«АСТОРИЯ»

Нефедов Сергей Александрович — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института истории и археологии Уральского отделения РАН, профессор Уральского федерального университета (Екатеринбург).

Сергей Нефедов

*

«АСТОРИЯ»

Виктор Пеленягрэ

«Астория» была сосредоточием великосветской жизни Санкт-Петербурга. Это был самый роскошный отель России, построенный с целью затмить Париж, Лондон и Нью-Йорк. Это было царство красоты и изящества: мебель в стиле модерн, севрский фарфор и мраморные статуи в зимнем саду. Вокруг зимнего сада располагались рестораны, где собиралось высшее общество: министры, дипломаты, генералы, миллионеры в сопровождении очаровательных дам. Здесь давали балы, на которых юнкера кружились с красавицами в вальсах Шуберта.

На третий год Первой мировой войны «Астория» оставалась столь же великолепной, как и прежде. Правда, публика немного изменилась: большую часть постояльцев теперь составляли военные; офицеры гвардии и генштаба устраивали в ресторанах шумные оргии. Появились новые богачи, сделавшие состояние на военных поставках и сорившие деньгами направо и налево. Полиция с неудовольствием наблюдала за вызывающим поведением этих нуворишей. «В то время как рядовой обыватель жмется от дороговизны… — писал жандармский генерал К. И. Глобачев, — существуют целые группы населения, бросающие безумные деньги на предметы роскоши, не знающие, что бы купить на свои доходы; оказывается, что никогда магазины моды, ювелиры, меховщики так хорошо не торговали, как в последнее время… то же наблюдается в гастрономических магазинах и отдельных кабинетах ресторанов»^[1].

Начальник Петроградского охранного отделения генерал-майор Глобачев был опытным полицейским, но главное — как подчеркивалось в его должностной характеристике — он был честным полицейским. Глобачев писал прямо и честно: «Эти люди покупают себе роскошь ценой крови и пота остального населения»^[2].

На третий год войны наступило время спекулянтов и мародеров. Чтобы оплатить военные расходы, правительство в огромных масштабах печатало бумажные деньги; рубль быстро обесценивался, и торговое обращение было безнадежно нарушено. Цены на товары возросли в несколько раз, настоящей цены никто не знал, и стали возможными фантастические аферы. «Сейчас наступило время господства интернационального афериста, полукупца, полумошенника, ловко балансирующего между миллионом и скамьей подсудимых», — писал Глобачев^[3].

Вместе с ценами на другие товары росла цена на хлеб — и в конце концов начались продовольственные волнения. Разъяренные непомерными ценами толпы рабочих громили рынки и избивали «хлебных спекулянтов». Необходимость принятия мер становилась очевидной. «Наряду с военными делами меня всего больше волнует вечный вопрос о продовольствии… — писал Николай II императрице 20 сентября 1916 года, — цены всё растут, и народ начинает голодать. Ясно, к чему может привести страну такое положение дел… Я никогда не был купцом и просто ничего не понимаю в этих вопросах о продовольствии и снабжении!»^[4]. Императрица советовала действовать твердо, но Николай II избегал решительных мер; это было в характере государя. Твой „бедный, маленький, слабовольный муженек”, — подписывал Николай свои письма к Александре^[5].

В сентябре 1916 года император все же решился и ввел «твердые цены» на зерно. Однако земледельцы не согласились с «твердыми ценами» и отказались продавать свой хлеб заготовителям. В стране было много хлеба — но хлеб был в основном у помещиков и у зажиточных крестьян-«кулаков», которые ждали повышения цен. Правительство попыталось заставить производителей продавать зерно: 29 ноября было принято постановление о введении продразверстки. Каждое земледельческое хозяйство должно было сдать излишки зерна по твердым ценам. Но зажиточные крестьяне и местные власти воспротивились продразверстке, а правительство не решалось применить силу. Три месяца страна жила запасами, которые еще имелись на элеваторах, однако в декабре эти запасы иссякли. «Положение создавалось грозное, — свидетельствует министр внутренних дел А. Д. Протопопов. — Столицы тоже не имели хлеба. Мельницы были без зерна»^[6].

Правительство было вынуждено отступить и ввело надбавки к «твердым ценам» — и хлеб все же появился на рынках, хотя и не в прежних количествах. Это было временное явление: к лету производители поняли, что цены будут расти и дальше, и окончательно отказались продавать хлеб. Однако после введения надбавок, зимой 1917 года, закупки на какое-то время возросли, и проблема теперь состояла в том, как доставить хлеб в города и на фронт: изношенные паровозы выходили из строя, и к тому же метели заносили железнодорожные пути.

Хуже всего было положение в армии; на Румынском фронте начался голод. «В среднем мы в Румынии получали 60% назначенного, — вспоминал военный инженер Ю. В. Ломоносов, — но в отдельных частях эта цифра падала до 20%... Пришлось приостановить обращение санитарных поездов и отправлять раненых в товарных вагонах, освобождаемых от прибываемого провианта. Смертность была ужасная. Многие при 20-градусных морозах просто замерзали в неотапливаемых вагонах»^[7].

Еще в декабре, пытаясь спасти положение, правительство распорядилось передать фронту 2 тысячи вагонов с мукой, предназначенной для Петрограда. Поставка муки в столицу резко сократилась; Петроград жил теми запасами, которые были созданы летом. Чтобы на более длительный срок растянуть то, что осталось, было приказано выдавать в пекарни не более 35 тысяч пудов (то есть 35 вагонов) муки в сутки.

Что такое 35 тысяч пудов муки на 2 миллиона жителей Петрограда? Это один фунт (409 граммов) печеного хлеба на человека в сутки — норма блокадного января 1942 года. Цена на хлеб была ограничена, но карточек не было; если в начале очереди покупали по два фунта, то на половину очереди хлеба не хватало. Для простого люда столицы наступили тяжелые времена. Газета «Речь» писала: «У мелочных лавок и у булочных тысячи обывателей стоят в хвостах, несмотря на трескучие морозы, в надежде получить булку или черный хлеб. Во многих мелочных лавках больше одного-двух фунтов на человека не дают, и обывателям приходится или являться в лавки со своими домочадцами, или становиться по несколько раз в очередь у разных лавок, чтобы получить нужное количество хлеба»^[8]. «Почти всем полицейским чинам приходится ежедневно слышать жалобы, что не ели хлеба по два-три дня и более, поэтому легко можно ожидать крупных уличных беспорядков, — докладывал полицейский пристав. — Острота положения достигла таких размеров, что некоторые, дождавшись покупки фунтов двух хлеба, крестятся и плачут от радости»^[9].

Дневники и воспоминания очевидцев сохранили для нас свидетельства о тех последних днях перед революцией. «Везде, где что-нибудь выдавалось из продовольствия, еще с вечера создавались большие очереди, люди простаивали целые ночи, а утром получали не все, многим не хватало. <…> В эти суровые дни особенно трудно приходилось женщинам. Я до сих пор помню эти лица, измученные бесконечным стоянием в очередях у лавок. Некоторые были с детьми на руках, а старушки — с табуретками и скамейками… Приходилось не раз быть свидетелем, как на Выборгской стороне стоявшие в очередях громили булочные, а в прибывших для усмирения городовых бросали скамейки, табуретки и поленья, на которых сидели»^[10].

«Это было жуткое зрелище: толпа женщин, девчонок, подростков-мальчишек и старух, мирно стоявшая в очереди перед хлебной лавкой, вдруг, как один человек, соскочила с тротуара на мостовую, и громкие крики, смешавшиеся с рыданиями и проклятиями, наполнили пустынную, тонущую в белом тумане раннюю улицу. „Хлеба, хлеба!” — пронзительно кричала, прерывая крики рыданиями, костлявая высокая женщина с ребенком на руках»^[11].

Между тем «в центральных районах города, где жила знать, буржуазия и крупные чиновники, дни проходили по-прежнему, легко и весело»^[12]. Белый хлеб можно было покупать по десятикратным «вольным» ценам в булочных фирмы Филиппова. Эти булочные обслуживали состоятельную публику и напоминали собой дворцы: роскошно убранные залы, зеркальные витрины, богатый выбор французских булок, пирожных, «конфектов» и прочих лакомств. Не было недостатка и в других, продаваемых по «вольным» ценам, продуктах. «Перед Рождеством везли в неимоверном количестве дорогую дичь, фрукты, шампанское...» — свидетельствует генерал-майор Глобачев^[13]. «Командующий Северным фронтом генерал Н. В. Рузский возмущался: Крупные и мелкие спекулянты бесконтрольно и безнаказанно спекулируют вовсю»^[14]. «Я видел, что атмосфера в Петербурге была более нездоровой, чем когда бы то ни было, — писал английский консул Брюс Локкарт. — Шампанское лилось рекой. „Астория” и „Европейская”, — две лучшие гостиницы в столице — были переполнены офицерами, место которым было на фронте…»^[15]

«Астория» была по-прежнему великолепна. Как и прежде, здесь давали балы, на которые собиралась петербургская знать. Министры и генералы, потягивая сигары, решали здесь вопросы большой политики. Но и в других ресторанах по-прежнему подавали дичь и шартрез. Вернувшийся с Румынского фронта военный инженер Ломоносов завтракал у «Кюба». «Там все по-старому, только рублевый завтрак стал стоить три рубля. <…> Публика тоже старая: сытая, спокойная, денежная. Эти люди делают деньги на войне, а те… те замерзают в грязных вагонах»^[16].

Глядя на публику в «Кюба», Ломоносов вспомнил о раненых солдатах, которые замерзали в неотапливаемых вагонах. Этот контраст — контраст между жизнью «высшего общества» и простонародья — шокировал многих. Локкарт после описания веселящейся «Астории» добавил: «А на улицах стояли „хвосты” из бедно одетых мужчин и <...> женщин, ожидающих хлеба, который не доставлялся»^[17]. «Петроград терпит недостаток в хлебе и дровах, народ страдает, — записал в дневнике французский посол Морис Палеолог. — Сегодня утром в булочной на Литейном я был поражен злым выражением, которое я читал на лицах всех бедных людей, стоявших в хвосте, из которых большинство провело там всю ночь»^[18].

«Злое выражение лиц» — это было самое дипломатичное выражение, которое можно было использовать в данном случае. На окраинах уже начинались погромы в булочных и мелочных лавках. «...Озлобление растет, и конца его росту не видать, — докладывал генерал-майор Глобачев. — А что подобного рода стихийные выступления голодных масс явятся первым и последним этапом по пути к началу бессмысленных и беспощадных эксцессов самой ужасной из всех — анархической революции, — сомневаться не приходится»^[19].

Правительство понимало ситуацию и готовилось к «анархической революции». В середине января был разработан план дислокации и действий войск. Полки были расписаны по районам. На колокольнях церквей и на чердаках высоких домов оборудовались пулеметные гнезда. Полковник Д. Ходнев свидетельствует, что «петроградская полиция, как пешая, так и конная, равно как и жандармские части, были достаточны по численности и находились в образцовом порядке...»^[20] Всем рядовым чинам полиции было объявлено, что им, как солдатам осажденной крепости, будет выдаваться усиленный оклад: от 60 до 100 рублей в день. Это были огромные деньги: простой рабочий получал рубль в день.

Все ждали революции — но, когда она началась, никто не понял, что это и есть начало. «Хотя воздух насыщен был предчувствиями и предсказаниями революции и с каждым днем она рисовалась воображению все более неизбежной, никто не распознал лица ее»^[21].

Как писал корреспондент газеты «Новое время», события начались с того, что на большой ткацкой фабрике Лебедева работницы обратились к администрации с просьбой организовать доставку хлеба на предприятие. Если же это окажется невозможным, то они просили уменьшить рабочее время, «…с тем чтобы остаток его они могли использовать на поиски хлеба <...> ибо они настолько ослабели, что не могут работать»^[22]. «Ни то, ни другое, исполнено не было. Работницы забастовали, и на третий день их забастовки, то есть вчера, им был объявлен расчет…»^[23]

Можно себе представить отчаяние нескольких тысяч бедных женщин, лишившихся последнего куска хлеба. Уволенные работницы — все в слезах — пошли по заводам Выборгской стороны, прося помощи у рабочих. «Рабочие охотно и вполне единодушно оставляли работу… После обеденного перерыва забастовали все фабрики и заводы Выборгского района»^[24].

Градоначальник Балк был очень удивлен, увидев из окон своего кабинета странную толпу. «В публике много дам, еще больше баб… и сравнительно с прежними выступлениями мало рабочих <…> Густая толпа медленно и спокойно двигалась по тротуарам… и часам к двум стали слышны заунывные подавленные голоса: „Хлеба, хлеба…” И так продолжалось весь день всюду. Толпа как бы стонала: „Хлеба, хлеба”»^[25]. Балк ничего не понимал, ему казалось, что эти женщины смеются над ним, что это какие-то революционеры нашли способ обмануть полицию и устроить демонстрацию в центре города. Балк приказал конным казакам разогнать толпу, но казаки не хотели воевать с женщинами; они просто ездили в толпе и просили «демонстрантов» разойтись. Женщины покорно расходились, а потом собирались в другом месте Невского и все также заунывно тянули: «Хлеба, хлеба…»

Никаких «нарушений порядка» в центральных районах не было, но на окраинах все выглядело иначе. Корреспондент «Современного слова» рассказывал, что в тот день, 23 февраля, как обычно, с раннего утра, жены и дети рабочих отправились разыскивать черный хлеб (белого хлеба не было уже давно). «В какие-нибудь два часа все запасы выпеченного хлеба в булочных на Выборгской стороне иссякли и появились аншлаги, что черного хлеба нет, а на некоторых булочных было написано, что и не будет». И вот начался погром. «Огромные „хвосты” из рабочих, их жен и детей пытались силой проникнуть в некоторые лавки, причем во время суматохи и давки были разбиты стекла в витринах…»^[26]

«Беспорядки» не ограничивались битьем витрин. Погромщики крушили все, что было в помещениях, и забирали все, что могли найти. На Большом проспекте была разгромлена роскошная булочная Филиппова; толпа вышибла двойные зеркальные витрины, опрокинула прилавки и затоптала миндальные пирожные. При появлении полиции толпа разбежалась, но городовым удалось задержать двух работниц с булками и подростка с банкой компота.

Градоначальник Балк не придавал значения этим происшествиям, он считал, что все как-нибудь образуется. Но надежды на то, что стихийное движение затухнет само собой, не оправдались. Женщины врывались на еще работающие заводы с криками «Мы голодаем, а вы работаете!» — и заставляли мужчин присоединяться к забастовке. Мужчины становились решительнее. «Товарищи, мое мнение такое, — говорил на заводе Щетинина слесарь Тихонов. — Если мы путем праведным не добудем себе куска хлеба, то мы должны все как один приступить к насильственному обоюдному делу… Товарищи, вооружайтесь, кто чем может, болтами, гайками, камнями и выходите из завода, первые попавшиеся лавочки начинайте громить…»^[27]

24 февраля Балк приказал перекрыть движение по Литейному и Троицкому мостам — с тем чтобы не допустить рабочих с Выборгской стороны в центр города. Полицейские просили пассажиров идущих в центр трамваев показать им руки — и высаживали рабочих и работниц с мозолистыми ладонями. Пешеходов тоже не пропускали; и через некоторое время у моста собрались десятки тысяч людей. Огромная толпа попыталась прорваться через плотный заслон конной полиции. Как описывает очевидец, толпа «теснила впереди идущих людей на мост, не зная еще, что там их избивают жандармы. В результате шедшие впереди падали под ударами нагаек жандармов, смятые лошадьми, кричали от боли…»^[28]

Забастовщики все-таки прорвались в центр города. Корреспондент «Нового времени» сообщал, что многотысячная толпа устроила митинг на Знаменской площади. «Подоспевшие городовые были смяты толпой рабочих. После этого толпа направилась по Лиговке, Глазовой ул. и прилегающим переулкам, где демонстранты стали громить лавки и попутно останавливали движение трамваев». Толпа забрасывала камнями вагоны трамваев, наполненные зажиточной публикой; «перепуганные пассажиры в страхе выбегали из вагонов»^[29].

Глобачев докладывал Балку и командующему военным округом генералу Хабалову, что движение чисто стихийное и не имеет руководителей. Балк и Хабалов по-прежнему воспринимали беспорядки как нечто несерьезное и неопасное. Большевики также не придавали значения этим беспорядкам. По своей инициативе активисты сшили из скатертей два красных флага — чтобы создать видимость, будто партийные руководят толпой. Но когда один из них пришел к председателю бюро ЦК А. Г. Шляпникову, тот рассмеялся: «Какая там революция! — говорил Шляпников. — Дадут рабочим по фунту хлеба, и движение уляжется»^[30].

Но фунта хлеба рабочим не дали и движение не улеглось. 25 февраля забастовка стала всеобщей и толпы на улицах стали еще более многочисленными. Большинство теперь составляли прокопченные дымом мужчины, заводские чернорабочие, которых градоначальник Балк привык называть «подонками». Кроме того, к демонстрантам присоединились студенты и учащиеся. «Толпа уже не двигалась со стонами: „Хлеба, хлеба…” — вспоминал Балк. — И состав толпы был уже иной: преобладали подонки, интеллигентная молодежь <...> Многие поняли, что игра в прогулки превратилась в торжество черни. Этот день был обилен происшествиями и явно носил бунтарский характер. Трамваи останавливались. Седоков и извозчиков ссаживали, причем по адресу прилично одетых сыпались остроты и ругань. В некоторых местах из лавок тащили съестные припасы, ну и конечно, били фонари и стекла в окнах»^[31].

Хабалов приказал полиции и казакам разогнать толпы протестующих, не стесняясь в средствах. «Невский проспект представлял из себя одну сплошную толпу, движущуюся от Садовой к Николаевскому вокзалу, — писал британский корреспондент Дональд Томпсон. — Люди приветствовали казаков, которые осаживали лошадей при приближении к толпе… Конная полиция тем не менее становилась все более злобной, я увидел много людей, получивших ужасные, хотя и не очень тяжелые раны от сабель. Полиция… резала и рубила во всех направлениях. Они применяли такие короткие плетки, которые при ударе вырывают части [тела]. Я видел женщину, лежащую на углу улицы, у которой была вырвана часть лица вместе с глазом ударом именно такой плетки»^[32].

Плетки, которые «при ударе вырывают части тела», называли «волчьими нагайками». Ротмистр Гелинг докладывал об атаке конной полиции на толпу на Знаменской площади: он «лично» отобрал у молодой женщины, «по-видимому, курсистки, красный флаг, свалив ее ударом по голове нагайкой»^[33]. Рядом с Гелингом «сражался» пристав Крылов, который действовал обнаженной саблей. Казаки, которые скакали следом, не могли смотреть на это избиение женщин, и кто-то из них в суматохе полоснул Крылова саблей — труп пристава нашли уже к вечеру.

В первые дни «голодного бунта» Хабалов не считал нужным докладывать о беспорядках в Ставку. Николай II ничего не знал: «Мой мозг отдыхает здесь. Ни министров, ни хлопотливых вопросов», — писал он императрице 24 февраля. Но 25 февраля Хабалов был вынужден информировать о событиях начальника генштаба М. В. Алексеева. «Доношу, что 23 и 24 февраля вследствие недостатка хлеба на многих заводах возникла забастовка… Сегодня 25 февраля попытки рабочих проникнуть на Невский успешно парализуются, прорвавшаяся часть разгоняется казаками…» В этой телеграмме ничего не говорилось об «Астории», но, как сообщает Александр Блок, кто-то пустил слух о том, что «„Астория” занята!», и начальник генштаба тотчас же побежал (именно побежал!) к царю^[34]. Николай II распорядился послать Хабалову ответную телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией».

Это означало приказ войскам стрелять в демонстрантов.

Согласно выработанному в январе плану усмирять беспорядки были назначены «учебные команды» запасных гвардейских полков — это были части, в которых проявившие себя на фронте солдаты проходили подготовку перед присвоением унтер-офицерских званий. Командование не сомневалось в том, что эти солдаты выполнят любой приказ. Учебной командой Волынского полка командовал капитан Лашкевич. 26 февраля, выведя свое подразделение на Знаменскую площадь, он приказал солдатам «беспощадно стрелять, и, если нужно, бить прикладом, и, если нужно, колоть штыком»^[35].

Как только на Невском появилась толпа, прозвучал сигнал рожка, и последовал первый залп. «О стены домов зацокали пули, посыпались со звоном стекла, — вспоминал очевидец, — улица огласилась неистовыми криками ужаса, визгами женщин. Мгновение — и толпу начисто смело. Невский и площадь Казанского собора зазияли жуткой пустотой. На мостовой остались странно-неподвижно лежать убитые наповал. Раненые ползли к тротуарам… Спасаясь от пуль, люди бросались во дворы домов, но с ужасом убеждались, что ворота каменных громад наглухо закрыты. Обезумевшая толпа заполнила своими телами все углубления — ниши окон, арки ворот, входы в подвалы»^[36].

Офицеры приказывали солдатам стрелять в прижавшихся к воротам людей. «Маленькая девочка в шестидесяти футах от нас поднялась и побежала в нашу сторону, — вспоминал Дональд Томпсон. — На расстоянии десяти футов от нас ее сразила пуля, попавшая в горло и чуть не снесшая ее маленькую головку. Женщина, лежавшая около нас, вскочила, может быть, надеясь ее спасти, закричала и упала... Я никогда не слышал, чтобы так кричали, как кричала эта женщина, и я до сих пор вижу эту маленькую девочку»^[37].

Солдаты потом рассказывали, что штабс-капитан барон Тизенгаузен «выхватил винтовку у одного из солдат учебной команды и, ставши на колено, стал стрелять, и ранил барышню, стоявшую на Гончарной улице…»^[38] Прапорщик Воронцов-Вильяминов «...стал стрелять по жавшимся у дверей. Ранил женщину. Барышня села и плачет; держится выше колена. Воронцов... стрелял метко… Убил он трех человек, ранил женщину и мужчину, который тут же ползал по панели». Потом Воронцов пошел на Лиговку «и опять начал стрелять… Тут он убил четырех человек. Потом… пошел в гостиницу выпить (он уже тогда был пьян)»^[39]. Когда Воронцов вернулся, свидетели расстрела наблюдали, как «жандармский генерал, затем полковники и подполковники… подходили к офицеру и с приятной улыбкой жали ему руку за верную службу „царю и отечеству”»^[40].

«Войска стреляли и в других пунктах, но в общем умеренно… — подводил итоги градоначальник Балк. — За весь день, по сведениям, поступившим в градоначальство, оказались: убитые — 50, раненые около 100, в большинстве случаев, к сожалению, лица, случайно попавшие под выстрелы. <…> Мой большой приятель, боевой офицер, капитан Машкин… на мои слова: „Волынцами сегодня все любовались”, — с горькой улыбкой сказал: „Да, это правда, действовали отлично, но страшно измучились…”»^[41].

Вечером градоначальство наполнилось аристократической публикой: Балка поздравляли с расстрелом и с подавлением беспорядков. Но город как будто замер, на Невском проспекте было тихо и пустынно. Мощный прожектор, установленный на башне Адмиралтейства, освещал фасады роскошных магазинов с заколоченными витринами, оставленные убегавшими калоши и шапки и разбросанные по проспекту тела убитых. Прожектор вращался на башне и, как око Саурона, внимательно оглядывал все вокруг — иногда поглаживая своим лучом хрустальную крышу «Астории».

А великолепная «Астория» по-прежнему веселилась. Польский юрист Ледницкий в своем дневнике^[42] жаловался, что продолжавшаяся всю ночь пьяная оргия не давала ему спать. Кажется, праздновали день рождения князя Абашидзе: вальсы Шуберта сменялись звуками лезгинки. Ледницкий только что вернулся с Невского проспекта, и ему казалось, что он сходит с ума; он не понимал, что происходит вокруг…

На следующий день многие не понимали, что происходит вокруг.

Градоначальник Балк вспоминал, как в восьмом часу утра зазвонил телефон. Вызывал командир Волынского полка полковник Висковский. «Сейчас мне доложили, что Зав. Учебной Командой капитан Лашкевич убит, а команда взбунтовалась»^[43]. Солдаты говорили, что не будут больше стрелять в женщин, но они не предъявляли никаких требований, и военное начальство надеялось, что их удастся вернуть в казармы. При первом известии о бунте в градоначальство прибыл генерал Хабалов со своим штабом. «Когда приехал туда, — объяснял Хабалов на следствии, — то… оказалось, что к волынцам, которые стоят на улице <…> присоединяется и рота Преображенского полка, состоящая из эвакуированных; затем, то же самое — часть литовцев. А вслед за этим, [поступили] дальнейшие сведения о том, что эта вооруженная толпа <…> разгромила казармы жандармского дивизиона…»^[44]

Генералы были в растерянности, никто ничего не понимал. В штабе не хватало военного инженера Ломоносова, который объяснил бы, что «эвакуированные» — это те самые раненые солдаты, которых везли с фронта в промерзших вагонах. Им посчастливилось выжить, они лечились в петроградских госпиталях, а потом были включены в состав гарнизона. Основная часть петроградского гарнизона состояла из эвакуированных. И в штабе не хватало генерала П. М. Волкобоя, который, узнав о приказе расходовать в день не более одного снаряда на орудие, разразился нецензурной бранью. «Наш солдат нам этого не простит! Нас, офицеров, всех зарежут; будет такая революция, какой еще мир не видал!»^[45]

И вот — резня началась. «Запасы противочеловеческой ненависти вдруг раскрылись и мутным потоком вылились на улицах Петрограда…» — писал офицер, свидетель событий^[46]. В первую очередь солдаты бросились убивать «фараонов», которые получали за «работу» по 100 рублей в день. Но полиция не зря готовилась к мятежу: около полусотни пулеметных расчетов, размещенных на чердаках зданий, сражались с редким упорством и до последнего патрона. Генерал-майор Глобачев вспоминал, что «городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части: некоторых распинали у стен, некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям, некоторых изрубали шашками»^[47].

Было что-то странное в том, что полиция и правительственные войска не защищали Зимний дворец. Они защищали «Асторию». На крыше были установлены пулеметы, а поднявшиеся из ресторанов офицеры выставили из окон винтовки — великолепная «Астория» выглядела, как ощетинившийся зверь. Оборонявшиеся первым делом уничтожили хранившиеся в подвалах запасы французских вин: они разбили тысячи бутылок шампанского и продырявили бочки с коньяком. Восставшие тем временем подогнали броневики и принялись в упор расстреливать здание. Дипломат Александр Савинский вспоминал результаты расстрела «Астории»: «Раздробленный череп князя Абашидзе на одном из этажей, женские вопли, летевшие сквозь дым и копоть…»^[48] Рестораны на первом этаже были забросаны гранатами. «Русские офицеры сражались с революционерами до тех пор, пока у них хватало патронов», — вспоминал живший в «Астории» англичанин Малколм Гроу^[49]. Солдаты не тронули иностранцев; уцелевших офицеров и юнкеров вывели из отеля и расстреляли во дворе бывшего немецкого посольства…

…Восставшие хотели сжечь «Асторию», но почему-то не сделали этого. После 1993 года «Асторию» отреставрировали, и теперь она столь же великолепна, как и прежде.