ЛИТЕРАТУРА AD MARGINEM

Банников Павел Владимирович родился в 1983 году в Алма-Ате. В 2005 — 2006 — редактор журнала «Аполлинарий» и книжной серии «Мусагет». С конца 2006 года — редактор, книжный обозреватель и колумнист в различных казахстанских изданиях. Составитель, редактор и соиздатель нескольких сборников произведений и авторских книг казахстанских писателей, куратор ряда литературных проектов. Входил в коллегию номинаторов премии «ЛитератуРРентген» и премии имени Аркадия Драгомощенко. Преподаватель Открытой литературной школы Алматы (семинар поэзии). Публиковался в журналах «Воздух», «Знамя», автор трех книг стихотворений («И», 2009; «Утро понедельника», 2014; «Поедем, бро!», Алматы, 2015).

ПАВЕЛ БАННИКОВ

*

ЛИТЕРАТУРА AD MARGINEM

Я объяснил, что все мы —

Которым ничего почти

Которых вообще осталось

Но мы готовы все начать

Чтоб Родина порой нас

Виктор Бадиков

Эта статья представляет собой продолжение рассуждения о казахстанской русскоязычной литературе, начатое в статьях для журналов «Литературная учеба»^[1] и «Лиterraтура»^[2]. Сразу следует отметить, что, говоря «казахстанская литература», я в первую очередь говорю о литературе в Алма-Ате, так сложилось, что теперь уже бывшая столица притягивала из других городов и проявляла наиболее заметные и яркие имена. И здесь хотелось бы, с одной стороны, уточнить общие тенденции и распределение литературных сил в последние пятнадцать лет, с другой — более подробно остановиться на конкретных авторах и тех книгах, вышедших за последние годы, которые мне видятся важными для казахстанского литературного ландшафта, но которые не попадали в поле зрения толстожурнальной критики или попадали по касательной. Таким образом, за рамками останутся книги лауреатов «Русской премии» Михаила Земскова и Ильи Одегова, а также довольно неплохо представленные в русской периодике и известные внимательному читателю Айгерим Тажи, Заир Асим и Канат Омар. В большей степени я хочу уделить внимание поэзии, поскольку, во-первых, она дает возможность для более ярких иллюстраций, во-вторых, имена современных казахстанских прозаиков чуть более на слуху, чем имена поэтов.

Условно будем называть литературу, о которой идет речь, «молодой». Хотя термин далек от совершенства, но иного не имеем: граница между советскими писателями и писателями, проявившимися в 1990-е и 2000-е, по-прежнему при разговоре часто определяется как граница между «молодыми» и «заслуженными», хотя возраст «молодых» варьируется на данный момент между тридцатью и шестьюдесятью годами. Мне больше по душе предложение Евгения Абдуллаева называть эту литературу «аномальной» (см. статью Абдуллаева в этом выпуске «Нового мира»), каковой она во многом и является, создаваясь в Казахстане, но будучи оцененной в основном за его пределами. За редким исключением авторы, о которых пойдет речь, последние шесть лет публикуются в российских или зарубежных русскоязычных изданиях и издательствах. Казахстанский писатель, пишущий по-русски, находится в положении вечного маргинала, как на родине, где его аудитория весьма своеобразна, так и в России, где он часто по инерции воспринимается как «провинциальный» автор или где от него ждут экзотики. Этот феномен мне и кажется важным для всех авторов, которым посвящена статья. Само собой, он не единственный, можно назвать и другие: предпочтение неформальных и временных объединений институциям вроде Союза писателей — авторы группируются скорее вокруг изданий и среднесрочных проектов, регулярные попытки взаимодействия с другими родами искусства — кино, музыка, перформативные практики. Последнее также плотно коррелирует с этим положением между культурами.

В казахстанской литературе нулевых можно выделить две волны авторов, тем или иным образом связанных с деятельностью, увы, более не существующих издательств «Мусагет» (Ольга Маркова) и «Искандер» (Лиля Калаус) и, соответственно, журналов «Аполлинарий» и «Книголюб». Нельзя не упомянуть, конечно, о журналах «Простор», «Нива», «Тамыр» и Amanat и недолго просуществовавшей «Литературной газете Казахстана», которые тогда были достаточно активны, но в основном концентрировались на публикации произведений членов Союза писателей, что и продолжают делать «Нива» и «Простор». Более-менее открыт для литературы, выходящей за рамки совписа, по-прежнему журнал Amanat — «Тамыр» сделал шаг в сторону от собственно литературы к философии. Тем не менее, связи этих изданий с волнами молодой литературы были случайными и непрочными. Первая пришлась на самое начало 2000-х, именно ее и называли «новой волной» казахстанской литературы. Канат Омар, Тигран Туниянц, Вадим Гордеев, Илья Одегов, Андрей Корчевский, Ербол Жумагулов, Михаил Земсков (тогда еще писавший под псевдонимом Иван Глаголев), Расул Шбинтаев, Айгерим Тажи, Евгений Барабанщиков, Марат Исенов, Макс Величко, Елена Зейферт, Ксения Рогожникова — лишь неполный список имен авторов разных возрастов и разных эстетических предпочтений, наиболее активных в первой половине нулевых годов. Собственно, эстетическая пестрота и делает весьма условным любое объединение этих авторов, кроме как по признаку соположенности в пространстве и публикаций в одних и тех же журналах — более традиционном «Книголюбе» и более экспериментальном «Аполлинарии». Часть этих авторов по-прежнему активно публикуется, оставаясь в Казахстане (Земсков, Одегов, Тажи, Рогожникова), часть эмигрировала (Зейферт, Исенов, Корчевский, Барабанщиков), часть оставила литературные опыты, сохранив, однако, связь с литературным процессом и работая в качестве журналистов, преподавателей и т. д.

Другая волна приходится на вторую половину нулевых, и здесь уже начинает проявляться нечто общее, что можно обозначить концептуально, — осознание той маргинальности, о которой говорится в эпиграфе к этой статье. Этот эпиграф — стихотворение Виктора Бадикова, литературоведа и критика, принимавшего активное участие в литературной судьбе большинства вышеназванных авторов, актуализирует вопрос, который с середины нулевых начинает становиться предметом рефлексии казахстанских русскоязычных авторов (казахских русских — по меткому замечанию Данилы Давыдова). Бадиков внес в это немалый вклад, добрая половина авторов, активных с 2004 года, — его ученики в той или иной мере, они учились у него на филфаке или же слушали его лекции в рамках литературного семинара фонда «Мусагет». Бадикова интересовало не просто двуязычие, но то, что он называл «культурным билингвизмом»; ситуация, в которой в сознании писателя действуют два культурных кода, когда код одного языка и культуры выражаются посредством другого, когда неочевиден выбор в пользу того или иного языка^[3]. Русскоязычный автор в Казахстане постоянно находится между разных культур, и хорошо, если только двух, он вынужден постоянно отвечать на вопросы: «кто я и где я нахожусь? через какие ориентиры я определяю себя как человека пишущего? определяю ли я себя вообще таковым образом?»

Пожалуй, самая яркая в этом смысле книга — вышедшая в этом году книга Юрия Серебрянского «Ломаный русский». Книга написана между двумя повестями, «Destination: дорожная пастораль» и «Пражаки», оба текста были отмечены «Русской премией» в номинации «малая проза». Это вторая книга стихов Серебрянского, и в ней он предстает перед нами иначе, чем в первой («Рукопись, найденная в затылке», 2010). Все четче проявляется объект его исследования (и в поэтическом творчестве, и в прозаическом) — человек вне своей языковой, вне своей культурной стихии.

Сошлюсь на свое же предисловие к этой книге:

«Основа первой книги — ностальгия, ревизия детского опыта, пересмотр и определение его роли для лирического героя. Для героя/героев „Ломаного русского” нахождение на границе культур — норма жизни и основа мира. Что же с таким героем делать и как его понимать, что считать „своим”? Кто есть современный русский вне России? А что, если он вообще специальный такой русский — советский (или даже так — sovietcky), а вполне возможно, не русский даже (этнически) а русскоязычный (русский по профессии, по выражению Довлатова) — в последнее время это противопоставление обретает смысл в связи со все большим отдалением пишущих по-русски вне России от российских реалий и иной их гражданской идентификацией.

Что же определяет этого советского/русскоязычного, какая культурная травма для него важна, травма ли это, ее нужно изжить или же это достояние его? В повести „Destination” вопрос поставлен прямо <...>. В стихах же <...> Юрий Серебрянский более тонок и ведет своего визави скорее не к размышлению, а к прочувствованию, к инсайту. Через создание конфликтных речевых ситуаций, через движение от общих фраз и обрывков разговоров к глубоко личным переживаниям, через намеренное неточное цитирование песен и фильмов, фразы из которых вошли в речь так глубоко, что уже перестали для большинства ассоциироваться с их действительными авторами:

Сложно понять мир, о котором не снято ни одного советского фильма,

кроме Эммануэли^[4].

или:

И белый лебедь на пруду качает павшую звезду.

Это перемещение между личным и общественным, своим и чужим только ярче проявляет вопросы, ставящиеся автором. Возвращение к ностальгическим темам первой книги — эпизодическое, и стоит уже на ином уровне осмысления:

Сё, стою и стучусь к своей дочери через мультфильмы... —

стук в будущее через собственное прошлое уже не ностальгия, а попытка определения своих координат в настоящем. В том числе языковых. Упомянутые неточное цитирование кино- и поп-музыки, насыщенность заимствованиями и бытовыми реалиями, становящимися все более схожими в разных странах...»^[5]

«Ломаный русский» Серебрянского — это не язык, а субъект (близкая грамматически конструкция — «стреляный воробей»). И это один из способов художественного определения себя в современной казахстанской литературе.

Иначе строит осмысление мира и его внутренних границ Мария Вильковиская. Для ее поэзии важны границы между политическим и поэтическим, частным и социальным, искусством и жизнью, гендерная идентификация. Несмотря на то что Мария публикуется с 2005 года, дебютная книга под названием «Именно с этого места» вышла лишь в 2014 году. В книге происходит движение от ярко проявленной направленности текстов вовне: к политике, отношениям с властью, с искусством — в глубоко личные переживания, из которых автор выходит на финальное полотно книги, совмещающее историю семейную и историю большую, сводящее все темы книги в одном тексте, стихотворении «Пушкинский календарь». Приведу два фрагмента:

<....> у бабушки в 1937 уже был грудной сын

и еще пасынок

которого дед съездив на выходные на Кубань

просто завел за руку в дом

взял портфель

и ушел на работу — без объяснений

мальчик говорил только по-украински

хлопчик ты чей спросила бабушка

а це батька мой — ответствовал тот указывая на захлопнувшуюся за дедом дверь

и что ей спрашивается было делать?

в тридцать седьмом?

третий ребенок в семье?

<....>

а Пушкин совсем не виноват в том что из него сделали солнце русской поэзии

и приезжие из Америки лекторы русского происхождения

до сих пор говорят на лекциях в летней кураторской школе

почитайте Пушкина

он невероятно актуален

одни только его вечные вопросы кто виноват и что делать чего стоят…^[6]

Характерная черта поэзии Вильковиской — отстранение от содержательной части высказывания с помощью иронии, позволяющее автору и читателю снизить эмоциональный накал и включиться в осмысление проблемы. Снижение пафоса выступает призывом к совместному размышлению. Тут стоит отметить, что Мария — художник и перформер, работающий в творческом союзе с другим поэтом и художником, Русланом Гетманчуком, что отражается и в поэтических текстах, многие из которых рассчитаны на произнесение, и при чтении легко раскладываются на голоса.

Иван Бекетов, один из самых ярких поэтов последнего времени, сменил дислокацию и профессию (открыл столярный цех) и редко публикует новые стихи, работая над прозой. Это в том числе и поэтическое решение, для Ивана важна граница между словом и молчанием, и в первую очередь опыт французской и польской поэзии XX века и неподцензурной советской философии. Слово — в центре, но слово не может быть истинным, оно должно быть выговорено, истерто в порошок, в ничто, и, может быть, тогда оно откроет свое истинное значение и предназначение:

там где тесно

посреди других мест не существует

стремятся слова именно оттуда

она наполняется стремлением

(тут как тут

всего лучше если заранее выбран наблюдательный пост

это название иначе невозможно)

(на поле битвы я и она

слова стремительны в сражении

если техника подводит

приходится сдавать позиции)

эта схватка напоминает другое

стремительная теснота где накал и ожесточение

где он и она исполнены нападения

где слова стремительно занимают пустоты^[7]

Временное (а я не сомневаюсь, что временное) поэтическое молчание Бекетова для меня является знаком того, что стоит ждать чего-то нового. Когда — другой вопрос, но для настоящей поэзии любой срок — скоро.

Неожиданно «из творческого небытия» вернулся в поэзию Алексей Швабауэр, молчавший до того десять лет. И вернулся основательно. За два года — три поэтических книги: «По праву родства», «Мысленная пловчиха» и арт-бук «Песни севера». В большом числе его текстов выдержан спокойный тон, происходит обращение скорее к фиксации повседневного опыта, чем к рефлексии. Нередка легкая ностальгия, но будто не по какому-то реальному времени или пространству, а по другому месту, иному, единственно верному, в котором хранится радость и светлая грусть:

Книга, сворованная мной

По достижении четырнадцатилетнего возраста

С библиотечной полки отчима моего друга,

Не оказала сильного влияния на мою жизнь,

Не расставила приоритетов,

Не научила общаться с битниками или гопниками,

Не подсказала, как заработать уйму денег, даже

Не поспособствовала запоминанию правил этикета

С сильными мира сего,

Не помогла при выборе жены

Из подобных себе, среди которых последняя имела бы отличия,

Родинку там или религиозные убеждения, неважно,

Но

Научила движению в ритме лодки

По замерзшей реке, где плывешь и держишься, а все говорят,

Что невозможно выбраться,

Складывают руки на весла,

А ты все правишь и правишь и ветер,

Поддавшись твоему напору и настроению,

Правит лодкой по направлению к берегу

Уже без тебя...^[8]

Соприкосновение с социальной и политической реальностью у Швабауэра минимально. При этом довольно часто субъект высказывания находится в пограничном состоянии, физическом или психическом, от воплощения наяву кошмарного сна, основанного на мифах народов крайнего севера, помещенных в тоталитарный дискурс, до видений в духе паропанка:

<…> коляску со мной

чья-нибудь добрая рука

выкатит на середину класса,

а для возможности ответа

мне прикрутят в область

поясничного сплетения

похожее на жернов

мини-мельницы

модное дыхательное колесо^[9]

В других стихах поэта чувствуется склонность к поэтической натурфилософии, корнями уходящая, вероятно, к Заболоцкому. При этом у Швабауэра очень пристальный взгляд, будто он предлагает взглянуть на детали с помощью макросъемки. Слово как достойная изучения букашка, которая, если взглянуть очень-очень близко, навести фокус, на самом деле не сидит недвижно, а выкидывает занимательнейшие коленца. Вернулся Швабауэр не только как поэт, но и как издатель, и здесь стоит сказать о выпущенной им книге Ивана Полторацкого «Елiм-ай». Иван Полторацкий родился в Алма-Ате, в середине нулевых переехал учиться в Новосибирск, где сейчас преподает литературу в гимназии. Тем не менее он сохраняет тесные связи с Казахстаном. Книга Полторацкого дает нам иной взгляд, в котором, с одной стороны, чувствуется ностальгия человека, покинувшего место, где он был рожден (конечно, сюда еще накладывается естественная ностальгия по детству), с другой — это взгляд на пространство и его мифологию с точки зрения пусть и принятого на новом месте, но другого человека, с иной оптикой и сложившейся картиной мира, из этого диссонанса, раздвоения, рождается третье:

Молчание оттачивает речь,

произношение изнашивает слово.

Я не хотел бы ничего другого,

как лук натянутый промеж зрачков внимательных стеречь.

надежда радость пушкин пустота

дышанье мандельштам опять надежда

еще сюда допустим слово кони

Я не хотел бы вас тревожить в лексиконе

и всуе никогда произносить,

чтоб как надежду и любовь не износить^[10]. —

то, за что можно ухватиться, что способно держать, — общий культурный код, но способен ли он удержать говорящего? Вообще, насколько он общий и не стал ли уже общим местом? У Полторацкого часты обращения к образу другого, чужого в пространстве и времени, в котором он находится, а также работа с голосами, точнее — с ничьей речью, разложенной на голоса, вступающие в странное взаимодействие, будто актеры, разделенные звуконепроницаемыми стенами пытаются синхронно рассказать историю.

Особняком, хотя и будучи также связанным с кругом авторов «Аполлинария», стоит Равиль Айткалиев, поэт и прозаик старшего поколения, многими плохо прочитанный. Возможно, по причине довольно редких контактов с другими литераторами вне собственно издательских проектов (если отставить в сторону в принципе неработающую ныне в Казахстане систему книгоиздания). И отметить стоит его роман-путешествие в стихах «Там, где нас нет», построенный как бы на антиприеме к «Посвящается Ялте» Бродского. Если в «Ялте» мы слышим ответы и исходя из них догадываемся о заданных вопросах, то в «Там, где нас нет» — наоборот, главный персонаж задает вопрос за вопросом, и ответы читатель практически всегда должен вычитывать из последующих вопросов и реплик говорящего. Это — что касается формальной стороны текста, но интересен он по другой причине — Айткалиев ставит все те же вопросы самоидентификации, в качестве фона для размышлений о собственном пространстве используя США, по которым перемещается главный персонаж. Методично запутывая читателя, он вводит слова на нескольких языках, строит портреты на оговорках персонажей, на проговоренных фразах и мелькнувших в сознании формулировках, на косноязычии, свойственном мысли, формирующейся здесь и сейчас:

Черного бизнеса мало.

Да, был в двадцатые.

А потом?

Понятно

«Ты откуда, Саид? Стреляли».

Ресторанов у вас тут много.

Да?

Полтора года и нет?

Высокий риск?

Интересно.

Надеюсь, не рэкет?

Ну да, вы это уже проходили.

Большинство за равноправие, но без квот,

потому, что квоты — это неравноправие?

«Что такое равные права

без равных возможностей,

это мы уже знаем».

Министерство юстиции.

О демонстрациях предупреждать заранее?

И часто? «Не очень».

Учебник для полицейских?

Дайте, конечно.

Я?

Нет, боже упаси, просто интересно.

«Надо же, здесь полицейские — учебники читают».

Расовая проблема есть.

«А раса есть?

А что это?

Девяносто пять процентов генов у всех общие.

Ну, надеть зеленые очки и все будут зеленые.

Ну, тогда раса — это образование.

Тогда — банковский счет.

Тогда — образ жизни, way of life, а раса-то где?

Ладно, что я пристал, в самом деле.

Melting pot — плавильный котел —

сработал, хотя бы,

для белого цвета»^[11].

Нужно сказать и о прозе Айткалиева, сюжеты которой строятся на сочетании логики сна, теории вероятности и невероятного количества интертекстуальных отсылок. При этом жанрово его проза крайне неоднородна, от детектива до очень тщательно спрятанного под покровом сновидческих явлений шпионского романа.

Все вышеназванные авторы — алматинцы (или же сложились как авторы в Алма-Ате). Литературная жизнь других городов Казахстана не столь интересна, хотя иногда может быть очень бурной, как в Кустанае, где помимо множества литкружков есть даже Ассоциация кустанайских футуристов и дадаистов, при этом выходящий там литературный журнал «Берега» ничтоже сумняшеся в рамках одного выпуска ставит тех самых дадаистов и перепечатывает пасквили из российской «Литературной газеты». В других городах также сохраняется кружковость и некоторая замкнутость на своем внутреннем мире, «тусовке». Алма-Ата пока остается движущей силой и центром, с довольно большим количеством институций. Институции, конечно, разной степени культурной вменяемости, поскольку отсутствие критического взгляда изнутри мешает выстраиванию не то что иерархий, бог бы с ними, но и сколько-нибудь осмысленных концепций творческих вечеров. Но как минимум существует Открытая литературная школа и фестивали «Полифония» и «Созыв» (временно замороженный, но в перспективе — живой), в последнее время с казахстанскими литераторами активно работает театр «АРТиШОК», возможно, в этом взаимодействии возникнет новый интересный проект. Но столица тоже развивается, хотя сейчас Астана, если говорить без натяжек и с возможностью приведения аргументов, может быть представлена двумя поэтами: Канатом Омаром (который едва ли нуждается в представлении) и Ануаром Дуйсенбиновым, ярко проявившимся в последние два года. Дуйсенбинов во многих текстах свободно переходит с русского на казахский и наоборот, совмещая, казалось бы, несовместимое. Медитативные тексты, в которые погружаешься целиком, как в ритмичную электронную музыку (отрывок из стихотворения «Интуитивный словарь»):

меня на улице оглядывают — кімсі? четверка я.

четверочка по Кинси

не понял? что ж, не здесь, гуглден ізде. сегодня

знание практически везде

иль имитация, лишь аламтор обмана, покрывшая

большую часть аспана —

небес, с них начиная вниз и все до самой жер — земли

и даже кабели под нею погребли^[12]

Насколько продуктивна такая практика — сложно сказать, в ней слишком большое поле для спекуляций. Что автор явно осознает — и потому стремится не злоупотреблять прямым двуязычием и долгими речитативами, экспериментировать с коротким дыханием и прозой на грани стиха. Интересен еще тот факт, что ностальгический элемент, тем или иным образом проявленный в текстах алматинцев, за редкими исключениями отсутствует в стихах Дуйсенбинова, практически всегда обращенных в момент настоящего или в момент внутреннего времени текста, не контрастирующего со временем, из которого говорит субъект высказывания.

Это не все имена, о которых мне хотелось бы сказать. Есть и совсем новые, только проявляющиеся, в том числе — выпускники Открытой литературной школы Алматы, но их литературная судьба пока не ясна. В Алма-Ате это Алия Кадырова, Зоя Фалькова и Денис Ибрагимов, в Астане — Дмитрий Двинских и Петр Бочкарев. Впрочем, не очень ясна и дальнейшая судьба вышеперечисленных авторов в текущей ситуации полупризнанности как на родине, так и в русской литературе в целом, в условиях только складывающейся издательской культуры и отсутствия внятной модели легитимации автора. Однако, они уже достигли многого — стали основой для разговора о казахстанской русскоязычной литературе, и сделали важный шаг внутри себя, отойдя от провинциального мышления и перейдя к региональному, воспринимая Казахстан как один из центров жизни современной русской литературы и выстраивая культурное пространство и пространство текста, будучи открытыми вовне и используя свое межкультурное положение как возможность для действия и взаимодействия с другими литературами. В первую очередь — с новой казахской литературой, связи с которой тонки и непрочны и только-только начинают налаживаться.