ПУТЬ ДОНА ВИКТОРА

ПУТЬ ДОНА ВИКТОРА

Виктор Пелевин. Смотритель. М., «Э», 2015. Книга 1. Орден Желтого флага. 352 стр. Книга 2. Железная бездна. 352 стр.

Часть первая. Беседы с сократами

Очередной год, недовольство очередного критика очередным романом отечест-венного бодхисаттвы Виктора Пелевина, хотя в случае Пелевина и вовсе непонятно, с чего это небольшому маргинальному сообществу поклонников изящной словесности вздумалось его обсуждать. Ведь пишет он не для критиков, а для своего проверенного читателя, который купит или скачает каждый новый опус. В этой целевой аудитории издательство «Э» (так теперь называется «Эксмо») столь уверено, что напечатало книжку огромным шрифтом, с большими интервалами между буквами, так что текст страниц на сто растянулся на добрые триста пятьдесят две. Даже на второй том осталось: получается одна книга по цене двух. Если раньше тексты Пелевина наиболее недовольные рецензенты называли «буддизмом для бедных», то теперь бедным он будет, боюсь, уже не по карману.

Учитывая, что ни книги, ни читателя, ни Пелевина, ни всего нашего мира на самом деле не существует, издательство неплохо научилось делать некоторые деньги на коллективных галлюцинациях. Тем, кто читал несколько романов Пелевина, это утверждение даже доказывать не нужно — оно является чем-то само собой разумеющимся. А я читал их все, поэтому чуть не поперхнулся от собственной банальности. И, думаю, не только я один: ведь все последователи условного пелевианства давно должны были заметить, что нехитрые истины о природе реальности Виктор Олегович сам из года в год педантично доказывает почти на каждой странице. Хотя вместо этого можно было бы давать ссылки наподобие: «подробнее см. „Empire V”, страница такая-то». И таким образом составить «пелевинский словарь» наподобие «Хазарского словаря» Павича^[1].

Судя по всему, и сам Пелевин заметил избыточность этого самоповтора. Поэтому новый роман — действительно новый, и вот в каком смысле. Привычная пелевинская фабула здесь перевернута. Раньше нам показывали некую условно «реальную реальность», в которой существует главное действующее лицо и его немногочисленные знакомые. Потом это действующее лицо, а с ним и читатели с большим «вау-эффектом» обнаруживали, что она полностью иллюзорна, как и они сами. До абсурда этот принцип доведен в романе «t», где герой оказывается попросту персонажем книги (как оно и есть на самом деле). В новом романе все наоборот: события изначально происходят внутри придуманного мира, из которого открывается вид на нашу «Ветхую Землю». Никакого секрета из этого не делается. Перед героем постоянно материализуются либо чужие, либо его собственные фантазии, а история создания Идиллиума ясно говорит о том, что он — плод воображения одного или нескольких (зависит от трактовки) мистиков-месмеристов. Читавшие Тынянова все поймут уже из имени главного героя — Алексиса де Киже.

Итак, получается «Пелевин наизнанку»: вместо того чтобы взыскующему просветления герою постепенно открывалась всеобщая пустотность, тот занят куда более сложной (для героев Пелевина) задачей — всеми силами убедить себя в реальности собственного существования. А в условиях Идиллиума это не так-то просто, учитывая его аморфность и податливость. В Идиллиуме стоит о чем-то подумать, как с большой вероятностью оно возникнет прямо перед носом, особенно если тебе подчиняется так называемый «Флюид» — аналог дао или атмана. Другое дело старая добрая «Ветхая Земля» — тут достаточно треснуть себя сковородкой по голове, и никаких сомнений в материальности мира не останется и в помине.

Казалось бы, такая постановка вопроса делает роман менее эскапистским. Ведь в чем главная идейная претензия к прежним романам Пелевина? В том, что они как бы говорят: нет смысла бороться за улучшение жизни вокруг нас — ведь все это морок, покрывало Майи. Зачем тогда митинги, права человека, мир во всем мире, черт знает что еще? И это выражение политической апатии не может не вызывать серьезные сомнения. Но несет ли роман «Смотритель» с его перевернутой фабулой какую-то иную миссию? Ответ — нет, ничего подобного. Скорее наоборот: отсылки к высмеиваемой злободневности как будто фокусировали на ней внимание, в то время как чудесный Идиллиум абсолютно самодостаточен. На месте героев я бы торговал билетами в Идиллиум по сто долларов штука. Впрочем, эта книга — и есть такой временный билет. Зачем нужен уход от привычного пелевинского гротеска, можно догадаться, следя за актуальной новостной лентой. Никакой гротеск больше не может конкурировать с абсурдностью повестки дня. Пропал пресловутый эффект остранения, и проза столкнулась со своей экзистенциальной беспомощностью. Мир, в котором мы живем, сам стал настолько литературным, что попытка делать еще какую-то отдельную литературу стала тавтологичным занятием.

К сожалению, вместе с пресловутой злободневностью из книги почти исчезли и знаменитые пелевинские bon mots, которые делали столь занимательным чтение любого его текста. Иногда они всплывают там и сям, но в мире с таким декоративным сеттингом глаз спотыкается разве о какую-нибудь мраморную вазу конца XVIII века. Большинство острот поэтому связаны с упомянутой женской природой — так, рекомендуется разложить женщину по Фурье. Не обошлось и без стеба над гомосексуальной темой применительно к солдатскому братству. Подробно освещена проблематика мужского простатита. В остальном повествование серьезно, как инструкция к бытовой технике.

Место шуток заняли подробные описания архитектурных сооружений, убранства, одежды и символики — при почти полном отсутствии каких-либо событий. «Его расстегнутый мундир, не то военный, не то придворный, напоминал своей пестротой брачное оперение тропической птицы. В руке он нес полукруглую шляпу с опушкой, как бы треуголку без третьего угла (кажется, их так и называли — двууголками). <…> Потом я заметил целый ворох разнокалиберных крестиков и образков, выбивающихся из-под красного платка на его шее». Этот пассаж напоминает техзадание для художника по костюмам. Естественным оформлением романа были бы цветные иллюстрации или даже целые отрывки в форме комикса. Именно в комиксе Идиллиум обрел бы недостающее оптическое измерение.

Впрочем, у Пелевина никогда не было много событий — в произведениях писателя выполняется достойный принцип «лемовско-стругацкой» школы: литература должна быть приключением духа, а не тела. Правда, у Пелевина эти приключения духа столь интенсивны, что приобретают телесность, в то время как с телом не происходит вообще ничего. Например, оно заперто в больнице («Чапаев и Пустота»), висит в специальном костюме («Любовь к трем цукербринам») или сидит в позе лотоса перед стеной («Созерцатель тени»). В романе «Смотритель» герой к концу первого тома узнает, что с внешней точки зрения является всего лишь призраком императора Павла, т. е. не обладает телом вообще. Это буквальная реализация метафоры «приключения духа».

На самом деле, события в романах Пелевина — и «Смотритель» не исключение — служат просто для оформления пространных философских рассуждений. Причем, в совершенно пелевинском духе, эти рассуждения подаются в виде сократического диалога между главным героем и другим, более умудренным опытом персонажем. Что это значит? Это значит, что один из собеседников (он и занимает место Сократа) разговаривает длинными монологами, которые перемежаются риторическими вопросами, чья функция — всего лишь обозначить паузу между большими смысловыми кусками. Что-то вроде «Не так ли, Федр?» — «Безусловно, Сократ». При этом второй, поддакивающий Сократу собеседник неумолимо подводится к какому-то выводу, кажущемуся неочевидным в начале беседы. В романе «Смотритель» роль Сократа поочередно играют Смотритель Николло Третий, наставник Галилео и медиум Алексей Николаевич. Алексис де Киже вставляет в их монологи только фразы типа: «То есть?», «Но почему?» или «Когда?». А при общении с медиумом Алексеем Николаевичем герой и вовсе ограничивается частицами «да» и «нет». Автор саморазоблачительно списывает эту особенность на технические сложности общения с медиумами.

В чем преимущество этого формата? В том, что он дает возможность полностью сосредоточиться на эзотерических проповедях, составляющих основное содержание монологов. Этот принцип Пелевин позаимствовал даже не у Платона, а из вторых рук — у Карлоса Кастанеды. Если взять романы Пелевина и посчитать, сколько текста тратится на проповеди и сколько — на все остальное, результат, смею предположить, будет очевиден: перед нами ни что иное, как душеспасительная литература. В России у этой литературы существует своя традиция и история. Уже в XI веке популярным жанром были поучения. Адресованные молодому поколению, они излагали соображения духовно-нравственного характера в доступной форме. Впоследствии детская литература оставалась по характеру в первую очередь назидательной — вплоть до XX века. Но, кажется, Пелевин пишет для взрослых? Ничего страшного: тут тоже есть своя традиция — в европейском буддизме (Western Buddhism). В романе Гессе «Сиддхартха» — в чем-то идейном предшественнике книг Пелевина — герой недвусмысленно называет окружающих «люди-дети» (Kindermenschen). А как еще мудрецу относиться к увлеченно проживающим иллюзию несмышленышам? Только с состраданием и нежностью, как взрослый — к детям. Правда, у Пелевина сострадание разбавлено порцией здорового цинизма, а нежность приправлена щепоткой ресентимента.

Если в фабуле и присутствует некоторая новизна, то персонажи полностью типичны для текстов Пелевина. Герой «Смотрителя» по темпу и характеру речи, по складу ума ничем не отличается от «киклопа» из «Любви к трем цукербринам», Романа из «Empire V» и Омона из «Омона Ра». Это склонный к сентиментальности молодой человек, простодушный, но сообразительный. Он проходит несколько этапов инициации и получает некое сакральное знание.

Женский персонаж — Юка — тоже не блещет оригинальностью. В последних книгах женщины у Пелевина как бы развоплощаются: Анка-пулеметчица и А Хули получили максимум авторского внимания и любви — уже в «Empire V» героиня редуцирована до собственной головы, привинченной к телу Великой мыши. В романе «S.N.U.F.F.» женщина — умный секс-киборг, а в «Любви к трем цукербринам» — сетевое приложение. Юка из «Смотрителя» на первый взгляд больше похожа на Анку (сама Анка вместе с Чапаевым присутствуют здесь в виде предметов интерьера). Но только на первый: критики наперебой цитируют запоминающееся выражение «бинтованная душа»: «Когда-то китайским женщинам бинтовали стопы, чтобы их ноги оставались маленькими — и женщина превращалась в сексуальную игрушку. А это была бинтованная душа». Однако вскоре выясняется, что девушка — просто материализованная проекция сексуальных предпочтений героя. А. В. Василевский написал на своей страничке в Facebook, что «Смотритель» — роман о любви. Действительно, любовь — последнее, что удерживает героя от полной диссоциации. За любовь он хватается, что называется, зубами и когтями, чтобы реальность не ускользнула окончательно. Одно смущает: любить он способен исключительно идеализированный образ, целенаправленно сконструированный для него медиумами Оленьего парка. У Юки нет ни малейшего недостатка. Это сразу вызывает недоверие. Я не в коем случае не хочу выступать в роли моралиста, но, исходя из личного опыта, должен отметить, что у женщин, которых я любил, были существенные изъяны — от прыщей до скверного характера, — что, однако, не мешало любить их (тем более и сам я — не подарок). Но у Пелевина все время взаимодействуют какие-то, в плохом смысле, литературные конструкты. Поэтому даже непонятно, как они вообще способны, например, заниматься сексом.

Столь же бесплотен и язык романа — заимствуя историю Киже и даже пересказывая ее на нескольких страницах, «Смотритель» не мог избежать сравнения с прототипом. Но язык Тынянова — красочный, выпуклый, сильно смещенный по сравнению с нормативным — доставляет почти физическое удовольствие. Он работает точно как описанный в «Смотрителе» чудесный механизм — «baquet», с помощью которого медиумы визуализируют Идиллиум. Язык Пелевина со времен «Generation P» совершенно утратил эти качества.

А ведь, казалось бы, какие возможности для стилизации открывает именно этот сюжет, где антураж XVIII века соседствует с компьютерами! Тут можно было бы позволить себе гораздо больше, чем парочка кучерявых приветствий и шаблонных выражений. Можно только вообразить, как порезвился бы на этом материале Владимир Сорокин. Я вовсе не хочу сказать, что всем надо быть Сорокиными: нет, конечно, простой и точный язык, подходящий для хороших историй, по-прежнему в цене. Но тем не менее грустно от упущенного потенциала именно этого сюжета. И от упущенного шанса трансформации Пелевина как писателя.

Что остается к этому добавить? Можно ли считать «Смотрителя» если не событием в литературе, то хотя бы важной точкой в траектории развития пелевинских текстов? На мой взгляд — скорее нет. Буду ли я читать следующую книгу Пелевина? Конечно — да. Потому что если вы любите романы Пелевина, то и этот опус даст вам обманчивое ощущение «сдвига точки сборки» и внезапного понимания скрытых механизмов реальности. Правда, эффект это временный и для его возобновления придется купить следующую книгу.

Часть вторая. Папа и Пелевин

Когда я зашел в папину квартиру, мне показалось, что она совершенно пуста. Стояла тишина, в луче солнца из окна оседала призрачная пыль. Будто здесь никто не живет, никакого папы у меня нет и никогда не было.

Некоторые, действительно, считают, что папа — просто персонаж моих рассказов. Я и сам до 23 лет его практически не видел и начал сомневаться. С другой стороны, если его нет, то и мне неоткуда взяться.

А если мне неоткуда взяться, то мои рассказы о папе некому было написать. Получается, мы с папой все время создавали друг друга.

Мою тревожную рефлексию прервал звук перелистывания страниц. Он доносился из комнаты для медитации и философских размышлений (так папа называет санузел).

— Папа, ты там? — спросил я. — Что ты там делаешь?

Вопрос был риторическим, но отец ответил:

— Читаю Пелевина.

— Я уже думал, тебя нет. И меня нет.

— Как это — тебя нет. Ты — мой сперматозоид. Я делал тебя в трудный, но приятный момент моей жизни. Как дочитаю, мы за это выпьем.

Я взял стул и сел напротив двери санузла. Папу было не видно. Судя по голосу, он существовал, но я не мог полностью исключить вероятность того, что со мной говорил чат-бот.

— «Смотрителя» читаешь?

— Его, родимого.

— И много тебе еще?

— Еще триста страниц. Это только в первом томе!

Я присвистнул.

— А знаешь, почему? Потому что они сделали огромный шрифт и пробелы между словами. Там текста — кот наплакал. Зато растянули на два тома, — объяснил папа. — Каждая книга стоит 600 рублей.

— Одна нирвана по цене двух, — сообразил я. — Вот тебе и «буддизм для бедных».

— Главное, у него что везде написано? Жизнь есть сон.

— Очень свежая мысль.

— Получается, ничего нет: и Пелевина нет, и книги нет. За что я тогда деньги заплатил?

— Вот и не платил бы, — заметил я. — Говорят, в этом романе все равно на каждой странице краткий пересказ идей предыдущих книг. Достаточно ссылки давать — про то-то смотри там-то.

Папа издал неопределенный звук. Точнее, раздался неопределенный звук, и можно было только надеяться, что его источником был мой отец. Если задуматься, я не ручаюсь, что такой звук может быть извлечен с помощью речевого аппарата.

— Умно что-то. Сам придумал?

— Нет, — признался я. — Это из рецензии в «Новом мире».

— Кто написал?

— Никита Евгенидис-Криволапский.

— Друг твой? Из этих? Из поэтов ваших там фейсбучных?

— Типа того.

— Вот опять пишете-пишете, а чего писать? Варитесь там в своей маргинальной тусовке на сто человек, мните себя писателями. Пелевину вы — что комары. Он для простых людей пишет.

Папу насчет этого всегда колбасит. Я подождал, чтобы он выговорился.

— Пишет для простых, чтоб их уберечь от ваших соблазнов свободного мира. А то митинги-шмитинги, права человека. Все равно ничего нет! Нечего и рыпаться. Сядь скрестив ноги и медитируй, пока вермишель из ушей не полезет.

— Во-во, — не выдержал я. — Евгенидис-Криволапский ровно об этом же.

— Ну-ка зачитай.

Я достал смартфон и зашел в «Журнальный зал».

— «Эскапизм романов Пелевина вызывает серьезные претензии: апология иллюзорности есть выражение политической апатии».

— Набор слов, — заключил папа. — Я так тоже могу: «Инверсия фабулы не трансформирует направление дискурса...» Похоже?

— Похоже. Только ты хотел сказать бессмыслицу, а получилась не бессмыслица.

— Как это?

— А так это. Криволапский тоже пишет про фабулу: «Привычная пелевинская фабула здесь перевернута — герой смотрит из априорной иллюзии в нашу ветхую реальность. Но это не дает содержательного сдвига: здесь по-прежнему осуществляется вытеснение поколенческой травмы».

— А разве я это сказал?

— Именно это ты и сказал.

Папа громко засмеялся.

— Выходит, вашим птичьим языком что ни скажи, все по-умному выходит!

— Ну, ладно-ладно. Тебе-то книга нравится?

— Ну, как тебе сказать. Минусов много.

— Каких?

— Ну, во-первых, бабы в последних книгах у него стали какие-то ненастоящие. То вместо женщины — голова Великой мыши, то секс-киборг, то женщина-программа. Здесь тоже не женщина, а сплошной обман зрения. Криволапый твой не пишет про это?

— Пишет: «К концу первого тома нам недвусмысленно намекают, что девушка — просто материализованная проекция сексуальных предпочтений героя».

— Вот-вот. Все верно. И при этом здесь какие-то рассуждения про простатит. У меня самого, когда простатит обостряется, все бабы становятся как проекция. Это во-вторых. А в третьих, я не понимаю, зачем это вообще написано.

— В смысле?

— Ну вот, новости почитай. И смех, и слезы. А то и с ума сойти можно. Зачем еще какой-то вымысел? Только бумагу переводить. Тут война идет, а я сижу, про Идиллиум читаю. Про големов каких-то, медиумов, черт знает что. Такое ощущение у меня было только в 90-е. Прихожу домой с рынка, мафия избила до полусмерти, товар забрали. Сажусь, читаю фэнтези. Они тогда только появились. Еще непонятно было, что это на 90% макулатура.

Я немного устал говорить с папой через дверь и спросил:

— Ты выходить собираешься?

— Ты меня на самом интересном месте прервал. Тут Великий Фехтовальщик сейчас на героя нападать будет. Оторваться невозможно. Дай еще пару страниц почитаю. Потом выйду. Тишина мне нужна. Иди, покури пока.

Я пошел на балкон покурить. Потом нашел у папы шпроты, вскрыл банку и съел их. Постучал по клавишам фортепиано в гостиной. Наконец мне надоело. Я тихонечко оделся и ушел.

До сих пор не знаю, был кто-то в квартире или нет. Я слышал голос, это правда.

В нашей стране это еще ни о чем не говорит.

Евгений НИКИТИН