вуза: на базе геодезического факультета создан Московский геодезический институт, а на базе землеустроительного факультета — Московский институт землеустройства (МИЗ). Некогда сильная и славная школа должна была строить свою научную и образовательную платформу практически заново.

В новой ситуации помогали стены. Место, где расположен институт, давнее, «намоленное» не одним поколением землемеров, — бывшая усадьба Демидовых по Гороховской улице (ныне улица Казакова). Когда накануне войны Д. И. Журавлев, успешно пройдя конкурс, возглавил кафедру физики, он обсуждал с руководством серьезные планы развития института, которые могли бы поднять науку на высокий уровень. Этим планам не суждено было осуществиться. В октябре 1941 года началась эвакуация. Студенты-немосквичи, группа профессоров и преподавателей начали готовиться к отъезду. Место назначения — Петропавловск (Казахстан). Описания поездки и невыносимые условия жизни в эвакуации сохранились в регулярных письмах-обращениях Д. И. Журавлева к руководству института, оставшемуся в Москве. Выехали из Москвы 1 ноября 1941 года — до Егорьевска, на пригородном поезде, далее до Шатуры добирались на узкоколейных открытых платформах и на поезде — до Мурома. Когда долгая остановка в Муроме наконец-то закончилась, предоставили холодные товарные вагоны для проезда в Петропавловск. Поездка тяжелая, поезд часто останавливался, пропуская эшелоны на фронт. Приехали только в последних числах декабря. Петропавловск встретил 47-градусными морозами, пронизывающим ветром. Преподавателям и студентам чуть ли не самостоятельно пришлось решать вопросы размещения на частных квартирах. В январе пробовали наладить учебу. Но в неотапливаемом помещении землеустроительного техникума проводить занятия было практически невозможно. К весне полностью износилась обувь, не выдержавшая вязкой глины Петропавловска. Местное начальство организовало закупку ботинок на деревянной подошве. Вдобавок резко ухудшилось положение с питанием. Сначала помогали коммерческие столовые, потом нужно было самостоятельно добывать еду по ценам гораздо выше московских. Положение становилось критическим. А к Д. И. Журавлеву выехала семья — пожилой отец, сестра с трехлетним ребенком и девушка-домработница, находившаяся на иждивении. Дмитрий Иванович несколько раз в неделю отправляет начальству института письма с настоятельной просьбой вернуть его как можно скорее в Москву: физические условия в Петропавловске не пригодны для жизни; из-за отсутствия научной литературы, лабораторного оборудования занятия велись на уровне школьной программы. Угроза стремительной потери квалификации неминуемо повлечет невозможность выполнить обязательства, связанные с реорганизацией образования и науки в МИЗ.

Эвакуация в Петропавловске продолжалась почти два года. После нее Д. И. Журавлев в основном сосредоточился на преподавании. Спустя 20 лет он записал в своей тетради: «Первую лекцию я прочитал во вторник, 3 сентября 1940. Вступление. Кинематика. Последнюю — в той же аудитории, в пятницу, 12 апреля 1963. Освобождение ядерной энергии…»

Готовя к изданию «Воспоминания» Д. И. Журавлева^[15], мы прошли его обычной дорогой к институту — по Старой Басманной, Демидовскому переулку, к «усадьбе» на улице Казакова. Близость Курского вокзала создает оживленную суету на улице, а в старинном здании с двухметровыми стенами — негородское спокойствие, умиротворенность. Наступал вечер. Институт, теперь университет, живет своей жизнью: подновленное к юбилеям здание, яркий желто-белый фасад, часовня Св. Елены и Константина прямо в парадной части вестибюля за бархатной темно-бордовой шторкой с броской надписью «Вытирайте ноги». Огромный черный бронзовый памятник «Землеустроителю России» во внутреннем дворе… В университетском музее, уже закрывавшемся, встретили неприветливо: рабочий день закончился и меньше всего здесь ждали посторонних посетителей. Но имя «Дмитрий Иванович Журавлев» внезапно поменяло настроение. Это пароль. Его помнят. И нам подарили книгу, где Д. И. Журавлеву посвящены следующие строки: «Факультет земельного кадастра. Кафедра физики. В первые годы советской власти в Межевом институте физика не преподавалась: кафедра физики была создана в МИИЗ в 1930 г. Ее первым заведующим стал профессор В. М. Шульгин, работавший до 1940 г. С 1940 по 1963 г. кафедру возглавлял талантливый педагог профессор Д. И. Журавлев, приложивший немало усилий для создания курса физики для землеустроителей и геодезистов. Им был организован современный для того времени лабораторный практикум, включающий до 50 работ. Под его руководством подготовлены методические указания к выполнению лабораторных работ для студентов землеустроительной и геодезической специальностей, новые лекционно-демонстративные опыты. Профессор Д. И. Журавлев провел фундаментальные научные исследования, основанные на аналогии явлений электродинамики и термодинамики в структуре математического описания процессов. Он модернизировал рефрактометр и сконструировал оборудование для определения кардинальных точек и плоскостей оптической системы»^[16]. Ровно в 23 строчки уместились 23 года службы. Дмитрий Иванович сразу, «со звонком», подал в отставку и вышел на пенсию, завершив служебные дела и не задержавшись ни дня сверх положенного срока. Время и силы нужны были для других занятий. Приведение в порядок своего «умственного хозяйства», архива, впервые за всю жизнь — устройство собственного быта. С этого момента Д. И. Журавлев называет себя свободным человеком. Как оказалось, на всю эту деятельную свободу отпущено было не многим больше полутора десятилетий.

«Быт городской и дачный. Межсезонная документация»

В 1962 — 1963 годы происходит знаменательное событие: получена квартира в кирпичной новостройке в Сокольниках. Хрущовка, но не самая тесная, с хорошей кухней, удобной трехкомнатной планировкой. Окна выходят на зеленый двор, усаженный тополями, березами. Рядом старинный парк. Тишина. Стромынка близко, но движение транспорта почти не слышно. Появилось собственное отдельное восьмиметровое пространство для работы и уединения, совместившее и спальню с узенькой железной кроватью, и рабочий кабинет с книгами, шкафом и письменным столом.

Летом всегда снимали под Москвой дачу. Сначала, когда перевезли отца из Скопина, в Обираловке (ныне г. Железнодорожный по Курскому направлению). Там до войны и жили. Наведывались в Мещеры, а о. Иоанн удил рыбу и размечал в «памятной книге» особые места в Судогде, на Клязьме, Колыпье, на Оке. Д. И. Журавлев вел свои наблюдения за природой и среди описаний зверья — лоси, зайцы, кабаны, свободно разгуливавшие у озера или в лесу. Обираловка — место гибели Анны Карениной, и в дневнике Журавлева осталась закладка с подробной выпиской из Толстого и словами: «Читаю роман в третий раз. Созвучен настроению. Начинаю свое».

Трудно сказать точно, но, может быть, именно в 1930-х, в Обираловке, а еще во время отпускных поездок в Коктебель (1932) и на Кавказ по Военно-Осетинской дороге (1934) Д. И. Журавлев пишет «подневные отчеты», детализированные зарисовки и острые короткие размышления, в которых мы, читатели рукописи, отдаленно различаем «дыхание» текста, напоминающего «Путешествие в Арзрум». Там в лаконичных, буквально из двух-трех фраз, отступлениях угадываются будущие зерна «Воспоминаний».

После войны в летнее время обычно селились в Кратове. Снимали дачу, потому что уж очень изнурительно было тесное городское существование. Неслучаен юго-восток, путь на Рязань и Скопин, о которых напоминала природа — торфяные запруды, песок и сосны Казанского направления. С хозяевами дружили, оставляли на зиму вещи и возвращались каждый сезон, как в свой дом.

Последняя «эпоха» в жизни — 1960 — 1970-е. Сразу три события, послужившие «кристаллизации внутренней работы»: выход на пенсию, новоселье, приобретение своего дома в Покровке — садового участка по Ленинградке (Октябрьская железная дорога). Несколько станций за Солнечногорском, не доезжая Клина. Как обычно, Дмитрий Иванович точно датирует события: первые смотрины «дачи» — 25 ноября 1962 года: садовый участок 800 м² и летний стандартный домик. Сад в полном порядке. Всему этому пять лет. Понравилось. «Сватал» школьный товарищ Д. И. Журавлева, заядлый пчеловод. У него участок в том же квартале [садового товарищества — Е. П.]. Вместе все годы потом ставили ульи, разводили пчел. Покровку приобрели к Новому году благополучно, и сразу «окрестили» — «сад» (не «дача»), в память Скопина, где жили в доме Брежнева на 2-й Мещанской и имели «сад на 1-й Новой. Летом ходили каждый день». «Какое лето было первым в наших походах в сад? Два пути было: по Соборной — считали дальше, не мостовая, и по Успенской — в сырую погоду очень грязно! Это наши названия улиц, а настоящие — Садовая (вела к больнице) и Ряжская. Теперь их зовут иначе… Катя с 1921, я с 1922 г. жили на Покровке, Лялин пер., шестая комната за ванной. На Зубовский бульвар переехали в ноябре 1940 г. Теперь сад в Покровке. Престольный праздник в Журавинке (Лопатино тож). Покров праздновали у нас в семье, курники, поездки на Покров в Журавинку в детстве…»

Дом в Покровке — не совсем обычный по тем временам. Причудливый немного. Двухэтажный. Правда, второй этаж — комната с потолком низким и скошенным. Чердак не чердак. Зато два окна по разные стороны. Получилось что-то вроде балкона.

В ясную погоду сверху видно, как солнце за лесом садится. Крыльцо, вход на террасу не прямо, а сбоку. Там же, сразу от двери слева, лестница. Наверх можно подняться изнутри и снаружи по ступенькам. С террасы — дверь в комнату, внизу единственную. Она вытянута и непропорциональная. Перегорожена буфетом, шкафом, кроватями... Между печкой и простенком получилась выгородка, а в ней — внутренняя комнатка, совсем маленькая. Кабинет Д. И. Журавлева. Стол из деревянных досок. Полки самодельные. На них инструмент, старые журналы, книги разрозненные, есть старые детские, тетради школьные, тонкие в выцветших обложках и «общие» в коленкоровых. Календари отрывные — численники. На листах, в тетрадях, на оборотах лабораторных по физике и листов из методичек, рабочих материалов кафедры в институте землеустройства, записи рукой Дмитрия Ивановича. На численниках старых особо отмечены восход солнца, заход. Фаза луны. Много карандашей. Простые. Все заточенные. И лежат по отдельности, и стоят в деревянных стаканчиках, раскрашенных красными и золотыми цветами по черному фону. Готовальни — штуки три-четыре. На столе и на полке лампы. Керосиновая с пересохшим ломким фитилем, несколько переносных электрических, со шнуром и штепсельной вилкой. Весы самой разной формы, вида и размера — с чашечками латунными, гирьками и без них. Барометры. В комнате и на террасе — два, у входной двери и в дальнем углу, рядом с окном, где стоял набивной диван с продавленными подушками. Барометрам все нипочем: один всегда показывал «ясно», другой — приближение грозы.

Скопинский мир, жизнь прошедшая и жизнь настоящая сознательно и неосознанно соединились в вещах, звуках, цветах, запахах, восстанавливаемых, знакомых с детства привычках, оглядках, внезапных и невольных озарениях памяти. Весь этот оживший скопинский опыт просвечивает, проступает сквозь садовую и городскую повседневность. Возвращение Скопина, его «реконструкция» случились окончательно, когда Дмитрий Иванович и его сосед в Покровке Арсений Тихомиров, школьный товарищ, снова, как в детстве, занялись разведением пчел. Пчеловодство — всепоглощающее занятие, оно требует особых профессиональных навыков, сноровки, глубокого понимания физиологии и биологических законов пчелиного существа, сосредоточенности и дисциплины. Ошибка в этом деле стоит дорого и оборачивается полной потерей и гибелью роя. Д. И. Журавлев неутомимо уделял много времени поискам «материалов», изучению специальной литературы, поездкам на выставки. Вдохновенно, педантично и неукоснительно строго строил ульи, занимался очисткой и подкормкой, переносил расчеты в тетради. Покровский подмосковный сад и сад скопинский, замещая друг друга, стали одним целым: «Падают яблоки и стучат, как в Скопине…», «...чудесный, теплый, тихий вечер. Совсем, как бывало в Скопине».

Одна из самых поздних, прощальных записей — весной 1979 года, когда безнадежно болела Екатерина Ивановна, мать А. И. Журавлевой: «Покровка брошена. Ульи разорены. Конец покровского гнезда». Прочерчена еще одна граница. Последняя. Как в 1931 году, когда власти в Скопине отобрали «пчельник», что для всех обитателей означало резкий обрыв прежней жизни.

Понадобилось немного времени, чтобы сад покровский запустел и зарос сорняками так, что дома почти не было видно, а в «бурьяне» старых вещей, не нужных в городе, брошенных как попало при переездах с дачи в Москву, в самом начале 1980-х уже с трудом угадывались и с трудом расчищались островки порядка, «среда обитания», обустроенная Дмитрием Ивановичем. Остовы ульев, следы пасеки, обломки построек, быстро «остывая», напоминали о прежнем многолюдье и некогда сложной садовой цивилизации, теперь обременительной для младших родственников.

Дачные, а потом садовые дневники и специальные блокноты Д. И. Журавлева 1930-х, 1950 — 1970-х — компактные «памятные книжицы» — практичны и функциональны, по ним хоть сейчас можно пошагово, в самых мелких подробностях реставрировать утраченный быт. Подневные записи, иногда с вынужденными перерывами в неделю или месяц, в зависимости от внешних обстоятельств и состояния здоровья. Чертежи и разметки построек, грядок и клумб, перечни посадок, инвентаря, удобрений, рецепты заготовок, списки диковинных названий, расходы, непременные «сводки погоды» в течение дня, приезды-отъезды родных и знакомых... Итоги года, измеряемые урожаем. Во всем этом письменном педантизме — поэзия кропотливого постоянного труда, которому найдена соразмерная форма в слове.

«Память роется в архивах пожелтевших тополей...»^[17] Архив Д. И. Журавлева и его структура

«Воспоминания» Д. И. Журавлева — часть архива, тщательно им систематизированного. В него входят документы рабочего и домашнего характера, относящиеся к обстоятельствам жизни, знакомым каждому советскому человеку, личная переписка, начиная с 1920-х, переписка всех членов семьи, записные книжки 1950 — 1970-х, газетные вырезки, выписки из книг и журналов с собственными комментариями, фотографии, фотографические пленки, негативы, сопровожденные «ключами» к их описанию и аннотациями в больших тетрадях школьного формата и совсем в крошечных, в картонных цветных обложках величиной в пол-ладони. Казалось бы, ничего удивительного и необыкновенного. Но поражает систематизация, особый — «немецкий» — порядок, внутренняя дисциплина.

Припоминание — наблюдение — фотография. Снимок, по-своему эквивалентный записи. Они составляют, наверное, основу внутреннего «записывающего устройства», с которым мы имеем дело. Похоже, оно действовало всегда, не останавливаясь даже в самые страшные минуты, в последние часы близких — смерть отца в 1956 году и сестры в 1979-м. Д. И. Журавлев фиксировал все происходящее в подробностях, преодолевая душевную муку. Ритм его письма не прерывался даже в самые тяжелые моменты. Наоборот.

Следы работы внутреннего многофункционального «записывающего устройства» обнаруживаются повсеместно в домашнем архиве. Его порядок почти не тронуло время и житейские привычки наследников. «Отложилось в памяти», «запомнилось» применительно к Д. И. Журавлеву — это не фигура речи. Наблюдения накапливались и неизбежно просили закрепления на бумаге, в слове.

Трудно сказать, когда автор начал составлять свои «Воспоминания». Сам он называет и 1914 год, когда в отрочестве начинал записи о смерти старшего брата, и 1944-й, когда по просьбе отца в сороковую годовщину писал о матери. Есть и совсем другая дата: в 1951 году куплена первая пишущая машинка (на Пушкинской, рядом с коллектором Академкниги). С этого момента многие документы, нужные в работе, перепечатываются, заново группируются и комментируются, однако не вытесняют рукописный способ. Рукопись и машинопись подкрепляют друг друга. Составленные из «кусочков», фрагментов, они образуют удивительный по своей природе мозаичный набор и портрет времени.

Записывая тяжелые детские переживания, Дмитрий Иванович объясняет внутренние мотивы, а также называет стилистические ориентиры. Мысленное возвращение к прошедшему событию, многократное напряженное рассуждение и анализ — родовая, наследственная черта Журавлевых, особенно о. Иоанна. «Результат таких изысканий, слишком по своему существу смыкающийся с тем, что Кони называет „мечтательной ложью”^[18], отражен в моей записи», — с иронией признается Д. И. Журавлев. Автор тем не менее стремится осознанно отнестись к «элементам бездоказанности и самообмана» и предъявить беспристрастные свидетельские показания очевидца.

Хроникер, мемуарист, очевидец. Дмитрий Иванович Журавлев называет еще один важный ориентир замысла, объяснив поиски интонации, слога и «художественной» формы. Кавычки неслучайны: «Ох! для „художественной” формы был у меня „образец”: статья М. Н. Кормильцева в его журнале „Пчельник”». (О семье Кормильцевых речь пойдет ниже.) В самом деле, работая над «Воспоминаниями», Д. И. Журавлев держал перед глазами издание «Пчеловодство. Материальная сторона и поэзия пчеловодства» М. Н. Кормильцева (Оренбург, типо-лит. Б. Бреслина, 1909), ориентируясь, как сам признавался, на «умение складывать слова и держать фразу». Навыки обращения с пчелами, воспитывая особую чувствительность к слову, оказались незаменимыми и в литературном деле.

Может быть, поэтому пчеловоды — еще и замечательные рассказчики. Читатель «Воспоминаний» найдет немало сюжетов — «зерен», которые могли бы развернуться в отдельный повествовательный цикл.

К таким замечательным наброскам относится глава-очерк «Павелец». В ней раскрывается история семьи близких родственников — Кормильцевых, проживавших в Павельце, одном из древнейших сел рядом со Скопиным. Судя по датировке, Д. И. Журавлев обдумывал эту главу в 1970-х, проводил биографические и библиографические разыскания, исторические расследования. Яркий пример тому — очерк о происхождении фамилии Кормильцевых: «Вот эта легенда. Предок Кормильцевых в голодный год прокормил хлебом все село. И его односельчане иначе не называли, как „ наш кормилец”. Естественно, его семейные и потомки стали Кормильцевы. Кто же этот предок?..» Далее Д. И. Журавлев делает подробные генеалогические расчеты.

«...Этот человек мог быть богатым хозяином, занимать общественную должность в 1830 — 1840-е, даже 1850-е годы.

Большое село Павелец, искони государственное, помещиков не знало, ибо волостное правление обычно находилось в наиболее крупном селении волости. И вот вопрос: мог ли даже богатый мужик во время голода прокормить большое село своими запасами? Ведь не был же он крупным оптовиком, ссыпщиком хлеба, не был и „епископом Оттоном”^[19]. Обратимся к истории.

У Ключевского о государственных крестьянах того времени читаем: „Цельный план устройства казенных крестьян был составлен министерством под управлением Киселева. Поселения государственных крестьян, которых по восьмой ревизии в 1834 г. числилось не много менее 8 млн душ, были разделены на волости, 8000 душ в каждой, с подразделением на сельские общества по 1500 душ в каждом. Образованы были мирские сходы, выборные волостные и сельские управления по административным делам, расправы для суда; крестьяне поделены по возможности уравнительно землей, подати переложены с душ на землю; устроены сельские школы, продовольственные запасные магазины, сельские банки со сберегательными и вспомогательными кассами”^[20].

Реформа Киселева проведена в 1838 — 1840 гг. Хлебные магазины устраивались как мера борьбы с голодом во время частых неурожаев. „...Магазины хлебные у нас в исправности... и законное количество хлеба имеется...” — читаем в „Записках охотника” Тургенева, отразивших быт села 1840-х гг. Это из рассказа „Однодворец Овсянников”. Однодворцы при реформе Киселева приравнены к государственным крестьянам.

У меня сложилось такое представление: предок Василий как волостной старшина (тогда называли „волостной голова”), возглавлявший волостное правление, ведал киселевскими хлебными магазинами, даже возможно — сам устраивал их. И в голодный год он честно использовал запасы, быть может, добавив к ним и свои собственные. „Кормилец!” — звучит как любовное прозвище благодарных односельчан.

Я подчеркнул „честно”, ибо время темное, бесправное, каждый самый мелкий чинуша мужику „начальник”. И следствие бюрократизма при отсутствии гласности — произвол, воровство, вымогательства, продажность, взятки... На этом фоне добросовестный человек, конечно, особенно выделялся и заслуживал благодарности.

Так вот, думаю, легенда вполне естественно вписывается в рамки исторического прошлого и сама приобретает черты исторической достоверности» (7 июня 1976 г.).

«Случай Кормильцевых» показателен. В черновиках видно, какой обширный источниковедческий материал привлечен, с каким удовольствием погружается автор в исторические и языковые разыскания, объясняя не просто значение — этимологию слов, отыскивая корни, комментируя особенности живой речи. За ходом современных научных дискуссий он явно следил.

Подглавка «Двоюрные» в очерке «Павелец» начинается с лингвистического обоснования: «...Для современных ученых деятелей в области языка наиболее характерные черты — пренебрежение информационным качеством языка и погоня за „правильностью”, то есть за соответствием придуманным нормам. Если для живого народного языка характерно стремление сократить (спасибо = спаси Боже, а местные даже — бознть = Бог знает, гыть = говорить...), то для искусственного ученого характерно стремление удлинить, восстановить первоначальное возникновение слова... К этой же категории „правильного” написания относится „двоюродный” вместо „двоюрный”.

Кормильцевы мне — двоюрные. И о них я хочу написать немного о каждом в отдельности, что знал и что память сохранила. Порядок — случайный».

В центре главы — портрет Михаила Никифоровича Кормильцева, учителя рисования и чистописания, наладившего в Скопине распространение прописей собственного изготовления, фотомастерскую, в которой показывали снимки с помощью «волшебного фонаря». М. Н. Кормильцев — тот самый Кормильцев, «художественность» которого — образец для подражания, литературная школа. Немного «артист», надевавший «дворянский костюм», человек увлекающийся (избирался в местную Думу, но не прошел). Предприятия его, столь бурно начинавшиеся, рассыпались. Журнал «Пчельник» за недостатком подписчиков закрылся на втором номере. Не сумел он как следует поставить, сохранить и сберечь свое пчелиное хозяйство: «Причина неудач Михаила Никифоровича — в его недостаточной опытности, проще сказать — неумелости. Только предприимчивости и размаха мало», — справедливо пишет Д. И. Журавлев.

В «Двоюрных» есть почти лесковские новеллы. Вот одна из них — история Петра и Леонида Кормильцевых.

«Лето 1914 года — война. Петю забрали в первые же дни мобилизации и отправили в составе Зарайского полка в Ковель... В мае у речки Дунаец немцы прорвали фронт. Начался быстрый отход. Наша армия отступала с Карпат. Петя попал в плен. Выстроили немцы пленных и стали распределять на работы. Вызвали: „Кормильцев!” Вышли двое — Петя и Леня, добровольцем ушедший в армию из Оренбурга и служивший совсем в другом полку. Так встретились два родных брата. Не захотели расстаться, оба вместе пошли на работу в крестьянское хозяйство немцев-швабов, колонистов в Венгрии, Темешвар. Лене — электромонтеру, способному человеку, было бы интереснее работать на заводе, там он мог бы приобрести квалификацию, но он не захотел расстаться с братом.

В семье швабов — культ труда, сытости и материального благополучия. Отношение к работникам — самое хорошее. Питание отличное. За обедом лучшие куски хозяин берет себе, потом работникам и уже только оставшееся — семейным, в том числе хозяйке. Посылая на работу в поле, давали работникам с собою свинины и прочей еды в таком изобилии, что те не съедали, остатки пленные зарывали в землю, чтобы не досталось врагам. Впрочем, Петя и Леня на такое обращение с харчем не решались. Ценили швабы и берегли рабочую силу! Весь уклад жизни для наших необычный. Без дела не сидят. Приходят гости, работу не прерывают, но гости включаются в помощь... Вернувшись из плена в 1918 — 1919 гг., добирались целый месяц. В пределах Австро-Венгрии эшелоны пленных на станции получали харч. Переехали границу — на каждой станции шумная встреча, забрасывали их газетами, брошюрами, воззваниями и... никаких пайков! Голодали отчаянно, да и власти по пути менялись... По своей земле целый месяц ехали...»

Почему-то именно «Павелец» больше всего насыщен преданиями. Д. И. Журавлев вообще-то не склонен был увлекаться легендами, небылицами, передавать слухи и если обращался к ним, то очень «дозированно», неизменно сопровождая проверкой, доказательством и скептическим замечанием. А в той главе преданий немало. Случаи, происшествия. Потенциальная «художественность» просилась на бумагу.

«В Павельце жил знаменитый человек Максим Синичкин. Это что-то вроде московского „Ивана Яклича”^[21], сектант — не сектант, юродивый — не юродивый. В моем представлении — человек умный. Он пользовался громадным авторитетом в народе. К нему шли во всяких трудных случаях жизни за советом, за пророчеством. Его почитали множество поклонников и особенно поклонниц... Помню одно его пророчество. В разгар Гражданской войны и разрухи он говорил: Россию спасут двое — дворянин и попович. Пророчество исполнилось: одну из двух мировых „сверхдержав” создали дворянин Ленин и попович Сталин...»

Это последнее замечание Д. И. Журавлева нельзя оставить без внимания. При всей глубине понимания происходящего, Дмитрий Иванович — советский человек, воспитанный советской системой, отнюдь не конформистски, а, напротив, искренне впитавший доброкачественные правила советского общежития. Эти черты опознаются и в его письмах, и в дневниках. «Советские» штрихи разбросаны и в «Воспоминаниях». Сравнивая себя и одного из своих ровесников Кормильцевых, Д. И. Журавлев пишет: «Разные мы с ним люди. Я смотрел на вещи с точки зрения интересов народа и свою будущую деятельность хотел посвятить служению обществу. Брат оспаривал. Единственный интерес в жизни он видит в служении лично себе, в своей личной материальной пользе... И если он сторонник советской власти, то только потому, что на этом пути он сможет построить личное благополучие; до других ему дела нет...» Откуда этот «голос», слог передовиц и советских штампов? Чужой ли он для Д. И. Журавлева? Думается, вполне органичный. Во всей послескопинской жизни, пережив разорение гнезда, а потом террор, войну, спасая отца от гибели, нигде — даже в дневниковых разговорах с самим собой — не обнаруживаются — пусть мелкие — штрихи внутреннего диссидентства. Возможно, это свойство спокойной и трезвой натуры, устойчивой психики, а возможно, действуют иные законы, иная органика таких людей, как Д. И. Журавлев, — не разрывать, не разъединять, а связывать, сохранять и соединять. Не исключено и другое: некоторое объяснение сложных, неочевидных причинно-следственных связей коренилось в том, что советская прививка дала свои ростки и оказалась жизнеспособной, благодаря мощному пласту провинциальной культуры духовенства, не отделимому от земли и народа, той почвы, что долгое время спасала от разрушения.

За пределами текста, включенного в «окончательную» редакцию, остался большой запас, по мере накопления которого можно проследить и нереализованное.

Скопин в русской классике и печати

Журавлев сохранил подшивки газет «Русское слово» и «Московские ведомости» за 1908 — 1911 годы с сообщениями местных (скопинских) корреспондентов об убийствах, грабежах, кровавых драмах, мошенничестве. Гиляровский неоднократно цитировал в своих книгах частушку про Скопин — разбойный город. Д. И. Журавлев выписывал частушку, упоминаемую Гиляровским по разным поводам в «Моих скитаниях» и «Жизнерадостных людях» — воспоминаниях о Чехове: «Много в Скопине воров. / Погубил их Гончаров».

Д. И. Журавлев комментирует: «Тот самый С. С. Гончаров, который безбоязненно открыл хищения в Скопинском банке, несмотря на чинимые Петербургом препятствия, потому что пайщиками банка были и министры и великие князья. Про него тогда на суде и песенку сложили».

Знаменитая афера Рыкова сделала Скопин именем нарицательным в русской литературе и публицистике. В скопинском «альбоме» Д. И. Журавлева и «Пестрые письма» М. Е. Салтыкова-Щедрина: «Оказывалось, что народился благодетельный для России финансист, который „за любовь” всем по десяти копеек с рубля платит. И живет этот финансист в граде Скопине-Рязанском, и оттоле на всю Россию благодеяния изливает. Кто принесет ему тыщу — тому он сто рублей, кто две тыщи — двести. Живи как у Христа за пазушкой. Хочешь все истратить — все истрать; хочешь прикопить — прикапливай; накопишь — опять к нему неси. А он наберет денег, да из интереса желающим раздает. Иному — под обеспечение, другому — который, значит, потрафить сумел, мнение об себе приятное внушил, — просто „за любовь”, под расписку. Садись и пиши: столько-то тыщ сполна получил, а когда будут деньги — отдам. Только и всего. И так он этою выдумкою всех обрадовал, что теперича ежели у кого хоть грош в мошне запутался — все к нему бегут. Потому дело чистое, у всех на виду. И „банка” такая при господине Рыкове выстроена, которая у одних берет деньги, а другим выдает, а Скопин-град за все про все отвечает. Стало быть, чуть какая заминочка, сейчас можно этот самый град, со всеми потрохами, сукциону продать. А кроме того, и объявление от господина Рыкова печатное ко всем разослано, а под ним подписано: „Печатать дозволяется. Цензор Бируков”. Стало быть, и со стороны начальства одобрение видится... Скопин…: город не город, село не село. Воняет. Жителей — десять тысяч. И в том числе две тысячи кредиторов. Со всех концов России слепые да хромые собрались, поселились в слободке, чтоб поближе к процентам жить, и уповают. Тут и попы заштатные, и увечные воины, и даже один интендант...»^[22]

«Один пример из многих», входящий в публицистический цикл очерков С. М. Степняка-Кравчинского «Россия под властью царей», отмечен Д. И. Журавлевым как неудачное пророчество. Рукой Д. И. Журавлева подчеркнуто: «В декабре 1884 года в московском суде присяжных слушалось дело Рыкова, бывшего директора лопнувшего Скопинского банка. Чудовищностью своих хищений, беспрецедентных даже в России, Рыков обрел чуть ли не европейскую известность. Целых две недели газеты, несмотря на неоднократные предупреждения, уделяли процессу целые страницы. В обществе почти ни о чем другом не говорили. Это была самая жгучая злоба дня, и она не скоро будет забыта»^[23].

Чеховские «Картинки из недавнего прошлого» — сцены в лицах — завершают «классическую» часть скопинских упоминаний.

Подборка Д. И. Журавлева заканчивается новомировской публикацией рассказа А. И. Солженицына «Случай на станции Кречетовка» («Новый мир», 1963, № 1). Д. И. Журавлев переписывает фрагмент в свой блокнот: «Тверитинов в Скопине отстал от эшелона… не мог доказать, что он отстал именно в Скопине». И дальше уточнение: «Осенью 1941 года немцы заняли Скопин и через него готовили наступление на Ряжск. Там проходила единственная железная дорога, соединявшая Москву с Южным и Юго-Западным фронтами. Регулярных наших войск в Ряжске не было, и первые же прибывшие воинские эшелоны направили для защиты города. Вооружены были винтовками образца 1891 года. Скопин стал первым городом, освобожденным от фашистов навсегда. Мы в это время уже находились в Петропавловске».

Природа мемуарного текста Д. И. Журавлева необычна. Датировки записей, краткие отсылки и синхронизация 1910 — 1960 — 1970-е, беглые упоминания имен — тех, кто в настоящий момент рядом... Читатель либо не обратит на это внимание, либо слегка удивится, приняв за следы черновика, случайно сохраненные.

На самом деле «Воспоминания», при всей их структурной последовательности, психологическом минимализме, сохраняют характер дневника, «удостоверяющего личность». Дневник, письмо прорастают в мемуары. В «Воспоминаниях» поэтому уживаются и свободно перетекают друг в друга разные временные срезы, пласты исторического времени. В дневниках это ощутимо визуально, выделено графически: красным цветом, как правило, обозначена очередная годовщина смерти, день памяти, и только после этой настройки следует повседневный отчет. История личная, малая и большая. Последняя присутствует неоткомментированным фоном, безличной сводкой, регистрируется: «3 апреля Гагарин полетел в космос; 22 ноября, пятница 1963 г. умерла Маша Кормильцева, последняя из семьи. Убийство американского президента Кеннеди. Тревожно». Именно так. Обратная перспектива.

«Воспоминания» имеют три внутренних срока, тройную периодизацию. Как уже говорилось, за ними стоит весь пласт собирательной работы, заложенный еще в 1920 — 1930-е годы; в 1960 — 1970-е особенно важно обретение личного пространства в Сокольниках и Покровке, «реконструкция» Скопина. После выхода на пенсию «переквалификация» в редактора и профессионального читателя. Авторское вмешательство в тексты, написанные в разное время, независимо от их назначения, самопроверка обнаруживаются повсеместно, а освоение навыков филолога и историка, живое участие в филологических занятиях А. И. Журавлевой, в те годы аспирантки и молодого преподавателя Московского университета, погружают Д. И. Журавлева в новую работу. Поражает объем выписок из источников самого разной тематики. В круг его интересов входит русская и западная классика, история, философия, публицистика. Диапазон этих заготовок с трудом поддается описанию. Очевидна их внутренняя осмысленная систематизация, а принципы обращения с чужими текстами находят отражение в его рекомендациях, рассуждениях. В одной из повседневных записок, адресованных племяннице летом 1962 года, Д. И. Журавлев сформулировал свою «идею», «кредо» работы над текстом. Записка касается сугубо конкретного случая, но вместе с тем в ней прочитывается некая общая формула, которая различима в том, как автор обращается с письменным словом и его организацией: «Я всегда исхожу из практических соображений, проговариваю и записываю — прежде всего для себя — каждую деталь, которая потом может пригодиться. Это как с пчелами. Чуть стоит нарушить, пропустить... и рой погибнет».

Именно в разговорах возникали мемуарные фрагменты, которые потом записывались.

«Письма — больше, чем воспоминанья, на них запеклась кровь событий, это — само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное» — эта выписка Д. И. Журавлева из «Былого и дум» А. И. Герцена^[24] включена в заметки 1978 — 1979 годов. А. И. Журавлева свою последнюю книгу назвала «Кое-что из былого и дум о русской литературе», невольно подсказав финал семейной истории.