Золотарев Сергей Феликсович родился в 1973 году. Окончил Государственную академию управления им. С. Орджоникидзе. Публиковался в журналах «Арион», «Новая Юность», «Русская Америка» (США), в газете «День литературы». Член Союза писателей России. Автор поэтической книги «Яйцо» (М., 2000). Живет в городе Жуковском.
Сергей Золотарев
*
ГАМЛЕТ В КРЫМУ
1
Хрустят сверчки, просоленные ветром
до ломкой корочки стрекающего звука,
и тают на татарском языке.
Степной народ, принадлежащий недрам,
в хожденьях полуострова по мукам
исходит из нужды в солончаке.
Под утро опускают в землю неба
слепые коченеющие звезды,
забрасывают комьями росы
и глиной воздуха. Единым на потребу
останется наличие погоста
над головой в рассветные часы.
2
Тень возникает внутри камней
первое время как мысль о ней.
Время становится Крымским ханством,
не успевая застыть пространством.
Кладку причерноморской волны
вольные каменщики вольны
выложить криво (сказать по правде,
как и задумал покойный Клавдий),
тенью обмазавши валуны.
3
Сметая волны утлою метлой,
уже не ветер, но еще не суфий,
задабривает водною золой
морские розы, сущие в Гурзуфе.
Но что в его татарской голове?
Гнездовья шишек как катушки нитей...
Швартуется кораблик в Партените,
и гамлеты безумствуют в траве.
4
Сухофрукты сгружает на борт сухогруза
в санатории им. Фрунзе
отработанная вода.
Тень инжира
гораздо точнее, чем гиро-
компас, определяет в пространстве
предлежанье плода.
Выбрав в качестве ориентира
прохожденье корнями надира
водной глади
в опущенном взгляде,
голубые бутоны воды в Партените
распускаются утром на нити
умывальников —
Розы Саади
в результате партеногенеза
завиваются в женские пряди.
Отсыревшие щелкают пьезо-
элементы сверчков в винограде.
5
Луне знакомы с распашонок
и Аю-Даг, и Медвежонок,
залегший в спячку, и залив,
и масло греческих олив.
И неужели же не видит
луна что ищет среди мидий
в полночной зыби на молу
Гамлет-паши — Гамлет-оглу?
6
Надев театральную маску безумца
и ласты безумца, в открытое море
безумства во тьме под свои умца-умца
в своем неверморе
принц датский певец надувного матраса
плывет фортинбрасом.
7
Вместо дома писал владение.
Но душой его был пустырь.
И коты несли нототению,
как имущество — в монастырь,
дабы освободить от лишнего.
Всюду пахло мочой.
И ходил он с выпуклой линзою,
тьму сгущая перед свечой.
8—9
Лишь море знает, как близки
мне волны, сбрившие виски
и принявшие строгий постриг
чешуек чищеной трески.
Из ощущений — груды острых
камней, негромкие следы
вторжения на полуостров
орды
свингующих султанов,
пустынножительство платанов
и быстродействие воды.
10—11
Офелия — с опресноком в душе —
могла бы утонуть на Сиваше,
когда б имела мужество надеяться,
что превратятся в соляной сугроб
ее останки и белогвардейцы
их смелют, оставляя Перекоп.
12
Звездою катится с горы
пустая пробка из коры
ночного дерева Массандра,
в котором горние миры
высверливают дно мансарды.
За печкою поет сверчок
про нагревательный бачок,
неделю ждущий установки,
чтоб выступал на подтанцовке
воды пульсирующий зрачок.
И волны стелют, как циновки,
у входа свой половичок.
А на пожарище Авроры
глядит товарищ прокурора,
как ты выходишь из воды
в чешуйках Синей бороды.
13
Гамлет стоит с обретенной главой Иоанна Предтечи
возле могилы шута.
В Ирода копья мечет.
Вслух обвиняет вечер
в кровосмешении. Говорит: — Неужто
царского рода вода
может разбавить портвейн «Алушта»?
Пробует.
Корка воды тверда.
— Хлеб этот горек,
мой бедный Йорик!
Впрочем, акриды и дикий мед
слаще, чем может представить себе историк
вроде меня, но ручной топорик
в корне меняет любой подход.
В нашем семействе
возобладала триба
гробокопателей — царский род
скоро поглотит земная рыба,
что на любого червя берет.
К уху, как раковину, подносит
череп — и слушает крови шум:
— Время срастается, бедный Осип,
кости столетий идут на ум.
14
Скала — с расщепленным сознанием
безумного сланца — растет
на водах пивденнобережной Дании
из крымских подвалов, пустот
пещерных, из рощи платановой —
прохладой могильных камней,
число увеличив октановое
в истории солнечных дней.
15
Волнение моря стихает.
И кажется буря смешной.
Но девять смертей вытекают
из раковины ушной.
Черней белены или блуда
в улитку попала вода…
И Гамлет прозрачный, как Хлудов,
стоит, провожая суда.
16
В блестках птичьего гвалта
день уходит на Ялту.
Но кузнечиков бром
растворяется кровью прибалта
лишь часам к четырем.
Потому что умрем,
я держу тебя за руки цепче,
чем позволил бы Гамлету в сцене
театральный прием.
Мы не станем старьем.
В мыслях датского принца о смерти —
ни кивка о Лаэрте.
Лишь вода острием
разрезает конверты с сибирскою язвой.
Да поэт, убивающий разве
что читающих письма о нем.
17
Не рыдай мене, мати,
в немедийном формате!
Я люблю этот призрачный час,
когда души в обхвате
превосходят любого из нас.
Когда гибельный выпад в шпагате
попадает не в бровь
и не в глаз, но в отцовские разом объятья.
А сыновья любовь
простирается дальше распятья.
18
Время года есть жительство места.
И не нам умирать со стыда
на конце неприличного жеста
в форме Ласточкина гнезда
в сентябре с окончаньем сезона
театрального. Нас убивать
принцу датскому нету резона,
пережившему детскую мать.
Да и волны слепые — снаружи
не очистить от скорлупы.
Только пальцами сердца постружно
изнутри шелушатся гробы.
19
Ты сядешь в автобус.
Войдешь в продуваемый всеми ветрами
шекспировский Глобус,
где тени в Орлянку играли.
Где Крымские вина,
прокиснув во тьме, искрометную сценку
играют в крови, но
лишь истина люминесцентна.
Мерцает на грани.
А море бездарные ставит спектакли.
И только в момент умиранья
стекается в капли,
коптящие, как керосинки
в театре, и копотью тени
покрывшие колосники — от крысиной
возни нототений.
Что делать с вещами,
подобными этому вздору?
Лишь смерть освещает
искусственным легким дыханье актера.
Ты спустишься с пирса,
истратив все средства сценической речи,
сутулые плечи
забытого Фирса
накинешь на плечи.
20
Слепые волны ищут входа
в глухую воду…