КОНКУРС ЭССЕ К 90-ЛЕТИЮ «НОВОГО МИРА»

Конкурс эссе  к 90-летию «Нового мира»

В январе 2015 года исполнилось 90 лет журналу «Новый мир». Редакция журнала предложила читателям написать несколько слов на темы «За что я люблю „Новый мир”» или «За что я не люблю „Новый мир”». Эссе можно было размещать на сайте Фонда «Новый мир» <http://novymirjournal.ru>, и это мог сделать любой читатель. И многие откликнулись. Были совсем короткие отзывы — буквально одно-два предложения, но были и развернутые высказывания. В конкурсе на лучшее эссе приняли участие и авторы «Нового мира», и профессиональные литераторы, и журналисты, и авторы, никогда прежде не печатавшиеся в литературных изданиях.

Конкурс проходил в ноябре — декабре 2014 года. Жюри конкурса состояло из сотрудников журнала. Они выбрали для публикации 7 материалов, которые мы здесь представляем.

Эссе публикуются в обратном хронологическом порядке — так, как они размещены на сайте. Мы благодарим всех, кто принял участие в конкурсе.

Владимир Губайловский, модератор конкурса эссе к 90-летию «Нового мира

Даниил Александрович Каплан. Родился в Москве в 1988 году. Изучал маркетинг в РГГУ, журналистику в ИЖЛТ. Живет в Москве.

За что я люблю «Новый мир»?

Женственность этого вопроса глубоко тронула мое читательское сердце. Признаваясь в симпатии, я скажу для начала лаконично «по-мужски» и «по-детски» наивно. Я испытываю это сильное чувство к журналу, как к живому существу, потому, что оно перешло ко мне в руки и в сердце, как это говорится, по наследству. Еще я люблю его как дорогое вино, за нестареющую содержательность. За то, что он не всегда был «За», даже когда иначе было нельзя или небезопасно. За умение уклониться или воздержаться от «партийных мобилизаций». За его легендарную твардовскую твердость, за гонимый либерализм и «возвращение имен». За то, что «не подлаивал», но подставлял плечо и полосу опальным и им сочувствующим. И, кажется, обложка журнала не выцвела от времени, но мудрость просветлила лицевую сторону его.

Много причин любить «Новый мир», его можно любить хотя бы за то, что он открылся читателям прежде «Времени» и «Газеты», предвосхитил их появление, если так можно выразиться, стал предтечей независимой публицистики; и в трудное время нашел в себе силы соответствовать названию, а в лучшие времена по тиражам мог конкурировать с газетой. Наконец, его голубой корешок и в рыночных условиях держится на плаву — существование это (на грани выживания) может показаться лишенным смысла, однако же нонсенс сопротивления масс-медиа уже сам по себе достоин отдельной похвалы… (и спонсорской поддержки).

Иными словами, причин много, и точка, но о некоторых хочется сказать особо.

Во-первых, социальная смелость журнала и его редакции в разные времена: от поддержки Пильняка и его романа «Красное дерево» в эпоху редактора Гронского — до публикации романа Дудинцева «Не хлебом единым», в 1956-м, в период симоновской редактуры. И далее, к орловскому «Альтисту Данилову» — это уже наровчатовская пора.

In versus с другими журналами, «Новый мир» оправдывает свое название почти всегда. Оставаясь верным себе и своей «смелости» (в кавычках и без кавычек), которую олицетворяет собой Твардовский. Это не что иное, как литературная и, шире, культурная традиция — развиваться в конфликте, в столкновении, в протесте.

Во-вторых, характер издания — львиный — интеллигентный, открытый и сильный. Что прежде всего отражает качество материала и его полемичность, магнетизм. Говорят, не читает уже никто толстых журналов, привычны жалобы — де «нет литературного процесса», и немудрено, мол, быть царем валежника; а в «Журнальном зале» «Новый мир» на высоте и позиции его, говоря современным языком, в топе. Его содержательность держит форму, сопротивляясь графомании, и он не формален в этой форме. Это в действительности литературный, художественный журнал. Он не съезжает в публицистический «фастфуд» и не замечен в «клубности». Он современен по нутру, но держится в теле исторического памятника — особняком (во всех отношениях).

Хороший, качественный деликатес для литературного гурмана. И это, в-третьих — читать полезно, чтобы вкус не потерять и нюх. Ходить оно, конечно, за художественным словом принято во МХАТ, как за коромыслом, чтобы поглядеть на него, как на раритетную диковинку. А там, на сцене, медведь с рыбьей костью в зубе — не Качалов, но педали крутит. Театр есть театр… только это уже не храм художественного слова, а что-то другое. Пушкин там уже не ощущается религией, как было для поколения Хуциева. Чайка — сдана в реквизит и покрывается пылью, как колпак Тиля нафталином в Ленкоме.

Что естественно, ибо этот мир преходящ; но только «Новый» остается новым. Новым в смысле темпоральности вопрошания, незавершенности мышления, подлинности существования человека. «Новый мир» не разучился сочувствовать, «уязвляться» страданием и отучает своего читателя от цинизма, привычного нынче, который нас разрушает, и это не восстановимо.

Оазис художественного слова — вот что такое для меня «Новый мир», и за это я его люблю.

Он сохранил свое лицо и изменил суровость моего, что приятно, спасибо.

P.S. «Новый мир», хочется верить, (хотя бы в масштабах одного издания) удастся сохранять на печатных листах, на электронных носителях, на века и на добрую память; чтобы не пришлось опосля созидать турусы на освободившемся месте.

Елена Васильевна Шимонек. Родилась в 1965 году в городе Полевском Свердловской области. Окончила исторический факультет Уральского государственного университета им. А. М. Горького. Специальность — историк-архивист. Работала в государственных архивах Ульяновской и Свердловской областей. Автор научно-популярных статей и публикаций по исторической тематике в сборниках материалов научных конференций, в журналах «Отечественные архивы» (Москва), «Уральский следопыт» (Екатеринбург). Живет в Екатеринбурге.

За что я люблю «Новый мир»

Есть в Свердловской области маленький город под названием Полевской, в котором я родилась и выросла. Городок глубоко провинциальный, но имеется там своя литературная жизнь, свои местные поэты и писатели. Никто из них, конечно, ни при жизни, ни после смерти классиком не станет, но в городке их знают, любят, ими гордятся. Притом особого почета и уважения из этого сонма местночтимых литераторов удостоились два прозаика — Валерий Михайлович Климушкин и Сергей Федорович Стародуб. Почему именно они? Только им за всю историю нашего городка удалось пробиться на страницы центрального «толстяка». И этим «толстяком», как уже все догадались, стал «Новый мир». Студент В. Климушкин в 1965 году опубликовал два рассказа. А немолодой уже бывший учитель С. Ф. Стародуб, чудом выживший в колымских лагерях, парализованный и писавший свои произведения прикованным к постели, в сентябрьском номере журнала за 1966 г. выпустил свою первую повесть «Судьба отца».

Для обоих это был дебют. И даже по меркам советского времени, при провозглашенных для всех равных возможностях дебют ошеломительный. Первые публикации, и сразу в известном столичном журнале! Казалось бы, вот она — птица счастья, которую удалось поймать за хвост. Только ни для одного из авторов не стал журнал «Новый мир» ни путевкой в большую литературу, ни выигрышным билетом в жизненной лотерее. Скорее уж некой черной меткой. В Свердловске в те времена имя главного редактора «Нового мира» Александра Трифоновича Твардовского на региональных чиновников от литературы действовало, по воспоминаниям некоторых очевидцев, как красная тряпка на быка. С такими «рекомендациями» опубликовать книгу в Свердловске — можно было и не мечтать. Поэтому все последующие книги С. Ф. Стародуба вышли в свет в Хабаровске, а первая книга В. М. Климушкина появилась хоть и на Урале, но только через десять с лишним лет, когда улеглись все страсти и ушел в мир иной оппозиционный главред «Нового мира».

И вот с тех пор прошло уже почти полвека, но больше никому из полевчан сей подвиг повторить так и не удалось. А потому столь чтимы и хранимы в анналах городской истории их незнаменитые для всего остального мира имена.

Можете смеяться над моим местечковым патриотизмом, удивляться моей нелепой провинциальности, но я люблю журнал «Новый мир» в том числе и за вот этот вот факт из истории моей малой родины. А еще за то, что каждый новый читатель этого журнала в полном соответствии с его заслуженным именем открывает для себя свой собственный НОВЫЙ мир.

Валерий Рудольфович Хилтунен. Вице-президент Евразийской академии телевидения и радио (EATR), действительный член Международной академии телевидения и радио (МАТР). Родился в 1951 году в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова. Работал в газете «Комсомольская правда», публиковался во многих центральных газетах, работал на радио и телевидении.

Мне рассказывал русский геолог, удравший с семьей из советского когда-то города Фрунзе, что в самый разгар тамошних националистических беспорядков, когда по улицам шастали толпы с криками «Чемодан-вокзал-Россия», он прятал маленькую дочку в завалах толстых журналов домашней библиотеки, а сам стоял ночью у дверей с геологическим молотком и шептал на киргизском: «Я тебя не боюсь, сволочь, я и смерти не боюсь, я тебя, сволочь, убью, и себя убью, а дочку мою ты не найдешь...»

Владимир Павлович Эфроимсон был частым гостем в Школьном отделе прежней «Комсомолки», и мы с ним бурно спорили и о гениальности, и об альтруизме. Его знаменитая статья в «Новом мире» тогда многих успокоила — мы, стало быть, потомки самых добрых, значит жить будем! Но другой великий старик — Николай Михайлович Амосов говорил мне: «Бред! Мы потомки каннибалов — мы потому и стали такие умные, что нашим предкам приходилось выживать в кругу родичей, которые — чуть зазеваешься — и загрызут тебя». Это противоречие — чей же я, наконец, прости-Господи, потомок? — мучило меня долгие годы, до тех пор, пока один археолог не рассказал, что у пещер кроманьонцев находили кости обглоданных ими неандертальцев — то есть со «своими»-то наши предки были куда как добрыми и вели себя друг с другом «по-новомирски-эфроимсоновски», а вот с теми, кого назначили «нелюдьми», поступать можно было «по-амосовски».

Я родился на Стромынке, в смешном треугольнике между дурдомом имени Гиляровского, тюрьмой на Матросской Тишине и главным общежитием МГУ, где в маленькой комнате жило до 18 будущих гениев, а мы, малыши, пищали в колыбелях, отгороженных простынями. И ведь жили... Я потом спросил у отца, почему талантливого Трифонова, автора «Студентов», Твардовский не печатал в «Новом мире». Старик был обидчив и не простил молодого гения, который в ответ на приглашение «пойти выпить с нами, стариками» сослался на занятость (у него свидание было с какой-то дурехой-молодухой, имя которой он потом забыл). Меня эта история научила, словами одного финского политика: «На хоккейном поле бежать не туда, где шайба сейчас, а туда, куда она потом прилетит».

Когда Наровчатов в «Новом мире» начал вовсю печатать Брежнева^[1], по редакциям началась охота за головами — всем хотелось понять, кто это такой смышленый ваяет за старика тексты и какую за это платит цену. Некоторые из изыскателей изображали из себя негодовантов, но по их полудиссидентским мордам было видно, что сами-то они вряд ли отказались бы от лестного предложения побыть в шкуре литрабов в обмен на теплое местечко зарубежного собкора или на звание временно неприкасаемой священной коровы... Из наших подозрение пало на Васю Пескова, Валеру Аграновского и, кажется, Виталика Игнатенко. Они темнили, не опровергая, но и не подтверждая факта соучастия в литературном преступлении века (впрочем, я недавно сунулся перечитывать «Малую Землю» и ничего, не умер, даже порой поинтереснее, чем Пелевин). Но дедушка Вася наконец взбеленился и сказал строго: «Я что, враг себе? Русский народ задним умом крепок. Вот умру я, что обо мне вспомнят? Что зверям в жопу через окно в природу заглядывал? Не-е-т. Вспомнят, что был такой лауреат Ленинской премии, который ни в одной своей статье слово „Брежнев” не употребил, когда всяк норовил подлизнуть...»

Молодым всего сарказма тут не понять... В Отделе пропаганды ЦК КПСС в те годы сидел специнструктор, который считал коэффициент славословия в газетах и докладывал по начальству, которое потом накручивало хвосты по вертушкам главным редакторам: «У вас сегодня Леонида Ильича упомянули всего 7 раз на первой полосе, а вчера было 8».

И неслись по коридору курьеры с подписными полосами, куда рукою главного вписывалось «как сказал Л. И. Брежнев про...», и травили старики байки про то, как сошел с ума директор павильона «Свиноводство» на ВСХВ-ВДНХ, не сумев решить нерешаемое: то ли ставить бюст И. В. Сталина перед входом, то ли нет... Вот почему я не в претензии к Наровчатову. Хотя Твардовского люблю все-таки больше...

Андрей Пермяков родился в 1972 году в городе Кунгуре Пермской области. Поэт, прозаик, литературный критик. Окончил Пермскую государственную медицинскую  академию. Публиковался во многих журналах и альманахах. В «Новом мире» публиковался как поэт и критик. Живет во Владимирской области, работает на фармацевтическом производстве.

Лет тридцать назад среди всегдашних русских книжных мальчиков вновь появился неуникальный, но часто пропадающий подвид: мальчики журнальные. Ну, вот так случилось: идеология рухнула, Интернета не было, в телевизоре — от полутора до двух с половиною каналов, а периодические издания сделались интересными. И не те, кто про политику, а другие. Вернее «другие» тоже были про политику, но чуть иначе.

Журнальные мальчики, конечно, были по возрастной глупости идеалистами. А второй раз они были идеалистами по инкубаторности своего воспитания. Нет-нет, советский быт как таковой — вещь суровая. Вот насквозь просто суровая вещь: от нравов учительниц начальных классов до способов раздобыть дефицит. Способы эти осваивали, кстати, лет с двенадцати.

Но реальность, данная в ощущениях, не мешала абсолютной убежденности: где-то существуют идеал и правда. Вот просто обязательно и строго в едином экземпляре. Ладно, пускай с коммунизмом не получилось, но точно-точно кто-то знает, где справедливость и все такое.

А потом вдруг появились писательские дискуссии и публикации совсем другой литературы. Первыми тут оказались, как ни удивительно это звучит из 2014-го года, «Литературная газета» и «Юность». В «Литературке», на второй ее странице, долго-долго спорили Василий Кожинов и Бенедикт Сарнов. Они взаимно подлавливали один другого на несообразностях и пытались выставить обманщиками, но ведь спорили, а не жаловались в разные противные органы! А в журнале «Юность» возник «Испытательный стенд» со стихами, например, Юрия Арабова, Сергея Гандлевского, Нины Искренко или Александра Ерёменко. Сказать, кто из них лучше и больший новатор, было нельзя, и это радовало.

Так вот: идеалистические журнальные мальчики восьмидесятых годов были, конечно же, за все хорошее и против всего плохого, да. Но вот за свое хорошее они не были готовы называть оппонентов разными уличными словами и просить их заткнуться. Потом некоторые научились, увы. Издания же сделались другими. Политическая составляющая за редким исключением в них исчезла, и это хорошо. Но вот в абсолютном большинстве случаев можно сказать: этого автора не будут печатать там-то и там-то и вот потому-то и потому-то. Порой это декларируется открыто, тогда бывает противно и смешно, чаще — скрытым образом, тогда тоже противно, но даже и посмеяться не над чем.

А «Новый мир» остался таким спокойным московским журналом. Скажем, я не очень представляю другое издание, способное почти подряд, с разницей в несколько номеров напечатать харьковчан Сергея Жадана и Станислава Минакова. Подчеркну: речь идет именно о столичных изданиях, выходящих на бумаге и вот именно сейчас, когда политика продолжается сильно другими средствами.

На качестве публикуемого такой подход сказывается замечательно. Все ж распределение таланта весьма случайно и с политическими убеждениями не сцеплено. А культурной вменяемости написанного, хоть она и неопределима, но никто не отменял. И этот момент для журнала, кажется, очень важен. А еще «Новый мир» не боится называть себя мейнстримным изданием. Сейчас не боится, когда модно и безопасно быть маргинальным, оппозиционным или на крайний случай — ориентированным на новизну.

Словом, журнал очень симпатичен в нынешнем виде, а на перспективу может сделаться еще симпатичнее. Ну, правда: рано или поздно всем же надоест ссориться до полного раздрая и непонимания языка собеседника. Понадобятся площадки для диалога. Тут бы и… Но это, конечно, уже мечты журнальных мальчиков. Вот.

Александр Михайлович Титов родился в 1950 году. Окончил Московский полиграфический институт. Печатался в журналах «Новый мир», «Волга», «Подъем» и др. Живет в селе Красное Липецкой области.

Мои родители читали «Новый мир» (а я, спустя тридцать лет, стал его автором)

Однажды вечером, наигравшись в футбол, я быстро вбежал в дом и увидел мать и отца сидящими на кровати. Мать вслух читала какую-то большую книгу. Увидев меня, мать захлопнула и отложила книгу. Отец смущенно встал и ушел куда-то во двор, мать приготовила мне ужин.

Наутро я нашел журнал, спрятанный под подушкой. Это был «Новый мир» с твердыми синими обложками, в нем я отыскал закладку из обрывка газеты. Так вот, оказывается, что читали отец и мать — повесть «Один день Ивана Денисовича». Я, хоть и был тогда подростком, но уже где-то слышал от кого-то, что есть такой смелый писатель Солженицын, который написал смелую книжку «против Сталина». Последняя фраза произносилась шепотом.

Я торопливо пробежал несколько страниц, но повесть сразу показалась мне неинтересной: какой-то лагерь, какие-то зеки… Я предпочитал читать американскую фантастику, которая появлялась тогда в нашей библиотеке в виде сборников.

— Почему вы прячете эту книгу? — спросил я.

— Там написано про лагеря, — ответил отец.

— Ну и что, я был в пионерском лагере под Ельцом. Кормили плохо, каждый день картошка с соленой треской. А еще будят в семь утра горном, чтобы подметали дорожки самодельными метлами…

— Твой пионерский лагерь по сравнению с тем, в котором сидел герой повести Солженицына, — дом отдыха! — со вздохом произнес отец. Есть и другие, очень страшные лагеря…

— Что же это за лагеря? — допытывался я.

— Туда сажают советских людей, которые болтают лишнее и читают не те книги. Эти люди, сидящие в лагерях, именуются «врагами народа».

— Что же они такое говорили, если их посадили в лагеря? — не отставал я.

Но отец ничего больше не стал объяснять, лишь приложил палец к губам.

Спустя неделю мои родители принарядились — мать надела свое единственное выходное зеленое платье, на котором выделялись темные полоски в виде клеток. Она причесалась, в волосах ее был белый гребень.

Отец надел свой единственный чистый костюм с широкими, как трубы, брюками.

— Куда вы? — спросил я. В ту пору мне было лет тринадцать.

— В клуб, там сегодня лекция.

— Какая еще лекция? — снова спросил я.

Занудных лекций в то время в клубе читалось много: о вреде курения, о международном положении, есть ли жизнь на Марсе, как правильно воспитывать детей и т. д. Я ненавидел лекции. Часто они неожиданно заменяли кинофильм, который по причинам бездорожья не смогли завезти в наш район.

Мать с отцом таинственно переглянулись.

— Тебе не следует знать об этом… — сказала мать.

Но я спустя полчаса сам пришел в ДК, перестроенный в 30-х годах из бывшей церкви.

Зал набит битком, люди стоят в дверях и в проходе.

Я кое-как протиснулся в проем большого церковного окна с круглым верхом — отсюда мне была видна фанерная трибуна с гербом СССР, местами с него облупилась краска, обнажились белые кусочки гипса. Даже издали различались на фанере и гербе следы от потушенных окурков — проделки местных хулиганов. На трибуне выступала заведующая библиотекой Елена Владимировна. Она была взволнована, голос ее, и без того резкий и тонкий, сейчас звенел, как натянутая струна. Она рассказывала о повести Солженицына, упоминала имя Ивана Денисовича, видимо, того самого, повесть о котором читали мать и отец. Иногда, волнуясь, она поднимала журнал «Новый мир» с повестью Солженицына, авторитетно мелькала синяя обложка картонного переплета и строгие простые буквы названия.

В зале то и дело аплодировали, когда из уст докладчицы вырывались слова «гласность» «свобода», «оттепель», «разоблачение культа личности Сталина».

Однако, несмотря на взволнованность Елены Владимировны и аплодирующий зал, я плохо понимал, о чем идет речь, хотя и слышал о том, что культ личности Сталина разоблачен, а лагеря, в которых томились миллионы неповинных людей, закрыты. Почему в нашем сельском народе такое брожение? Неужто их всех взволновала повесть Солженицына, опубликованная в «Новом мире»? Казалось бы, какое до всего этого дело нашим колхозникам?

Мало чего понимая отроческим своим умом, я выбрался из зала на улицу. Темнело, на круглой танцплощадке уже светились гирлянды лампочек, на эстраде рассаживался небольшой оркестр из четырех человек: труба бас, саксофон, аккордеон, а с ними неутомимый барабанщик — давно уже седой и лысый. Он чем-то напоминал мне Ивана Денисовича, о котором я пока еще мало чего знал. Но я чувствовал — мир (не только журнальный, но и настоящий, который был сейчас, передо мной!) переменился. Девушки в нарядных платьях и парни в белых нейлоновых рубашках подбадривали оркестрантов — музыку, ребята, музыку!..

Евгений Сергеевич Никитин. Поэт, прозаик, критик, переводчик. Родился в 1981 году. Жил в Молдавии, Германии, России. Публиковался в журналах «Знамя», «Новый берег», «Октябрь», «Воздух», «Textonly», «Гвидеон», «Homo Legens», «Урал» и др.

За что я не люблю «Новый мир»

Я не люблю «Новый мир» за то, что он вовсе не новый. «Новый мир» не является олицетворением чего-то нового, как раз наоборот: этот журнал воплощает устоявшуюся форму литературной легитимации. При этом «Новый мир» — не просто толстый журнал, но еще и главный толстый журнал (это тоже традиция). Именно за «Новым миром» признается исключительная символическая кредитоспособность. Не спрашивайте, кем признается. Петей не признается, Васей не признается, но Вася и Петя — это частные лица, а вот неуловимая совокупность, производящая общественное мнение, эту кредитоспособность за журналом вполне признает. Даже когда отрицает — ибо само отрицание приходится делать активным, осуществлять в форме перформативного акта или даже литературного манифеста. Отрицая — признаю, так как есть что отрицать (так философ, прежде чем развернуть свою теорию, сначала вынужден прибегнуть к критике укоренившихся концепций, тем самым отдавая им дань). Возвращаясь к символической кредитоспособности, поясним, что имеется в виду. «Новый мир» — это как бы банк символического капитала, из которого можно черпать и черпать — источник не иссякает. И этому литератору, и тому — все опубликованные авторы получают свою толику признания. Другое дело, что в ситуации инфляции признания такой кредит мало что дает литератору. Это еще одна черта, за которую я не люблю «Новый мир»: он способствует этой инфляции. При этом можно было бы использовать имеющийся символический капитал для увеличения его цены — реформировать журнал, встроиться в мировой художественный контекст, пойти на риск, стать авангарднее «Транслита», увлекательнее «Афиши-Воздуха», стать площадкой для постоянного живого диалога разнонаправленных сил, действующих в литературном поле. При этом репутационные запасы журнала таковы, что все это произошло бы без особого риска. Но журнал избегает таких рисков, избегает игры на условной репутационной бирже, избегает конкуренции с передовыми интеллектуальными изданиями. И понятно, почему — журнал старается сохранить свое лицо и свою консервативную аудиторию подписчиков, о которых заботится, не слишком уповая на их прогрессивность. Может быть, это правильно. Но я думаю — нет, поскольку таким образом журнал грозит превратиться в живой памятник уже несуществующих литературных реалий. И лицо журнала станет тяжелой железной маской, за которой будет скрываться, как у Дюма, потенциальный наследник литературного престола, так и не сумевший реализовать свое предназначение. Уже сейчас журнал дает существенно искаженную картину современной словесности. Более того, со старением своей аудитории журнал постепенно может стать просто избыточным приложением к своей сетевой версии. Ведь именно ее-то и читают. Когда-то я дал в своем блоге такое определение: «Толстый журнал — это распечатка части „Журнального зала” на плохой бумаге». Пока что это определение не потеряло своей актуальности. Может быть, я ошибаюсь, и нам следует относиться к толстым журналам так, как англичане относятся к своей королеве и вообще к аристократии: есть некий благородный феномен, отличающий именно нашу литературную среду, и его нужно законсервировать и полюбить в качестве своего традиционного чудачества. Время покажет.

Алексей Константинович Смирнов. Прозаик, переводчик, сценарист. Образование высшее медицинское, ПСПбГМУ. Лауреат литеарутурных премий «Арт-ЛИТО» — 2000, Тенета-2002 и других. Автор многих публикаций и книг. Последняя книга — «Хищная оттепель» (2014). В «Новом мире» опубликована повесть «Мор» (2008, № 1). Живет в Санкт-Петербурге.

До востребования. Я любил «Новый мир»

Он был увесист, как авторитетное мнение, и скромен, как синий платочек.

Но главное в «Новом мире» было то, что в лучшие годы его читали даже те, кому не было ни малейшего дела до нового мира ни вообще, ни в кавычках. Его читали потому, что там могло оказаться нечто дерзкое и одновременно солидное. В «Новом мире» не печатали всякую шушеру. Это было литературное лицо государства, соревновавшееся разве что с «Роман-газетой».

Люди качали головами, удивленно приговаривая:

— В «Новом мире»-то!

Имея в виду безобиднейшего «Альтиста Данилова».

«Новый мир» был скалой. Уж если там напечатали что-то рискованное, то дело автора было в шляпе.

Попробуй сдвинь такую глыбу! Но иногда ее сдвигали. От этого «Новый мир» только выигрывал и крепчал. Простому смертному казалось, что если Аксенов уехал и впал в немилость, то приютивший его журнал подлежит острогу и каторге в полном редакционном составе. Такая участь ждала бы того самого смертного. Но не журнал! Вот он, все тот же «Новый мир», очередной номер.

Его не допускали в почтовые ящики, боясь покражи. Его выписывали до востребования и лично забирали на почте.

Иным и выписать не удавалось. Способность выписать «Новый мир» подчас указывала на всестороннее благополучие подписчика и наличие у него связей.

Конечно, не всегда. Кто только не ездил с ним в автобусе и метро.

Когда стало можно все, население замерло. Сейчас ударят из главного калибра! «Новый мир» не подвел. Он напечатал столько важного и запретного, что лично мне до сих пор не удалось перечесть и десятой части, за неимением времени и краткостью жизни. Перестроечный «Новый мир», подшитый и переплетенный, надежно и навсегда расположился на моих полках, где простоит до моей же кончины.

И население выдохнуло, испытав легкое разочарование.

Были напечатаны Набоков и Солженицын. Отдали должное сонму забытых поэтов. Отдельные тома составили хлесткие экономические статьи. Все стало ясно. И ничего не случилось.

Впрочем, нет. Кое-что произошло.

В печать пошли немыслимые в прошлом собрания сочинений Джеймса Хедли Чейза, Рекса Стаута и Картера Брауна. «Новый мир» существовал не напрасно и сделал свое дело. Сорвав покровы и предъявив народу запретные шедевры словесности, он накормил общественность и подготовил ее к продолжительной сиесте.

Сам же «Новый мир» сократился до скромного тиража, который вполне соответствует базовой мощности общественного сознания и совершенно оправдан в тихий час.